Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 40 страниц)

– Он уже умер, – уточнил Гольдман, смахивая начавшей вдруг стремительно зябнуть рукой выступившие от смеха и мгновенно застывающие на ресницах колючими льдинками слезы.

– Его счастье! – фыркнул Блохин. – Алексей Евгеньич, а почему вы меня позвали в театр? А не свою девушку? Или… – он на миг запнулся, пораженный страшной догадкой, а Гольдман стиснул зубы в предчувствии неминуемой катастрофы, – или у вас нет девушки? Вы как Сирано?

«Знал бы ты, насколько», – подумал, позволив себе мысленно выдохнуть всей диафрагмой, Гольдман. А вслух сказал:

– У меня есть девушка, Юр, только сейчас она в Ленинграде на научной конференции по астрофизике. Она ужасно умная – изучает межзвездный газ.

Тут Гольдман даже и не очень-то лукавил: Лизавета и впрямь была умная. И на самом деле изучала межзвездный газ. И в настоящий момент вовсю наслаждалась жизнью в Ленинграде, общаясь с непонятными Гольдману «митьками» и прочим продвинутым андеграундом. Ну а то, что фактически ее с Гольдманом связывали чисто дружеские отношения, Блохину знать совсем не обязательно. Совершенно ни к чему.

*

…На следующий день, едва выйдя на работу после осенних каникул, Гольдман на уроке физики в десятом «Б» вызвал к доске Лену Петрову и абсолютно на законных основаниях, ибо домашнее задание эта Петрова даже не открывала, влепил ей «пару». С чувством глубокого морального удовлетворения.

====== Глава 4 ======

«Пей, моя девочка, пей, моя милая…»

Александр Вертинский

*

К концу недели Гольдману хотелось убивать. Дети после каникул никак не желали приходить в норму. Что такое домашние задания, вспоминали с невероятным трудом. Юрка на уроках смотрел волком – не мог простить «пары», поставленной Петровой. Гольдман его к доске не вызывал, чтобы не испытывать судьбу, и к разговору про достигнутую насчет индивидуальных занятий договоренность не возвращался – из тех же самых соображений. Еще морду лица располосует, рысь дикий! (Фигурально выражаясь, но все же…) В четверг гольдмановский класс дежурил по школе. Суровый классный руководитель отправил Блохина стоять на входе и отлавливать тех, кто норовил проскользнуть без «сменки» или без пионерского галстука. Или злостных курильщиков, прорывавшихся на каждой перемене в направлении запретной для них улицы. Пусть бунтарь поостынет и потратит негативную энергию на доброе дело.

Бунтарь поостыл. И энергию, безусловно, потратил. На страже порядка мрачный Блохин воскрешал в памяти периодически проходившего мимо Гольдмана образ знаменитого трехглавого Кербера, стерегущего вход в Аид: ни обольстить, ни подкупить – оттяпает голову и не поморщится. Впрочем, Юрка мог и не напрягаться. Что ни говори, репутация – страшная сила! А уж репутация у него в двадцать седьмой была ого-го!

Когда дежурство закончилось, Гольдман подошел к Юрке, чтобы сказать спасибо за добросовестный труд на благо Родины. Тот скептически хмыкнул:

– Было бы за что! Алексей Евгеньич… Вы обещали, что…

– Вопросы возникли? – понимающе кивнул Гольдман. – Никаких проблем. До завтра терпит?

Откровенно признаться, ноги уже совсем не держали: все-таки шесть часов носиться по этажам, проверяя, как подопечные справляются со своими заданиями, – это вам не баран чихнул. Да и сердце к концу дня заполошно колотилось в грудной клетке, намекая на тридцать (или даже сорок) капель корвалола, теплую (но не горячую) расслабляющую ванну – и спать.

Успокой меня неспокойного,

Осчастливь меня несчастливого!..

Нет, нынче у него абсолютно не осталось сил на преподавательские подвиги.

– Вполне! – легко согласился Блохин. У Гольдмана появилось странное ощущение, что Юрку самого несколько напрягала возникшая между ними конфронтация, и он был искренне рад снова вернуть отношения в прежнее дружеское русло.

«Когда это, интересно, наши отношения стали дружескими? Глупый вопрос, Гольдман. Садитесь, два!»

– У тебя завтра есть тренировка?

– В полчетвертого. Вечером свободен.

– В семь подойдет?

В семь было поздновато. Гольдман, положа руку на сердце, надеялся разобраться с Юркиными заданиями тут же, в школе, чтобы при случае избежать ненужного внимания коллег. (Репетиторство с собственными учениками, да еще и на дому, в их учебном заведении не поощрялось.) Но не сидеть же в пустой темной школе до семи… Увольте! Дома так дома. Можно сказать, судьба.

– В семь, – Юрка подхватил с пола свою потрепанную спортивную сумку, провел пальцами по светлой щетке волос, смешно наморщил кончик носа – чистый ёж! – А где мы будем заниматься? Здесь или?..

– Нет уж! Вечерами я предпочитаю находиться дома.

– Ура! – возрадовался Блохин. Причем возрадовался искренне, почти по-детски, что Гольдману сразу же захотелось присоединиться к этому ликованию. – Тогда до завтра.

– До завтра.

*

Назавтра Гольдман пожалел, что не может сию минуту занырнуть в послезавтра. А еще лучше – прямиком в зимние каникулы. Прекрасно-длинные и очень зимние каникулы. Дьявол! Они все сговорились, что ли?

С утра завуч полоскала мозги по поводу обязательного медосмотра в старших классах. Гольдман с грустью прикинул, что из-за посещения подростковой поликлиники этими самыми учащимися у него самого пропадет четыре часа астрономии и два физики. Кстати, последние – в его же собственном девятом «Б». А, как любит вещать та же завуч, «учебную нагрузку, дорогие товарищи, вам никто не отменял!» И, значит, придется напропалую гнать лошадей и жестоко утрамбовывать категорически сопротивляющийся насилию учебный материал по принципу «два в одном».

Потом оказалось, что классные руководители непременно, практически под угрозой расстрела, должны отвести всех этих буйных «мОлодежь и пОдростков» к месту медосмотра и бдить там, чтобы они не разбежались в процессе перемещения из кабинета в кабинет, как тараканы – в разные стороны. Хорошо хоть девочек к гинекологу сопровождала школьная медсестра.

Потом Гольдман получил (заслуженную, но от этого не менее унизительную) выволочку за то, что во время дежурства в столовой его оболтусы учинили битву мокрыми тряпками, вместо того чтобы стирать со столов.

Потом в подсобке порывом ветра захлопнуло форточку, и стекло в ней дало трещину. Гольдману стало плохо от одной мысли, сколько нервов и энергии потребуют препирательства с завхозом по поводу установки нового стекла. А, учитывая грядущую зиму с неслабыми – по мрачным пророчествам синоптиков – морозами, сделать вид, будто ничего не случилось, явно не удастся.

Потом были четыре урока, проведенные на автомате. И в столовой на обед – молочный суп с пенкой, а его Гольдман всей душой ненавидел еще с детства.

И в довершение всей этой красоты, когда он уже радостно мчался по коридору, предвкушая свидание с родным домом, ему под ноги выпала зареванная пятиклассница, у которой малолетний дебил из ее же класса выставил за окно портфель. Дебил, похоже, был влюблен не на шутку и таким идиотским способом пытался привлечь к себе внимание объекта нежных чувств, но слегка не рассчитал. Яркий желтый портфель не просто стоял на подоконнике с другой стороны оконного стекла, а еще и был отодвинут вдоль по карнизу на максимально возможное расстояние, чтобы даже в отчаянии владелица не смогла до него добраться. Разумеется, пришлось Гольдману, как наиболее высокому из всех присутствующих, лезть на карниз за портфелем, а потом очень осторожно тянуть его к окну за длинную, промерзшую до совершенно негнущегося состояния ручку, стараясь не уронить тяжеленный чемодан (кирпичи они там, что ли, носят?) и не сверзнуться вниз самому.

Когда портфель спасли, а счастливая владелица с индейскими воплями погнала по коридору своего неудачливого поклонника, периодически прикладывая его теми самыми кирпичами промеж лопаток и ниже пояса, Гольдман, подышав на заледеневшие руки, с грустью подумал, что к завхозу теперь потребуется идти по-любому: разбираться с треснувшим стеклом и с коридорными окнами, которые оказались почему-то не запечатанными ввиду наступающей зимы. Учитывая характер завхоза, Гольдману предстояла натуральная кровавая баня. Но не сейчас. В понедельник. А сегодня – защелкнуть оконные створки на шпингалеты и – домой. Домой-домой-домой. А вечером придет Юрка.

Дома Гольдман сразу же занялся кулинарией. Жрать хотелось (после приснопамятного молочного супчика) просто неимоверно. Да и парень явится с тренировки голодный. Разумеется, сначала – знания, не то кровь отольет от головы и прильет к желудку, но потом-то они смогут подкрепить свои угасшие силы? Ясен пень! Было бы только чем.

Съестные припасы в холодильнике Гольдмана не блистали разнообразием. Путь до ближайшего гастронома был долог и тернист, а посещать по отдельности овощной, молочный и хлебный не хватало терпения и времени. Поэтому чаще всего продуктовые запасы пополнялись по принципу: «Я бежала через мосточек, ухватила кленовый листочек…» Заканчивается хлеб – летим за хлебом. Картошка – в овощной. Стукнуло попить кефирчику – в молочный. А там уж – как бог пошлет. Нынче бог послал Гольдману некоторое количество не слишком симпатичной, уже начавшей слегка подгнивать и прорастать картошки, одну дряблую луковицу и благословенную банку говяжьей тушенки, излюбленной пищи туристов, дачников и одиноких мужчин.

«Будет пээспэка, – решил Гольдман. – Дешево и сердито». ПСПК – полусуп-полукаша, дивное блюдо гольдмановской юности. Солидная кастрюля порезанной маленькими кусками картошки, отваренной до почти что съедобного состояния, пара лавровых листов, мелко порубленный лук и – та-дам! – банка тушенки с пластиками застывшего жира и нежным трепещущим желе… Посолить, поперчить, довести до готовности на медленном огне. Главная прелесть заключалась в том, что потомившаяся вместе с тушенкой картошка благоухала мясом, подавать ее нужно было прямо с жидкостью в глубоких тарелках, а хватало достаточно надолго. И никаких заморочек с ужином на целую неделю. То, что надо! А уж если во время поедания всю эту роскошь как следует помять вилкой…

После того как из смачно булькающей на газу кастрюли запахло тушенкой пополам с лаврушкой, Гольдман понял, что до ужина попросту не доживет. Нашел где-то в недрах серванта два полузасохших пряника и жадно сжевал, запивая сладким чаем и утешая себя, что сладкое полезно для мыслительных процессов. А ужин они с Блохиным будут есть вдвоем.

Когда Юрка нарисовался на пороге гольдмановской квартиры, еда была уже готова и потихонечку доходила на выключенной плите под плотно закрытой крышкой. Ноздри вошедшего в дом Блохина затрепетали, как у почуявшей дичь гончей.

– А еще я слышал, – заметил он вместо приветствия, едва захлопнув за собой входную дверь, – что ООН осудила применение пыток.

– И где это ты такое слышал? – голосом очень доброго кэгэбёра полюбопытствовал Гольдман.

На что Блохин тут же радостно «слил» свой источник информации:

– А нам Нелли недавно на истории рассказывала!

– Нелли Семеновна, – сухо поправил Гольдман.

Однако подлец ни на мгновение не усовестился, только согласно кивнул и, словно загипнотизированный, просочился на кухню.

– Так как там насчет пыток? Вы, Алексей Евгеньич, поддерживаете Женевскую конвенцию?

– Да разве это пытки? – развел руками Гольдман. – Так, ерунда. Вот когда я тебя по физике гонять начну, ты и поймешь, что ничего раньше не знал о пытках.

– Может, сначала поедим? – просительно проныл Юрка. – Я пирожков к чаю купил, – и выложил на стол два завернутых в жуткую промасленную бумажку пирожка с повидлом.

Гольдман терпеть не мог эту вредную для здоровья выпечку по пять копеек: жирные, пахнущие прогорклым растительным маслом, свернутые в трубочки куски теста с якобы повидловой начинкой, которая обычно робко теснилась ближе к одному из двух выходов на свободу. Короче, сплошной обман. Но отчего-то все его знакомые школьники их просто обожали. Настолько, что даже сбегали в большую перемену из школы, чтобы, проигнорировав столовую, домчаться до соседней булочной и ухватить там пару штук малосъедобной гадости. Нет, нет и нет! Ну, в крайнем случае, он бы согласился на их близнецов с картошкой – как-то те ощущались менее противно, и начинки в них клали почему-то больше. Не экономили на картошке, в отличие от яблок?

Но… Гольдман открыл рот, чтобы высказать решительный протест – и тут же его закрыл. Юрка так радовался своему приобретению и столь откровенно гордился возможностью внести собственный вклад в совместный ужин… Да и были ли у него деньги на что-нибудь, кроме пирожков с повидлом? Черт!

– Иди мой руки. Я пока накрою.

На блохинской физиономии появилось выражение торжества пополам с чистейшим блаженством, и он торопливо ускакал в ванную. Гольдман вытащил из голубого навесного шкафчика две глубокие тарелки – красивые, белые с розочками, дефицитного гэдээровского фарфора, подаренные еще родителям на свадьбу – от души положил в них упоительно пахнущую жратву, щедрыми ломтями нарезал черный, с твердой хрустящей корочкой, круглый хлеб и заварил свежий чай. Если нужно для дела, можно пережить и пирожки.

Юрка ел вкусно: сосредоточенно жевал и глотал, слегка урчал и даже, кажется, подхрюкивал от удовольствия, полузакрыв глаза, и, похоже, с трудом удержался от того, чтобы самым некультурным образом вылизать тарелку. Впрочем, с этим вполне справился аккуратно заначенный в сторонке кусочек черного хлеба. Гольдман исподтишка созерцал дивную картину и непритворно наслаждался. Хотя, казалось бы, ну что здесь такого? Сидит парень, ест. И... красота. Куда симпатичней хваленой «Девочки с персиками».

Гольдман и сам не заметил, как уписал свою порцию – тоже не дюймовочкиного размера. Мама всегда вздыхала, глядя, как он ест: «Не в коня корм!» Кстати, как ни странно, при этом еще осталось место для пирожка с чаем. «Съел – и не поморщился!» – съехидничал про себя Гольдман. А тоже, изображал эстета и тонкого ценителя изысканной кулинарии!

Они допили чай в молчаливом согласии. Вообще, Гольдмана как-то приятно согрел тот факт, что Юрка воспринял их совместную трапезу будто нечто само собой разумеющееся: не трепыхался, не болтал без умолку (безудержная трескотня, по правде сказать, и в самом деле оказалась совсем не свойственна Блохину, разве что тогда, после спектакля, его от души накрыло), ел сдержанно, спокойно… красиво. Будто всю жизнь сидел за этим столом.

Мысли свернули куда-то не туда, и, чтобы не дать им ни малейшего шанса, Гольдман произнес:

– А теперь – вперед, на покорение вершин знаний!

Прозвучало патетично, словно где-то на заднем плане отыграли позывные к передаче «Пионерская зорька». Зато действенно: Юрка вытер рот тыльной стороной ладони, убрал грязную посуду в раковину и, несмотря на довольно умеренные, впрочем, протесты Гольдмана, быстро ее вымыл и поставил стекать на металлическую сушку. А затем бодро приволок из коридора сумку и замер, точно дисциплинированный суслик, между комнатой и кухней.

– Где будем заниматься, Алексей Евгеньич, здесь или в зале?

Гольдман, не сдержавшись, фыркнул. Его всегда безумно веселило это пафосное наименование. «Зала». Ну да, конечно: комната в среднестатистической «хрущевке» – это как раз она. Иначе и не скажешь! К тому же если речь идет о квартире, состоящей всего из нее одной. То есть «залы».

Когда у них еще была огромная трехкомнатная квартира в старом «сталинском» доме, то даже там мама, морщась, поправляла: «Большая комната, Лёш. Откуда ты нахватался такой пошлости?» У его школьных приятелей (практически у всех!) были «залы», и Лешке тогда казалось, что это безумно шикарно – когда твой диван стоит в «зале», а не в какой-то там «большой комнате»! Зато теперь комната стала просто комнатой: столовая-гостиная-кабинет-спальня. «И в пир, и в мир, и в добрые люди!»

– Пойдем в комнату, Юр. Я уже там все приготовил.

Он и вправду приготовил: довольно страшный (тридцать восемь вопросов) тест по физике. Физик он или кто? Вот с нее, родимой, и начнем.

Узрев красоту, аккуратно распечатанную Гольдманом на допотопной пишущей машинке с собственноручно вписанными им же формулами, Юрка издал сдавленный стон и отчетливо скрипнул зубами.

– Смерти моей хотите, да?

– Конечно, – кивнул Гольдман, усаживаясь в свое любимое кресло-качалку (пожалуй, единственный предмет роскоши среди невероятно примитивного отечественного интерьера) и раскрывая свежайший номер «Уральского следопыта». – Трудись. На все про все – сорок пять минут.

Тут уж Блохин взвыл всерьез. Гольдман недоумевающе приподнял брови.

– А ты, что, считал, здесь только ужином кормят, а вкалывать не заставляют? Трудись-трудись, не вешай носа! Я хоть пойму, что именно ты знаешь по моей дисциплине, а где у тебя провал.

– Везде! – уверенно заявил Юрка. – Вот честное комсомольское! Везде этот самый пи… провал, Алексей Евгеньич!

Гольдман рассмеялся.

– Да ты пессимист, Блохин! Ладно, хорош ныть! Работай.

– Я думал, вы мне объяснять будете… – пробурчала себе под нос несчастная жертва преподавательского произвола, со вздохом вытаскивая из сумки ручку и весьма потертую общую тетрадь.

– Обязательно буду, – кивнул Гольдман, утыкаясь носом в журнал. – Когда пойму, в чем твоя проблема.

– В чертовой школе, – едва слышно отозвался Блохин, погружаясь в изучение первого вопроса.

Гольдман успел прочитать начало не шибко оптимистичной фантастической повести Карла Левитина «Жизнь невозможно повернуть назад» («окончание в следующем номере») и чудное описание путешествия по Скандинавии (тоже с продолжением), когда спустя почти час Юрка с громким, просто-таки показательным кряхтением распрямил согнутую над столом спину и с удовольствием потянулся.

– Всё!

– Для человека, который не знает ничего, ты возился достаточно долго, – заметил Гольдман, заглядывая ему через плечо. Почерк у Блохина был, прямо скажем, создан, чтобы пытать несчастных преподавателей: довольно аккуратный, округлый, но настолько мелкий, что при проверке к тетрадям следовало прилагать специальную мощную лупу. – Ладно. Тетрадь оставишь – я изучу. Придешь… Завтра?

– Завтра не получится! – чуть ли не счастливым голосом отрапортовал, поднимаясь из-за стола, Блохин. – Завтра у меня школа, а потом работа. До восьми. Я после нее совсем… Никакой, вот! Может, в воскресенье? С утра у меня тренировка, а потом… В два?

Гольдман пожал плечами. Воскресенье так воскресенье. В выходные он был, как Пятачок: «До пятницы я совершенно свободен!»

*

В субботу Гольдман позволил себе поспать до одиннадцати – неслыханная роскошь при преподавательской профессии. Все-таки звезды были к нему неравнодушны: расписание в этом году не предусматривало для него рабочих суббот. А случалось такое всего второй раз за те четыре года, что Гольдман трудился в школе. Чудо, не иначе!

Неспешно приведя себя в порядок и позавтракав в обнимку с недочитанным вчера «Уральским следопытом» (Гольдман обожал читать во время еды), он взялся за блохинский тест. Результат… слегка озадачил. И несколько… обнадежил. Озадачил и обнадежил. Точно. Для начала у Юрки обнаружилась весьма недурная память. То есть заученное однажды он помнил почти дословно. Но сведения эти были настолько отрывочны и никак не связаны между собой, что любая попытка решения задач для Блохина заканчивалась натуральной катастрофой. Гольдман едва не выдрал себе волосы, стараясь постигнуть отсутствующую логику, но потом плюнул и просто принялся рисовать напротив жирненькие минусы своей любимой красной ручкой. Понятное дело, что при таком раскладе минусов оказалось гора-а-здо больше, чем плюсов. Но… Плюсы все-таки были.

Гольдман успел составить план занятий не только на завтра, но и на пару недель вперед, когда позвонила вернувшаяся из Ленинграда Лизавета с восторженным воплем:

– Лешка, пляши!

Гольдман послушно исполнил вокруг телефона ряд движений из летки-енки и лишь затем кротко поинтересовался, какого лешего он должен это делать.

– Приду – узнаешь! – загадочно пообещала подруга. – Готовься! Капелек там, что ли, себе накапай для успокоения…

Капельки он, само собой, глотать не стал, а вот припрятанную от самого себя еще с лета бутылочку «Киндзмараули» на кухонный стол поставил и даже вытащил пробку – чтобы «дышало». Закусь Лизавета принесет, можно не сомневаться! В крайнем случае есть еще две трети вчерашней кастрюли.

Он соскучился по сумасшедшей Лизке, по ее безудержному оптимизму и басовитому смеху, по совместным посиделкам и сплетням об общих знакомых. (Кто говорит, что мужчины не сплетничают – не верьте! Просто они предпочитают заниматься этим в узком мужском кругу. Кстати, для Гольдмана Лизавета отлично вписывалась в этот самый «мужской круг».)

Появилась «боевая подруга» в рекордно короткий срок – всего-то минут через сорок после телефонного звонка. Если учесть, что жила она в трех трамвайных остановках от Гольдмана, то тут ею были явлены прямо-таки чудеса скорости. Особенно для особы женского пола, которые, как известно, даже мусорное ведро на помойку не понесут, не накрасив предварительно губы. Во всяком случае, Лизка-то абсолютно точно.

Она ворвалась в гольдмановскую берлогу порывом сумасшедшего морского ветра: замерзшая, сверкающая голубыми, чуть навыкате, глазами из-под густо намазанных черных ресниц, с розовыми от холода щеками, в ярком павловопосадском платке и какой-то совершенно невозможной дохе, пытающейся сойти за модную дубленку. В руках Лизка тащила два холщовых мешка, один из которых, явно набитый яствами, сунула слегка обалдевшему хозяину квартиры, а второй аккуратно пристроила на ручку входной двери.

Гольдман покорно поволок на кухню щедрые Лизкины «дары». Стоять у дамы над душой, когда означенная дама, пыхтя, стаскивает с себя сапоги – дурной тон, – это он запомнил еще из наставлений мамы.

В сумке было не только много, но и, как всегда, вкусно (Лизавета, при всей ее внешней безалаберности, готовила просто отлично): половина домашнего пирога с мясом, банка консервированных помидоров, какие-то золотистые печенюшки в целлофановом мешке и почему-то – бутылка кефира.

– Лиз, а кефир-то зачем? – поинтересовался Гольдман у подруги, когда та наконец нарисовалась на кухне.

– Не трави душу, Лешк, – вздохнула она и плюхнулась на любимую табуретку, стоявшую возле холодильника. При всех своих кустодиевских габаритах Лизка обожала забиться в угол, точно маленькая серая мышка. – У меня диета. Знаешь, говорят – прямо супер. Килограммы исчезают за горизонтом со скоростью света.

Гольдман скептически посмотрел на обильный стол и открытую бутылку «Киндзмараули».

– То есть все это – мне одному? И винище я буду дуть в одиночку, как последний алкаш? А ты, эдак культурненько, кефирчик? Стесняюсь спросить: кефирчик-то без сахара?

– Сахар – сладкая смерть, – как-то без особого энтузиазма откликнулась Лизавета, грустно созерцая «Киндзмараули». Грузинские вина были ее слабостью. Именно для Лизки Гольдман обычно и старался держать дома «Киндзмараули» или, на худой конец, «Хванчкару».

– И давно ты сидишь на этой, с позволения сказать, диете?

– Второй день, – вздохнула Лизавета. – Там еще можно четыреста грамм нежирного творога. Но я его уже сегодня съела… – добавила она, подумав.

– А пирог с печенюшками?

– Так мама с утра забегала, к ее приходу готовила. Половину – ей, половину – тебе. А она мне помидоры принесла. По-чешски.

Гольдман облизнулся. Завтрак был довольно далеко. Желудок как бы намекал. Но поедать всю эту красоту в одиночестве…

– Слушай, а может, ну ее… проклятую диету? Жила ты столько времени без нее – и еще денек поживешь. А завтра – с новыми силами на кефир?

– Ты – змей-искуситель! Подлая, коварная змеюка! – она поднесла к носу винную бутылку и понюхала, прикрыв от блаженства глаза. – Солнцем пахнет. И виноградом.

– Ну так как? – Гольдман выложил на большую плоскую тарелку нарезанный на крупные куски, еще не успевший до конца остыть пирог и высыпал в хрустальную вазочку золотистое печенье. А помидоры перекладывать не стал, просто оставив их в открытой банке.

Лизавета, еще с минуту повертев бутылку в руках, решительно поставила ее на стол и залихватски махнула рукой:

– Хрен с тобой, сволочь! Наливай! И убери с моих глаз долой эту гадость.

Гольдман понятливо убрал злополучный кефир в холодильник и достал из шкафчика пузатые хрустальные бокалы.

Потом они с удовольствием выпили. «За нас!» Это был их традиционный первый тост еще со студенческих лет.

Потом закусили пирогом. Нет, разумеется, все знают, что закусывать красное терпкое вино мясным пирогом – жуткий моветон. К нему отлично подошли бы мясо птицы, творог, фуа-гра и фрукты. Но с фуа-гра у них нынче было довольно сложно, как и с фруктами: время яблок уже миновало, а время мандаринов еще не наступило – такие вот печальные дела. Пришлось закусывать пирогом. А он, собака, был хоро-о-ош! Как и все, что выходило из-под дивных Лизаветиных ручек. Порой Гольдман остро сожалел о том, что не может пасть перед ней на колени и сделать предложение руки и сердца. Если и существовала где-то на свете его родная платоновская половинка, то звали ее, безусловно, Лизавета, и подходила она ему просто идеально… За исключением одного. И тут уж никто из них не мог ничего поделать. Оставалась дружба, которую они холили и лелеяли, оберегая всеми мыслимыми и немыслимыми способами от грубой прозы жизни.

– А чего это тебя, драгоценная, на диету вдруг потянуло? – рискнул все же поинтересоваться Гольдман, когда голодный блеск в глазах подруги несколько померк, сменившись выражением спокойного умиротворения. – Раньше за тобой как-то не замечалось тяги к мазохизму.

Лизавета вздохнула, подперла кулачком скулу, свободной рукой налила себе еще вина, не дожидаясь, пока подсуетится Гольдман.

– Эх, Лешка… Тебе не понять. Это наше, женское.

Гольдман отзеркалил ее позу, тоже вздохнул горестно, по-бабьи, и прокомментировал, цитируя любимый фильм Марка Захарова:

– Амор, стало быть, с тобой случился?

– Он самый, сука! – скорбно отозвалась Лизка. – Такой, знаешь… глобальный амор.

– Рассказывай, – строго велел Гольдман. – Ишь чего придумала: кефиром травиться!

Амор с Лизаветой случился, разумеется, в городе-герое Ленинграде, на квартирнике великого БГ.

– Ты не в БГ ли, часом, втрескалась, дура набитая? – Гольдман испугался так, что на миг почти задохнулся. Известно же: влюбляться в кумиров – наиболее травмоопасный для психики вид спорта.

Лизка всерьез обиделась:

– Знаешь, я, может, и дура, но не настолько! Не, в БГ влюбиться – святое дело, особенно, когда он совсем рядом и такой… такой… – она даже забыла, что надо страдать по поводу злосчастного амора, и в восторге закатила глаза.

– Какой? – уточнил Гольдман. Ему и в самом деле было интересно. Не то чтобы он являлся пламенным поклонником «Аквариума» и лично Бориса Борисовича, но творчество его уважал и с удовольствием слушал, если Лизка притаскивала из дома свой бывалый, раздолбанный кассетник.

– Прекрасный! Как настоящий принц! Вольный стрелок из Шервудского леса! Молодой Александр из «Таис»! Понимаешь?

– Понимаю.

– Черт, Лешка! Я, как его увидела… думала, в обморок хряпнусь. А когда он запел… Чуть не описалась, веришь?

– Удержалась? – очень серьезно спросил, глуша внутри себя гнусное желание заржать, Гольдман.

– С трудом. Он пел «Сейчас мы будем пить чай»! И «Старика Козлодоева»! И «Друзья, давайте все умрем»! И «Графа Гарсию»! Представляешь?!

– С трудом.

– Гольдман, ты прямо-таки… невыносим! Свинский свин! Тебе бы лишь своего Вертинского старорежимного крутить!

– Ага, – кивнул Гольдман. – Отрыжка проклятого прошлого. Но вернемся к амору. Я понял: БГ был божественен, но тебе подавай земное. Ура, стало быть.

– Ни хрена не «ура», – враз погрустнела Лизка. – Представляешь: БГ поет… ну… так близко, на расстоянии вытянутой руки. Винцо там, водчонка, всяко-разно… «Балтика» – на любителя. Курят чегой-то на кухне… – Гольдман взглянул с легким удивлением. – Не, это не мое, ты же знаешь. У меня же инстинкт самосохранения буквально бешеный. Чуть что – «беги, Лизка, беги!» Однако вот… От себя не убежишь.

Гольдман плеснул в хрусталь еще вина и, чиркнув спичкой, оживил под чайником газ.

– Он рядом сидел. Смотрел так… у меня земля – из-под ног и табуретка – из-под жопы. А потом как-то оказалось, что мы уже за руки держимся. А после концерта – в подъезде целуемся. А потом он меня…

– Позвал в номера?

– У него комната в коммуналке. Но, в общем-то… да. Позвал.

– И ты пошла.

– Я, Лешка, не просто пошла. Я бегом побежала. Я бы за ним побежала и на край света, если бы оно ему внезапно зачем-то потребовалось.

– Раз ты здесь, следовательно, не потребовалось, – констатировал Гольдман, которого прямо-таки выворачивало от жалости к глупой-глупой Лизке.

– Не потребовалось, – упавшим голосом согласилась она. – Да у меня и билеты на самолет были уже куплены. Мы с ним вместе всего-то день провели. Из кровати не вылезали. Веришь?

– Верю, – кивнул Гольдман. Он никогда не считал, что вот из таких постельных марафонов способно вырасти нечто серьезное и долгоиграющее, но объяснять это сию минуту временно сошедшей с ума подруге не было никакого смысла – все равно не услышит. А услышит, так не поверит. Амор у нее – по полной.

– Он такой… – Лизавета растеряла все слова где-то по дороге из Ленинграда. А, может, просто не успела их придумать. – Такой…

Сейчас она выглядела, как глупая, впервые вляпавшаяся во «взрослый», «всамделишный» роман девчонка-десятиклассница: уши горят, щеки горят, в глазах – туман. Ее хотелось обнять, прижать к себе, погладить по голове, пообещать луну с неба и что все будет хорошо. А потом найти ее Ромео и притащить в ЗАГС – на шелковом поводке. Кстати, о Ромео…

– А имя у него есть?

– Есть… – не выходя из медитативного транса: – Алекс.

– Как? – изумился Гольдман. – Тезка, что ли?

– Алекс Чинати.

– Иностранец? Резидент вражеской разведки?

Она почти улыбнулась:

– Балбес ты! Он грузин. Из Тбилиси. Краси-и-ивый! И ласковый. И…

– Уволь меня от подробностей! – Гольдман вскинул руки в шутливом протесте и потянулся выключить весело запыхавший чайник. – Верю, что он – само совершенство, твой восхитительный грузин. И в чем трагедия?

– Он телефон не взял, – она решительно вылила себе в бокал остатки оказавшегося внезапно невероятно в тему «Киндзмараули» и выпила его одним глотком, словно какой-нибудь гасконский бретер в столичной таверне «Золотой кабан». – И адрес не взял. И вообще…

Гольдман плюнул на все условности, сорвался с места, сгреб уже хлюпающую носом Лизку в охапку, прижал к себе, зашептал, утешая, в беззащитное розовое ухо:

– Хочешь, я его найду? И морду набью? Или оторву ему нахрен все самое дорогое? Ну, хочешь?

Она хихикнула сквозь слезы:

– Не на-а-адо! Ты бы видел, какой он у него!..