Текст книги "Три Нити (СИ)"

Автор книги: natlalihuitl

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)

Свиток X. Колесо Закона

Кхьюнг рассказала еще несколько притч – про белую раковину, четыре жизни подряд рождавшуюся в море, а на пятое сокрушившую своим ревом стены осажденного города; про бедную девушку, которой нечего было поднести святому, кроме кувшина воды – а та возьми и превратись в розовое масло; про нищего, собиравшего подаяние в золотую чашу, чей блеск был невидим под слоями глины и грязи. После каждой истории она поднимала с плоского алтаря нужный предмет – ракушку с завитком вправо, флакон с благовониями, пиалу, покрытую черным лаком, – и показывала шанкха. Те одобрительно цокали и кивали головами, а я просто стоял столбом, надеясь, что никому нет до меня дела. Как бы не так! Внезапно кто-то ткнул меня в спину кулаком – сильно и весьма болезненно. Ойкнув, я развернулся и увидел Макару; ее темные глаза сверкали злостью.

– Что ты тут делаешь? Следишь за нами?

– Что?! Нет! Откуда мне было знать, что вы тут! – залепетал я, а потом решил, что нечего мне оправдываться и добавил тихим, но гневным шепотом. – И почему это вам можно за мной следить, а мне нет?

– Значит, все-таки следишь.

– Да нет же, – обреченно вздохнул я, еще понижая голос; окружающие и так посматривали на нас с укоризной. – Меня привела Рыба, моя помощница. Она тоже из шанкха. Может, ты ее знаешь? Только она ушла в столовую.

Макара нахмурилась, сведя пушистые брови; кончик ее розового языка высунулся на полвздоха из лиловых губ и испуганной улиткой втянулся обратно. Забавно, что в детстве Макара казалась мне куда старше, совсем взрослой, а на деле разницы в возрасте у нас было не больше пары лет! Заметив, что ее разглядывают, девушка надулась еще сильнее и заворчала – не словами, а каким-то низким, утробным воркованием, подобным курлыканью сотни адских голубей.

– Зово сказал, ты придешь подменить его… – начал было я, надеясь отвлечь ее, но Макара только шикнула и прижала пальцы к губам, кивая на мою грудь. Ну да, маска!

«Держи язык за зубами, дурак», – велел я себе. Между тем, собрание закончилось, и народ начал покидать залу. Вот и Кхьюнг сошла с возвышения, опираясь на плечо какого-то юноши с почтительным и испуганным лицом. Ее шаги были неуверенными, покачивающимися, но спина оставалась прямой, а плечи – широкими, как лоб дронга. Заметив сестру и меня рядом, Кхьюнг широко улыбнулась и склонила голову в дружеском приветствии:

– Макара, какого гостя ты привела к нам!

– Это не я его привела! – ощерилась та, явно готовясь вытолкать меня из дома взашей.

– Меня позвала Рыба; может, ты знаешь ее?

– Да, конечно, – Кхьюнг кивнула и дотронулась до моего плеча, ощупывая его, будто горшок на базаре. Ее пальцы были теплыми, сильными – и подвижными, как усики муравья; может, такова была награда за ослабевшее зрение? Подслеповатый правый глаз странно голубел из-под век: как будто из черепа женщины выглядывал кусок полуденного неба. – Вы вместе трудитесь на Стене. Говорят, ты хороший лекарь и не берешь с бедняков платы.

Макара презрительно хмыкнула, что было довольно обидно. Кхьюнг с укоризной покачала головой и предложила:

– Давай пройдемся и поговорим, как два старых знакомых. Расскажешь, как сложилась твоя жизнь в столице, – она кивком отпустила сопровождающего и, опершись на мой локоть, повела меня коридорами большого дома. Скоро мы снова оказались в саду; народу там поубавилось – наверно, отправились ужинать. Самое время! Уже стемнело; в небе загорались первые звезды. Было прохладно, но не морозно, и Кхьюнг предложила побродить немного по каменным дорожкам, петляющим среди засыпанных листьями прудов и кривых рябин. Следом за нами с дерева на дерево перелетала стайка дроздов, склевывая с веток жухлые ягоды и роняя шелуху из клювов. Я проводил их взглядом, не зная, как начать разговор, но Кхьюнг сама прервала молчание:

– Не принимай близко к сердцу ругань Макары – она просто не привыкла к чужакам. На самом деле она рада тебя видеть… как и все мы.

– Не думал, что нам доведется когда-нибудь снова встретиться, – честно признался я. – А вы так и жили в Бьяру все это время? С тех пор, как приехали сюда?

– Да. Сначала мы были втроем, потом начали приходить другие шанкха – кто-то из южной страны, кто-то из княжеств Олмо Лунгринг. Иные принимают учение уже здесь, в Бьяру… В последние годы таких все больше, особенно среди переселенцев; хотя встречаются и богачи, принявшие обеты. Что ж, и у них есть душа, хоть в это и не сразу поверишь! – она заливисто рассмеялась, хлопая ладонью по левому бедру, а потом вдруг добавила почти угрюмо. – Я бы больше этому радовалась, если бы их гнал к нам не страх.

– О чем ты?

Кхьюнг остановилась, повернувшись ко мне. Ее подернутый дымкой глаз смотрел куда-то вдаль, сквозь сад и дом с горящими окнами, – туда, где заканчивался Бьяру со всеми своими лакхангами, дворцами и полями, и начиналась ночь.

– Вдохни воздух, Нуму. Он пахнет бедой. Это чувствуют все в Олмо Лунгринг, от мала до велика, и простецы, и колдуны. Все боятся, хоть и не знают, чего.

– А ты… – я хотел было спросить, известно ли ей о догадках Зово, но вовремя остановился. – Ты до сих пор колдуешь?

– Нет, – она покачала головой. – Мой путь повернул иначе. Из нас троих только Прийю не оставила это занятие.

– А где она, кстати? Я не заметил ее в доме.

– С ним, – коротко ответила женщина, но я сразу понял, о ком речь. Вот бы разведать, как так вышло, что сестры Сер и бывший шен оказались заодно… но для этого нужно правильно выбрать время! – Ей неуютно в общине.

– Разве она сама не из шанкха?

Кхьюнг покачала головой.

– Прийю пока не готова принять учение.

– Что же в нем такого сложного?

– Нуму, я ведь не проповедовать тебя позвала, а поговорить, – добродушно усмехнулась женщина; перламутровая заколка на ее макушке подпрыгнула, как маленькая белая лягушка.

– Но я и правда хочу знать, в чем суть вашего учения! Я слышал про него одни сплетни, а вот правды… И от Рыбы не добился ни полслова; она молчит, как слуга с отрубленным языком, а больше мне и спросить некого. Так что если расскажешь, буду только благодарен.

Кхьюнг задумалась, прикрыв веки. Красногрудые птицы прыгали у нас над головами, выискивая нетронутые гроздья. Ветер пах копотью и землянистой грязью; от избытка влаги его порывы, забирающиеся под чуба и рубашку, были как прикосновения живых ладоней.

– Наверно, ты уже и не помнишь, но много лет назад, на дороге в Бьяру, я рассказывала тебе про два вида колдовства – про то, которое сберегает мир, и то, которое разрушает его. Я думала, что владею первым, а шенпо занимаются вторым; за это я их презирала.

– Я помню, Кхьюнг.

– Что ж, отличная память, молодой господин! Ну так знай, что я была неправа, – сказала она с легким вздохом, вырвавшимся вверх облачком белого пара. – Тогда я только встала на путь учения и не понимала, что мир невозможно разрушить… по крайней мере, не колдовством.

– Что ты имеешь в виду?

– Суть учения такова: жизнь есть страдание. Кто-то толкует это весьма просто, даже грубо – как то, что любой твари под солнцем известна боль в одной из тысяч ее личин: голода, болезни, страха… Это отчасти верно; но страдание – это не просто нездоровье души или тела. В своей тончайшей форме это – отделение, отделение себя… от всего. Это свойство искры, выпавшей из огня; не следствие, а причина жизни.

Не скажу, чтобы я понял, но что-то в этих неясных, смутных словах задело меня; шерсть на предплечьях стала дыбом, а в голове загудели, просыпаясь, воспоминания. Я будто слышал уже такое – но от кого? И когда?.. А женщина все говорила, кося голубоватым бельмом:

– Страдание заставляет желать исцеления, но не показывает, как достичь его. Это первое обличье страдания: желание без знания или невежество. Оно ведет к ложному разделению вещей и явлений на приятные и неприятные; приятным зовется то, что на время смиряет боль, а неприятным – то, что заставляет чувствовать ее острее. Возникает жадная привязанность к приятному и отвращение к неприятному; и это страсть, второе обличье страдания. Из нее выходит страх потери, принимающий вид гнева – третьего обличья страдания. Невежество, страсти и гнев, как клещи, впиваются в душу и сосут ее соки; чем больше они едят, тем больше вырастают; чем больше вырастают, тем больше пищи им нужно. И вот душа бежит вперед, как ездовой баран, понукаемая своими мучителями, от рождения к смерти, от смерти к рождению, пытаясь обрести богатство, или власть, или любовь… Все тщетно! Представь, что спящему завязали глаза; он просыпается в полной темноте и, чтобы рассеять ее, зажигает одну, две, сотню ламп. Но даже тысяча не поможет ему, если не сдернуть повязку.

Этот страшный порядок, поддерживающий сам себя, и зовется Законом; его цвет – желтый, потому что он нетленен, как золото, никогда не покрывающееся ржавчиной. Мир, основанный на Законе, нерушим: ни мудрецы из южных лесов, которые не едят мяса и не убивают даже вреднейшую из блох в надежде родиться среди небожителей, ни гордые шены, точащие мечи, чтобы воткнуть их небожителям в спины, не смогут причинить ему ни малейшего вреда. Вот почему бога, который правит этим миром, зовут Железный господин: его хватка крепче самых прочных оков. А почему его зовут Хозяином Закона, Эрликом Чойгьялом, ты можешь догадаться и сам.

– А что же ваше учение?..

– А оно, Нуму, о том, как разрушить этот мир.

– Разрушить мир?!

– Да, – Кхьюнг запустила когти в густую гриву; ее мягкий, ласковый голос никак не вязался со страшными словами. – Не пугайся, прежде подумай – верно ли ты понял меня? Мы не зовем к насилию; наоборот! Зачем хвататься за мечи и стрелы? Ни одна стрела все равно не ранит Чойгьяла. Нужно совсем другое – разорвать круг: погасить гнев, отсечь страсти, уничтожить невежество и, наконец, утолить страдание мириадов живых существ. Это ли не высшая, наилучшая цель? Конечно, ее тяжело достигнуть, но мы делаем, что можем.

– Это что же?

– Кормим голодных, лечим больных, даем кров бездомным. А ты как думал? Непросто помышлять о душе, когда желудок сводит от голода, а кожа чешется от язв и блошиных укусов! Об этом была и история Ангулималы – святой протянул ему лапу не для того, чтобы наказать за зло или самому получить награду за добро, как заведено в царстве Закона, а для того, чтобы дать возможность вовсе освободиться от Закона. И Ангулимала, надо сказать, ею воспользовался; это ведь он был учителем учителя моего учителя и сам поведал ему эту историю.

Я задумался; что-то во мне противилось этому странному рассуждению. Помогать, чтобы разрушать? Разрушать, чтобы спасать? Если страдание – причина жизни, то что же останется без него? И что будет, когда мир подойдет к концу? Кхьюнг долго смотрела на меня, лукаво сощурив оба глаза – карий и голубой, – и наконец сказала:

– У тебя сильная душа; горячая и тяжелая, как вытащенный из печи камень. У Прийю похожая. Таким, как вы, тяжело смириться с тем, что на небо нельзя залезть, потрясая кулаками… да и самого неба, по сути, нет. Но ты уже идешь по пути учения, Нуму, даже если сам не понимаешь этого. Впрочем, здесь становится холодно; пойдем в дом – найдем тебе постель.

***

Так прошла неделя: дни я проводил у Стены, ночи – в доме белоракушечников. Их странные обычаи и диковинные речи поначалу занимали меня, и я много расспрашивал шанкха о том и о сем, о богах, в которых они верят, и демонах, которых страшатся, но скоро устал отпутаных и невнятных ответов, частенько противоречивших друг другу. В остальном жизнь общины оказалась размеренной и скучной: шанкха, когда не болтались без дела, сидели неподвижно, скрестив лапы, и мычали какую-то бессмыслицу. Мне доводилось видеть за подобным занятием и шенов, и даже богов: Сиа утверждал, что это помогает собраться с мыслями. Я тоже как-то раз попробовал ради интереса – уселся на подстилку… и заснул, стоило закрыть глаза. Может, это от душевной низости, а может, потому, что я работал как проклятый, заглушая тревогу делами; а дел хватало! Чего стоил один скудоумный купец, за раз принявший шесть порций хинина в надежде побыстрее вылечиться от лихорадки! Или безумный нищий, утверждавший, что вот уже двадцать лет превращается изнутри в улитку и уже чует, как слизистые рога вот-вот вывалятся у него из ушей? Или родители, не дающие заглянуть своим чадам в рот или обрить им шерсть для прижиганий, потому что так я якобы «украду их душу»? Знали бы они, кем и как души крадутся на самом деле!..

Когда от гнева шерсть становилась дыбом, я находил укромное место, доставал из сумки пучки всевозможных растений и принимался яростно крошить солодку, борец или золотой корень, с остервенением стуча ножом; эту привычку я, кажется, подцепил у Сиа. Бедный старик! Как одиноко ему было во дворце, откуда сбежали и родной сын, и приемный! Но я не мог вернуться в Коготь; не раньше, чем разберусь, что к чему на Стене.

Правда, дни проходили один за другим, а я ни на шаг не приблизился к разгадке здешних тайн. Каждый раз, когда мимо проходили черные шены Железного господина или белые женщины Палден Лхамо, я косил на них краем глаза, но толку-то! Не стоило и надеяться поймать их за лапу… Только раз, в час перед рассветом, я нашел в грязи у подножия Стены черепок, будто бы светившийся в серой мгле. Я подобрал его и сунул за пазуху, чтобы потом рассмотреть получше, но к полудню его свет уже померк.

Временами я думал, что неплохо было бы поговорить с Зово, но тот больше не появлялся на Стене, а прислал вместо себя Макару, как и обещал. Поначалу я боялся подпускать ее к работе: приемы Макары были далеки от привычной мне лекарской науки – чего стоили растирания кусками полосатого дзи или вдыхание толченых жуков! Но больные выздоравливали, и в конце концов пришлось признать – от младшей из сестер Сэр был толк.

Думаю, она тоже немного смягчилась ко мне: несколько раз даже улыбнулась, здороваясь… а когда я, составляя лекарство, по ошибке нюхнул вонючего жупела и зашелся лютым чихом, так и вовсе расхохоталась. Правда, ее темные, чуть запавшие глаза при этом оставались грустными. Почему она грустила? И зачем я думал об этом? Как будто у меня не было других забот!

Не знаю, сколько бы так продолжалось, но однажды, перевязывая раны на голове неудачливого строителя, я почувствовал странный зуд. Это маска шевелилась под чуба! Ее быстрая, мелкая дрожь не была неприятной, но настойчиво требовала внимания. Неловко извинившись, я передал больного на попечение Рыбе, выскочил из длинного дома переселенцев и спрятался в тени за углом. Воровато оглядевшись, вытащил маску из-под ворота; она тут же перестала трястись, зато золоченые глаза Гаруды вдруг повернулись в орбитах и уставились на меня дырами зрачков. Деревянный клюв раскрылся широко, как у охотящегося козодоя, и произнес:

– Господин, прошу тебя немедленно вернуться наверх. Твое присутствие необходимо.

Сказав так, маска снова превратилась в кусок дерева. Быстро накинув ее на шею и запрятав под одежду, я вернулся к помощникам. Рыба заканчивала с перевязкой; Сален, по своему обыкновению, путался у нее под лапами. Отозвав в сторону Макару, я предупредил, что должен отлучиться по срочному делу и не вернусь сегодня к шанкха.

– Пусть передает привет Кхьюнг, – велел я, – и пусть забирает мои инструменты и запас лекарств. Ведь кто знает, когда я вернусь? Да и вернусь ли?..

– С тобой все в порядке? – спросила Макара, и ее чудны́е глаза от страха стали еще больше и ярче.

– Да, – отвечал я, не зная, правда это или ложь; девушка недоверчиво поджала губы, но не стала спорить.

Тяжкие мысли роились в голове, пока я брел подземельями, соединяющими город и небесный дворец, а потом поднимался вверх по тысяче ступеней. Все меньше чортенов освещало нутро Мизинца; все больше темноты подымалось со дна каменного колодца. Зачем меня призвали в Коготь? Неужели Железный господин прознал, о чем я говорил с его бывшим учеником? Если это так, то какая судьба ждет меня? Не стоит ли бежать вместо того, чтобы идти прямо в пасть к скорпиону?..

Но я не убежал.

После пары недель в дольнем мире коридоры Когтя поражали ослепительной, противоестественной белизной; я почувствовал себя будто лягушка, брошенная из илистого болота прямо в кувшин с молоком. Даже топтать пол грязными подошвами было совестно, поэтому прежде, чем явиться пред очи богов, я зашел к себе. Конечно, сейчас не было времени хорошенько отмыться и изгнать из шерсти вонь лекарств, прижиганий, крови, мочи и прочей грязи, налипшей на меня внизу, но я хотя бы почистил зубы, тщательно расчесал гриву (с некоторой опаской оглядев зубчики гребня на предмет вшей) и сменил одежду.

В саду никого не было; подумав, я поднялся выше и направился к трехгранным покоям на юге. И точно, все боги собрались там! Одного за другим я оглядел их – внимательно, будто видел впервые в жизни: вот Сиа, старый и седой, от выпуклого лба до кончиков пальцев усыпанный бурыми и желтыми пятнами; Нехбет, бледная и исхудавшая, с губами подрагивающими, как пара испуганных зайцев; Пундарика, равнодушный ко всему, не бодрствующий и не спящий; маленькая Падма, грызущая бодрящий корень так яростно, точно это тело ее врага; рядом с ней Камала – даже алая помада не скрывает синевы, расползающейся вокруг ее рта; чуть дальше Утпала – хмурый великан, то и дело касающийся бугристых шрамов на щеке, и Шаи, судя по сальным волосам и грязным туфлям, тоже только что вернувшийся в Коготь. Наконец, Селкет, Сияющая богиня: когда она наклоняет голову, ее зрачки вспыхивают красным, как два зеркала, обращенных к огню. И Ун-Нефер, Железный господин… Впрочем, на него я старался не смотреть.

Одно место сбоку от Сиа было свободно; как только я занял его, собрание началось. Сначала Железный господин обратился к Утпале:

– Расскажи всем то же, что и мне.

Тогда вороноголовый взял слово:

– Случилось то, чего мы ждали – и боялись – уже давно: теперь мы полностью отрезаны от южной страны. Вот уже пять лет, как Путь Стрелы стал непригоден для идущих по земле; два года, как птицы не могут перелететь через горы из-за снежных бурь. Но до последнего мне удавалось услышать голоса тех, кто на юге. Вчера не удалось.

– Может, это только временно? – робко спросила Нехбет; но Утпала покачал головой.

– Не думаю, что дальше станет лучше, – с чего бы?

– Ну и что такого, – хмыкнула Падма, вычищая плоским когтем застрявшие в зубах кусочки жвачки. – Подслушивать нехорошо.

Великан вздохнул и принялся объяснять терпеливо, как маленькому ребенку:

– Падма, там, как и здесь, наступают холода. Может быть, четыре великих реки еще не замерзли в руслах, но растения гибнут – и рис, и ячмень… Да что там, даже древние леса гниют на корню! Дикие звери выходят из нор и бродят по улицам городов, роясь в отбросах; между княжествами тут и там вспыхивают ссоры. В отличие от Олмо Лунгринг, южане не готовились к зиме, не делали запасов. Пока мы закончим Стену, их земли опустеют от голода или войн, и там уже некого будет спасать.

– Что ты предлагаешь? – медленно протянула Камала, почти не размыкая губ. Невольно я отметил бледность ее щек и испарину, блестящую на лбу; вороноголовой явно нездоровилось.

– Я… Я считаю, нужно поднять в воздух малую ладью – ту, что у нас осталась; и перевезти сюда столько южан, сколько получится.

Послышался легкий шорох – это все лха, кроме разве что Пундарики, повернулись к Железному господину; они ждали решения, но он прежде спросил:

– Нехбет, сколько еще переселенцев сможет прокормить Бьяру?

– Не знаю, – женщина вздрогнула, оглядываясь, и сжала в пальцах жесткую ткань подола. – Если считать тех, кто еще не пришел с окраин… Если они придут все… И мы не знаем, сколько лет поля еще будут давать урожай – двадцать? Десять? Меньше? Так что, если я скажу «пять тысяч душ» или «семь», это как гадать на узелках! И потом, как ты будешь выбирать, кому жить – а кому нет?

На несколько тягучих секунд молчание повисло в воздухе, но потом Эрлик ответил:

– Ты права – это не простой выбор. Но если приходится выбирать, то начнем с того, что нам все равно не добраться до каждой деревни. Многие спрятаны глубоко в лесах; даже с воздуха их непросто обнаружить. К тому же ладья давно обветшала; кто знает, на сколько полетов ее хватит? Поэтому разумнее сразу ограничиться восьмью городами, где живет больше десяти тысяч душ, – он повел ладонью перед собою, и прямо на полу проступила карта южной страны. – На западе это Анджана и Пундарика; Вамана на юге; Кумуда и Айравата на востоке; Пушпаданта, Сарвабхаума и Супратика на севере. Ну а дальше… Полагаю, следует забрать оттуда всех детей в возрасте до семи лет.

– Почему детей? – недоверчиво прищурившись, спросил Утпала. – Они ведь не смогут работать.

– Я думал, мы спасаем жизни, а не захватываем рабов.

Великан покраснел так, что его горящими ушами можно было бы подпалить курильницу, но все же выдавил:

– Ты сам говорил – чем быстрее Стена будет закончена, тем лучше.

– Это правда. Но Стена – это не только глина и щебенка, и сейчас для строительства важнее шены, чем камнетесы. Так что если согнать в Бьяру каждую женщину и каждого мужчину в мире, это мало поможет… Впрочем, если тебе нужны еще причины, их много: дети меньше едят; они не смогут убить или ограбить кого-то так же легко, как взрослые; хотя бы некоторое время они не будут плодиться, увеличивая количество голодных ртов. Ну а если через несколько лет приток переселенцев с окраин Олмо Лунгринг иссякнет, они, конечно, займут свое место у Стены. Но главная причина в том, что это дети; у взрослых есть хоть какая-то надежда пережить зиму, а у них – никакой.

Утпала из красного стал лиловым, будто спелая фига; его плоские зубы отчетливо скрипнули. Увы, я хорошо понимал и его стыд, и его тревогу! Тот выход, который предложил Железный господин, был не просто разумным – он был правильным; может быть, единственно правильным. Кажется, только испорченный, нечистый ум мог сомневаться и искать в нем подвох… Однако же именно этим я сам и занимался, и оттого на душе было тошно.

– Хорошо, но где разместить их всех? – почесав в затылке, спросил Сиа.

– Детей могут взять на призрение к княжескому дворцу или в лакханги. Тех, у кого есть способности, примет Перстень; их вырастят и воспитают по законам Олмо Лунгринг.

– Думаешь, матери согласятся отдать детей? – вдруг пробормотала Камала.

– Я смогу убедить их, – коротко отвечал Железный господин. Взгляды богов встретились, но вороноголовая тут же отвела глаза. А Сиа все не унимался:

– Ты что, собираешься отправиться сам? Эти твои шены не поубивают друг друга и нас в придачу в твое отсутствие?

– Кто еще будет управлять ладьей? И Селкет останется здесь. Этого более чем достаточно.

Палден Лхамо кивнула, слегка улыбнувшись – хотел бы я знать, если она наденет маску Эрлика, смогут ли шенпо заметить разницу между своим господином и его сестрой?.. Лекарю ничего не оставалось, как согласиться; подозреваю, что никто толком и не помнил, как управляться с древними механизмами. Выждав, не будет ли еще вопросов, Утпала снова поднял голос:

– По правилам требуется, чтобы на применение малой ладьи дало согласие большинство… из тех, кто есть. Так что же, все согласны?

Восемь голосов, включая мой, произнесли «да»; а Падма добавила, что отправила бы за горы тысячу-другую жителей Бьяру, чтобы вместо них привезти кого получше. Только Шаи не произнес ни звука.

– Есть кто против?

Все молчали; и сын лекаря тоже.

***

Той ночью я не мог заснуть, несмотря на мягкость кровати и хрустящую чистоту белья, о которых так тосковал внизу, ночуя на тонкой и воняющей мокрой шерстью подстилке. Следовало признать, я привязался к удобствам и покою дворца, к сытной и сладкой (по вкусу ремет) пище и ежедневной чистке зубов сильнее, чем полагал, – и даже полюбил пшеничный хлеб больше, чем лепешки из цампы. Воистину, дом без основы и дерево без корней! Не такими ли станут и дети, привезенные из южной страны? Как сказал Железный господин, «воспитанные по законам Олмо Лунгринг»? Впрочем, разве лучше умирать от голода среди заиндевевших лиан и присыпанных снегом баньянов?..

Эти – и множество других – мыслей пересыпались в моей голове, шурша, как горох в полом стебле тростника, да еще и кожа зудела не то от тревоги, не то и правда от вшей. Так я и лежал, страдая, и почесываясь, и ожидая рассвета.

Было уже за полночь, когда Шаи влетел в мою комнату. Он был красно-розовым, как дождевой червь, и таким же уродливо голым; только чресла ради приличия перепоясывало какое-то тряпье.

– Нуму, проснись! Нужна твоя помощь! Камале плохо, – срывающимся голосом сообщил он, тряся меня за плечо. Если честно, я даже не удивился; торопливо накинув чуба, я мышью проскользнул в покои Сиа за нужными лекарствами и инструментами (мои остались внизу, у Макары, да и ладно: они были не так хороши, как здешние), а потом вместе с Шаи поспешил наверх, в спальню вороноголовой.

Она лежала на кровати без сознания, обнаженная по пояс; соски на грудях темнели, как упавшие на снег ягоды. На полу валялась пара стаканов – из одного вытекла красная винная лужа; пахло сладкими духами, потом и чем-то еще, до боли знакомым. Я приподнял накрашенное веко Камалы – глаз белел, как половинка вареного яйца; зрачок едва виднелся в нем, крохотный, как зернышко горчицы. Кончики пальцев были холодные, лиловые, будто их обмакнули в чернила; сердце едва билось. Я догадался, что за яд она приняла – молочко, которое выжимают из маков: не наших, вайдурьево-синих, которых зовут утпалами и по неведению причисляют к лотосам, а из огненно-красных маков южной страны. Такое не раз случалось в Бьяру – среди жителей столицы встречалось немало любителей забвения – а потому я знал, что делать. Для начала ввел лекарство; оно действовало быстро – скоро дыхание Камалы стало глубже и чаще. Затем следовало очистить желудок на тот случай, если в нем еще оставался яд.

– Есть здесь какое-нибудь ведро? – спросил я, разматывая длинную трубку шириной в полпальца. При виде этого змееподобного, гибкого инструмента Шаи замер и посерел; не хватало только, чтобы он еще хлопнулся в обморок! По счастью, в эту минуту в дверь влетела Падма, готовая рвать и метать.

– Падма, дай ведро, – велел я, не дав ей опомниться. – И подержи ее.

Маленькая демоница, хоть и рычала под нос проклятия, не утратила способности соображать; вдвоем мы быстро управились. Но когда все, чем мы могли помочь Камале, было сделано, ее будто подменили: Падма опустилась на постель подруги, вся съежилась, закрыла лицо ладонями и всхлипнула. Кажется, я второй раз в жизни увидел, как она плачет; и от этого – впервые за эту ужасную ночь – меня пробрала дрожь.

– Падма, я не хотел… Я не знал, – лепетал Шаи, опершись о стену и тяжело дыша. «Надо же, какой чувствительный, – с раздражением подумал я, перебирая запачканные инструменты (теперь все придется кипятить!). – Неудивительно, что Сиа не стал учить сыночка своему ремеслу. А может, я гожусь ему в сыновья больше, чем ты?..»

– Уходи, – глухо сказала Падма, а потом, подняв голову, повторила с обжигающей злостью. – Уходи и никогда больше не возвращайся! Ты убиваешь ее, разве не видишь?

Камала вдруг зашевелилась, заворочалась под покрывалом, бормоча:

– Не надо. Я сама виновата.

Падма нежно коснулась ее лба, собирая с него прилипшие волосы, а потом повернулась к нам:

– Почему вы еще здесь?

– За ней нужно следить, – отвечал я, не дожидаясь, пока Шаи ляпнет какую-нибудь глупость. – Если действие лекарства кончится, надо дать его снова.

– Давай сюда это твое лекарство! Я справлюсь сама.

Изгнанные из спальни, мы с сыном лекаря спустились в сад и засели в кумбуме, включив все лампы, чтобы не видеть, как качаются в темноте одичавшие деревья. Пока лха искал, что бы на себя накинуть, я стал у очага и заварил часуйму покрепче – так, как ее готовят внизу; щедро кинул в кипящий напиток масла и соли, разлил по глиняным чашкам и протянул одну Шаи. Много слов вертелось на языке, но для начала я спросил:

– Ты знал, что она пьет маковое молочко?

Сын лекаря потупил взгляд.

– И вы все равно пили вино?

– Я не думал, что так выйдет. Мы ведь крепче вепвавет… Нас сложно отравить.

– Может, она приняла что-то еще? – вслух подумал я, припоминая, какой дух стоял в спальне: сквозь приторные благовония пробивалось что-то еще, тяжелое, водянистое… Запах желтых пилюль, вот что! Но откуда они у Камалы?.. – Зачем ей это? Жить надоело?

– Нет… Она говорила, что ее постоянно преследуют голоса и видения; мучают наяву и во сне. Я не верил раньше, даже смеялся, – Шаи сжал виски, нависая над дымящейся чашкой. – А теперь, кажется, понимаю…

– Что понимаешь?

Лха странно покосился на меня и покачал головой.

– Многие знания – многие печали. Учись на моих ошибках, Нуму, – не спрашивай; не ищи ответов! Много лет я мучался, пытаясь вспомнить кое-что – и вот, вспомнил. Я думал, мне станет легче от этого… или я хотя бы пойму, как жить дальше. Но оказывается, я понятия не имею, что делать теперь. Молчать? Рассказать всем и каждому? А что это изменит?.. Неважно даже, поверят они или нет! Мы уже попали под жернова, которые никому не остановить.

Я хотел сказать, что знаю о его тайне, но не придумал, как. Поэтому просто спросил:

– Ты поэтому молчал во время собрания?

– Да, пожалуй, – Шаи пожал плечами и поправил сползающую скатерть, которой обмотался вместо чуба. – Мне надоело притворяться, что мы здесь вообще хоть что-то решаем. Поэтому я больше ничего не собираюсь делать. Я ухожу из Когтя, Нуму; ухожу вниз – и буду жить там, среди вепвавет, пока нам всем не придет конец. И тебе советую сделать то же самое. Беги отсюда! Найди себе девушку, или парня, или обоих; проведи свои дни, сколько отведено, в любви и удовольствии. Только, ради всех богов, не заводи детей. Не заслужили они такого…

– Как это ты уйдешь? А как же Сиа? И Камала? И я, в конце концов?

Он покрутил кружку в ладонях и, криво усмехнувшись, ответил:

– Ты можешь навещать меня внизу. Приходи, будем вместе бесить шенов, как в старые добрые времена! Что до Камалы… Падма права; мы с ней сошлись потому, что оба были в отчаянии, но легче от этого не стало. Наоборот, когда мы вдвоем, оно только вырастает… Ей же будет лучше, когда я исчезну. А Сиа…

Шаи испустил тяжелый вздох и запрокинул вверх подбородок, уставившись в белый потолок.

– Надеюсь, он поймет. Если я останусь здесь, то, наверное, повешусь; потому что невозможно так жить… Знаешь, кто мы на самом деле? Пыль! Скоро мы рассыплемся под ветром; пфф – и все! И пускай Уно думает, что это он управляет тем, куда дует тот ветер. Пускай считает, что сможет к запретным тайнам подобрать ключи, освободить заклепанных титанов… и обмануть судьбу. Как бы не так! Ему не выйти победителем. Смотри, вот и он! Идет спасать мир, не иначе.