Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

– Надеюсь, ты прав. Но никому из нас не дано предугадать всего, что может случиться, – ни тебе, ни мне, – отвечал Железный господин, выпуская слова метко, как стрелы. – Порою песчинка вызывает камнепад. Сейчас мы не можем рисковать: даже крохотная ошибка может уничтожить нас… А если погибнем мы, весь мир обречен. Или ты хочешь быть тем, кто совершит такую ошибку?

Он говорил спокойно, без тени гнева в голосе, но я весь сжался от страха; каждая поджилка в моем теле затряслась; зубы стучали, будто от холода. Погубить всех! Я, глупый щенок, жалкий червяк, могу погубить всех неосторожным словом или случайным жестом?! Неужели на моих слабых плечах лежит ответственность за существование целого мира? А что, если я, сам того не ведая, уже навредил?.. О, боги, да как с этим жить?!

Я уже давненько не плакал, но тут слезы сами хлынули из глаз. Сжав толстую ткань одеяла, я рыдал, рыдал и никак не мог остановиться, раздавленный запоздалым раскаянием и страхом. Веки уже чесались от соли, а горло осипло и распухло, когда Железный господин коснулся моего плеча и утешительно сказал:

– Тише, тише. Ты ведь обещаешь, что больше так не будешь?

– Да! – выдохнул я, размазывая рукавом сопли и слюни. – Клянусь!

– Вот и молодец. Теперь, когда спустишься вниз снова… – Эрлик не договорил, выразительно приложив палец к губам.

– Спущусь… снова? – переспросил я, не веря своим ушам.

– Только вместе с Шаи – он обещал присматривать за тобой. И еще, ты всегда должен брать с собой маску. Можешь не надевать ее: просто носи под одеждой, как амулетницу-гао. Этого будет достаточно.

Стыд за недавний проступок и радость от внезапного дара оглушили меня настолько, что я еле просипел невнятные благодарности; а когда Железный господин уходил, совсем забыл спросить его о судьбе наказанного Падмой ученика!

***

Спустя неделю я все еще лежал в постели, постанывая, явственно ощущая, как срастаются поломанные ребра (точно в бока тыкают раскаленным прутом!), как хрустят позвонки и ноет затекшая шея. Из-за убийственной скуки казалось, будто прошла уже тысяча лет и я одряхлел настолько, что уже никогда не поднимусь из вороха простыней, подушек и одеял, а так и врасту в них, костями, мясом и сосудами, пока мое сердце не уйдет глубоко под пол, а шерсть не превратится черную плесень.

В стотысячный раз мои глаза уперлись в золотое солнце на потолке. Разглядывал ли его Шаи в детстве, когда эта комната принадлежала ему? Наверняка; и видел то же, что я сейчас, – те же кусочки мозаики, одни потемнее, с зеленцой и синевой, другие посветлее, ярко-желтые, а третьи рыжие, как ржавчина. Из-за их пестроты солнце мерцало, подмигивая мне. Я даже задумался, не стоит ли подмигнуть в ответ, но тут явился нежданный гость!

– Привет! – громыхнул голос Падмы; и вот уже сама вороноголовая плюхнулась на кровать, заставив меня торопливо поджать лапы. – Как болеется?

– Плохо, – отвечал я умирающим шепотом. До сих пор мне как-то некому было пожаловаться на свои беды, – не Железному же господину? А Сиа начинал ругаться на чем свет стоит, стоило только заикнуться о драке. Может, хоть Падме удастся излить душу?..

– Ничего, переживешь, – бодро заявила та, порушив все мои надежды. – Хочешь, расскажу, как наказали того мальчишку, который надрал тебе задницу?

– Его же не убили?!

– Нее! Хотя могли бы.

– Тогда не говори ничего. Не хочу слышать, – я заткнул уши и потряс головой, подтверждая серьезность сказанного.

– Почему? – удивилась вороноголовая. – Ему же досталось по заслугам!

– Ты и так его достаточно наказала. И все из-за меня!

Падма вдруг наградила меня злобным взглядом; не зная, чем заслужил такую немилость, я съежился и натянул одеяло до подбородка.

– А ты не думал, что дело не в тебе, а в том старике? – спросила она, с присвистом выпустив воздух через зубы. – Шены! Те еще твари, если честно. Но обычно нам нельзя их трогать, а этот вот попался! Пусть другим будет урок.

– А что они делают такого?

– Маловат ты еще, чтобы думать об этом.

– Сама ты маловата! – буркнул я, за что и получил звонкий щелбан в лоб. – Ай! Прекрати драться! Я тут скорее от старости рассыплюсь, чем вы признаете, что я вырос. И ты зря думаешь, что я ничего не понимаю. Я всякое видел внизу: как сильные отнимают еду и деньги у слабых; как богатые издеваются над бедными… Но шены-то чем провинились? Если уж говоришь, что они плохие, хоть ответь, почему.

– Не могу, – Падма раздраженно поскребла лоб – так сильно, что на коже остались зеленовато-белые полоски. – То есть… они всякое делают по мелочи, а на крупном не попадаются. Но я печенкой чую – с ними что-то не так!

– Нельзя же обвинять без доказательств, – возразил я. Вороноголовая закусила губу, как скачущий баран – удила, а потом повторила за мною, дразнясь:

– «Нися апфинять бес дакасательств»! Камала тоже так говорит, когда хочет меня побесить. Вот и ты бесишь!

– А я думал, вы друзья.

Падма кашлянула, отворачиваясь, чтобы скрыть румянец на щеках.

– Так бывает, Нуму. Ты можешь кого-то любить, всем сердцем, и при том не соглашаться с тем, что они делают. Камала все время попрекает меня тем, что я доверяю сердцу больше, чем голове. А я вот пытаюсь убедить ее, чтобы чаще использовала хекау.

– Чтобы убивать злодеев? – спросил я. Демоница вздрогнула, точно ее оса куснула, и осеклась.

– Нет, Нуму, не для этого. С казнями я как-нибудь справлюсь сама. Наоборот… Камала могла бы сделать так, чтобы нам реже пришлось убивать, если бы согласилась менять чужие мысли. Только представь: злых можно сделать добрыми, гневливых – мирными; заставить разбойников раскаяться; вправить мозги сумасшедшим! А она отказывается. Говорит, лучше пусть умрут, чем живут рабами.

– Мда… я бы, пожалуй, не хотел, чтобы мне в голову лезли.

– Но ты же и не делаешь ничего такого, за что в нее стоит лезть… Или делаешь? – тут Падма хитро подмигнула, а потом уже серьезно добавила. – Хотя признаюсь честно: будь я на ее месте, не знаю, что бы выбрала. Это правда тяжело. Если заставить всех плясать под свои систры, не выйдет ли так, что на деле ты пляшешь один?.. Можешь считать меня трусом, но я даже рада, что такой жутковатый дар достался тем, кто не хочет им пользоваться или… пользуется умеренно.

Вороноголовая умолкла на секунду, болтая в воздухе лапой, а потом прищелкнула пальцами:

– Да, по сути, мы в чужих мозгах-то покопались всего разок! И то мноооого лет назад, чтобы усмирить мятежных князей. А иначе в Олмо Лунгринг началась бы война – и, не в обиду вашему народу будет сказано, если б мы стали драться, вепвавет пришлось бы хуже.

– Не сомневаюсь, – буркнул я, все же уязвленный. Неужто наши копья и стрелы не достали бы хоть парочку лха?

– Представь, вот уже четыре века как это случилось, а князья все еще держат при себе целые своры бродячих колдунов, чтобы те следили за их мыслями и снами – нет ли в них чужого влияния? Этот сброд даже ночует у хозяйских постелей и все время жжет то санг, то чеснок… Воняет во дворцах будь здоров! Но дураки зря боятся. С тех пор подобное не повторялось.

Так Падма и сказала – но я увидел тень сомнения на ее лице, а потому переспросил:

– Точно?

– Ну… Шаи-то тебе совсем другое скажет, но… – тут Падма поднялась с кровати и отряхнула штаны. – Сам ведь говоришь, нельзя почем зря языком молоть. Я вообще приходила рассказать про того мелкого гаденыша, а ты и слушать меня не хочешь! Выздоравливай давай и будь поосторожнее, если снова вниз соберешься. Я не могу вечно с тобой нянчиться.

– Спасибо… наверное, – протянул я, но вряд ли демоница меня услышала – так быстро она выскочила из спальни. А я остался лежать, пялясь в золоченое солнце, пока стеклянный блеск мозаики не стал напоминать затянутый бельмом глаз, разглядывающий меня сквозь полумрак. Тогда я перевернулся на живот и уткнулся в подушку; дышать стало тяжелее, но хотя бы было не так страшно.

***

С тех пор, как Железный господин разрешил мне покидать Коготь, моя жизнь поделилась как бы на две части, два мира. Одним был небесный дворец. Это был мир белизны и чистоты: ему принадлежали белые коридоры, где даже самые грязные лапы не могли оставить следов, белый свет ламп под высокими потолками, белые волосы Сиа, белый пшеничный хлеб и гребни из белой кости в расчесанной волосок к волоску гриве. Здесь были парящая горячая вода и до блеска вычищенные зубы, прилежная учеба, шелковые наряды и мягкая, приветливая речь на чужом, воздушно шелестящем языке. А главное, у каждого в этом мире было свое место, свой долг и свой путь; этого мира следовало держаться, чтобы жизнь была прямой и ясной, как полет стрелы, пересекающей синее небо.

А другой мир – Бьяру – лежал внизу и был совсем иным: иначе пахнул, иначе говорил. Его наполняли черная жирная грязь, копоть и дым, черные чуба шенов и черные вороны с раздутыми зобами. Здесь у обочин дорог можно было увидеть павших от истощения яков и перепачканных в крови хозяев, делящих их мясо; здесь родители отбирали цампу у детей, а дети – у родителей, чтобы перепродать ее подороже, купить чанга или проиграть все в кости. Здесь плодились клопы и блохи; здесь орудовали воры и убийцы… И здесь росла Стена: там, где должно было лечь ее аспидное тело, земля сначала покрывалась метками натянутых веревок, потом – оспиной ям и канав и еще чуть погодя – щетиной железных кольев. По ночам, когда простой народ спал, оставив кирки и лопаты, сюда приходили шены; я видел, как они поют в темноте, протягивая к луне выбритые ладони, и вбитые в почву шипы тянутся вверх, ветвясь и извиваясь, как усики мышиного гороха. Когда они подымались выше головы колдунов, шены вкладывали внутрь белые, похожие на яйца сосуды (не иначе, чортены, извлеченные из Мизинца), а поутру приходили рабочие и закладывали все кирпичом и камнем.

Даже несчастья и недуги, не миновавшие оба мира, были совершенно различны. Вот что я видел внизу: чихание, кашель, чесотку и розовые плеши от лишая; выколотые по неосторожности глаза, отрубленные тесаками пальцы, пробитые кирпичами лбы; матерей, от тревоги лишившихся молока; головокружения и усыхание мускулов от скудной пищи и тяжелого труда; понос, вызванный жеванием дикого чеснока; гной и зловоние. О страждущих заботились местные лекари и белые женщины Палден Лхамо и помогали многим… «Но разве не лучше было бы, – спрашивал я себя, – если бы Сиа спустился вниз и применил свое ремесло там, где оно действительно нужно?..»

Однако же, сколько я ни умолял, лекарь всякий раз отказывался.

– Нет, – говорил он, качая головой. – Я уже достаточно наворотил в прошлом, и ничего хорошего из этого не вышло. Дай мне помереть спокойно, прилипала!

– Как ты можешь так говорить? Разве каждый из нас не должен жить по своей дхарме: царь – править, воин – охранять, а врач – исцелять? И когда знаешь, сколько в мире бед, замуроваться внутри дворца и носа наружу не казать – это просто… Неправильно.

– Где ты только это все вычитал?

– Сам додумался, – огрызнулся я, уязвленный его словами. – Чать не дурак.

Сиа выдохнул так тяжело и протяжно, что его легкие, должно быть, слиплись до толщины бумажного листа, и ответил невпопад:

– И почему дети не могут оставаться детьми?..

Я понял, что он говорит уже не обо мне, а о своем сыне; тут мне стало жаль старика. Хоть я и знал о причине их размолвки, но честно думал, что Шаи за эти годы мог бы и простить отца. А молодой лха пока избегал его, вся забота и участие Сиа оставались ненужными, как приветствие, обращенное в пустоту… Тогда, оставив попытки что-то доказать, я смиренно попросил:

– Дай мне хотя бы лекарство, которое собирают с железных цветов. Ведь ты сам говорил, оно может излечить почти от всего!

– Во-первых, это не так просто – научить Кекуит делать новые составы, рассчитанные на вепвавет. Вы хоть и похожи на нас больше, чем курицы или там кузнечики, а все-таки отличия имеются. Во-вторых, Уно запретил использовать наши знания за пределами месектет, – отрезал лекарь. – А я не хочу с ним спорить – он еще упрямее тебя.

Тут мне оставалось только понуро кивнуть – в памяти еще жив был разговор с Железным господином. Пришлось обходиться своими силами! Насколько позволяли скудные знания, я помогал тем, кто внизу строил Стену: скатывал для переселенцев пилюли из минералов и растений, прижигал и перевязывал раны, советовал, как наносить притирания и мази; иногда даже приносил тайком немного цампы и риса из запасов Когтя. Скоро мне впервые довелось увидеть тех, кого Шаи на языке южной страны звал звитья-шанкха, «белоракушечниками», или попросту шанкха. Это были выходцы из самых разных мест и сословий, от бродячих торговцев с мозолями толстыми и слоистыми, как кора дерева, до знатных дам, от гривы до хвоста украшенных янтарем и бирюзою. То, что они принадлежали к одной вере, можно было понять только по перламутровым подвескам с кругом и тремя загогулинами внутри, прицепленным к одежде или волосам. Завидев меня, шанкха часто улыбались и совершали какой-то приветственный жест, но я всякий раз отвечал невпопад, и они не подходили ближе. Шены посматривали на них презрительно и с подозрением, но пока не трогали: в конце концов, от сумасшедших, готовых бесплатно раздавать рабочим еду и одежду, была своя польза.

Не знаю, как шанкха, а мне это занятие приносило и радость, и мучение, потому что очень скоро пришлось столкнуться и с неблагодарностью, и жадностью, и с их частой спутницей – глупостью. Многие мужчины и женщины требовали того, чего я просто не мог дать: волшебного исцеления, мяса, золота! Получив отказ, одни бросались на меня с кулаками, а иные слали в спину плевки и проклятья. Раз за разом, когда обида переполняла сердце, я думал – а не бросить ли все это, не запереться ли во дворце, как Сиа? Но потом снова возвращался к Стене.

А вот что я видел наверху: когда приближался мой восьмой день рождения (последний до совершеннолетия!), город и поля вокруг покрыл снег глубиною в два-три локтя. В это время в Когте случилось то, чего все ждали, но о чем боялись говорить: Железный господин снова слег. Его болезнь, как это всегда бывало, усилилась к середине зимы; и в этот раз приступы были особенно тяжелыми. Я понял это по вздохам Сиа, толкущего в ступке желтые цветы, и по крепко сжатым губам Селкет, когда она приходила забрать получившийся порошок. Кто мог знать об опасности его болезни больше, чем Палден Лхамо, стоявшая у трона тридцати семи Эрликов и видевшая смерть каждого из них! И еще, если она правда делила с братом душу, его недуг наверняка отражался и на ней.

Как бы то ни было, Палден Лхамо не могла посвятить все время брату: строительство Стены было важнее. Часть забот легла на Сиа – и на меня. Правда, многого боги не требовали: приносить Железному господину пищу (от которой он отказывался) и лекарства (которые, пусть нехотя, но принимал); вводить в кровь укрепляющие вещества, произведенные Кекуит; следить за течением недуга – и, если замечу что-то необычное, немедленно сообщать лекарю. Так я и делал, с грустью подмечая, что больному становится все хуже. С начала месяца он сильно постарел и похудел: тело оплавилось на костях, будто воск; кожа приобрела неестественную прозрачность – сине-зеленые сосуды проступали под ней отчетливо, как корни неведомых растений. В последнюю неделю перед Цамом Железный господин уже не вставал с постели, не открывал глаз – но и не спал: в какой бы момент дня или ночи я ни зашел в его покои, в теплом воздухе раздавались стук четок и шепот – неразборчивый, сбивчивый, не предназначенный ни для чьего слуха. Сколько я ни пытался, я не мог разобрать слов; может быть, бог говорил на языке, неизвестном ни вепвавет, ни ремет?.. Только два раза он прерывал бесконечную молитву: один – чтобы попросить воды, и второй – чтобы сказать отчетливо и ясно:

– Если увидишь гору из хрусталя – беги прочь!

Не знаю, со мной ли он говорил и что это означало: может быть, то был бред, вызванный недугом. Я попытался расспросить его, но Железный господин уже не отвечал.

В ночь накануне Цама я сам вызвался бодрствовать у его постели, пожалев старика Сиа: он и так устал от забот. Боясь, что свет ламп побеспокоит больного, я не стал зажигать их, а вместо этого забрался в широкое кресло, подобрал лапы и уставился в окно. Солнце давно погасло; снег не шел, и в небе ясно виднелись белые, похожие на рассыпанную соль звезды. Покои бога наполняли привычные звуки: пощелкивание железных бусин и едва различимое сипение надорванного горла. Вслушиваясь в этот мерный шелест, я невольно задремал… и вдруг проснулся с колотящимся сердцем.

Что же меня разбудило?.. Пусть не сразу, но я догадался: в спальне наступила тишина. Четки выскользнули из пальцев больного на пол, а сам он молчал. Одеяло было скомкано и отброшено – будто он пытался встать с кровати и не смог.

Ужасная мысль пришла мне в голову: а если Железный господин умер? Конечно, я должен был подойти и проверить, но вместо этого, скованный страхом, только пялился из кресла, ища признаки дыхания. И вот счастье! Над его губами шевелились соринки, то подымаясь, то опускаясь в потоках воздуха. Но странно: пыль будто мерцала в ночной темноте?.. Нет, это от самого Железного господина исходил свет! Чем дольше я всматривался, тем ярче тот разгорался, обволакивая тело лха, точно лед или живородящий самоцвет…

Я охнул, потрясенный видением; теперь, как бы я ни моргал и ни крутил головою, оно не исчезало. Железный господин лежал в постели, совершенно неподвижный, и с каждым мигом становился все прозрачнее – его голова, плечи, грудь и бедра теряли очертания, превращаясь в мутную взвесь внутри сияния.

Мне вспомнилось, как Сиа рассказывал о превращениях бабочек: чтобы повзрослеть, мягкой ползучей гусенице приходится забраться в кокон и там исчезнуть целиком, растечься густой жижей, из которой вырастет совершенно новое, крылатое, одетое в панцирь существо. А что, если Железный господин сейчас тоже растворится без остатка?

Потеряв голову от страха, я подбежал к кровати, схватил с пола четки – все в бурых пятнах крови – и вложил в ладонь больного. От прикосновения к нему будто молния ударила в пальцы! Это не было похоже ни на жар, ни на холод, но шерсть на загривке все равно стала дыбом, а позвоночник изогнулся дугой. Не устояв на лапах, я упал на хвост, и вдруг Железный господин пошевелился.

Медленно, как во сне, он оторвал затылок от подушки и сел в кровати; воспаленные веки раскрылись. Глаза бога горели, как две страшные луны – ровным, холодным светом, захватившим и зрачки, и белки; оттого было не разобрать, куда обращен взгляд, но я нутром чуял, что он ищет именно меня.

Пересохшие губы разошлись, но не издали ни вздоха, ни слова. Я увидел только черный провал рта, зияющий, голодный. В облике лха не осталось ничего знакомого, ничего живого; с пугающей ясностью я понял, что то существо, которое сидело сейчас на постели, не было пришельцем по имени Ун-Нефер, не было даже Железным господином; и еще – что мне надо убираться отсюда как можно быстрее!

Стараясь не шуметь и не отворачивать морды от кровати, я пополз к выходу. Но когда я преодолел всю комнату и уже чуял спиною, как расступается стена Когтя, жуткое лицо повернулось прямо ко мне – меня заметили!

Взвизгнув, я вскочил на лапы и со всей мочи понесся по коридору. Забежав в первую попавшуюся стеклянную трубу, нажал на знак второго уровня не меньше сотни раз, спустился и, влетев в спальню, дрожащим голосом крикнув:

– Кекуит, включи свет! И никому, никому не открывай дверь!

Золотое солнце на потолке вспыхнуло, озаряя все вокруг теплым, утешающим светом. Но я знал, что за пределами этой комнаты – темнота, и в ней бродят чудовища. Завернувшись в одеяло, я сидел и прислушивался к скрипам и шепотам в коридоре; иногда мне казалось, что кто-то скребется в дверь, пытаясь войти; или это был просто сквозняк? Меня бил озноб; ладони оставляли на хлопке мокрые следы. Я думал было помолиться, но потом понял, что все молитвы, какие я знаю, обращены к Эрлику и скорее призовут его сюда, чем защитят меня от него…

Так я и провел ту ночь до самого утра, трясясь от страха, не смыкая глаз, пока Кекуит не сказала, что мне пора одеваться для Цама. Пошатываясь, я слез на пол, побрызгал в глаза холодной водой, расчесал гриву, перепоясал черный чуба и, повесив на грудь маску, спустился вниз, к пасти Когтя.

Все лха были там, кроме Селкет и Железного господина; они переговаривались и смеялись как ни в чем не бывало. А потом появились и эти двое: Палден Лхамо вела брата, помогая ему держаться на лапах; он казался слабым и беспомощным, как новорожденный. Поравнявшись со мной, богиня коротко кивнула, и я понял – она знает, что произошло ночью; почему-то от этого стало спокойнее.

Несмотря на болезнь Эрлика, торжество прошло так же, как и всегда; все те же величественные видения вырастали перед толпой, и так же падали на помост линга, выбравшие милосердие. Только Чомолангма фыркал, увидев меня, и я знал, почему. А на следующий день, пока солнце еще стояло высоко, я зашел в покои Железного господина, чтобы проведать его – или, скорее, чтобы успокоить себя.

Тот сидел за столом, но не занимался бумагами; его взгляд был устремлен на восток – туда, где виднелись золотые крыши Бьяру и край озера Бьяцо. Как всегда после Цама, лицо бога чуть разгладилось; даже седины в волосах как будто стало меньше. Больше того, его глаза затумались, а губы растянулись в бессмысленной улыбке. Если бы я не знал его лучше, то подумал бы, что он пьян.

– Я хотел узнать, не нужно ли чего.

Он вздрогнул, будто только сейчас заметил меня; потом молча покачал головой.

– Вчера… – начал было я, но Железный господин прервал меня на полуслове:

– Это больше не повторится. Обещаю.

А затем снова отвернулся к окну. Я подождал еще немного, поклонился и вышел.

***

Если б кто внизу спросил меня, на что похожа жизнь богов, то я сказал бы – на великую реку Ньяханг. Ее ледяной исток, узкий, как шейка ужа, спрятан где-то в Бьяру, под камнями на площади Тысячи Чортенов; но за пределами города река быстро набирает силу и к югу становится так широка, что ни одному умельцу еще не удалось перекинуть через нее мост: с одного берега на другой можно добраться только на лодке или плоту, отталкиваясь ото дна длинными шестами. Хорошо, что Ньяханг течет медленно – ее воды тяжелы и ленивы и бормочут едва-едва, будто задубевший от сна язык. В безветрие и вовсе кажется, что река замерзла – ни рябь, ни завитки пены не тревожат зеленую гладь; и тогда можно разглядеть, как под водою ползают раки да рыбы поднимают уродливые рыла из травянистых и каменных гнезд. Наконец река достигает гор, кольцом окружающих Олмо Лунгринг, – и ныряет под них, исчезая в пещерах под землею.

То же и с жизнью богов: как скрыты от глаз исток и устье Ньяханг, так и мне не доводилось видеть их детства или старческой немощи. Даже Сиа, которому минула четвертая сотня лет и который всеми в Когте почитался развалиной, был силен и умом, и телом: под его пятнистой кожей скрывались крепкие мускулы, а спину он держал так прямо, будто дарчо проглотил. И слышал лекарь лучше дикого зайца: когда он был поблизости, попробовал бы кто чертыхнуться хотя бы вполголоса! Сразу бы отправился в угол. Приходилось мычать от обиды, аки бессловесная тварь, ударившись лапой о край стола или порезав собственный палец в суп вместо лука…

Жизнь вепвавет не только была много короче – она еще и скакала, будто горный ручей по порогам, то ухая вниз, то подымаясь вверх столбами белой пены: то ты был ребенком, а вот уже – взрослый, хозяин дома, кормилец большого семейства; но не пройдет и дюжины лет, как превратишься в беззубого деда, который может питаться только мягким сыром и хлебным мякишем, разжеванным внуками. Ну а если не хочешь такой участи, то уходи умирать в горы, как это водится у некоторых рогпа!

Из-за этой-то разницы большинству жителей Когтя даже в голову не приходило, что день моего совершеннолетия чем-то важнее прочих. Единственным, кто заговорил со мной об этом, была Палден Лхамо, да и то было случайно. Я встретил ее однажды в кумбуме: богиня, разложив прямо на обеденном столе свитки с чертежами Стены, вымарывала в них что-то красными чернилами и, между делом, задумчиво жевала полоску вяленого мяса. Я с изумлением уставился на то, как она помещает темно-багровые кусочки, обвалянные в крупной соли, между бледных губ. Не знаю, почему, но я пребывал в полной уверенности, что Палден Лхамо, как и ее брат, избегает обычной пищи.

– Привет, Нуму – сказала она, заметив мое присутствие. – Как поживаешь?

Вспомнив наконец о вежливости, я высунул язык и поклонился.

– Ничего, благодарю. А что там со Стеной?

– Строится, – богиня подозвала меня взмахом ладони и указала на чертежи. – Вот, взгляни. Это северная четверть: здесь северо-восток, здесь северо-запад.

Я послушно уставился на бумагу, ожидая, что ничего не пойму. Но рисунок оказался на удивление ясным: в верхней части листа располагалась сеть ячеек, обозначавшая железные соты, заполняющие Стену изнутри; треть из них Лхамо закрасила красным – полагаю, туда шены уже заложили чортены с плененными душами чудовищ. Жирной продольной полосой обозначался уровень земли; под нее уходили стреловидные колья – «зубы Лу», как их прозвали в народе. На рисунке видно было, что они полые внутри – и впрямь как змеиные клыки, пригодные для впрыскивания яда! Только впивались они не в какую-нибудь мышь или птичку, а в длинные трубы, тянущиеся под Стеною. Петляя и ветвясь, те уходили вниз, к широким алым протокам – не иначе, корням Кекуит.

– А что это за знак? – спросил я, тыкая когтем в одну из ячеек; она не была ни сплошь белой, ни красной – вместо этого внутрь была помещена звезда с пятью тонкими лучами.

– Разве ты не узнаешь его?

Я нахмурился, разглядывая звезду и так, и этак, а затем отрицательно покачал головой.

– А я-то думала, Шаи научил тебя читать и писать, – усмехнулась Палден Лхамо, заставив меня поджать хвост от стыда. Может, я и встречал этот знак, но у ремет на каждую закорючку приходилось по десятку способов написания! Кто бы в них не запутался?! – Как же ты будешь придумывать себе новое имя?

– Разве я буду его придумывать сам?

– Вряд ли кто-то еще за это возьмется, – пожала плечами богиня. – У нас обычай давать ребенку несколько имен давно исчез. С другой стороны, сможешь выбрать прозвище по вкусу – внизу это редко кому удается. Знавала я шена по имени Бурый Слизень; хоть оно ему и подходило, а все равно обидненько!

Тут я не мог не согласиться, а потому, вернувшись в спальню, сел за письменный стол, положил перед собою вощеную табличку, используемую для черновых заметок, и с самым решительным видом занес над ней стило. Разумеется, зваться какой-нибудь Хромой Уховерткой мне не хотелось! Поэтому начал я с того, что выписал в столбик самые наилучшие и благозвучные слова, а затем начал составлять их вместе, меняя местами и так и сяк.

Увы, ни Грозовые Крокодилы, ни Вихрящиеся Тигры, ни даже Шлем Ужаса не нашли отклика в моей душе. Попытки соединить два-три слова в одно тоже не увенчались успехом: так на свет появились Чубакобра (наряд из змеиной шкуры, понятное дело) и Умозгирь (умный, мозговитый паук), прожили несколько мгновений в жутких муках и одним движением стилуса были отправлены в милосердное небытие.

Через час напряженнейших усилий я со злостью затер исчерканный воск рукавом и принялся придумывать заново, теперь уже одним махом. На этот раз в списке имен оказались «Черная Ваджра», «Железный Кулак», «Смарагдовый Светильник» и даже «Быстрое Серебро»… Но тут я почувствовал, что закипаю пуще, чем этот жидкий металл!

Отшвырнув постылую табличку, я уронил голову на лапы. И о чем я думал? Разве такому, как я, – маленькому, медленному, слабому – подойдут эти громкие имена? Ну какой из меня тигр, какой крокодил, когда зимними ночами я боюсь каждого шороха и укрываюсь с головой одеялом? Неужели я веду себя как герой, когда ворую соль в кумбуме, чтобы посыпать ею порог своей спальни? Или я храбр, как лев, когда не могу заставить себя посмотреть в глаза Железному господину, чтобы ненароком не увидеть в них опять тот свет, чужой и страшный?..

Тут я замер на мгновение, вспоминая ночь накануне Цама; и пальцы снова обожгло – не жаром и не холодом, а будто укусом ядовитого насекомого. Шерсть на загривке стала дыбом; никогда, никогда я уже не смогу забыть той ночи! Нет, я не лев, не орел, не герой и не воин; я трус и не достоин взрослого имени!

Решив так, я с шумом придвинул табличку к груди и размашисто начертал на ней «Ринум», а потом еще раз, только на меду нечер, используя не скорописное, а старинное начертание:

Затем окинул взглядом получившееся. Странно, но до меня только сейчас дошло, что первый слог моего имени похож на слово рен, на языке богов означающее, собственно, «имя». Нужно только затереть лишнее – метелку тростника, подымающегося из воды…

Я уставился на табличку; в самом верху зиял слог ре – рот, пустой и голодный, раскрытый, но не произносящий ни звука; под ним волновалась поверхность океана нун. От этих двух знаков, хоть и не слишком тщательно выведенных, почему-то веяло жутью. И тут мне вспомнилось, что был и другой, хотя и редко употреблявшийся, способ записать слово рен. Я затер-закрыл безмолвный рот, иссушил океан под ним и обвел остатки своего имени как бы веревочным арканом с двумя торчащими концами[1]:

Но и теперь я не был доволен; внутри кольца наедине остались цыпленок – у с неразвитыми, слабыми крыльями и сова – ме, которая хищно цокала клювом, готовая вот-вот схватить жертву! Пусть я не был тигром или быком, но разве же я был цыпленком?.. Поразмыслив еще мгновение, я стер глупую птицу и на ее место добавил глиняный горшок – ну. Пусть теперь сова попробует полакомиться пустотой в нем!

И вот на вощеном дереве осталось всего ничего:

Рен Нум… Имя Нум. Что ж, сойдет! А боги пусть продолжают звать меня Нуму, если им так хочется.

***

Летом мы с Шаи стали часто спускаться к северо-западной части Стены. Это была короткая и легкая дорога: достаточно было выйти из Когтя, пройти по вырубленной в Мизинце лестнице и, немного поплутав в подземных коридорах, выбраться на поверхность. Ни тряски верхом на ездовом баране, ни обжиманий с пыльными мешками! Сплошная благодать.

Задрав голову, я смотрел на черную громадину, выросшую на заложенном Палден Лхамо основании; так, говорят, мясо отрастает на костях яков, зарытых в землю ноджинами, и на следующий день зверей снова можно зарезать на пиру. Порою мне казалось, что Стена кренится и вот-вот упадет на меня! Но это, конечно, был просто обман зрения. Десятки мужчин и женщин ползали по ней, обвязанные веревками, в хлопающем на ветру тряпье, будто маленькие весенние паучки, и беспрестанно тюкали камень молотками и гвоздями. Звон ударов и шум голосов отражались от близких гор, наполняя воздух гудящим эхом.