Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 48 страниц)

– Как нет желудка?! Чем он ест-то тогда? А гадит чем?..

– Сиа, гусь ест клювом, а гадит дыркой в гузке, – назидательно проговорил я, принюхиваясь к каше – не пригорела ли.

– Так, – выдохнул лекарь, бросил на стол неощипанную курицу, безжалостно вспорол ее ножом и раскрыл ребра, точно книгу развернул. – Смотри – вот желудок, вот кишки!

– Это курица, а не гусь. Она не считается.

– Что еще ты мне расскажешь? Что у лягушек есть ядовитая пуповина? Что черепаха дышит ушами? Что у рыб мозг к концу месяца истощается, а потом нарастает снова? Или что павлины едят скорпионов, чтобы хвосты становились красивее?

– Дак ты же и сам все знаешь! – пожал плечами я, заставив Сиа звучно шлепнуть ладонью по плоскому лицу.

Следовало признать, особого уважения к земным премудростям лха не испытывал. У него в покоях хранилось множество роскошных медицинских свитков, с валиками из нефрита и шнурами из витого шелка, однако ж Сиа к ним и пальцем не притронулся, предпочитая невзрачные книги, написанные на языке богов. А ведь в них даже картинок почти не было! Как-то раз я решил исправить это упущение, – а заодно и похвастаться тем, как хорошо и бегло научился читать, – и развернул выбранный наугад трактат.

Тот оказался посвящен составу и изготовлению лекарств; пока я перечислял полезные свойства драгоценностей – ваджры, бирюзы, рубинов и граната, – бог только тихонько хрюкал себе под нос. Но когда я прочел: «Отвар изкирпича, из которого строят монастыри и дворцы, сделанного из хорошей земли и обожженного до голубого цвета, лечит сухость глотки. Особенно хорош кирпич очень старых построек, находящихся на окраинах городов, и со следами разрушения дождем[7]», – Сиа повел себя весьма странно. Он сдавленно застонал и сполз со стула; обильные слезы заструились по морщинистым щекам. Я не знал, чем так огорчил старика, – а тут еще дверь открылась, и в покои зашел сам Железный господин! Я икнул и сжался в углу, уткнувшись мордой в злополучный свиток.

– Сиа, с тобой все в порядке? – с неподдельной тревогой спросил Эрлик, склоняясь над лекарем. Тот схватил его за широкий рукав и притянул к себе.

– Они… они… – задыхаясь от хохота, прохрипел Сиа. – Они пьют кирпич! От горла! Кирпиииич!

– Эммм…

– Уно! Ты должен остановить это безумие. Они тебя послушаются.

– Да, конечно, – криво усмехнулся Железный господин. – Как ты себе это представляешь? «Идя путями мертвых, о, Ананда, не теряй из виду цель, не бойся и не оглядывайся назад. А, и еще, не пей кирпич!».

– Ты ж умный, придумаешь что-нибудь. Пить кровь врагов мы их отучили же!

– Тебе кирпича жалко, что ли? – вздохнул бог, потирая лоб, как будто от криков у него разболелась голова.

– А вдруг это вредно?

– Тогда выживут только те, кто умеет переваривать глину, – что тоже неплохо. Но я вижу, ты занят. Я зайду позже – мне нужно лекарство, о котором говорила Селкет.

Сказав так, он освободил платье от цепких пальцев лекаря и удалился.

– Оставь этот свиток на столе, я, пожалуй, почитаю его на досуге, – велел мне Сиа. – Может, что-то в этом и есть… Эй, да что с тобой?

– Боюсь, – промычал я, комкая в лапах исписанный чернилами шелк, – что Железный господин передумает и все же убьет меня. И вообще, я боюсь его, Сиа, хоть он и был добр ко мне. Во время Цама я видел его настоящий облик, и это было очень жутко!

– Ох, Нуму, Нуму… Забудь ты об этом! Все, что происходит внизу, – это морок, обман, – лекарь схватил меня за плечи и сжал так крепко, будто хотел лапами остановить бившую меня дрожь. – Ты ведь уже знаешь: мы не боги, а такие же существа из плоти и крови; мы едим, спим, дышим… чихаем. Стареем. И можем умереть.

– Да, знаю. Шаи рассказал мне, что вы – пришельцы из другого мира. Но вы умеете творить чудеса, а это и есть главное свойство богов!

– Я вот не умею.

– Ну, ты, может, и не бог, – пожал я плечами, заставив Сиа досадливо поморщиться. – А Железный господин умеет. Я сам видел, как он стоял посреди пламени, как убил женщину-линга, даже не шелохнувшись… А то, как он чуть не превратил меня в какого-то ученика кузнеца, – это разве обман? И я еще молчу про всякие великие деяния, вроде битвы с Джараткарой… Разве это под силу простому смертному?

– Не под силу простому смертному? – лекарь тяжко вздохнул и потер переносицу, размышляя над ответом. – Ладно, признаю! У некоторых из нас есть странные способности – такие, каких не было у ремет, пока они жили в Старом и Новом Доме. Они появились только здесь… Да, в этом мире есть что-то, что изменило нас. И не только нас. Вот вы, вепвавет. Откуда вы взялись? Произошли от снежных львов? Те еще бродят по горам на севере и воруют овец, а вы уже говорите, шьете одежду, строите дома, даже придумываете нелепые байки про черных гусей! Это быстро, слишком быстро для природы. По всем известным мне законам, разума вам пока еще не полагается. И все же, вот он ты – выглядишь довольно разумно… чаще всего.

Старик ухмыльнулся и больно ткнул меня костлявым пальцем между ребер.

– Надулся, как пузырь! Смотри, не лопни. О чем бишь я?.. А, да. В этом месте есть что-то. Не знаю, где – в пище, воде или воздухе; не знаю, как оно действует. Но знаю точно, что, когда ремет только прибыли сюда, они могли полагаться только на свой корабль, доспехи и оружие. Без них они были просто лысыми обезьянами – вроде тех, что скачут в лесах южной страны, копаясь друг у друга в шерсти в поисках блох. А потом… потом некоторые научились этим самым «чудесам»; но разве это сделало их богами?

На земле много бессловесных тварей, Нуму, которые даже до зверей не доросли, – а ведь они умеют подчинять чужую волю не хуже ваших колдунов. Рассказывал я тебе, что в некоторых кузнечиках гнездятся червяки, похожие на длинные черные волосы? Когда приходит срок, они внушают насекомым непреодолимое желание утопиться в реке, потому что червякам нужно забраться в кишки рыб, чтобы оставить потомство. А вот еще, на головах муравьев прорастают грибы-наездники, заставляющие своих шестиногих скакунов подыматься к самым вершинам деревьев, откуда спорам гриба сподручнее осыпаться на землю, на головы новых жертв. Почему бы ремет не научиться тому же?

– Но, Сиа! Ни один червяк или гриб не умеет дышать огнем! Или превращать камни в пыль. А это у нас не то, что боги – даже шены могут.

– Могут ли?

– Я своими глазами видел!

– А что, если все произошло только здесь? – Сиа постучал по моему лбу. – Как сон. Взять хоть эти дурацкие маски, которые нам полагается напяливать раз в год, – они ведь не меняют наши тела, а просто отводят глаза чужакам. Я уверен, в этом и есть ключ к способностям Уно и Селкет. Они могут заставить тебя видеть то, чего нет; или помнить то, чего не случалось; или забыть самого себя. Сны наяву – вот и все их чудеса. Ты уже видел, как это бывает. Даже испытал на себе.

– Еще как испытал, – буркнул я, с содроганием вспоминая день своего появления в Когте. – И это было весьма… божественно! И взаправду. Я же могу отличить сон от яви!

– И как? Разве ты не уверен, что бодрствуешь, пока спишь?

– Как-как… просто знаю, и все!

– А еще ты знал когда-то, что тебя зовут Тонгьял Цома и ты ученик кузнеца.

Я упрямо помотал головой. Наверняка в словах лекаря был какой-то изъян – просто я был недостаточно умен, чтобы найти его.

– Ладно, пусть даже так. Но и сон надо уметь навести! Ты говоришь, ваш народ не мог такого раньше. Так объясни, с чего вдруг это началось?

– Увы, я не знаю. Даже моим родителям не удалось разгадать эту тайну; а мне, не обладающему и сотой долей их премудрости, не удастся и подавно… Но полагаю, что все это как-то связано с болезнью.

– Болезнью? Какой?

– У нее нет названия, – Сиа замолчал, потерянно моргая водянистыми глазами, и только когда я пару раз дернул его за рукав, продолжил рассказ. – Я сам родился куда позже, но хорошо знаю эту историю. Когда Кекуит рухнула с небес, некоторых обитателей корабля поразила странная хворь. Ее течение подробно описано очевидцами. Первые ее признаки, усталость, сонливость, звон в ушах, – обычное дело после долгого полета и разморозки. Но потом у заболевших начинался жар; и кости ломило так, что ни лежать, ни стоять, ни сидеть нельзя. Жар быстро усиливался; больные жаловались, что их кожа горит, как обваренная кипятком, что внутренности перекручивают и разрывают изнутри и на грудь давит страшная тяжесть. Еще они говорили про громкий, неутихающий гул, который не давал им думать и спать… Но все это время Кекуит утверждала, будто они совершенно здоровы!

Хворь забирала ремет по одному – как только предыдущий больной умирал, ее признаки находили у следующего, и никак нельзя было предсказать, кто это будет. Несчастных запирали за семью дверями, подальше ото всех, только железные иглы и щупы дотрагивались до их тел, а прочие ремет даже во сне не снимали непроницаемые доспехи, которые должны были защитить от любой опасности… но болезнь все равно продолжала распространяться. Лекарства не помогали; в конце концов, несчастные просто переставали дышать. Правда, время их жизни увеличивалось: если первые заболевшие угасли за считаные часы, потом счет пошел на дни и недели. И все же к концу первого месяца после падения Кекуит умерло больше тридцати человек.

– Что же остальные ремет делали в это время?

– Спорили друг с другом, разумеется. Хотя у них и были правила и законы на любой случай жизни, такого ни один крючкотворец Старого Дома не сумел предвидеть. Кто-то, поддавшись страху, хотел бежать с корабля, но тогдашний ругпо, Нефермаат, решил иначе. Он считал, что, раз ремет явились в мир, уже населенный множеством живых существ, они не могут думать только о своем спасении. Пока природа болезни доподлинно не известна, они не должны покидать Кекуит – иначе зараза может вырваться на волю вместе с ними; и пусть лучше корабль станет гробницей для немногих, чем принесет смерть всем.

Многие были против, но он приказал Кекуит не открывать двери никому; та не могла ослушаться. Поэтому месяц ремет провели затворниками внутри; а пока они наблюдали, как болезнь одного за другим уносит их товарищей, отправленные Кекуит летучие глаза – ирет – кружили по миру, собирая знания о нем. Записи, сделанные ими, все еще хранятся в ее памяти – я могу показать их тебе, если захочешь.

Тогда племена, населявшие Олмо Лунгринг, еще были кочевниками и свободно бродили по горам и равнинам. След из дыма и огня, оставленный в небе месектет, привлек их внимание, и они двинулись к месту падения, со всеми своими семьями и стадами. C каждым днем их собиралось все больше в этой самой долине, где сейчас стоит Бьяру. Но тогда здесь не было не то, что города – даже озера Бьяцо; только холодный ключ бил из-под камней, превращаясь в неглубокую речку. Ночами у ее берегов загорались сотни костров, чадящих до самого неба. На записях ирет я слышал, как наяву, шипенье горящего жира, вой ганлинов и крики жертв, посвященных явившимся из-за облаков богам. Да, все это началось еще тогда…

У подножия Мизинца вырастали один за другим груды костей и камня, перевитые пестрыми лентами, к которым вепвавет несли шерсть, мясо, лепешки… но их дары выцветали на солнце и гнили под дождем – «боги» не принимали их. И вот, к началу второго месяца, от костров вышла дюжина женщин и мужчин. Некоторые были старыми, другиемолодыми, но все выглядели дико: вместо обычной одежды на них были черные шкуры дронгов или кафтаны, расшитые полосами меха, цепями и кольцами, с пучками совиных перьев у плеч и круглыми бляхами за спиною; на головах они несли звериные рога или шапки из железных прутьев; с шей до самых колен свешивались бусы с сотнями подвесок; а в уши, ноздри и даже клыки были вживлены куски горного хрусталя. Они стали мордами к кораблю и начали петь и плясать, потрясая в воздухе бряцающими рукавами и костяными колотушками. К тому времени ремет уже разгадали здешний язык и поняли, что их просят привести «отмеченного», то есть, того, кто теперь страдал от неведомой болезни. Долго, долго умоляли волхвы, то прыгая, то кружась, то катаясь в пыли, и что-то в их молитвах смогло переубедить ругпо – хотя он был так упрям, что даже смерти товарищей не заставили его изменить своему решению. Как знать, почему так случилось! Никто уже не расскажет… Так или иначе, он разрешил вынести к ним больного. Кекуит открыла рот, высунула язык, – с тех пор он так и полощется на ветру, – и ремет спустились вниз.

Завороженный рассказом Сиа, я представил богов среди полчищ косматых, приземистых рогпа; должно быть, они сияли, как солнечные лучи в темноте!

– Когда колдуны вепвавет, прабабки и прадеды нынешних шенов, увидели больного, они склонились перед ним и назвали именем своего бога – Эрлик. Они поднесли ему переливающиеся слитки метеоритного железа, завернутые в окрашенные ткани, зеленоватые конусы санга, кусочки душистой смолы, теплые сердца и отрубленные конечности на серебряных блюдах. Это был ваш первый Железный господин, и первый из ремет, кого болезнь наградила новыми, невиданными прежде способностями – перед тем, как убить.

Стараниями ли колдунов, или по иной причине, он смог прожить с недугом почти три месяца. Затем ваши старейшины признали воплощением Эрлика следующую жертву хвори, тоже из ремет, – та прожила почти год. Уно, как тебе известно, тридцать восьмой в это ряду; он стал Железным господином целых пятьдесят лет назад. Как видишь, мы приспособились к болезни – или, может быть, она приспособилась к нам. В любом случае, ремет научились управляться с тайнами этого мира, не сумев разгадать их.

Сиа вздохнул, содрогнувшись всем телом, от макушки до пят, и испытующе глянул на меня – видимо, проверял, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа. От пристального взгляда лекаря даже в носу засвербило; я оглушительно чихнул.

– А знаешь, что наши предки раньше верили, что чихание удаляет лишние мысли? Не вы одни умеете придумывать всякое, – улыбнувшись, сказал старик. Его глаза, полускрытые складками кожи, весело блестели – кажется, Сиа был доволен тем, что у него снова есть на попечении ребенок, пускай и хвостатый.

***

– Сокровище! В полночь сияешь Луной, а в полдень пылаешь Солнцем,

Плоды и богатства, слонов и коров ты порождаешь, о Мать!

Пребывая в сиденье из лотосов, облаченная в белое платье,

Умываешься ты из сосуда, что держит божественный слон.

Обитай в моем доме, Шри-Лакшми, рожденная из молока,

Супруга богов и служанка! Пусть твои семена взрастут!

***

Время, свободное от занятий, я часто проводил в саду, возясь с игрушками, которые сделал для меня Шаи: они шагали, ползали, вращали выпуклыми глазами и издавали самые разные звуки, от комариного писка до бычьего рева. Иногда я запускал их наперегонки по заросшим сорняками дорожкам; иногда заставлял сражаться друг с другом. Моей любимицей была стрекоза с длинными, чуть расширяющимися на концах крыльями, которую можно было подбросить к самому потолку и смотреть, как она медленно опускается обратно, вращаясь в потоках воздуха. Еще мне нравилось карабкаться по одичавшим деревьям и сбивать растущие на них плоды; те со свистом летели вниз, лопались и разбрызгивали во все стороны желто-рыжую или лиловую мякоть. Правда, иногда я и сам оступался и падал прямо в черную пшеницу, которая тут же, мстительно шурша, впивалась в меня усиками; но эта опасность была частью веселья. Надо было просто представить, что пол – это раскаленная, пузырящаяся лава, которой ни в коем случае нельзя касаться, и с удвоенной силой цепляться когтями за ветки.

На третий уровень дворца, где обитали лха, я поднимался обычно в сопровождении Шаи или Сиа. Несмотря на все внушения лекаря, мне все еще страшно было попадаться на глаза Железному господину или Палден Лхамо; но однажды я все-таки забрел наверх в одиночку. В тот день в зале-саду было особенно неуютно: из раскрытого рта Когтя тянуло сквозняком и влагой, от которой темнела кора на деревьях. Да еще и за стенами шумел дождь – кажется, во внешнем мире уже начиналась весна. Поежившись от сырости, я уткнулся взглядом в серую накипь облаков, плотно облепившую бока дворца. Те ползли куда-то на юг. Я представил, как их разбухшие тени скользят сейчас по зеркальным водам Бьяцо, по золотым крышам столицы и полям за ними, по бусам на груди знатных дам, по ярким шапкам собравшихся в путь торговцев и спинам неутомимых шингпа, кланяющихся оттаявшей земле, и вдруг в груди кольнуло от осознания того, что эти небесные чертоги – не только мое жилище, но и моя тюрьма; что праздничное шествие желтого осла и синего быка, зеленого оленя и коричневого верблюда[8] я до конца своих дней буду наблюдать только изнутри Когтя. Тогда я встряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и решил, что настало время изучить и другие части дворца.

Увы, наверху не было ничего занятного – такие же белые стены, как и на среднем уровне, разве что двери лепились поближе друг к другу. В отличие от владений лекаря, где шагу нельзя было ступить, чтобы не испачкать рукав или прилипнуть туфлею к пятнам пролитого снадобья, здесь царила удивительная чистота: ни пылинки, ни паутинки, ни следа на полу. Пустые покои, мелькавшие в проемах дверей, казались утопленными в молоке от того, что кровати, стулья и столы были обмотаны плотной белой тканью без единого пятнышка. Только одна спальня отличалась от прочих: свет ламп внутри едва теплился; тяжелые покрывала сорвали с предметов, скомкали и забросили в самый дальний угол. Все это показалось мне крайне любопытным. Побродив с минуту у порога и убедившись, что внутри никого нет, я решился войти.

Кажется, кто-то был здесь совсем недавно. Пестрый ковер на полу был примят; в воздухе чувствовался слабый запах благовоний. На узкой постели поверх ватного одеяла лежали три чуба: одно из красно-золотой парчи, с рядом мелких зубчиков по подолу, другое – из полосатого серо-голубого шелка, а третье – из хлопка, расшитого рядами мелких монеток. С деревянного набалдашника, изображавшего голову снежного льва, свисали три пояса, утяжеленные узорчатыми подвесками. Выглядело все так, будто хозяин комнаты выбирал-выбирал, какой наряд ему больше к лицу, не выбрал, плюнул, да так и ушел голым.

И возвращаться он что-то не торопился… Чем дольше я рассматривал это место, тем больше странностей находил в нем – особенно в том, как расставлены мелкие вещицы на прикроватном столике. Овальное зеркало на тонкой серебряной ножке, многорукие ци-ци из бронзы и слоновой кости, раковины с засохшими бальзамами и лакированные шкатулки были выстроены строго по высоте; щеточки, кисточки, щипцы и потемневший от времени колокольчик теснились бок к боку, голова к голове, как жареные пирожки на противне под Новый год. На самом краешке стола лежали ягоды рудракши, сухие и сморщенные, и толстая книга, раскрытая посредине. Я знал, что не пойму в ней ни слова, но все равно приподнял и взвесил в ладонях, восхищаясь тяжестью бумаги.

– А, вот ты где! – воскликнули у меня за спиной; от неожиданности я, разумеется, вздрогнул и выронил книгу из лап. – Почему прогуливаем занятия?

К моему удивлению это был Шаи. Это правда, что в утренние часы он обучал меня всевозможным наукам. Но сегодня я никак не ожидал его увидеть, ведь накануне в городе был праздник Шо! А праздники Шаи любил, по мнению его отца – даже слишком.

– Ну так. Почему прогуливаем?

– Ыыэээ… Просто… – я повращал глазами, пытаясь придумать отговорку получше, но с языка само собой сорвалось только одно. – А чья это спальня?

Шаи помедлил с ответом. Я испугался – не разозлил ли его мой вопрос? Но лицо лха, на котором обычно радость и печаль виднелись яснее, чем черные козы на заснеженном поле, было непроницаемо.

– Моей матери.

– А где она?

– Спит.

– Как… другие боги?

– Да, как другие боги, – он вошел в спальню, сел на кровать и провел ладонью по безделушкам, разложенным перед столиком. Глядя, как он катает под подушечками пальцев ягоды рудракши, я спросил:

– Почему Сиа никогда не рассказывает о ней?

– Может, потому что ему стыдно? – буркнул себе под нос лха.

– За что? Он что-то сделал ей?

– Он не удержал ее, – Шаи сжал сухие ягоды в кулаке так, что костяшки побелели. – Хотя мог бы. И должен был. Тиа была хорошей женщиной, Нуму. Доброй. Она любила меня. Я почти не помню ее лица; но помню, что у нее были длинные волосы; они пахли, как черный чай… И она пела мне песни – те, которые узнала от своей матери; про широкие реки, полные зеленого ила и бирюзовых рыб, про горящие по вечерам лампы и ветер в тростниках… После них я всегда видел сны про наш далекий дом. А потом с ней случилось то, что случалось почти со всеми многажды рожденными: она начала сходить с ума.

– Почему?

– Селкет говорит, это от переизбытка памяти; от того, что наши души перерождаются здесь не так, как должны. Они не очищаются от прежних жизней полностью, а потому не могут отличить прошлое от настоящего. Я помню… – он поднялся с постели и стал посреди спальни, прижав кулак ко лбу. – Тиа иногда замирала и стояла так часами. И если ее спина была согнута, или ладони подняты, или голова опущена – неважно, что… тело распрямлялось медленно, очень медленно, будто она была слеплена из подтаявшего воска. Что в это время было у нее перед глазами?.. Не знаю. Но этого мира она не видела.

Однажды приступ случился с ней, когда она помогала мне мыть волосы; мне тогда еще было совсем мало лет. Она замерла, держа мою голову погруженной в таз, заполненный мыльной водой; ее пальцы были как железо – сколько я ни трепыхался, не мог вырваться. Я начал захлебываться, но Сиа успел вовремя, чтобы спасти меня. Потом помню только, как меня рвет мылом, а мать плачет, вырывая из головы свои красивые длинные кудри… И Сиа стоит рядом с понурым лицом – старая, морщинистая черепаха!

После этого она и решила уйти; заснуть вместе с остальными… Хотя если бы Сиа настоял, она бы осталась; может быть, он даже смог бы вылечить ее – но старик даже не попытался…

Шаи наконец разжал кулак; ягоды рудракши с глухим стуком упади на столик, подскочили несколько раз и остались лежать. На ладони лха остались красные пятна.

– Ладно, хватит время терять. Ступай к отцу! У него было для тебя какое-то дело.

Оставалось только поджать хвост и выскочить в коридор. Шаи не последовал за мной; пока стены покоев не срослись за спиною, я успел заметить, как он гладит лежащие на кровати платья – будто живых испуганных существ.

У лекаря, к которому я направился после, тоже был весьма унылый вид: тонкие губы поджаты, брови сошлись на переносице, как сцепившиеся рогами олени. Он сосредоточенно раскладывал на куске холста разнообразные вилочки, лезвия, иголки и пузырьки с прозрачными жидкостями. Последние Сиа время от времени приподнимал и разглядывал на просвет.

Заметив меня, лекарь не поздоровался, даже не обернулся полностью, только бросил:

– Сегодня нам надо проверить ринпоче[9].

Он был явно не в духе, а потому я не стал приставать с расспросами о том, что это значит. Закончив сборы, Сиа уложил ткань с инструментами на дно широкой сумки, повесил ее на плечо, молча вручил мне стопку полотенец и вышел из покоев. Оставалось только бежать за ним! Так во второй раз за день я оказался под крышей Когтя. Пройдя несколько сотен шагов к югу – к загнутому носу дворца, висевшему в пустоте над озером, – мы остановились у одной из белых дверей, ничем не отличавшейся от прочих. А затем Сиа сделал нечто удивительное – постучал! Я уже и забыть успел, что с дверями так поступают.

Слегка помедлив, та открылась – и в глаза мне плеснуло солнце. Его свет был алым, как вода в ключах, прошедших сквозь залежи железа и охры на пути к поверхности. Из глубины покоев донеслось короткое восклицание, что-то вроде «И-ии!». Наверное, на языке богов это что-то да означало; по крайней мере, Сиа нетерпеливо вздохнул и подпер бока кулаками. Но долго ждать не пришлось: через мгновение на пороге появилась сама Палден Лхамо! Ее длинная тень коснулась меня – легонько, будто опустившаяся на нос муха, – но я тут же поджал хвост и спрятался за штаниной лекаря.

Правда, богиня выглядела не такой пугающей, как в моих воспоминаниях. На шее у нее не было костяных бус, а в лапах – волшебной булавы; радужки не пылали раскаленными углями. Они походили, скорее, на двойной нимб Одсер Чен-мана[10] – светло-серые по краям и розовые внутри. На щеках Палден Лхамо проступил яркий румянец – видимо, оттого, что она растерла их влажным полотенцем, переброшенным через шею. Но несмотря на умывание, от богини явственно пахло дымом. Я вспомнил празднование Нового года и пепел с мест кремации, который разбрасывали танцоры-скелеты. Может быть, я и сейчас вдыхал частички трупов?..

– Идем, – сказала Палден Лхамо уже на нашем языке, стягивая мокрую тряпицу; Сиа молча кивнул. Втроем мы зашли внутрь ближайшего столпа, соединяющего уровни дворца, и серебристый диск увлек нас вниз. Сначала мимо проплыли верхушки росших в срединном саду деревьев, затем – согнувшиеся под тяжестью плодов нижние ветки и пышные подушки гла цхер; наконец, пронеслись мимо черный ковер пшеницы и слой жирной земли под ней – и я впервые попал на нижний уровень Когтя.

Сперва мы оказались в тесной и темной комнате, где ничего толком нельзя было разглядеть; но отсюда открывался проход в длинный коридор, пересекавший дворец насквозь, с севера на юг. Его стены здесь были сложены как бы из сот, заполненных полупрозрачным, стеклянистым веществом, за толщей которого, слева и справа от меня, под подошвами туфель и даже над головой, копошилась странная и кипучая жизнь. Это было похоже на потревоженное гнездо ос, или на царство лишайников и светящихся гнилушек, или на только что распоротые и еще трепещущие потроха. Сквозь полумрак во все стороны тянулись толстые трубы с белесым соком; в воздухе подрагивали паутины из пестрых нитей – серебряных, розовых, черных, сплетающихся в узлы размером с горшок для масла. Далекие стены усеивали наросты, похожие не то на бочки, не то на какие-то чу́дные, пузатые плоды. Их бока усеивали глубокие дыры; одни были пусты, а в других блестело что-то жирное, округлое, напоминающее личинки весенних жуков. Все вокруг вздыхало, сжималось и снова расправлялось, раздувалось и опадало, пузырилось и бродило – почти в полной тишине; стены коридора не пропускали ни звука, но сам камень, окружающий дворец, гудел от напряжения.

Боги направились к двери в южном конце коридора. Оторвавшись от разглядывания внутренностей месектет, я поспешил следом – и оказался в удивительном месте. Здесь было очень холодно. Из пасти сразу же повалил пар, а под лапами захрустел ковер инея, пушистого, как пучки сосновых игл или венчики кхур-мона; однако же, повсюду плавал густой, летний запах пересохших озер и гниющих на солнце водорослей. Потолочные лампы не горели – только мигали вдалеке тусклые красные искры, похожие на глаза ночных птиц. Но даже в этой, почти кромешной, темноте выделялись чернотою десятки каменных столбов, широких у основания и сужающихся к далекой вершине.

– Я покажу, куда идти, – сказала Палден Лхамо, но Сиа отрицательно мотнул головой, остановился у одного из столбов и ткнул пальцем в его гладкую поверхность. Та пошла кругами и через мгновение расцветилась хитрой вязью линий. Сиа пошевелил губами, вчитываясь в нее, и только покончив с этим, двинулся во мглу. А я побежал за лекарем; сначала меня подгонял мороз – пальцы совсем закоченели в тонких тряпичных туфлях, – а потом и страх.

И вот что испугало меня: за мощными спинами столбов прятались десятки прозрачных кристаллов – ваджр[11], каждый не меньше десяти локтей в высоту и пяти – в ширину. Они громоздились друг на друга, как чешуйки на змеиной коже или лепестки в тугом бутоне; одни испускали слабое свечение, иные казались потухшими. Эти заросли драгоценностей были бы весьма красивы, если бы внутри не виднелись тела спящих – или мертвых? – богов. Уродливые кожистые лица проступали из зеленоватой глубины; на рты и носы лха были натянуты маски, похожие на изогнутые клювы; короткие гривы прикрывали шапки из гладкой ткани, лишенной швов. У основания кристаллов кто-то вырезал знаки, обведенные как бы веревочным узлом – так боги записывали свои имена; рядом горели огоньки, которые я и заметил с порога.

Один тревожно мерцал; кажется, к нему-то мы и шли. Приблизившись, Сиа произнес что-то на языке богов – и драгоценность сама опустилась вниз, замерев на расстоянии четырех локтей от пола. Ее основание отделилось от стены, приподнимаемое гибким серебряным стеблем, так что она превратилась в подобие висящей в воздухе постели. Палден Лхамо коснулась стеклянистой поверхности, и вещество начало таять, испуская туман и густой запах водорослей; но при том ни капли воды не упало на пол.

Наружу проступило тело – блестящее, точно натертое маслом. Я подумал сперва, что бог был совершенно обнаженным, но потом разглядел широкие белые ленты, обматывающие его плечи, живот, лапы и промежность. Точнее, ее – потому что это была женщина. Бедра у нее были чуть шире, чем у здешних мужчин, но все равно не слишком приспособлены для деторождения; между маленьких, туго перепеленатых грудей лежал не то камень, не то орех размером с мизинец. Когда Палден Лхамо сняла маску с ее лица, губы спящей разошлись, как половинки перезревшей сливы, – но я не услышал дыхания. Сиа порылся в холщовой сумке и вытащил наружу какую-то изогнутую палку с позолоченной ложечкой на конце. Вложив ее в рот женщины, он подождал несколько мгновений, а затем поднес рукоять инструмента вплотную к глазам.

– Не может быть все в порядке, – отрезал старик и снова потянулся за сумкой. Но Палден Лхамо остановила его, положив ладонь на предплечье, и сказала что-то на своем языке. Сиа отвечал; хотя я и различил пару-ройку знакомых слов – «жизнь», «сон», «Кекуит», – боги говорили слишком быстро для моего разумения. Ясно было одно – лекарь недоволен; его голос дрожал и прерывался от гнева. Лхамо, напротив, оставалась спокойна и втолковывала ему что-то, как неразумному дитяти. Наконец Сиа сдался.

– Раз я ничего не могу сделать, я ухожу, – сказал он, засунул лапы в рукава и пошагал прочь; я уже собирался кинуться следом, но лекарь прикрикнул на меня. – А ты оставайся здесь! Таскаешься за мной, как тень…

– Останься. Будешь подавать мне полотенца, – вдруг обратилась ко мне богиня – впервые за все время моей жизни в Когте! Тут уж ничего нельзя было поделать. Сиа скрылся за одним из черных столбов, а я остался в темноте, вместе с Палден Лхамо.

Правда, мое присутствие ее мало заботило: взгляд богини не отрывался от спящей женщины. Драгоценность растаяла, оплавилась вокруг нее, как лед вокруг нагретого солнцем камня; голая кожа напоминала цветом дождевого червя или личинку весеннего жука, – в общем, тех тварей, что прячутся в глубинах земли от солнца. Было в спящей что-то неправильное, даже пугающее; но мне пришлось долго присматриваться, прежде чем я понял, в чем дело. Ее лицо и ладони распухли, как у утопленника: ни одной морщинки не осталось у глаз или губ; щеки, казалось, вот-вот треснут от напряжения и засочатся перебродившим соком. Сосуды на запястьях и на висках налились синевой; на них-то и опустила пальцы белая богиня – и те вздрогнули, зашевелились, выпуская во все стороны ветвистые отростки.