Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

– Пойдем, машина ждет.

– Машина? – изумилась Лизка. – У тебя – машина? Или ты, сумасшедший человек, разорился на такси?

– Нет, – мотнул головой Гольдман. – Это… друг.

– Просто друг или Тот Самый Друг? – иногда он думал, что Лизка выбрала не ту профессию – ей бы в следователи.

– Почти, – почему-то покраснел Гольдман. Нашел повод краснеть! Чего еще она не знала о его убогой личной жизни? Впрочем… хм… вот о Лозинском, похоже, и не знала.

Юрочка, как обычно, порывистый, сияющий и какой-то… слегка заграничный, ждал их на стоянке возле аэропорта и картинно вертел в тонких пальцах сигарету. (А Гольдман и не догадывался, что он курит!)

– Это…

– Юра, – Лозинский элегантно тряхнул Лизкину руку. Гольдман даже на миг представил, что сейчас тот коснется ее поцелуем. Обошлось.

Лизавета ошарашенно взглянула на Гольдмана, изобразив практически незаметным движением бровей и взмахом ресниц: «Это он?» Видимо, образ не совпал. Гольдман отрицательно повел подбородком: у него и самого до сих пор не совпал. Юра, да не тот. Что поделать!

– Лиза, – подруга, как всегда, отлично поняла, что скрывается за сдержанной гольдмановской мимикой. А может, мимика со стороны выглядела не так уж и… сдержанно. – А это мой сын Тимур.

– Тим, – Чинати-младший с серьезным выражением лица протянул Юрочке ладошку, предварительно стащив с нее варежку.

«Совсем взрослый!» – в который уже раз изумился Гольдман, вспоминая, как тот же ритуал после некоторой заминки и подозрительного пыхтения был проделан и с ним в аэропорту.

– Юра, – как ни в чем не бывало отозвался Лозинский. – Рад знакомству.

Иногда он вел себя… очень даже ничего.

– Спасибо, что согласились нас подвезти, – продолжила светскую беседу Лизка, усаживаясь вместе с сыном на заднее сиденье, когда поклажу уже закинули в багажник.

– Ну что вы, мне нетрудно. Особенно для Алешиных друзей…

Гольдман вздохнул, глядя в окно. Он ненавидел, когда его называли «Алеша».

*

– Ну и что это вчера было?

Если он думал, что на следующий день отмывшаяся, выспавшаяся, откормленная сошедшими с ума от счастья родителями Лизавета забудет о возникших у нее в аэропорту вопросах, то он глубоко заблуждался.

Сдавшая ребенка дедушке и бабушке подруга настигла Гольдмана в его же собственной квартире, загнала в угол на его же собственной кухне и обрушила на него карающий меч инквизиторского допроса.

– Юрочка, – отозвался Гольдман, наливая себе заварку и тайно мечтая, чтобы та превратилась в какой-нибудь цианистый калий мгновенного действия. – Плесни мне кипяточку, а?

Лизка, конечно, кипяточку плеснула, но не отстала.

– Юрочка, ага. Личную жизнь устраиваешь, чтобы в именах не путаться?

Гольдман помотал в чае ложкой, размешивая сахар, и только спустя несколько минут вспомнил, что сахара-то он туда и не положил. Весна, что ли, давит на мозги? Чего бы попить такого… стимулирующего? Почему-то, кроме водки, в голову ничего не приходило. Весна…

– Нет. Вот не поверишь: оно само. Судьба, похоже.

– Леш, с каких это пор ты веришь в судьбу? Может, еще и гороскопами начал увлекаться, а? Чумака с Кашпировским по телевизору смотришь? Шрам еще не рассосался?

– Увы. Не получается проникнуться. Повышенная гипнозоустойчивость. Буду носить «украшение» до самой смерти.

Подруга, как всегда, все поняла правильно.

– Значит, просто не тот Юра.

– Не тот. Лиса, ну все равно ведь никого другого нет. Перемены – переменами, а закон пока не отменили. И сегодня, наверное, кого-нибудь сажают.

– Ох, сомневаюсь! Как-то мне кажется, нашему государству сейчас не до… нюансов.

– Поэтому и сажают. Одним… нюансом больше – одним меньше. «Лес рубят – щепки летят». Нынче, знаешь ли, вполне подходящее время. Для щепок. А потом… Ты же понимаешь: про геев замечательно в «СПИД-инфо» читать и ужасаться. А познакомиться с кем-то всерьез, да еще и в нашей дыре… Проблема.

Лизка утешающе погладила его по руке.

– Познакомиться с кем-то всерьез, Лешик, вечная проблема. Не только для геев – для людей с традиционной ориентацией тоже. Особенно если ты не посещаешь дискотеки и избегаешь вечеров «Для тех, кому за тридцать». А этот… Юра…

– Юрочка, – машинально поправил ее Гольдман.

– Ладно, Юрочка… Тебе с ним хорошо?

– Знаешь, как говорят: «С пивом потянет»? На безрыбье и Лозинский – щука.

Подруга посмотрела грустно.

– Ты стал циничным, Лешка. Никогда таким не был.

– Похоже, старею.

– Балда! Учитывая, что мы с тобой ровесники… Думаешь, приятно мне про себя подобное осознавать? Стареет он, ну надо же!

– Эй! Ты еще роскошная молодая женщина!

– Вот! А ты – роскошный молодой мужик! Правда, откормить требуется. Совсем здесь зачах без женского присмотра. Да и свежего воздуха тебе явно не хватает. Глянь, какая солнечная весна за окном! Пойдем в следующие выходные гулять, а?

Когда Лизка впадала в такое оптимистично-бронебойное состояние, спорить с ней было себе дороже. И Гольдман поспешно согласился.

Через пять минут Лиса, повязав на бедра сто лет уныло пылившийся на крючке клетчатый кухонный фартук, радостно жарила оладики, напевая себе под нос:

Ксюш, Ксюш, Ксюша,

Юбочка из плюша – русая коса.

Ксюш, Ксюш, Ксюша,

Никого не слушай,

И ни с кем сегодня не гуля-ай!

– Лиса, что за порнография? – в конце концов не выдержал Гольдман.

– Ничего ты, Лешка, не понимаешь в новинках отечественной эстрады!

И Гольдман подумал, что это и есть счастье: Лизка, которая на его кухне жарит оладики и поет всякую хрень.

А со своей личной жизнью он разберется. Со временем.

*

Только, как показала практика, времени-то у него и не было. Сука-судьба! Вот кто ее просил?!

Гулять они пошли в воскресенье утром: Лизавета в своем бирюзовом пуховике, Гольдман без головного убора (тепло же!) и Тимыч в красно-синей куртке, шапке с помпоном едва ли не больше его головы и завязанном сзади (чтобы в случае чего ловить и держать) полосатом шарфе. Солнце светило вовсю, словно пытаясь убедить недоверчивых прохожих, что, несмотря на основательный минус по ночам, в город все-таки пробралась весна. Асфальт уже высох, но по его краям все еще громоздились довольно пышные сугробы, оставшиеся от недавнего снегопада, в которых Тимка радостно колупался желтой пластмассовой лопаткой.

– Потом ребенка вместе с одежкой засунем на батарею, – философски прокомментировала действия своего счастливого до безобразия чада Лизавета.

Хотелось просто сесть на лавочку и прикрыть глаза, подставляя лицо неожиданно ставшему таким ощутимо греющим солнцу. Держать Лизку за руку и слушать, как галдят немного сошедшие с ума от внезапного приступа весны птицы. Как назло, найти в центре города свободную лавочку всегда было той еще суперсложной задачкой. Пожалуй, Фродо легче дались поиски Роковой горы. А ведь, казалось бы: сквер, дорожки, скопление людей… Да натыкайте вы уже этих проклятущих скамеек через каждые десять метров! Так нет. Две с половиной штуки на все обозримое пространство, да и те – с переломанными спинками и истоптанными грязными сапогами сиденьями.

Он чрезвычайно внимательно разглядывал скамейки, прикидывая, что в случае удачи можно и до киоска за газеткой смотаться (Дескать, мы люди не гордые – под пулями и лечь можем!), и, разумеется, прозевал все на свете. Не осознал происходящего, пока совсем рядом не раздался молодой и как бы смутно знакомый женский голос:

– Ой, Алексей Евгеньич! Здравствуйте! А вы тут… гуляете, да?

Гольдман поднял глаза.

Как там, в «Собаке на сене»? «Стой, сердце, стой!»?

– Здравствуйте, Алексей Евгеньич.

– Здравствуй, Лена. День добрый, Юра.

Пришлось заставить себя стащить с пальцев перчатку и протянуть Блохину руку. Что поделать! Настоящие мужчины здороваются именно так. Даже маленький Тимыч в курсе. Ладонь Юрки обожгла, словно лед на катке, если со всего разгона вмазаться в него голой рукой. Гольдман всерьез подумал: не закапает ли сейчас на снег кровь? Хотя… чушь. Ужасно пошлая мелодрама!

По тому, как вцепилась в рукав его куртки Лизка, стало ясно: дополнительные комментарии не требуются – подруга и так все поняла. А чего тут непонятного?

В этот прекрасный весенний день Юрка Блохин тоже выгуливал свое семейство: жену Лену и сына в темно-зеленой коляске с опущенным верхом. Одетый в стального цвета комбинезон младенец, похожий на сосредоточенного космонавта перед запуском ракеты, заинтересованно таращил в небо серые глаза. Вылитый Юрка Блохин. Даже узнаваемая складочка между светлых бровей, появлявшаяся у Юрки, когда он о чем-нибудь напряженно думал.

Гольдман подавил в себе желание потереть через несколько слоев одежды болезненно занывшую грудь. Еще не хватало!

– А это ваш… сын? Поздравляю! Как назвали?

(Все-то он на самом деле знал. Но… Устроил тут зачем-то театр одного актера. «Плевать я хотел на вашу семейную жизнь, господин Блохин! А что вопросы задаю – так это единственно из вежливости. Воспитанный я человек, вот!»)

– Иваном, – хрипло отозвался «господин Блохин». Казалось, слова давались ему со скрипом, будто в Юркино горло изнутри кто-то недобрый пропихнул скрученный двойным узлом кусок колючей проволоки.

– Отличное имя. Значит, Ванька?

Лизавета дернула его за рукав. Очень вовремя, надо заметить, дернула: сознание неудержимо уплывало куда-то, мир сгорал и корчился в предсмертных муках. Не смотреть на Юрку становилось с каждым вдохом все сложнее. Практически невозможно.

– Представь меня, Леш! Это твои ученики?

Гольдман благодарно покосился на подругу.

– Бывшие. Юра, Лена, это – Елизавета Петровна, мой… друг.

Он специально сделал эту паузу перед словом «друг». Специально, чтобы прозвучало двусмысленно. Чтобы… кто-нибудь подумал… ну… вдруг. Поревновал, да?

Лиса рассмеялась – заливисто и звонко, словно по ксилофону пробежали шустрые молоточки. (Гольдман, правда, довольно смутно помнил, как именно звучит ксилофон, но сравнение у него в голове всплыло как раз такое. А может, он нарочно старался размышлять о посторонних вещах…)

– Лиза. Когда по имени-отчеству, чувствую себя не то древней старушкой, не то матушкой-императрицей Всея Руси.

Покоившийся в коляске ребенок, во время их разговора моргавший все чаще и длиннее, окончательно прикрыл глаза и засопел. Юрка поднял колясочный верх и осторожно развернул всю конструкцию так, чтобы солнце не мешало дитю спать. Ванька. Как в фильме «Офицеры». Иногда Гольдман до смерти ненавидел эту свою привычку везде отыскивать цитаты. Вроде бы не филолог, не искусствовед, а вот поди ж ты!

– А это ваш сын? – Елена Прекрасная решила пообщаться с Лизаветой без посредников. Похоже, так называемый «материнский инстинкт» и впрямь – сильная штука, заставляющая даже незнакомых прежде друг с другом женщин мгновенно находить кучу общих тем, касающихся детей.

– Тимур, – тихо, чтобы не разбудить уснувшего Ванечку, отозвалась Лиза.

– Какой большой! – не без зависти протянула Лена, кинув короткий взгляд на коляску.

– Идемте, я вас с ним познакомлю!

Гольдман и сам не заметил, как оказался посреди сквера наедине с Юркой Блохиным. И почему-то коляска, стоящая между ними, представлялась ему нынче совсем ненадежной баррикадой.

Там, где-то вдали, на противоположном краю вселенной, весело смеялся Тимыч, скатываясь, точно с горки, с гигантского, уже слегка подтаявшего сугроба. О чем-то увлеченно разговаривали Лиза и Лена. (Гольдман мысленно поклялся задушить свою подругу-предательницу при первой же возможности.) Проходили мимо какие-то посторонние люди. И все это не мешало ему чувствовать себя в абсолютной пустоте, в страшном ледяном космическом вакууме, где их было только двое: он и Юрка.

Юрка…

– Алексей Евгеньич?

Когда-то Юрка называл его «Леша». «Лешка. Лешенька…» – Гольдман помнил. Разумеется, это было давно, в иной жизни.

Он поднял глаза и натолкнулся на прямой, тяжелый, словно бы больной, Юркин взгляд.

– Алексей Евгеньич?

Гольдман все-таки потер грудь. Нет! Он не будет вот сейчас, при Юрке, пошло глотать таблетки и изображать умирающую Маргариту Готье в последнем акте «Дамы с камелиями». Правда, Маргарита, кажется, умирала от чахотки?

Сознание ни в какую не желало концентрироваться на происходящем, все время уводило мысли куда-то в сторону. «Шаг влево, шаг вправо – приравнивается к побегу и карается расстрелом».

Только разве от Юрки убежишь?

– Все в порядке, Юр. Все в полном порядке.

– Как ваше… – было заметно даже невооруженным глазом, как Блохин проглотил слово «твое», – здоровье?

Вежливый разговор двух посторонних людей. Хотя у одного сердце внезапно запросилось в отпуск, а у другого в горле – моток колючей проволоки.

– Не жалуюсь.

Юрка недовольно дернул щекой. За те жалких два с небольшим месяца, что они с Гольдманом были так невыносимо… вместе, он успел изучить своего бывшего учителя, будто облупленного.

– Таблетку выпей, – он все же не удержался, перешел на «ты». – Что за геройство, в самом деле? Не надо тут, пожалуйста, передо мной выё… выёживаться.

Гольдман подумал: «Заботливый!» То ли ехидно подумал, то ли всерьез, но при этом покорно полез во внутренний карман куртки за нитроглицерином. Ничего себе – свидание с бывшим!

Юрка удовлетворенно кивнул и, не торопясь, потащил коляску (и, разумеется, словно пришитого к ней Гольдмана) к ближайшей, как раз в это время освободившейся скамейке. Извлек откуда-то из колясочного кармана мятую газету, с деловым видом расстелил ее на явно чудом уцелевших от нашествия варварских полчищ облезлых досках:

– Садитесь.

Гольдман, не сопротивляясь, сел. Когда таблетка начнет действовать, лучше и впрямь сидеть.

– Позвать вашу… Лизу?

Юрка опять вернулся к вежливому «вы» – сама корректность!

– Не стоит. Сейчас отпустит.

Блохин зыркнул на него подозрительно: «Ну-ну!»

– Может, «скорую»?

– Юр, я ведь себе не враг.

В блохинском взгляде отчетливо читалось: «Ага! Как же!» Но вслух он, слава богу, ничего не произнес.

Крохотная, но невероятно ядреная таблетка подействовала почти мгновенно, и Гольдман с облегчением почувствовал: отпустило. Если бы так же играючи можно было разобраться с проблемой Блохина: кинул пилюльку под язык, а тебя жахнуло по мозгам и – раз! – отпустило.

Юрка стоял рядом, машинально покачивая коляску, и смотрел. Когда Гольдман все-таки рискнул поймать его взгляд, то невольно вздрогнул – столько там было всего: и тревога, и вина, и что-то голодное, жаркое, тайное, словно огненная лава под ненадежной поверхностью притворяющегося мирно спящим вулкана. Гольдман содрогнулся, на миг ощутив, как эта самая лава, вопреки любым законам мироздания, отзывается у него внутри болезненным ожогом. И тут уж его привычный с детства диагноз явно был ни при чем. Впрочем, как говорят в народе: «Хрен редьки не слаще».

Сильные, бесконечно родные Юркины пальцы стиснули несчастную ручку коляски так, что та, казалось, вот-вот разломится пополам. Срочно требовалось хоть что-то сказать. Простое и по возможности нейтральное. Гольдман чувствовал, что и сам сию секунду сломается пополам. И больше уже не встанет – жалкая, никчемная марионетка, выброшенная кукольником.

– Где вы живете? У Лены? – собственный голос показался ему совершенно незнакомым, будто бы чужим – так отвратительно он звучал. Похоже, у матушки-природы в этот прекрасный солнечный день колючей проволоки хватило на всех.

– У Ленки тесно, – голос Юрки звучал ничуть не лучше, – двушка у них. С ребенком… Я на хлебокомбинат устроился – грузчиком. Там семейным общагу дают.

«На хлебокомбинат… Грузчиком… Юрка!»

– А как же… – (Институт, да? Ты, кажется, Лешечка, тогда об этом сильно переживал?) – Ты ведь хотел у тети, продавцом? Там, наверное, сейчас деньги?

– Тут уж либо общага, либо деньги, – абсолютно по-взрослому рассудительно отозвался Юрка. – Да и садик с яслями у них имеется. Пока еще не закрыли. Мы оба с Ленкой работаем, с Ванюшкой теща сидит. Но ей в напряг – все время ворчит. Так что… Как горшок освоим – сразу в ясли.

Гольдман кивнул, старательно сохраняя нейтральное выражение лица. Почему-то вспомнилась байка про Нерона. Говорят, эта сволочь, мнившая себя и наиболее выдающимся из императоров, и звездой древнеримской сцены, перед тем как броситься на меч в попытке избежать мести разъяренной толпы, пафосно воскликнул: «Какой великий артист погибает!» В этот момент Гольдман всей душой понимал Нерона. В нем, похоже, тоже погибал великий артист. Правда, милосердно острого римского меча ему никто подогнать не сподобился.

– А вы? Все там же?

– Да. В школе. Как в мультике «Пони бегает по кругу».

– Я не смотрел, – пожал плечами Юрка.

Подмывало спросить у него: «Как же ты живешь, Юрка? Где берешь силы… вот на это все?» Разумеется, некоторым вопросам лучше оставаться непроизнесенными. Да и зачем спрашивать, если все равно ничем не можешь помочь?

В коляске заворочался, захныкал после короткого сна сероглазый мальчик Ваня. Юрка наклонился, заглянул внутрь.

– Что, добрый молодец? Выдрыхался? Подъем?

Плач становился все громче.

Через несколько секунд рядом нарисовалась Лена, а следом за ней и встревоженно глядящая на Гольдмана Лизка.

– Юр, он голодный. Дай ему бутылку водички и пошли домой.

– Леш, и нам пора, – сказала Лизавета.

«Прямо-таки две примерных пары…» – с горечью подумал Гольдман, с трудом вытаскивая себя из цепких объятий скамейки. Юрка взглянул обеспокоенно, но, к счастью, помощи не предложил, а то огреб бы сейчас по полной.

Расставаться не хотелось почти смертельно.

Юрка, прощаясь, снова протянул руку. Гольдман снова ее пожал. Не удержался – скользнул большим пальцем по выпирающей косточке Юркиного запястья. Всеми нервами ощутил чужой вздрог и поспешил улыбнуться.

– Приятно было встретиться, ребята. Удачи вам!

– Спасибо! – вежливо улыбнулась ему в ответ Лена. А Юрка просто кивнул.

Почему-то Гольдману показалось, что Блохин и сам боится слов, которые могут вот-вот сорваться у него с языка. А может, только показалось.

– Леша?

– Пойдем, провожу вас до дома.

Разумеется, Лизка желала знать, что именно тут произошло. Разумеется, она имела на это полное право – после того, как мужественно взяла на себя Елену Прекрасную. Гольдман мысленно пообещал, что обязательно поговорит с Лисой и все-все ей расскажет. Но не сейчас. Сейчас он мог лишь, до боли стиснув зубы, обреченно смотреть, как уходит вдаль по аллее Юрка, одной рукой держа под локоть свою жену, а другой толкая вперед коляску цвета пыльной июльской листвы.

====== Глава 24 ======

«Дни бегут все быстрей и короче…»

Александр Вертинский

*

Я тучка, тучка, тучка, я вовсе не медведь,

А как приятно тучке по небу лететь…

Гольдман воровато огляделся по сторонам и торопливо припустил мимо директорского кабинета. Определенно, встреча с Дядей Ваней сегодня была бы не самым удачным завершением рабочего дня. Нет, ну действительно: понедельник – и так-то день тяжелый, а уж нынче!

Вчера проводил в аэропорт Лизавету с Тимом. За месяц, что подруга гостила в родном когда-то городе, уже представлялось, словно так и будет всегда: вечерние посиделки и разговоры (когда – ни о чем, а когда – и исключительно по существу); совместные прогулки по становящимся с каждым днем все более весенними улицам; потрясающий Тимка, который сначала отнесся к незнакомому ему дяде Леше с изрядным подозрением, а потом сделался его наилучшим другом и даже угостил доставшимся от бабушки шоколадным зайцем – огромным, между прочим, дефицитом.

На Тимкин день рождения Гольдман вывел Лису с сыном в цирк – на приезжее шоу с лошадьми и клоунами. Лошади Тимура впечатлили, а клоуны напугали. Да и вообще, высидеть два отделения подряд пока что оказалось для мелкого непосильной задачей. Но Гольдман не обиделся. Купил новорожденному красный поролоновый нос на резинке и под неодобрительное сопение Лизки – сомнительного происхождения красный же леденец, от которого язык Тимыча приобрел зловещий багровый оттенок. Лизка сопела, Тимка хохотал, а Гольдман был по-настоящему счастлив. В заключение праздника его пригласили на торжественное застолье в дом Лизаветиных родителей. Выяснилось, что накануне подруга до трех часов ночи возилась с праздничным тортом, носившим многозначительное название «Королевский»: безе – в несколько слоев, масляный крем с вареной сгущенкой и грецкие орехи. После одного весьма среднего кусочка можно со спокойной душой падать на диван и беспомощно пыхтеть в потолок. Гольдман съел два.

– Эх, Лешка! – сокрушалась Лиса. – Не в коня корм. Месяц пытаюсь привести тебя хотя бы в относительную форму, а ты – все такой же задохлик. Соплей перешибешь. И как тебя твой Лозинский терпит?

Никакие пряники мира не могли бы заставить Лизавету именовать Лозинского Юрой или даже Юрочкой – исключительно по фамилии. «Юру» она берегла для того, другого, с которым их однажды на прогулке так безжалостно столкнула судьба. Лишняя (хотя и совсем нелишняя) встреча в гольдмановскую копилку мгновений, проведенных вместе. Порой он чувствовал себя натуральным Скупым рыцарем.

Как молодой повеса ждет свиданья

С какой-нибудь развратницей лукавой…

– звучало иногда у него в голове надтреснутым голосом Иннокентия Смоктуновского:

…Иль дурой, им обманутой, так я

Весь день минуты ждал, когда сойду

В подвал мой тайный, к верным сундукам.

Счастливый день!

Разве тот день можно было бы назвать счастливым? Выходит, можно. Любой день с Юркой – настоящее счастье, даже… тот самый. Все познается в сравнении. День с Юркой – или целая жизнь без него? Выбор оказался слишком очевиден. Особенно если в итоге рядом обнаружится некто, готовый вытирать слезы и сопли и отпаивать чаем с мятой. Чай с мятой тоже пришелся весьма в тему. Так уж все у них сложилось.

– Он не выглядит счастливым, твой мальчик.

– Он не мой мальчик! – огрызнулся Гольдман. Запасы мяты на Лизкиной кухне в тот вечер представлялись просто бесконечными. «Мама летом насушила. У нас по всему участку растет – прямо как сорняк».

– Думаю, все же твой. Судя по тому, как он на тебя смотрел.

– Ты специально, да? Чтобы я опять принялся цепляться за… хрен его знает за что?

Рука Лизаветы легла на его плечо.

– Лешенька, ты в жизни не врал ни мне, ни себе. Не стоит и начинать, да?

– Я давно уже изоврался, Лиса. Всем вокруг. Похоже, по-другому у меня не получается.

– Бедный глупый Лешик! Налить тебе еще чайку?

Никогда еще Гольдману не хотелось так сильно поверить в то, что мята отлично успокаивает. Только, наверное, в его ситуации надлежало сжевать всухую целый стог этого восхитительного успокоительного.

Мама, когда у нее (редко, да метко) случался приступ мигрени, мрачно шутила:

– Лучшее средство от головы – это гильотина.

А от памяти? Тоже, должно быть, вовсе неплохо. Махнуть, что ли, во Францию? Или в Японию? Прикупил набор ножей для харакири, вырезал то, что болит, – и свободен! А еще надежнее – комплексное лечение.

– Иногда мне кажется, ты ходишь вообще по краю.

– Тебе кажется. Я слишком упертая сволочь, Лисонька. Мамы нет, Вадьки нет… Временами у меня такое ощущение, что я живу и за них тоже. Уйти было бы… трусостью. Я однажды… подошел близко. Больше не хочу. Потому что, уйди я тогда, у меня не было бы даже этих двух месяцев с Юркой.

Два месяца – это очень много. У некоторых нет и такого.

– Ну а ты-то сама как? Почему до сих пор без работы?

Лизавета заправила за ухо светлую прядку волос, потеребила простенькую серебряную сережку с зеленоватой бирюзой.

– А черт его знает, Леш… Садика – нет, работы – нет. Вешать Тимку на Алькиных родственников, а самой заниматься не пойми чем, я не желаю. В НИИ – сплошные сокращения. Моя недописанная кандидатская их, по непонятной причине, абсолютно не впечатлила. Видать, своих навалом… с недописанными. Так и живем. Алька за любую халтуру хватается – лишь бы платили. Вспомнил вон, что где-то пылятся корочки массажиста – подрабатывает. Тимка скоро забудет, как папа выглядит. На природу сто лет не выбирались.

Это звучало совсем… невесело. («Не тебе одному хреново в жизни, дорогой товарищ Гольдман!») Впрочем, с годами он так и не научился утешаться чужими напастями.

– Может, вам сюда перебраться?

– И? – подруга посмотрела на него совершенно больными глазами. – Я тут сходила в свой родной НИИ. «Извини, солнце, сами еле-еле сводим концы с концами. Две трети здания сдали в аренду. На первом этаже – парикмахерская и салон импортной оптики. Наука загибается». Ну и с садиками – приблизительно то же самое. Очередь – на семь лет вперед. Тебе смешно? Мне – нет.

Гольдман так и не придумал, что сказать в ответ, поэтому предложил просто:

– Давай еще по чайку?

– Я бы предпочла чего-нибудь покрепче сейчас, – вздохнула Лизка. – Но нельзя. Ответственная мать не надирается как последняя свинья на глазах у своего ребенка.

– Тогда – мята, – Гольдман потянулся к заварочному чайнику.

– Леш, можно я тебе глупый вопрос задам, а?

– Глупый? Задавай. Почувствую себя словно в разлюбезной школе. Мои олухи прямо-таки обожают эти самые глупые вопросы.

– Ты только не обижайся, ладно?

– Лиса, ты меня пугаешь.

– Леш, а что ты в нем нашел? Ну... в этом своем… Юрке? Чтобы… вот так. Столько лет.

Слегка обалдевший Гольдман потер ладонями лицо.

– Спросили как-то раз сороконожку: с какой ноги она ходит? Сороконожка задумалась – и не смогла сделать ни шагу… Невинный ответ, что я такой… больной на всю голову маньяк – тебя ведь не устроит?

– Не-а! Понимаешь, я все размышляла: может, он красивый. Или, там, харизма из него прет. Или талантливый до опупения. Или… Ну… ты уж прости… на юных мальчиков-школьников тебя вдруг потянуло. – (Гольдман внутренне передернулся.) – А тут… Обыкновенный, понимаешь? Обыкновенный молодой мужик. По виду – гопота-гопотой. Шапочка дурацкая. В темном переулке я бы от такого шарахнулась, а потом бежала – очень быстро. И молилась, чтобы пронесло. А когда мы с ним и всем его семейством встретились… Когнитивный диссонанс, понимаешь? А ты… смотрел на него, как будто он и есть все твои звезды, луна и солнце – в придачу. Леш?

Гольдман покачал головой. Надо же! Лизку прорвало!

– Как тебе объяснить… У него руки красивые.

– Руки?! Лешка, ты серьезно?! Да какие бы ни были – сколько там твоему сумасшествию?

Гольдман в уме прикинул: Юрка появился у него (ну, не у него, конечно, а в его классе) в девятом. Два года – до выпуска, два – армия. Сейчас, получается, пятый. Пять лет? М-да… Мы не ищем легких путей!

– Много.

– Много! Руки! Леш, да обычные у него руки, блин! Рабочие. Костяшки сбитые. Неухоженные, ногти обкусанные.

– Обкусанные? – Вот ведь чертовы бабы! И когда углядела? А он и не рассмотрел. Вообще-то… Юрка никогда, даже в наиболее сложные мгновения жизни, не грыз ногти. Или грыз? А мысли Гольдмана в тот момент были заняты совсем другим? – Лизка, парень грузчиком работает, чтобы у его семьи имелась крыша над головой. Ты от него маникюра на руках, что ли, ожидала?

(«Ле-еша… Лешенька!..» – и кончиками пальцев – по ребрам. Теплые, ласковые, сильные ладони – на лопатках, на пояснице. Потрясающие руки!)

– Леша! – Гольдману показалось, что подруга сейчас хрястнет кулаком по столу, заставляя жалобно дребезжать на блюдцах золоченые «гостевые» чашки с розами. – При чем здесь маникюр? Он совершенно ни-ка-кой, слышишь? Никакее не бывает!

– Он сильный, Лизонька, – улыбнулся Гольдман. – Он умеет признавать свои ошибки – и брать на себя ответственность. Он, понимаешь, настоящий мужик. И всегда таким был. А я, если уж влюбляюсь на свою голову в мужиков, то уж в самых настоящих.

– Он тебя предал! Неужели ты ему это простил?

– Он просто ошибся. И… если там все было так, как я про нас с ним чувствовал, то… Юрка не меня – он сам себя предал. Хотя это и была всего-навсего глупая детская ошибка. И теперь он… – («Сгрызет себе не только ногти – по локоть, но и душу – до основания».) – Хорошо бы ему удалось найти точку опоры.

– Ребенок? – осторожно спросила отчего-то внезапно притихшая Лизка. – Точка опоры?

– Лиз, ты хотя бы представляешь, каково это: каждую ночь ложиться в постель с нелюбимым человеком? И доказывать… доказывать, что любишь… Он ведь не разведется с ней. Никогда. Потому что… Потому что она не виновата. И потому что… Ванька. Хочешь поспорим, кто из них ночами укачивает орущего младенца?

– Спорить с тобой… – пожала плечами подруга. – Все-то ты про него знаешь.

– Знаю, – согласился Гольдман. – Потому и не сужу. Потому и…

«Не могу отпустить». Последнее вслух он, разумеется, не сказал. И так все было совершенно понятно.

А еще он не сказал, каково это – каждую ночь ложиться в постель с нелюбимым человеком. Ладно, пусть не каждую. Пусть редко – по выходным. Но все же ложиться. При первой же возможности крепко зажмуривая глаза и ощущая себя предателем. И все равно в конечном итоге сдаваясь собственному жалкому желанию живого человеческого тепла. Простого телесного контакта. Хорошо, что Лизавета мудро не стала задавать вопросы еще и о Лозинском.

*

– Алексей Евгеньич! Алексей Евгеньич! Там!.. Там!..

– Светочка, давай ты успокоишься и будешь говорить внятно?

Света Хамзина – отличница, спортсменка и человек с абсолютно аналитическим складом ума – как-то странно всхлипнула и внезапно сползла по выкрашенной в веселенький голубой цвет коридорной стенке.

– Там… Коська Брызгалов… повесился.

Гольдман чуть было не сел рядом с ней на драный линолеум, но тут же решительно запретил себе впадать в панику.

– Где? Откуда ты знаешь?

– В физкультурной раздевалке. Штанга… ой! то есть Семен Степанович зачем-то к парням в раздевалку зашел, а он… ну, Коська… там висит… А он сказал… вас позвать… Ну… Штанга…

Гольдман беспомощно посмотрел по сторонам (как назло, уже минут пять назад прозвенел звонок на урок, и коридор был девственно пуст), а затем протянул Хамзиной руку.

– Идем. Закину тебя по дороге в медпункт. Выпьешь успокоительного.

– А вы?.. А вам ведь… А там…

– Ничего, – отозвался Гольдман, чувствуя себя самым натуральным старым циником. – Если Брызгалов и впрямь мертв, в чем я лично сильно сомневаюсь, то ему уже спешить некуда.

Он не стал объяснять, что случись – не дай бог! – нечто подобное в действительности, то вызывал бы Штанга не классного руководителя Гольдмана, которого после истории с Юркиным демаршем терпеть не мог, а милицию и «скорую».

В медпункте он сдал Светку с рук на руки пожилой хлопотливой медсестре Варваре Михайловне и почти бегом рванул к спортзалу. Мало ли!

Первым ему встретился совершенно чудесным образом воскресший «покойник»: тот стоял возле закрытых двустворчатых дверей и, согнувшись в три погибели, пытался разглядеть что-то безумно интересное в замочную скважину. Гольдману страшно захотелось как следует врезать «дорогому усопшему» с ноги по откляченной заднице, но он все-таки сдержался, памятуя о пресловутом достоинстве советского педагога. (Или уже не советского? Да и какая, к чертям, разница?!)