Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 43 (всего у книги 48 страниц)

Селкет встряхнула брата, точно мешок с тряпьем.

– Ты так долго был Эрликом, и на что ты потратил это время? На нытье и возню с кирпичами! Ты не достоин моего рен.

С этими словами она размахнулась и вогнала огненный клинок глубоко под ребра Железного господина.

– Ты права, – прохрипел тот. – Я не принимал даров чудовища – я всю жизнь боролся с ним. Я строил, а не разрушал. Ты хочешь знать, на что я потратил отведенное мне время? Так я покажу!

И вдруг, схватив сестру за плечи, Ун-Нефер с силой потянулся вперед. В его внутренностях, нанизанных на огненный меч, что-то зачавкало, зашипело, поджариваясь; из раны повалили клубы жирного черного дыма. Но он не остановился, пока не заключил Палден Лхамо в крепкие объятия; тут же все самоцветы на поверхности и внутри его тела со страшной скоростью пошли в рост, пробивая легкие, ребра и мышцы, сокрушая кости, оборачиваясь сплошным покровом вокруг обоих богов. Селкет закричала от ярости, пытаясь вырваться, но брат держал ее мертвой хваткой. А через миг ее конечности уже утопали в хрустале; сопротивление стало бесполезно.

– Знаешь, я тоже прежде думал: зачем моя душа раскололась надвое?.. – пробормотал Железный господин, едва шевеля губами; он уже окаменел по шею, и сотни новых кристаллов проклевывались на его челюсти, и висках, и затылке. – Но теперь мне ясно: я и правда твоя тень; противовес; груз, который утянет тебя на дно. Отправляйся в ад вместе со мною!

Так сказал Железный господин; и камень поглотил их.

Красный свет загорелся под потолком, озаряя разрушенный сад: поломанные деревья, расколотую чашу пруда, руины кумбума, похожие на разбитый булавой череп.

– Он ушел, – раздался голос Кекуит. – Его больше нет. Наконец-то я могу отдохнуть.

Глухой рокот раскатился по залам и коридорам дворца – это закрывались все двери, что вели наружу: и та, что открывала путь через Мизинец к потайным ходам под Бьяру, и та, которой лха пользовались во время Цама. Кекуит отгораживалась от внешнего мира. Мало-помалу остановилось брожение пищи в ее исполинских кишках, замер ток слизи, желчи и крови в сосудах, угасло дыхание в легких; месектет погрузилась в глубокий сон. Но тогда я не понял этого; я вообще мало что понимал. Одна мысль трепыхалась в моей бедной голове, как большая рыба на слишком маленькой сковородке: никто не победил. Мы все проиграли.

***

Что было дальше, тяжело вспоминать; несколько дней я провел в полубреду, без сна, без еды, без воды – не потому, что во дворце не было пищи, а потому, что я хотел умереть. Небо за окнами то светлело, то темнело; к моему безмерному удивлению, солнце все еще вставало и садилось над обреченным миром. Черные клубы дыма тянулись над Бьяцо, в сторону Северных гор. Сквозь шум в ушах я слышал, как в городе за озером бьют набаты, гудят ракушки, рога и трубы. Иногда казалось, что снаружи кто-то стучится, скребет когтями по багровому стеклу, но внутрь дворца так никто и не попал.

Наконец, мое тело почти сдалось: лапы похолодели и отнялись, перед полуослепшими глазами роились белые мухи – точно снег, исчезающие от малейшего прикосновения к предметам, – и даже живот уже не сводило от голода. Тогда-то в голове и раздался чужой голос. Это был Ишо – старый добрый Ишо, переживший своего бога.

– Нуму, – позвал он из ниоткуда. – Железный господин мертв?

– Да, – с трудом ворочая языком, промычал я; слюна во рту была густой, как смола, горькой, как полынь, и смрадной, как протухшее яйцо. Но до меня быстро дошло, что говорить необязательно: почжуту достаточно будет и мыслей.

– Как это случилось?

– Палден Лхамо предала его, – Ишо ничего не сказал в ответ, а потому я решил спросить сам. – Что произошло в Бьяру? Вам удалось привести в действие Стену?

– Нет. В ночь перед Цамом шены заняли положенные места; с нами были дакини Палден Лхамо, наши так называемые «жены». Нам было велено ждать до утра, когда шанкха принесут в жертву. Тогда Железный господин собрал бы достаточно сил, чтобы запустить подземные механизмы Стены… Три раза должны были пропеть раковины – таков был условный знак; после мы бы разбили сухет и направили их жар вниз, к сердцу мира. Но все случилось иначе. Когда в Когте первый раз вспыхнул свет, белые женщины обратились против нас.

Ишо замолчал на секунду, а потом нехотя признал:

– Мы даже не представляли, как эти ведьмы опасны. Долгие годы они сидели взаперти в своем лакханге, безмолвные, как пауки, тихие, как совы, в которых они обращались… Все забыли про них; а зря! Много шенов погибло в тот день. Нам еще повезло – без своей госпожи старшие дакини растерялись и не могли сражаться в полную силу. Кажется, Палден Лхамо так глубоко залезла им в головы, что без нее они и думать разучились… Но и так это была ужасная бойня. Те шены, кто выжил, сейчас пытаются поддерживать порядок в столице. А толку-то? Без Железного господина мы все равно не сможем управиться со Стеною… Как он погиб, Нуму?

Слова с трудом шли на ум; потому я ответил почти невпопад:

– Ты знал, что он собирался сделать после того, как Стена будет закончена?

– Да; все мы знали. Он собирался скрыться от мира; отдохнуть от трудов. Это отчасти и держало почжутов в подчинении – обещание того, что скоро мы сами станем богами и уже никто не будет господином над нами. Но к чему ты клонишь?..

– Погоди, я сейчас расскажу. Однажды я упрекнул Железного господина за то, что он сделал с семью великими городами южной страны, – помнишь это, Ишо?.. – и тогда он открыл мне, что его ждет не отдых, а наказание. Заклятье, которое он приготовил, должно было заточить его душу в некоем адском месте, откуда нельзя выбраться. Он называл его «башней без дверей»… Накануне Цама Железный господин схватился с Палден Лхамо; та стала побеждать. Чтобы остановить ее, ему пришлось использовать заклятье раньше срока. Он добровольно сошел в ад и утянул ее за собою; иначе она убила бы его и сама стала Эрликом – худшим из всех, что были до нее… В этом можешь мне поверить.

– Я верю, Нуму, – прошептал почжут, с каждым словом будто отдаляясь от меня. – Но что нам делать теперь?

– Я не знаю.

– Я тоже, – отозвался Ишо и совсем затих.

Печальный вышел разговор… и все же он оживил меня. Да, мы были обречены; но прежде, чем Бьяру навсегда исчезнет в огне и снеге, я должен был успеть кое-что. Поэтому, с трудом поднявшись на лапы, я перво-наперво убедился, что в Коготь все еще течет вода из подземных источников; потом нашел запас чудесного хлеба те, которым ремет питались во время межзвездных путешествий, – его мне хватило бы на долгие годы. Напившись, наевшись и немного придя в себя, я собрал останки погибших лха, и, как мог, совершил над ними обряды очищения, а затем перенес в покои на нижнем этаже – туда, где покоились другие Сах. Всюду ясно виднелись следы разрушений: потолок раскололся, как яичная скорлупка, каменные колонны местами покосились, местами обрушились; воздух со свистом утекал через трещины и щели в стенах. Все же совокупного холода дворца и зимы снаружи должно было хватить, чтобы сохранить тела от тления. Покончив с этим, я нашел среди вещей Сиа несколько медицинских свитков, из хорошей телячьей кожи, соскреб заметки о рецептах капель для носа и притираний от боли в спине, развел в плошках черных и красных чернил и начал записывать эту историю с самого начала.

…Чары забвения, которые Палден Лхамо наложила на меня после смерти Зово, а потом сама же и сняла, произвели странное действие на память, оставив в ней как бы дыру, точнее – лунку во льду. Через нее я без труда могу выловить воспоминания даже самого раннего детства. Должно быть, что-то похожее случилось с Шаи после того, как Зово поколдовал над ним: все прошлые жизни – и жизнь несчастной Меретсегер – вдруг открылись перед сыном лекаря. Так он и сумел разобраться в устройстве Стены… Так подписал себе приговор; мой бедный друг, мой брат! Впрочем, я хотел сказать о другом – предупредить читающего эти строки (если такой вдруг появится), что некоторое умствование и причудливость речи происходят от того, что не ребенок писал их, и даже не юноша, а старик, вспоминающий былое… и, как свойственно старости, приукрашивающий его.

Оговорюсь еще вот о чем: прежде, чем начать свой труд, я долго размышлял, на каком языке писать. Я знаю всего три: язык южной страны, которая давно опустела и скрылась подо льдом; язык Олмо Лунгринг, которую ждет та же участь; и меду нечер. Поначалу я думал выбрать ее; ведь где-то стоят еще их Дома, не сожженные красным солнцем?.. Но, даже если и так, ремет далеко; вряд ли кто-то из них явится сюда, чтобы прочесть мои записи. Потому я пишу на родном языке, особо отмечая слова, которые мне приходится заимствовать у богов.

…Пишу – и вижу, как войска соседних княжеств штурмуют Стену и отступают, опрокинутые силами шенов и горожан; как на улицах вспыхивают голодные бунты, и обезумевшие толпы – мужчины топчут женщин, а те закрываются детьми, будто щитами, – идут по льду замерзшего Бьяцо, чтобы добраться до амбаров Перстня и ухватить хотя бы пригоршню зерна; и пускай шены еще держат оборону, весь Бьяру уже полыхает пожарами, обугливается, чернеет – и покрывается белым, чистым снегом.

…Один за другим я сворачиваю и откладываю свитки – сейчас их уже тринадцать. В моей голове все больше седых волос; моя спина все ниже кланяется земле; когда я берусь за стило или кисть, мои пальцы хрустят все громче. И, чем ближе к концу моя жизнь, тем чаще я думаю о том, как – и зачем – прожил ее. Принес ли я пользу хоть кому-то? Я раздавал милостыню нищим, я лечил больных, но что толку, когда и нищие, и больные, и богатые, и здоровые – все исчезнут без разбора?.. Я послужил приманкой, на которую попался Зово. Но хотя богам удалось заманить старого колдуна в Бьяру, тот умер, так и не сумев ни победить бывшего учителя, ни занять его место.

Было и еще одно дело… Еще одно прозвище, которое я получил от Селкет. Зеркало – так она называла меня. Она хотела, чтобы я следил за всеми деяниями лха, даже за самыми ужасными. Зачем? Не раз и не два я думал об этом, а потом вспомнил сказку – одну из тех, что записали родители Сиа; как водится, о герое, который хотел убить чудовище. Вот только любой посмотревший на диковинную тварь обратился бы в камень. И тогда герой пошел задом наперед, глядя на отражение врага в щите… Не таким ли зеркалом я стал для Палден Лхамо? Или чем-то вроде ручных зверушек, которым князья скармливают кусочки пищи, проверяя ее на яд? И яд действительно был! Он отравил меня исподволь, вошел в кровь и осел в костях… Я так и не стал колдуном, но раз за разом, против своей воли, сталкивался с подземным огнем. Я видел его отблески наяву и во сне… Вижу до сих пор.

Гора сверкающего хрусталя высится посреди сада – правда, там больше нет ни деревьев, ни даже сорной пшеницы: сверкающие самоцветы подымаются из земли, будто засеянной змеиными зубами. Если попытаться пройти по ним, и ступни, и подошвы изрежет в клочья. Иногда – особенно непроглядными зимними ночами – я могу различить, как внутри бьется и трепещет холодный, мертвый свет. И тогда сердце сводит от тоски; в груди болит и ноет, невыносимо, так, что хочется разодрать мясо и кости и вырвать из себя этот тянущий, тугой узел. Мне ничего не остается, как до крови впиться в ладонь или предплечье и ждать, пока не настанет утро и наваждение не исчезнет.

Что стало бы, если бы Селкет не помешали? Смогла бы она убить чудовище и присвоить его силу? Или безымянная тварь сожрала бы и ее саму, и души всех существ, заточенных в Стене? А если бы богиня поддалась сомнениям и отступилась от своих намерений? Если бы преуспел Ун-Нефер? Ожила бы тогда Олмо Лунгринг?.. Теперь уже не узнать! В схватке трех грозных противников ни один не одержал верх.

…Что-то они делают сейчас, в своем аду? Порою мне кажется, что заклятье краем задело и меня. Во сне мне являются отголоски чужого кошмара: красное небо и черный песок, красная вода и белый туман… И бесконечная грусть накатывает волною; а потом я просыпаюсь.

…И вот мой труд почти завершен, а мой мир умирает внизу. Бьяру опустел; поля скованы льдом; дворцы и лакханги разрушены. Лишь над крышами Перстня еще подымаются тонкие струйки дыма, но и Перстень не простоит долго. И все же я надеюсь, что Кхьюнг была права, что все не напрасно. Пусть мы погибнем – те, кто живет за пределами этих снежных небес, останутся целы. Чей бы корабль ни пролетел мимо, чей бы взгляд ни упал на замерзшую планету – больше никто и никогда не услышит голос, зовущий из ее глубины. Боги спят, и чудовище спит вместе с ними. Больше не будет ни одного Эрлика Чойгъяла, Хозяина закона, Железного господина.

[1] Sha ma (тиб.) – плацента.

БЕЛЫЙ УЗЕЛ

Приходящий, ответь на вопрос,

Прежде, чем в дом мой вступить,

Прежде, чем нить развязать:

Если солнце закрыть в ларце,

Если месяц водой залить,

Если звезды свести с небес,

Что тогда нам осветит путь?

Место есть, что светло без звезд,

Что и ночью белее дня,

В царство Эрлика путь держи,

Отвечал многомудрый гость.

У этого не было начала и не было конца.

Он всегда был здесь – в яме из камней и железа; в месте, где ничего не менялось… Разве что пятна светящейся плесени под потолком то темнели, то покрывались голубой пудрой спор, да цокали когтями стражи, сменяя друг друга на посту.

Он изучил свою темницу от и до: она была похожа на колодец с круглым дном – двадцать шагов от края до края – и наклонными стенами, сходящимися к отверстию шириною где-то в три локтя, забранному железной решеткой. Такая же решетка, из толстых, скользких от влажности прутьев, была под ногами, а под нею не было уже ничего: только чернота, непроницаемая для взгляда. Много раз он просовывал руку в широкие дыры – так глубоко, что чуть не свернул плечи, пытаясь ухватить хоть что-нибудь, – но пальцы только зря прореживали пустоту. На ощупь она не была ни теплой, ни холодной, ни влажной, ни сухой; ничем не пахла; и, сколько он ни прислушивался, прижавшись щекой к полу, не услышал ничего, кроме шума собственной крови. В конце концов он решил, что там, внизу, мир заканчивается.

И правда, все звуки и вещи приходили к нему сверху: например, оттуда капала вода, проложившая червяные ходы сквозь камень. Если знать, где встать, ее можно было набрать целую пригоршню и побултыхать в ладонях. Вода плескалась, всхлипывая, мерцая бледными всполохами, и это было почти так же красиво, как цветение плесени. Но пить ее не стоило: на вкус она отдавала ржавчиной и чем-то горьким, щиплющим язык.

Стражи тоже были наверху; хотя им запрещено было говорить и с ним, и друг с другом, он всегда чувствовал их присутствие. Уши, устав от тишины, улавливали легчайший шорох одежды, скрип костей, хриплое дыхание – и, конечно, тревожный звон ключей. Когда приходило время дать ему еды, в отверстии наверху появлялись круглые, замотанные в тряпье головы; выпученные белые глаза шарили по яме, высматривая, где он. Потом один из стражей отпирал заедающий от старости замок, а второй, кряхтя, оттаскивал в сторону верхнюю решетку. В открывшееся отверстие спускалось блюдо с двумя ушками по бокам; к ним крепились веревки. Обычно ему предлагали гроздья волнистых грибов – черных и пористых, еще пахнущих свежей землей и червяками или, наоборот, вымоченных в соляном растворе; пучки сочного зеленого мха или жирных личинок с уродливыми мордами, нарезанных полупрозрачными ломтями, – эти были самыми вкусными. Еще ему полагалась чашка воды – чище той, что текла по стенам пещеры, но все равно горчащей.

Есть следовало быстро, пока блюдо не потащили обратно; при этом веревок касаться было нельзя, иначе стражи шумели, встряхивая широкими рукавами так яростно, что нашитые на них бляшки и подвески начинали пронзительно звенеть. Если он продолжал упорствовать, в грудь ему тыкали длинными, обернутыми в тряпье палками, отгоняя подальше, а блюдо забирали и в следующий раз давали что-нибудь совсем гадкое, вроде растолченных в вязкую кашицу улиток. Это было наказание.

Но такое случалось редко. Хоть от скуки он и заставлял стражей иногда побегать по потолку, чтобы послушать, как они смешно топочут и охают, на самом деле он не хотел огорчать их. Эти странные существа пытались заботиться о нем; наверное, даже любили по-своему, так сильно, что не могли отпустить. Поэтому его и держали в этой яме, по стенам которой нельзя было взобраться наверх; поэтому не давали ни ножа, ни веревки; поэтому запирали и неусыпно стерегли.

Он и не пытался бежать – знал, что не должен. Но часто темнота и тишина становились невыносимыми; тогда что-то тяжелое и склизкое набухало в его груди, будто между ребер свила гнездо жирная жаба, и он готов был биться головой о стены, царапать камни и грызть пальцы на руках и железные прутья под ногами… что угодно, только бы заглушить тоску. Правда, это приносило мало облегчения: прочные пластины, покрывавшие все тело, нельзя было ни прокусить, ни разбить; они смягчали любой удар и не давали даже толком почувствовать боль. Да и стражи быстро спохватывались и принимались тыкать в него длинными палками, прижимая к полу, призывая к смирению.

Однажды он попробовал отказаться от пищи и воды, но и здесь ему не повезло. Много раз глиняные блюда опускались вниз и поднимались вверх, все так же полные до краев, а он все никак не мог умереть; только страшно ослаб. Когда он совсем перестал шевелиться и от бессилия растянулся плашмя на решетках, стражи сами спустились вниз, разжали его челюсти ложечкой из желтоватой кости, втолкнули в горло длинную, гибкую трубку и пустили по ней тепловатую жижу – наверное, кашу из улиток. И все это – не трогая его руками; будто об него можно было обжечься, даже сквозь толстые рукавицы!

Таким был один из запретов, которые стражи соблюдали неукоснительно. Вторымбыло уничтожение всех вещей, которых он касался (никогда ему не спускали одну и ту же посудину дважды, на тех же веревках); а третьим – молчание. Стражи не обращались к нему сами; ну а он просто не мог заговорить с ними. Он пробовал, много раз, но, как ни ворочал языком, как ни щелкал зубами, не сумел произвести ни звука.

У него не было голоса; не было имени; не было памяти. Он надеялся, что и ума скоро лишится; что мысли разобьют его голову изнутри, будто яйцо, и вытекут наружу. Но этого все никак не происходило, а потому ему оставалось только сидеть в темноте, раскачиваясь из стороны в сторону, зажимая виски коленями, и думать о своем единственном утешении – тех редких днях, когда ему позволяли выйти наружу.

Это происходило так: сначала наверху раздавался громкий шум – вздыхало, сопя, множество носов; чмокали губы; скрипели наперебой суставы и железо. Потом в проеме над головою появлялись стражи: один, как всегда, с ключом, чтобы открыть замок, второй – с пустыми руками, готовый подхватить и отодвинуть ржавую решетку. Но вместо привычного подношения пищи вниз падали, разворачиваясь, четыре толстые, крепкие веревки. По ним спускались провожатые. Они были похожи на стражей – такие же низкорослые, укутанные с головы до пят в грязное тряпье, со светящимися глазами, – но вместо палок несли копья: короткие и увесистые, с наконечниками из разновеликих кусков металла, кое-как примотанных к древкам. И пахло от них иначе: не плесенью и влагой, а свежим дымом. Их появление было знаком; следовало занять особое место на полу, прямо под отверстием выхода. Когда он садился, укладывая ладони на колени, провожатые медленно приближались и, поклонившись, расстилали перед ним кусок ткани – чисто-белой, без единого пятнышка, – в которую были завернуты наручники на длинной цепи. Ему полагалось самому продеть цепь через звенья решетки, вложить запястья в наручники и защелкнуть их; как и стражам, провожатым нельзя было к нему прикасаться.

Убедившись, что он проделал все необходимое, маленькие существа принимались копошиться по сторонам. Одни развинчивали болты, орудуя толстыми когтями как отвертками, другие вязали мудреные узлы; наконец часть решетки вместе с ним самим отделялась от пола, повиснув на скрипящих веревках над пустотою. Провожатые тоже запрыгивали на нее – осторожно, стараясь не задеть его даже краем одежды; так, всем скопом, их вытягивали наверх.

Первым местом, где они оказывались, была пещера – такая высокая, что у него сразу начинала кружиться голова. Здесь было теплее, чем в яме, и очень влажно; он даже видел белую взвесь пара, качающуюся в воздухе и завивающуюся кольцами и спиралями. Из-за этого на стенах и на каменных зубцах, торчащих из пола и свисающих с потолка, буйно разрослась плесень. Ее пятна и полосы, зеленые, голубые, белые, мерцали и переливались, складываясь в узоры, которые можно было рассматривать бесконечно. Но провожатые торопились – ухнув, они взваливали решетку на плечи и тащили его вперед, к ступеням, вырубленным в камне.

Лестница вела еще выше, к выходу, прегражденному железной дверью. Те охранял привратник – внушающее ужас существо ростом в два раза выше и стражей, и провожатых, с уродливой маской во всю морду, длинным толстым хвостом, на который оно опиралось, как на третью ногу, и шестью шевелящимися выростами по бокам, похожими на недоразвитые руки, с двумя клешневидными пальцами каждая. Пальцы заканчивались наростами, напоминающими скорее рога, чем ногти. Провожатые молча кивали привратнику, а тот, устало вздохнув, наваливался всем телом на позеленевшие створки, пропуская идущих.

За-над пещерой расстилались поля. Стены здесь покрывала уже не плесень, а ряды волнистых грибов, с кожицей пятнистой, как бирюза, и подбрюшьем сияющим, как луна. Точно нити драгоценных бус, они тянулись до самого потолка, на котором помещалась еще одна диковина – несколько больших, гладко отполированных зеркал. Те вроде бы глядели вниз, но отражали не зелень полей, а что-то другое – багровое, темное, медленно шевелящееся; лучше он рассмотреть не мог, да и не хотел. Столько всего еще нужно было увидеть! Ровные каналы, убегающие и направо, и налево, заполненные прозрачной водой; облепившие невода раковины улиток, белые, розовые, рыжеватые; высокий сочный мох по берегам; пестрые коробочки спор, покачивающиеся на тонких стебельках и выпускающие в воздух легкие бурые облачка… Пол под тяжкой поступью провожатых проседал и чавкал; его покрывала плодородная грязь, сладко пахнущая гнилью. Кое-где она подымалась рыхлыми холмиками – там, должно быть, спали личинки, чьим мясом его кормили стражи; а взрослые жуки, гладкие, отливающие синевой и зеленью, мирно ползали вокруг. Некоторые даже взлетали с низким гулом и садились ему на бедра и на колени, цепляясь шипастыми лапками за гладкий панцирь. Он никогда не прогонял их – это были единственные живые существа, которые не боялись его коснуться.

Но и в этом прекрасном месте провожатые не останавливались: им нужно было дальше, ко вторым воротам из почерневшего серебра. Эти стерег четырехрукий уродец, не менее отвратительный, чем его старший брат; миновав его, провожатые вступали в город. Хотя он уже видел много чудес по пути сюда, и в полях, и в пещере, город превосходил их все. Здесь горели десятки костров разом костры, и всюду сновали жители – маленькие существа, одетые в сизые, черные и бурые балахоны. Их лица закрывали повязки, расшитые цветными нитями и кусочками стекла; многочисленные подвески – связки ключей, крючки, иглы, скребки и лезвия – дребезжали у пояса. Все были чем-то заняты: одни начищали до блеска наконечники копий, другие лепили глиняные посудины, третьи таскали в амбары снопы сжатого мха, четвертые растирали на жерновах муку, пятые пекли пузырчатые лепешки, шестые шили, седьмые подкидывали в огонь какого-то трескучего, сухого сора… Никто не сидел без дела! Он вертел головой из стороны в сторону, распахнув глаза, выворачивая шею, стараясь увидеть и запомнить как можно больше. Воспоминания – это все, что он мог унести с собой в яму.

Увы! Когда жители замечали провожатых с их ношей, все работы замирали; все языки останавливались. Побросав копья, муку и влажную глину, маленькие существа падали ниц. Будто дорожные камни, их скрюченные тела отмечали путь ко дворцу – так он про себя назвал здание, которое было выше прочих в городе. Его бугристые крыши касались черных от копоти сводов мира; ковер самоцветов – лиловых, зеленых, голубых – выстилал изнутри стены и потолок. Драгоценности искрились и переливались ярче, чем плесень и грибы, растущие в пещерах; ярче даже, чем надкрылья жуков, живущих в полях!

На пороге дворца их встречала хозяйка. Она была под стать своему дому: высокая, сухопарая, с хвостом, волочащимся на три локтя по полу, и достающими до колен когтями, покрытыми темным лаком. Как и прочие жители, провожатые и стражи, женщина была укутана от макушки до пят в длинный балахон, но сшит он был из тонкой светлой ткани и украшен на груди и плечах сотнями мелких золотых кругляшей. Вокруг ее талии был обернут передник из грубой кожи, расписанный непонятными извилистыми знаками. Завидев гостей, хозяйка сгибалась в поклоне, а потом, распрямившись, указывала провожатым место, где следовало оставить их ношу – в самом сердце драгоценных покоев, под золотой дверцей в потолке, распахнутой по случаю праздника. Он всегда задирал голову, пытаясь рассмотреть, что скрывалось за нею, но видел только зыбкую, колышущуюся мглу.

Между тем снаружи взвизгивали рога, дребезжали медные тарелки и низко гудели трубы. Эти грозные звуки, отдававшиеся дрожью в груди, созывали жителей во дворец. Скоро весь город являлся сюда: не меньше сотни существ, больших и маленьких, толстых и тонких, цокающих когтями по каменному полу, шумно вздыхающих… и не говорящих ни слова. Когда все были в сборе, двое жителей – судя по свисающим до колен бусам из золотых самородков, помощники хозяйки, – кряхтя, вносили во дворец тяжелые тазы. Внутри в неглубоких лужицах сидели сонные, лениво похрюкивающие жабы: большие (чуть ли не в треть его роста!), круглые, с пятнистой бородавчатой шкурой. Глаза у них были желтыми, спины – бурыми, а бока, зоб и мешки на щеках – белыми; на голове вместо бровей росла дюжина маленьких острых рогов.

Тазы ставили прямо перед ним. Освободившись от ноши, помощники поджигали расставленные кругом плошки с пригоршнями сероватых кристаллов, похожими на соль; разгоревшись, те выпускали клубы едкого, стелющегося понизу дыма. Народ, собравшийся во дворце, зачерпывал его в пригоршни и подносил к ноздрям, шумно втягивая в легкие. Сама хозяйка становилась между посудинами, спиной к нему, лицом к жителям; подушечками мизинцев она касалась обеих жаб, собирая с защечных мешков капли желтоватой испарины, а потом тщательно облизывала пальцы и замирала, согнувшись, сведя плечи. Скоро ее начинала бить дрожь; длинный хвост стегал по полу, извиваясь, как раненая змея; и вдруг женщина распрямлялась, вскинув руки, и принималась бормотать что-то невнятное.

Тут же помощники торопливо подносили ей тарелки с красными спорами мха, белой мукой, блестками из толченых жучиных панцирей… Всем этим сором хозяйка густо осыпала спины жаб. Затем она обвивала толстые шеи тварей ожерельем из улиточьих раковин, будто связывая их друг с другом, опускала ладони на уродливые тупоносые головы и говорила, или, скорее, пела, обращаясь к отверстию в потолке:

– О, свет на небесном пороге,

Конец бытия и начало!

Все земли ты обнял лучами,

Весь мир, тобой созданный, отче,

Весь мир, что сыну дарован.

Жители города отзывались протяжным одобрительным гулом и, вторя голосу хозяйки, начинали бить пятками об пол – сначала тихо, потом все громче и громче; когти на их ступнях клацали, как бусины костяных четок.

– Далекий – ты нас согреваешь,

Сокрытый – где путь твой намечен?

Когда ты заходишь на небе,

Во мраке земля погибает,

Все спящие дрогнут, укрывшись

Тряпьем, глаз друг друга не видя,

Их золото вор похищает,

И гады глодают их кости.

После этих слов прислужники подхватывали тяжелые дубины, утыканные красными от ржавчины гвоздями, и заносили их над спинами тихо поскрипывающих жаб. А женщина продолжала голосить, задирая руки, открывая раззолоченную грудь:

– О, свет, не имеющий равных!

Создавший весь мир своей волей:

Улиток и жаб белобрюхих,

Жуков, расправляющих крылья!

Для каждого место отведший,

Для каждого давший законы,

Исчисливший судьбы и жизни,

Дарующий пищу и воду!

Тут дубины прислужников опускались на хребты жаб – и подымались, вырывая куски кожи и мяса. Бедные твари, одурев от боли, ревели и неистово дергались, пытаясь убежать прочь. Но первый же удар перешибал что-то важное в их нервах и сухожилиях, и жабы только зря трепыхались, кусая края тазов мелкими острыми зубами.

– Ты, воду спускающий с неба,

Ты, воду ведущий под землю,

Чтоб ею наполнились реки,

Чтоб ею питались озера…

Снова и снова прислужники били по спинам жаб, а те кричали злобно и хрипло, заглушая даже громкий голос хозяйки дворца, а потом начинали плакать – тонко, пронзительно, жалобно. Вторя этим воплям, жители города подпрыгивали, хлопали в ладоши, тряслись всем телом, заставляя подвески на поясах истошно звенеть. Удар, удар, еще удар! Мучители не останавливались, пока темно-красная кровь не наполняла тазы почти до краев.

– О, свет! Ты сжимаешь в ладонях

Все жизни и смерти под небом,

Весь мир, подаренный сыну –

Да будет он с нами навечно!

Так говорила хозяйка, а потом замолкала; но впавшая в неистовство толпа продолжала шуметь и приплясывать на месте. Прислужники снова подымали тазы и выплескивали их содержимое – густое, теплое, парящее – прямо ему на голову.

– Помолись за нас перед Отцом. Заступись за нас перед предвечным светом. Пусть он не лишит нас своей милости, – обращалась к нему женщина и сгибалась в земном поклоне. Он пытался ответить что-то, но не мог – и только захлебывался кровью, стекавшей с макушки прямо в открытый рот. Все это время провожатые бросали тревожные взгляды на проем в потолке и, как только странный обряд кончался, снова закидывали решетку на плечи и тащили его назад: через город, через поля, через пещеру, в яму, где ему надлежало сидеть до следующего праздника, соскребая с тела засохшие бурые пятна и ожидая, когда ему снова разрешат выйти наружу.

И он ждал: безропотно, покорно. Он не пытался бежать или разломать пол и провалиться в пустоту. Он не мог покинуть стражей, провожатых и жителей; ведь он не был их пленником – он был их богом.

***

У этого не было начала и не было конца. Он всегда был здесь, в яме из камней и железа; в месте, где ничего не менялось… до тех пор, пока вода не стала горькой.

Это случилось в день, когда провожатые явились за ним, чтобы забрать в город. Они выудили его из ямы, пронесли сквозь пещеру и поля и усадили посреди драгоценного дворца. Как всегда, навстречу им явилась хозяйка, одетая в белое с золотом, и ее помощники с двумя жертвенными жабами в тазах; как всегда, зазвучала протяжная песня, обращенная к темному отверстию в потолке, и закричали жабы, умирая под ударами дубин, пока вокруг топотала и шумела разгоряченная толпа. А потом помощники подхватили тазы и потащили к нему, чтобы искупать своего бога в крови… как вдруг один из них оступился.