Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

– Здравствуйте! Что вы хотели? – молоденькая девочка в аптечном окошке посмотрела на него усталыми, какими-то удивительно собачьими, глазами. Список лекарств, которые нужно пить в подобной ситуации, у Гольдмана давным-давно отпечатался на подкорке. Не зря же столько лет валялся по больницам и уже успел практически сродниться со своими врачами! «Первую медицинскую помощь при простуде и гриппе» ему еще когда-то Мария Ильинична Вольф присоветовала – добрый доктор Айболит. «Но лучше все-таки в случае болезни вызывайте профессионала!» Мудрая мысль. Однако Гольдман очень сильно сомневался, что Юрка воспользуется этой рекомендацией.

– Бисептол, ремантадин, аспирин, цитрамон и супрастин, – выдал он, не задумываясь, как младшеклассники, красуясь, отбарабанивают только что вызубренную таблицу умножения. – И аскорбинки, если есть. Пару упаковок. Те, которые по десять.

Он отлично понимал, что в природе уже нет таких цен: шесть и десять копеек, но сколько они стоят сейчас, не знал. Зато великолепно помнил, что прежде, сто лет назад, маленькие, по десять копеек, кислые витаминки нравились ему куда больше, чем здоровенные, похожие на хоккейные шайбы, сладкие по шесть. Правда, вдруг у Юрки имелись другие предпочтения? Уточнить?

– А по шесть у нас и нет, – улыбнулась аптекарша.

«Гулять так гулять!» – решился Гольдман и осторожно поинтересовался:

– А гематоген?

Схему пития означенных лекарственных средств он написал Юрке крупными буквами на листочке, вырванном из ежедневника, традиционно принесенного с собой на педсовет. (Надо же в чем-то рисовать глубокомысленные загигулины!) Потом сложил стратегические запасы с сопроводительной запиской в пакет и бережно тронул Блохина за плечо. Тот открыл глаза и несколько секунд недоуменно смотрел на склонившегося к нему Гольдмана.

– Может, ему «скорую» вызвать? – обеспокоенно осведомилась аптекарша.

Юрка протестующе потряс головой и попробовал встать. Получилось со второго захода. Гольдман подумал, что сам на его месте тоже не согласился бы ни на какую «скорую», и решительно сказал:

– Ничего. Мы как-нибудь сами.

Это наглое, невозможное и совершенно восхитительное «мы» еще гудело набатным колоколом в мозгу, когда они добрались до общаги, в которой жили Юркины родители.

– Ты сюда, что ли, от меня съехал? – изумился Гольдман. Юрка падать больше не пытался. Весьма бодро переставлял свои длинные стройные ноги в потертых джинсах с вытянутыми от времени коленями и вообще вызывал у Гольдмана не слишком благочестивые мысли.

– А кому я, кроме родителей, нужен? – пожал плечами Юрка. – С хлебозавода уволился, общагу потерял. На комнату не зарабатываю. Пиздец, короче!

«Ты мне нужен!» – хотелось закричать Гольдману. «Если бы наши желания были лошадьми…» Кажется, в ближайшем будущем ему придется частенько вспоминать эту английскую мудрость. Но озвучил он нейтральное:

– Тебя до комнаты проводить?

– Леш, я что, похож на умирающую овцу?

– Почему вдруг «овцу»?

– Потому что на тёлку я точно не похож.

– Ты бредишь! – строгим учительским голосом произнес Гольдман. – Ступай домой и пей лекарства, как я тебе написал. И чтобы к первому сентября был как огурчик! Пропустишь свой первый в качестве учителя День знаний – в жизни тебе не прощу!

– Суров! – улыбнулся Юрка. (Он сегодня, несмотря на так не вовремя свалившуюся на него болезнь, почему-то целый день улыбался.) – Но справедлив. Спасибо, Леша. Ты – настоящий друг!

– А не поросячий хвостик, – буркнул Гольдман. – Ползи уже!

Сердце в груди изображало воздушного гимнаста на трапеции.

Юрка ушел. А его улыбка – осталась.

*

«Воткните в свое сердце большую тупую иглу. Походите с ней несколько лет. Притерпитесь к боли. Потом поверните несколько раз по часовой и несколько – против, пока не пойдет кровь. Выньте иглу. Проверьте на предмет ржавчины. Как следует прочувствуйте, как воспринимается дырка от иглы в ее отсутствие. Воткните обратно. Снова поверните. Как ваше самочувствие?»

Приблизительно так и ощущал себя Гольдман в дни, прошедшие после педсовета. «Поверните по часовой. А теперь – против».

Первое сентября. Юрка сдержал слово – вылечился и нынче стоял рядом с Гольдманом на школьном крыльце, взирая сверху вниз на наполненный школьниками двор широко распахнутыми глазами.

– Знаешь… Отсюда это выглядит как-то… жутко.

– Ничего, привыкнешь! – оптимистично успокоил его Гольдман. – Преподавание – как болезнь. Либо быстро проходит, либо перетекает в хроническую форму. Каких-нибудь пять-десять лет…

– Столько не живут! – испуганно выдохнул Блохин.

Гольдман вспомнил свои впечатления, когда он молодым преподавателем после распределения пришел в школу, и почувствовал себя очень-очень старым. Еще как живут! Не успеешь оглянуться...

На первой же перемене он заглянул к Юрке в спортзал и, обнаружив того в крохотном закутке тренерской в компании календарных планов, на всякий случай предупредил:

– После уроков не сбегай. Будем праздновать. И вливаться в коллектив.

– А может… ну его? – жалобно похлопал ресницами Юрка. – Мне тут Ираида кучу каких-то бланков для заполнения выдала – я точно сдохну.

– Не сдохнешь. Я тебе помогу разобраться с бумагами. Не так страшен черт…

– Леш, ну... чай… На меня же все смотреть будут... И что, я со Сколопендрой за один стол сяду, а? Это же, извини, настоящее извращение.

– Юра, как говаривала безмерно уважаемая мною Фаина Георгиевна Раневская: «Извращений, собственно, только два: хоккей на траве и балет на льду». Не бойся! Теперь, когда ты больше не заноза в заднице, а симпатичный молодой коллега, все наши дамы кинутся тебя опекать.

Юрка округлил глаза:

– Как?! И Сколопендра?!

– Вот увидишь! Ты еще станешь «ее любимым учеником»! Со Штангой, например, у нее и вовсе был пылкий роман. Целый месяц, – Гольдман ощущал себя распоследней сплетницей, но остановиться не мог – Юркины глаза делались все круглее и круглее.

– Но… Она же замужем, – в конце концов нашел в себе силы выдохнуть потрясенный Блохин. – И он же вроде бы женат?

– Юр… Ну когда такие мелочи удерживали кого-нибудь от падения в пучину страсти?

– И… они же старые!

Гольдман лишь ехидно приподнял бровь.

– М-да… – Юрка намек понял и смущенно почесал в затылке. – Для детей все старые? А как узнали?

– В школе все рано или поздно всё узнают. Никаких секретов.

Гольдмана всегда отчаянно пугала вот эта потрясающая прозрачность маленьких сообществ: всё открыто, все на виду. Кто на кого взглянул, кто что сказал… Иногда полное отсутствие какой-либо личной жизни – самая настоящая удача. И то периодически всплывало: «А вы почему до сих пор не женаты, Алексей Евгеньевич? Пора, пора! Уже бы и детишки в школу пошли! А чем вам Катенька не невеста?» Катенька – их новая историчка, Екатерина Олеговна Извольская – была молчаливым созданием с холодными голубыми глазами, наводившими на Гольдмана какой-то иррациональный ужас, и Леша не клюнул бы на нее, даже будь у него все в порядке с ориентацией, но не объяснять же такое местным акулам. Оставалось загадочно улыбаться и намекать на разбитое в юности сердце. Пока что ему это как-то сходило с рук – должно быть, коллеги тоже смотрели «Овода».

«Да, и в этом террариуме единомышленников мы собираемся работать. Вместе».

– Жопа, – констатировал Юрка после довольно продолжительного молчания. – Ты здесь, можно сказать, старожил. Что посоветуешь?

Наиболее разумным (а главное, логичным) было бы посоветовать уволиться или уволиться самому. Но… Гольдман никогда не искал легких путей. И потому ограничился кратким:

– Будь собой. Нравится – улыбайся. Не нравится – бей морду. Естественно, словесно.

– Естественно, – чопорно кивнул Блохин.

– И помни: на людях ты со мной – на «вы». Справишься?

Юрка снова кивнул. Как показалось Гольдману, мрачно.

И после уроков они вместе отправились в учительскую пить чай. А что? Требовалось отметить возвращение на Итаку.

*

Первые недели сентября Гольдман только то и делал, что разгребал чужие помойки: залежи мусора в родной подсобке (какая-то сволочь в его отсутствие выбросила старые учебники по физике и чудную подборочку Перельмана, изданного еще в конце сороковых); отвратительные завалы в головах приходящих на уроки детей; собственные, сваленные в хаотичном беспорядке мысли. Иногда заглядывал Юрка, делился своими безыскусными радостями и горестями: волейбольные мячи требуют срочного ремонта, а еще лучше – замены; разошедшиеся десятиклассники на перемене раздолбали «козла» (козлы!); Ираида достала с бумажками («И на хрен эти календарные планы на каждый класс! На хрен! На хрен!»); девочка Сима забралась по канату аж под потолок и два часа отказывалась слезть, но Юрка ее уговорил! И вообще: он таки добьет директрису, чтобы в третьей четверти заключили договор с бассейном. Пора учить мальков плавать! И, кстати, не хочет ли Гольдман начать ходить с ним в бассейн? При сидячей работе – самое оно.

Гольдман не хотел в бассейн. Но при этом отчаянно мечтал проводить с Юркой как можно больше времени. Разумеется, чисто по-дружески. Что было – то прошло. Прошло, слышишь?! К концу сентября он ненавидел слово «дружба». К середине октября на полном серьезе размышлял о том, чтобы пригласить Юрку к себе в гости. На чай. По-дружески. Без далекоидущих планов. Нажарить драников. А?

Или уместнее будет позвать уже на день рождения? Благо осталось всего ничего.

Гольдман придирчиво оглядел собственную кухню, грустно подумал, что ей не помешает ремонт, но на какие шиши? Послушал, как жалобно урчит в животе – мысли о драниках не прошли даром. Ну и что? Разве для того, чтобы вкусно поесть, гости – такое уж обязательное условие? Он уже и забыл, когда готовил что-нибудь интересное только для себя. А психологи учат: себя надо любить. Иначе и получается не жизнь, а дерьмо: ни картошки в доме, ни подсолнечного масла… Смотаться, что ли, в гастроном? Кажется, денег хватит и на небольшую шоколадку.

До гастронома он не дошел буквально с десяток шагов: просто влип пятками в тротуар. Потому что из магазина выходил Юрка. Его Юрка. И осторожно придерживал дверь, пропуская вперед цветущую Лену в белой модной куртке, туго натянутой на совершенно однозначно округлившемся животе. Юрка что-то говорил. Его жена смеялась. Гольдмана, стоящего в тени уже почти облетевшего рябинового куста, они не заметили. Слава богу.

Подождав, пока счастливая пара исчезнет за поворотом, Гольдман развернулся и неторопливо двинулся домой. Какого черта ему потребовалось на улице в этот промозглый октябрьский день, он не помнил. Почему-то на языке отвратительно горчила рябина. Когда он успел ее съесть?

====== Глава 27 ======

«Как из колдовского круга

Нам уйти, великий Боже,

Если больше друг без друга

Жить на свете мы не можем?»

Александр Вертинский

*

– Алексей Евгеньич, можно?

– Конечно. Заходи, Юра.

Слишком тесно. Слишком много воспоминаний. И некуда отступать. Попался как дурак!

Все эти дни Гольдман старательно избегал Блохина. Вернее, виртуозно выстраивал общение в рамках давно забытого «учитель – ученик». Ладно, нынче это звучало как: «Мы просто коллеги». Они пересекались в учительской, болтали в столовой, могли обсудить в коридоре какую-нибудь внутришкольную ситуёвину. И… больше ничего. Никаких совместных прогулок в парках, никаких задушевных разговоров наедине «за жизнь». Гольдман специально уходил с работы пораньше или задерживался допоздна с кем-то из сослуживцев, даже ускользал, воспользовавшись черным ходом и хорошими отношениями с завхозом, если вдруг возникали подозрения, что Юрка может караулить его у крыльца. Хотя зачем бы это Блохину? К тому же к концу октября плотно зарядили холодные осенние дожди. Иногда вообще со снегом.

– Леша!

Как же он соскучился по теплому Юркиному «Леша»! Каждый раз, когда слышал от него такое правильное, такое официальное «Алексей Евгеньич», хотелось взвыть. На праздновании Дня учителя (коньяк «Слынчев бряг», тортики с маргариновым кремом и конфеты «Ласточка») едва удержался, чтобы не предложить молодому коллеге выпить на брудершафт. И перейти уже на «ты» – на официальных началах. Удержался. За столько лет работы в школе Гольдман так ни с кем и не сблизился достаточно для перехода на «ты». А тут – пацан еще, бывший ученик. Нельзя было так подставляться. Нельзя! И вот сегодня, несмотря на все принятые предосторожности, все-таки…

– Леша!

– Юр, мы же договорились!

– Плевать!

Блохина сразу стало слишком много в крохотной гольдмановской подсобке. И – будто кто-то враз выкачал из помещения воздух – сделалось сложно дышать.

– Юр, не здесь. Пожалуйста.

Юрка сверкнул глазами, но приближаться раздумал – остановился у входа, подпирая спиной косяк. «Не хочет загонять в угол? Умный мальчик!»

– А когда, Леш, а? Когда? Словно я, дурак, не понимаю, что ты от меня бегаешь! То лекарства покупаешь: аскорбинку с этим… как его…

– С гематогеном, – подсказал тихонько Гольдман.

– Вот! С гематогеном! А то тебя – хрен поймаешь! Только при толпе постороннего народа. Только при всем официозе. «Ни здрасьте, ни насрать».

– Юр, ты же понимаешь…

– Ни хрена не понимаю. Объясни.

Объяснить? Фразы застревали в горле колючими льдинками. Наверное, нужно было сделать над собой усилие, выхаркать на свет белый эту дрянь и уже сложить из нее слово «вечность». Расставить, что называется, все точки над буквой, которой попросту нет в отечественном алфавите.

Когда-нибудь потом. Не сегодня. От страшной участи говорить правду Гольдмана спас звонок. В классе затопали, загремели, заголосили.

– Алексей Евгеньевич! А Ирка…

Спасибо, что дверь, ведущая в подсобку, открывалась наружу. Иначе Блохину совсем нехило прилетело бы от внезапно ворвавшейся в их почти смертельное «вдвоем» соплюхи из седьмого «А».

– Хорошо, Анечка. Я сейчас приду и разберусь.

«У меня самого бы кто «пришел и разобрался»! Не с нашим везением…»

– Это не значит, что я сдался, – мрачно бросил Блохин, покидая подсобку. Даже его спина, обтянутая черной футболкой, выражала негодование. – Разговор не закончен, Алексей Евгеньич – так и знайте!

Он снова стал «Алексей Евгеньич», и это должно было утешать. Но не утешало. Мечталось о том, чтобы прийти домой и напиться до полного беспамятства. Впрочем, дома уже давно не водилось алкоголя, а впереди ожидал еще один урок. (В смысле, урок физики в седьмом классе, а не некая гадость из тех, что так любит преподносить нам жизнь.) И стопки непроверенных тетрадей – на закуску. Конец первой четверти – что вы хотите?! Не до страданий, на самом деле.

*

«На кой черт я родился?»

Философские вопросы, затрагивающие основы бытия – штука неплохая и в принципе, говорят, полезная, но, определенно, не в шесть часов утра. И не тогда, когда уснул в два. Гольдман лежал, глядя в потолок, и чувствовал себя… странно. Тридцать четыре, елки-метелки! Тридцать четыре. Дома не построил, дерева не посадил (даже во время какого-нибудь субботника), сына – тем более не родил (тут уж без вариантов). С личной жизнью – какая-то тяжелая безнадега. Быть с тем, кого любишь – нельзя. С тем, с кем можно – не греет. Вон в девяносто третьем печально знаменитую статью все-таки отменили (весть принес, как и всегда, Лозинский, который потом с месяц, наверное, ходил, рассыпая вокруг себя солнечные зайчики). Раньше казалось: теперь-то уж заживем! А нынче понятно: ничего не изменилось. Вообще ничего. Не прибавилось на улицах мужиков, держащихся за руки и целующихся где-нибудь на лавочках в парках. (Там, где утки, да?) Самоубийц с напрочь отсутствующим инстинктом самосохранения по-прежнему не находилось, ибо менталитет-то никуда не делся. Нет, иногда все тот же Лозинский привозил из столицы, куда он как-то зачастил в творческие командировки, довольную масляную физиономию и восторженное: «Там такие гей-клубы, Лешенька! Такая свобода!» В Москву не хотелось. Проверять не хотелось. Знакомства в гей-клубах почему-то воскрешали в памяти знакомства в клубах «Для тех, кому за тридцать» и в иных еще советской эпохи брачных конторах. Ведь и в ту пору всем было известно: сунуться туда можно лишь от абсолютного отчаяния по поводу своей личной жизни.

А у Гольдмана к тому же все это время был Юрка. Достаточно быстро все просекший Лозинский периодически выговаривал, что любить столько лет одного человека – ненормально. Он даже ударения ставил на каждом слоге. Получалось так: «Не-нор-маль-но!» «Если бы он хотя бы у тебя был, этот твой мальчик! – (Имени Гольдман не озвучивал и вообще детали никогда не уточнял, что не мешало Юрочке строить свои теории. Иногда он, кстати, на чистой интуиции весьма метко попадал в цель.) – А у тебя его нет, слышишь, упертый баран? Ты его себе выдумал! Потому что прячешься от мира. От настоящей жизни. Дай тебе волю – в монахи бы подался! Вон в Старой роще монастырь открыли. Туда бы и подался. Или там женский? Да какая тебе разница?!»

Гольдман делал печальные глаза и отвечал, что в монастырь его не возьмут: ни в мужской, ни в женский – вероисповедание не то. Предки подкачали. Впрочем, по большому счету, и вероисповедания у него как такового не имелось. Не считая всем привычного советского «атеист».

А Юрка у него был! Там, глубоко внутри. Живой, ни капельки не выдуманный. Сильный, гибкий, острый, как клинок из самой лучшей в мире стали (Толедо? Дамаск?) – Юрка. Гольдман пытался объяснить Лозинскому, что любить одного человека – это не дефект. Это просто врожденная особенность организма. Как зеленые в крапинку глаза. Или корявый ноготь на мизинце. Можно, конечно, попробовать избавиться. Но зачем, когда тебе и так комфортно? «Я не вижу других мужиков, понимаешь? Вернее, вижу, но… не хочу. Не в том смысле, понимаешь? Если бы ко мне сейчас подъехал какой-нибудь… – он порылся в памяти, потом улыбнулся, все-таки вспомнив недавно слышанную песенку, – Челентано в черной «Волге» и предложил, условно говоря, весь мир и миллион алых роз – в придачу, я бы его вообще не заметил». Лозинский, который уже вечность назад перестал делать вид, что всерьез относится к их с Гольдманом взаимоотношениям, и вовсе по данному поводу не скорбел, с отвращением поморщился: «Какой еще Челентано, Лешенька? Что за дурной вкус! Ладно бы еще… Фредди Меркьюри. Или… – он мечтательно поджал губы, – Рудольф Нуриев. Вот там мужчины – огонь!» «Так они же оба умерли? – осторожно уточнил Гольдман. – От СПИДа». «Подлинная красота – бессмертна! – пафосно провозгласил Лозинский. – Так же, как искусство!»

Гольдман был двумя руками за бессмертное искусство. Что не мешало ему любить Юрку. Там, внутри, где происходит настоящая жизнь. «Эта жизнь – не настоящая! – вконец озверев, вопил Лозинский. – Настоящая – вот!» – и он изо всех сил стучал кулаком по кухонному столу, а чашки, как всегда, брякали и дребезжали чайными ложками от ужаса перед надвигающейся катастрофой. «Это тебе так кажется, Юрочка!» – улыбался в ответ Гольдман.

Спорить с Лозинским было здорово: азартно и задорно. Только потом, оставшись наедине с собой, после больше похожего на набор спортивных упражнений (или на опостылевшую до оскомины утреннюю физзарядку) секса, он думал, что живет совершенно неправильно. И даже мог объяснить себе, в чем именно эта неправильность заключалась. Наверное, циничный Лозинский прав, и это никакая не любовь, а всего-навсего медицинский диагноз.

Особенно такие мысли накрывали почему-то в Новый год и в день собственного рождения. Вероятно, потому что нормальные люди в это время обычно подводят итоги еще одного успешно прожитого периода жизни?

Возраст Христа Гольдман миновал со свистом – пьянку дорогие коллеги по обсерватории закатили знатную. При этом, гады, приговаривали: «Ну, за тебя, Лешка! И за Великую Октябрьскую революцию!» Было весело, а наутро жестоко штормило. Все-таки сурьминские наливочки – дело, как выяснилось, далеко не безопасное. Хотя и под шашлычки.

Гольдман вдруг, как никогда прежде, начал понимать фразу, казавшуюся раньше вполне загадочной: «Встал – лег, встал – лег – с Новым годом!..» А ведь действительно! Безумно любимое им лето пролетало незаметно, точно один день. Осень тянулась монотонно и тягостно, провоцируя скачки давления и приступы депрессии. И хотелось вопить: «Ну где уже наконец ваша зима с белым снегом?!» Зима приходила, как обычно, внезапно и приносила с собой снег, который Гольдман, будучи существом теплолюбивым (сказывались южные корни?), если честно, терпеть не мог, сумасшедшие морозы «за тридцать» и не менее сумасшедшие оттепели (иногда аж до дождя). Во время работы в школе на зиму выпадали долгие-долгие каникулы, мгновенно исчезавшие в никуда – не успеешь и глазом моргнуть. Конец второй четверти и начало третьей – самой длинной – были адом. А еще детские елки-дискотеки и иные мероприятия.

Потом он как манны небесной ждал весны: отогреться под теплым солнышком, послушать капель – даже лужи и грязь не вызывали у него закономерного отвращения. Ручьи уносили прочь зиму – и пели, пели, пели. В них, словно в детстве, тянуло пускать кораблики, сделанные из кусочка доски, ржавого гвоздя и листочка в клеточку, вырванного из тетради по математике. И при этом – то снег, то дождь со снегом. Из зимнего – в демисезонное и опять – в зимнее. Снова скачки давления, сердечные выкрутасы, привычные стены больницы и добрая, по-матерински всепонимающая улыбка доктора Марии Ильиничны Вольф. «Это всего лишь весна. Прорвемся!» А затем – со свежими силами! – конец четвертой четверти, учебного года, экзамены, выпускные…

Лето. Оно пролетало так быстро, что и не заметишь. И так – по кругу.

«Встал – лег…»

Казалось, в Михеевке скорость жизни должна была хоть немного замедлиться… И ничего подобного! День за днем – кап, кап – фр-р-р-р! Дежурства, разговоры, написание статей, пьянки… Какой такой Новый год?! Ах, Новый!..

Не покидало ощущение, будто жизнь утекает стремительно – водой, зажатой в горсти. Только что была – и вот уже у тебя осталась просто слегка влажная ладонь.

«Все время чего-то ждешь, ждешь… И это вовсе не никому не нужный кусочек исчезает, а наша жизнь. Оглянуться не успеешь, а она уже кончилась. «Мелкая философия на глубоких местах», – как сказал бы товарищ Маяковский. Лучше бы продолжали на демонстрации ходить. Хоть какой-то отвлекающий маневр! А так…»

Гольдман посмотрел на часы: половина седьмого. Каникулы! Будильник между тем поставлен на семь. Здравствуй, маразм! Правда, это у детей – каникулы, а учителям – все равно тащиться в школу. Твою же ж мать!.. Будут ведь поздравлять, трясти руку, улыбаться фальшивыми, замороженными улыбками. Два тортика он вчера купил. Традиции! Слава богу, хоть не юбилей!

Гольдман всегда искренне завидовал тем, чьи дни рождения выпадали на летние месяцы: никаких обязательных празднований, никакого официоза. Ну постарел ты еще на один год – кому какое дело?

Мама до последнего праздновала свой и Лешкин дни рождения. Даже когда уже не вставала, просила приготовить вкусненького, налить капельку вина (исключительно язык помочить), произносила тосты. Что-нибудь доброе, веселое, светлое. «В жизни каждого человека, мой хороший, должен быть кто-то, кто радуется его рождению. Тому, что он есть. Иначе все бессмысленно». Гольдман был совершенно убежден: она подразумевала не коллег по работе.

Вечером позвонит Лозинский. Он непременно звонил в этот день. Помнил. И за отличную память Гольдман готов был ему простить многое. Очень многое. А еще – за возможность ощутить тепло чужого человеческого тела. Хоть на мгновение слиться, отогреться в неодиночестве. Но поздравлять Юрочка не придет. Гольдман однажды, еще в самом начале отношений, просто объяснил ему: «Я не праздную», – и тот принял к сведению.

Так что главное – пережить очередной тягомотный каникулярный рабочий день. «Понедельник – день тяжелый» и без всяких довесков в виде никому не нужного дня рождения. Кажется, была такая книжка (Гольдман читал ее в детстве): «Забытый день рождения». Хорошая сказка. Добрая. Правда, когда мы вырастаем, сказки для нас заканчиваются. Вселенная – та еще сказочница!

Душ. Чайник. Растворимый кофе – для бодрости. (Хотя какая бодрость от этого отвратительного суррогата, который можно пить только с молоком – тогда не так противно?) Вязаная светлая кофта «с косами». Из какой-то сильно натуральной овечьей шерсти. Лизка прислала на Новый год. Стильная и теплая. Новая директриса к манере преподавателей (да и школьников) одеваться не особо цеплялась: не слишком авангардно? Ну и слава богу! А уж в свободное от работы время…

Захватить из холодильника торты и шампанское.

Гольдман долго разглядывал себя в зеркале, прежде чем натянуть на уши черную, ужасно не шедшую ему шапку. (А что делать? На дворе, чай, не май месяц!) Собственное отражение показалось серым и слегка… пыльным. «Тридцать четыре…» Цифры не желали утрамбовываться в голове. Когда-то они с Вадькой полагали, что двадцать – это глубокая старость. Вадька до старости не дожил. А Гольдман скоро уже и двойной срок отмотает. Однажды, еще учась в универе, он наблюдал, как одна из их одногрупниц, девочка со странным именем Милана, рыдала в вестибюле главного корпуса, аккурат возле гардероба, прижимаясь щекой к монументальной колонне, облицованной красным гранитом, оплакивая свое горе. Ей исполнилось восемнадцать. Целых восемнадцать! Дальше уже, по мнению бедняжки, начиналось увядание. Как там в бородатом анекдоте? «Накрыться простыней и ползти на кладбище».

Никакого увядания Гольдман в зеркале не обнаружил. Впрочем, расцвета и радости – тоже. Морщинки у глаз проявились отчетливее. На лбу наметилась складка. Меньше надо мордифицировать – вот и все. Тридцать четыре – это много или мало? «Смотря по тому, кто радуется в этот день с тобой твоему рождению». А если… никто?

Он больно дернул себя за нос. «Ну давай, Гольдман! Немедленно придумай что-нибудь оптимистичное про сегодняшний день! Что-нибудь позитивное! А то ведь до школы не дойдешь – по дороге в туман превратишься. Или просто в грязную лужу на асфальте. Ну?!» – «Юрка. Блохина сегодня не будет в школе. Он отпросился накануне – по семейным обстоятельствам. Сам слышал, как наша начальница с ним беседовала. Пожурила и отпустила – аж до среды. Повезло парню! И, стало быть, Юрки не будет. Ура, товарищи!»

Так получилось, что теперь каждый день, когда ему удавалось не пересечься с Юркой, походил на самый настоящий праздник.

День седьмого ноября –

Красный день календаря…

*

«Предчувствия его не обманули!» – как пел хор в мультике про зайца, охотника и драму «Пиф-паф».

Блохина не было.

– Ну как же так! – возмущалась ответственная за проведение мероприятия Катя Извольская. – Я же его предупредила! Он и на подарок деньги сдавал. Такой молодой, а уже отрывается от коллектива.

Подарок – небольшое походное радио со встроенным кассетником – почему-то невероятно умилил Гольдмана.

«Наконец-то и я, словно белый человек, смогу слушать музыку на кассетах, а не только на старомодных пластинках! То-то Лизавета обрадуется! Нужно ей похвастаться вечером, когда станет звонить и поздравлять. Хотя эта ехидна наверняка напомнит, что весь цивилизованный мир уже давным-давно переходит на эти… как их?.. компакт-диски! Ну я никогда и не заявлял, что стремлюсь возглавить движение человечества на пути технического прогресса».

Домой он шел довольно весело, помахивая пакетом с подарком. Кажется, отстрелялись! А теперь – следующий год жизни – щёлк-щёлк… Тридцать пять – практически юбилей. Тридцать шесть. Тридцать семь. («Если умрешь – сойдешь за гения. Байрон там, Рембо, Александр Сергеевич, опять же! Отличная компания!») Тридцать восемь. Тридцать девять. Сорок, которые почему-то не празднуют. Впрочем, ура! Можно будет проигнорировать на законных основаниях. Дальше… Дальше он не заглядывал.

– Я уж заждался, – Юрка сидел на полу возле гольдмановской квартиры. Прямо так – своими единственными цивильными (насколько понимал Гольдман) джинсами – на грязном, заплеванном подъездном полу. И смотрел снизу вверх ясными серыми глазами. И улыбался, зараза! – Вы там, что ли, всем коллективом водку пьянствовали и безобразия нарушали?

У Гольдмана до острых мурашек свело скулы – так захотелось улыбнуться навстречу. И… нельзя. Никаких возвращений в Эдем – как в старом австралийском сериале. Никаких попыток склеить разбитое.

– Что ты здесь делаешь?

– А! – Юрка легко поднялся на ноги, хотя и было заметно, что тело затекло от долгого сидения в неудобной позе. – Тебя жду, само собой. Ты же не думал, что я и на этот раз пропущу твой день рождения? Я и так уже тебе задолжал за… кстати, сколько?

– Я не считал, – отмахнулся Гольдман. Глупость какая! Абсолютно бредовый диалог. Будто бы родом из… прошлого. «Все эти годы… без тебя. Разве можно их вернуть? А я-то полагал, ты повзрослел, Блохин!»

Юрка внезапно стал серьезным, подошел совсем близко. Его всегда притягивало к Гольдману, как магнитом, и он беззастенчиво вторгался в чужое, в сущности, личное пространство. Или это их обоих притягивало друг к другу, просто у Гольдмана чуточку лучше получалось себя контролировать?

– С днем рождения, Леша!

Гольдман подозрительно повел носом. За все время, что им пришлось работать вместе, Юрка никогда не выглядел по отношению к нему таким… решительным. Целеустремленным. Таким опасным. Даже когда он вернулся из армии. Тогда имел место сумасшедший напор, страсть – на грани безумия, неудержимое желание что-то доказать – прежде всего себе самому. Но сейчас… Черт!

– Юра, ты пил?

Блохин почти вжал его в дверь квартиры своим высоким сильным телом. Это и впрямь слишком походило на тот день, когда у них все и началось. И не закончилось ничем хорошим. А еще они стояли в подъезде – на радость любому проходящему мимо соседу. Гольдману стало всерьез жутко. Кто-то внутри отчаянно вопил: «Нет!»

– Последний раз – с тобой. Думаю, ты помнишь.

Гольдман помнил. Больше года назад. Пьяный, но при этом совершенно не пьянеющий Блохин – и запах кладбищенской земли. Гольдман помнил. И почему-то верил.

Протянуть вперед руку и отодвинуть Юрку в сторону оказалось не так-то легко. И не из-за того, что тот сопротивлялся. Напротив: словно что-то почувствовав, на миг прикрыл глаза и отступил. Нет. Не поэтому. Просто хотелось наоборот: обнять, притянуть к себе. От неожиданной близости кружилась голова.

– Будем считать, что ты меня поздравил. А теперь, извини, мне еще тетрадки проверять.

Блохин недоуменно приподнял светлые брови.

– Какие такие тетрадки, Леша? Разве у нас не каникулы?

Гольдман мгновенно ощутил себя двоечником, пойманном на неумелой лжи по поводу прогулянных уроков.

– Фигурально выражаясь. Мне еще календарные планы писать. И планы внеклассной работы на следующую четверть. Тебе свезло – классное руководство новичкам не доверяют.