Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 40 страниц)

Гольдман подошел к своему Юрке и обнял его. Теперь-то он мог себе это позволить. А коли так… Коли так – все эти годы были не напрасны. Дело того стоило.

– Лешка! Блядь… Я, похоже, никогда вот к этому не привыкну – быть с тобой.

«Мы даже думаем одновременно одно и то же…»

– А ну – немедленно брысь в ванную! – строго распорядился Гольдман, усилием воли отдирая себя от любимого тела, которое, кстати, несмотря на утреннюю разминку, опять проявляло признаки заинтересованности. – Тебе спешить некуда, а у меня, между прочим, работа. И я не намерен портить свою карму в глазах нового начальства.

– Да не боись! – подмигнул ему Юрка, все-таки шлепая в сторону ванной. – Директриса – мировая тетка. С пониманием.

– Вот попадешься ей под горячую руку – будет тебе понимание! – крикнул ему вслед Гольдман. Эх, молодежь! Иллюзии, сплошные иллюзии!

Но сегодня он, взрослый и мудрый, никуда не станет торопиться – и плевать на все с высокой колокольни!

Яичница пригорела, потому что пахнущий гольдмановским гелем для душа Юрка вышел из ванной и явился помогать. Потом остыл чай, потому что они совсем немножко отвлеклись на поцелуи. Потом пришлось все-таки съесть сгоревшую гадость и запить ее отвратительным теплым пойлом – потому что оба успели зверски проголодаться. Потом Гольдман позвонил в школу и сказал, что приболел и, если можно, поработает дома. Директриса с сомнением хмыкнула, но велела к началу четверти обязательно выздоравливать. Потом… Кажется, потом как-то внезапно наступил вечер. Но это не точно.

Ночью… Ночью они вроде бы просто спали. А утром пошли в школу.

– В первый раз – в первый класс! – шутил Юрка.

– Балбес! Сегодня еще ерунда: последний день каникул, педсовет. А вот завтра будет тебе «первый класс» и, кстати, все остальные тоже. Как увидишь расписание на вторую четверть, так и вспомнишь счастливые дни работы грузчиком!

– Это ты из зависти запугиваешь! Потому что у меня классного руководства нет. Как и тетрадок. В отличие от некоторых! – мстительно добавил Блохин.

За разговорами они добрались до перекрестка, а там Юрка рванул к общаге – переодеваться, а Гольдман неторопливо, нога за ногу, направился к школе. Уже поднимаясь на крыльцо, он сообразил, что главного вопроса Юрке так и не задал: «Ты придешь ко мне сегодня?» Они вообще больше молчали в те часы, что провели вдвоем. А ведь на самом деле неизвестность – худшая из пыток. Совершенно очевидно, что земная ось сместилась, и мир перестал быть таким, как прежде. Но вот каким он стал?

«Я не уйду, понимаешь? Не уйду никуда и никогда. От тебя. Понимаешь?» Той ночью это звучало… убедительно. Можно даже сказать, окончательно. Точка. Вместе.

Но сейчас…

На педсовете традиционно слегка припоздавший Блохин изобразил раскаяние и под неодобрительным взглядом Ольги Владиславовны плюхнулся рядом с Гольдманом. Того тут же прошило волной неконтролируемого возбуждения, когда Юркина рука под партой словно случайно коснулась его колена. Чувствуя себя последним двоечником, играющим в «морской бой» на уроке, он нацарапал в своем ежедневнике и перекинул Юрке записку с вопросом, тревожащим его с самого утра: «Как насчет вечера?» Юрка вздохнул и едва заметно отрицательно мотнул головой. Гольдман ощутил, как к горлу подступает противная горечь. Накарябал: «Почему?» Юрка округлил губы: «Потом». Действительно, удачно выбрал место для выяснения отношений!

Педсовет не шел, а медленно тянулся, как скучное повествование в устах бездарного рассказчика. Непривычный к подобным испытаниям Блохин не знал, чем себя занять: пробовал смотреть в окно, разбирать на запчасти принесенную с собой шариковую ручку (бумаги у него при этом не было), ерзал, стремясь устроиться поудобнее (ночка выдалась бурной).

Они оба с Юркой накануне немного погорячились… м-да. И Гольдман, кстати, отнюдь не настаивал на неизменности достигнутого однажды статус-кво. Так что сегодня он превосходно понимал своего соседа и сам предпочел бы избежать длительного сидения. Подсунул Блохину записочку: «Не сидится?»

Юрка взглянул мрачно: «А тебе?»

– Мальчики, я вам, случайно, не мешаю? – очень вежливо поинтересовалась директриса, глядя на них поверх очков.

Гольдману хватило совести покраснеть. А чертов Блохин радостно сверкнул глазами и нагло отозвался:

– Не-а, Ольга Владиславовна. Вы продолжайте, – и, выпрямив спину, сложил перед собой руки, точно какой-нибудь примерный отличник-первоклашка.

У директрисы дернулся уголок безупречных губ.

«Сейчас нас обоих закатают в асфальт», – мелькнула в голове Гольдмана пессимистичная мысль.

– Благодарю вас, Юрий Федорович.

У Блохина слегка заалели мочки ушей.

Гольдман едва не заржал вслух.

Черт! Кажется, Блохин плохо на него влияет. Дожили!

До конца педсовета они с Юркой старательно не общались, не желая привлекать к себе излишнего внимания. И так Гольдману периодически мерещилось, будто между ними проскакивают электрические разряды. Р-раз! – Юркино бедро задело его ногу. Р-раз! – локоть коснулся локтя. Р-раз! – взгляд зацепился за взгляд. Вот это, кстати, было самым рискованным – встреча взглядов. Потому что вспыхивало молниеносно. И сидеть становилось еще неудобнее.

И ведь, когда мероприятие завершится, придется встать. И выйти. На глазах у изумленной публики. Гольдман тайно порадовался, что нынче опять надел свою безразмерную кофту. А вот Юркины узкие джинсы по факту не скрывали ни-че-го. Следовательно, сегодняшняя техника безопасности настоятельно рекомендовала: не смотреть. Не касаться. Не вспоминать. И вообще не думать.

А еще оставался запах. Сводящий с ума Юркин запах, который Гольдман теперь, похоже, как хорошая (прямо-таки супер!) ищейка, будет чувствовать через сотни метров и десятки закрытых дверей. Собственный запах Юрки, смешанный с прохладным морским ароматом гольдмановского геля для душа. (Разве прохлада не должна остужать?)

В какой-то момент вдруг сделалось жутко, что вот это их единение может оборваться столь же внезапно и страшно, как в прошлом, когда им оказалось отпущено так мало и ударило так больно.

«Я совершенно разучился быть счастливым!»

Колено Юрки вновь на миг прижалось к ноге Гольдмана. Р-раз!

«Он есть. Я есть. Мы есть. И это – главное».

– Алексей Евгеньич, вы, кажись, изволили заснуть? – ехидно-ласковый голос Блохина пронесся по коже дуновением теплого майского ветра.

«Нужно как-то все же официально перейти на «ты», – решил Гольдман, вскидывая на него глаза и буквально пропадая в ясном, светлом Юркином взгляде. – Это же просто невозможно. «Алексей Евгеньевич»! Фу!..»

– Педсовет, между прочим, уже закончился.

Вставая, Гольдман чуть поморщился. Пожалуй, финальный утренний заход все-таки был лишним. Или нет? Черт! Не думать!

– Юр, у тебя еще дела в школе или мы немного пройдемся вместе?

– Отчего бы не пройтись с хорошим человеком, Алексей Евгеньич?

У Гольдмана, кстати, когда-то прежде, еще в прошлой жизни, на этот последний предучебный день была запланирована целая куча дел, и именно в школе, но сейчас он не смог бы вспомнить о них даже под угрозой расстрела.

На улице их встретило хмурое низкое небо. С него тяжелыми разлапистыми хлопьями сыпал снег, тут же таявший на влажном темном асфальте.

– Погодка шепчет: «Займи да выпей!» – поежился Юрка, застегивая под самый подбородок молнию своей жутко немодной серой куртки, которую Гольдман помнил еще со школьных времен и которая тогда была Блохину слегка велика, а нынче – откровенно мала: ей сильно не хватало ширины плеч и длины рукавов.

Юрка спрятал руки в карманы, сразу сделавшись вдруг похожим на нахохлившегося воробья, и искоса поглядел на идущего рядом Гольдмана. Мгновенно захотелось взять его мерзнущие пальцы в свои, согреть дыханием, а может, и поцелуями. Внезапно стало горько от того, что с ними подобного не будет никогда. Никогда.

– Ты поговорить собирался, Леш. Правда, прогулка в парке по такой погоде – хреновая идея.

– А ко мне? – осторожно задал Гольдман мучивший его с самого утра вопрос. – У меня тепло, чай, картошечки отварим, м-м?

Юрка посмурнел лицом и явно против воли помотал головой.

– Извини, нынче никак. Я на сегодняшний вечер договорился. Еще до… всего. Переезжаю, короче.

Гольдману почудилось, будто земля качнулась под ногами.

– Куда переезжаешь? – «И какого черта ты мне не сказал об этом раньше?»

С некоторых пор он испытывал прямо-таки неимоверное отвращение к сюрпризам.

– Да знаешь, с родителями уже жить задолбало. А тут Сычик…

– Кто?

– Ну, Васька Сычев. Мы с ним вместе в школу ходили. Ту, которая до тебя.

– Пока не вижу связи.

Ощутимо похолодало. Снег уже не таял, коснувшись земли. Глядишь, завтра совсем ляжет. По краю тротуара поблескивала льдистая корочка.

– Да мы с ним не пересекались лет сто, считай, с восьмого класса. А тут встретились. Потрепались: то-сё. А он комнату сдает. В двушке. У него сеструха на днях замуж вышла, в другой город укатила. А квартира у них на двоих была – от бабки. Ну а Сычик теперь там один. И сдает, значит. А тут я…

«Да что же за непруха-то! – слегка разобравшись в ситуации, отчаянно подумал Гольдман. – Опять не успел!»

– Леш, все в порядке? Ты какой-то бледный.

– Замерз немного. Слушай, Юр… – он осторожно дотронулся до Юркиного локтя, – а может, ну его… Сычика твоего?

– Чего это он вдруг мой?! – тут же вскинулся Блохин. – Обыкновенный знакомый.

– Тем более ну его! Переезжай ко мне. Притворимся, будто я тебе угол сдаю. За умеренную плату.

– Все не так просто, Леш.

Гольдман отлично понимал, что выглядит навязчивым и даже, наверное, жалким, но ничего не мог с собой поделать. Счастье – золотая Жар-птица – еще буквально миг назад бившаяся в руках, улетала куда-то в дальние дали, к какому-то – чтоб его! – Сычику.

Юрка пристально посмотрел сначала на Гольдмана, потом – на часы, болтавшиеся на запястье.

– Лады. Идем к тебе. Будем пить чай. Чего тут на холоде отношения выяснять?

«Отношения выяснять!» Гольдмана словно ударило ледяной, покрытой инеем металлической цепью. Он всю жизнь испытывал непередаваемую ненависть к так называемому «выяснению отношений». Присутствовало в этом что-то невыносимо… пошлое: семейные ссоры, рассуждения о загубленной молодости, битая посуда, дети – пополам… Он не хотел, чтобы у Юрки было так. Чтобы у них с Юркой было так.

– Да ладно, ерунда, Юр. Глупости какие! Переезжай, конечно. Завтра в школе пересечемся.

– Э-э-э, нет, дорогой товарищ Гольдман! – Юрка улыбался, но голос у него неожиданно сделался серьезным и даже строгим. – Ежели я до чего и додумался по поводу той херни, что творилась с нами в последнее время, то… Не надо молчать, Леш. Жопа получается. Вранье. Пусть маленькое, но… Ни черта хорошего из такого не выйдет – по себе знаю. Пойдем к тебе, Леш. К тому же мы уже практически дома.

Они и впрямь почти пришли. Вернее, за разговорами и переживаниями и вовсе миновали гольдмановский дом и теперь топтались возле гастронома, который в народе именовался коротко: «с крылечком». Дорогу перейти, по лестнице подняться…

– Хорошо, – кивнул Гольдман. – Ты прав. А я веду себя как старый дурак.

– И совсем ты не старый, – не согласился Блохин, осторожно касаясь пальцами его щеки, чтобы убрать с нее чересчур навязчивую снежинку. – Но что дурак – точно.

Сначала Гольдман на автомате позволил себе насладиться внезапной лаской, а потом, вздрогнув, с ужасом огляделся по сторонам.

– С ума сошел! Увидят.

– Никого нет. Один мужик с кобелем. Но у него кобель только что на помойку сиганул. Ему не до нас.

«Как я хочу очутиться где-нибудь, где всем будет не до нас! На необитаемом острове. Интересно, такие еще остались в природе или все приспособили под обслуживание туристов?»

– Пойдем, Леш. Холодно.

Дома… (Ох, как же Гольдману хотелось сказать: «У нас дома»!) и вправду было тепло. Пыхтел на плите чайник, и замерзшие, чуть потрескавшиеся Юркины губы медленно оттаивали под поцелуями, пальцы путались в застежке проклятой кофты. (Пуговиц там обнаружилось аж целых три!) Окаянная водолазка не желала сдергиваться и грозила оторвать уши вместе с головой. Юрка мог бы смеяться, если бы в этот момент не боролся с пуговицами на собственной рубашке. (А их оказалось гораздо больше!) В результате чайник сгорел в угольки, и по комнате поплыл отвратительно пахнущий черный дым. Зато все согрелись.

Пришлось открывать форточку и, изгоняя навязчивый запах гари, снова выстудить квартиру почти до состояния полярной льдины. А еще битый час искать на антресолях запасной чайник. (Который там таки нашелся!) Ну а потом… наконец выпить чаю.

– Слушай, это пиздец какой-то! – смущенный и до неприличия счастливый Юрка прихлебывал из «своей» чашки и зажевывал чай бутербродом с маслом и сахаром. И как ни уговаривал его Гольдман хотя бы на яичницу или жареную картошку – не соглашался ни в какую. Дескать, дел по самую маковку. – Я никогда не думал, что бывает… вот так. Думал, враки. Для пущего… – он сморщил нос, – драматизьму.

– А я всегда знал, что у нас с тобой будет так. Если доживем.

Юрка передернул голыми плечами (да, в этом морозильнике он сидел в одних штанах и босиком, морж!) и спросил, неожиданно становясь невероятно серьезным:

– И это возвращает нас к твоей молчаливой истерике там, на улице. Так что произошло, Леш? Я же видел, как тебя колбасило.

Похоже, в этой новой, внезапно захлестнувшей их обоих с головой реальности Блохина заклинило на честности и на выяснении отношений. Ну и пусть. Раз ему это настолько важно, Гольдман готов был рискнуть.

– Просто мы чересчур долго существовали порознь, и я надеялся, что теперь у нас получится жить вместе. Совсем вместе.

– Следующий шаг – подача заявления в загс, – хмыкнул Блохин. Очень смахивало на то, что ему от гольдмановских откровений сделалось сильно не по себе. – Тебе не кажется, что ты торопишься?

Гольдман с досадой поморщился. Вот ведь подозревал же, что не стоит поднимать эту тему! Опять напугал мальчика.

– Я… Забудь.

– Ты все не так понял.

(Взгляд Юрки: сосредоточенный и пристальный.)

– Я же сказал: забудь.

– Нет уж, я буду помнить. И обязательно воспользуюсь твоим щедрым предложением. Скоро, Леша. Но не сегодня, ладно?

– Да почему?! – Гольдману все-таки изменила выдержка. Он чувствовал себя старым, глупым и одиноким. «Трахаться можно, жить вместе – слишком жирно». («А расставаться – почти невозможно. Словно каждый раз резать по живому».)

Он встал, метнулся по кухне, вцепился пальцами в подоконник. Мельком подумал, что осенью так и не собрался вымыть окна. Года три стоят немытыми. Мрак!

– Лешенька, успокойся, – Блохин редко бывал мягким. Нежным, напористым, проницательным – да. Но не мягким. А сейчас… Подошел, обернул дрожащего (не от холода) Гольдмана своим сильным горячим телом, крепко стиснул руками, прижался губами к макушке – благо рост позволял. Отогрел собой. – Послушай меня, а? Ты же знаешь, что я – тупой физкультурник и слова даются мне… фигово? Ну вот не получается объяснить.

Гольдман хмыкнул. Внезапно он ощутил себя… маленьким. И, пожалуй, впервые с того момента, как однажды ему довелось довольно стремительно повзрослеть, это ощущение не доставляло ему ни капли дискомфорта. Потому что… Юрка был его жизнью. Его домом. Его миром. Его всем. Что тут обидного? Мир – большой, ты – маленький. А если в этом мире тебя к тому же и любят… Юрка был еще и любовью. Такие вот пирожки с котятами!

И тогда вы сказали: «Послушайте, маленький,

Можно мне вас тихонько любить?»

– Ты все-таки попробуй объяснить. А я попытаюсь понять.

– Сядем?

Так и не размыкая объятий, Блохин уволок его на диван. Передвигаться подобным манером оказалось чертовски трудно, и несколько раз по пути они едва не навернулись, запнувшись за что-то, стоящее явно не на месте, но все же выжили. И диван придавили на пару так, что тот досадливо кхекнул, когда они рухнули на него своим объединенным весом. Бедный мебельный аксакал словно пожаловался: «Стар я стал для столь суровых испытаний! Меняйте уже меня, что ли, на двух комсомольцев!»

В сущности, вовсе не хотелось говорить. Не хотелось думать. Хотелось тепла.

Гольдман заставил себя выкрутиться из Юркиных объятий и отсесть от него на противоположный край дивана. (На то, чтобы добраться до находившегося в нескольких шагах от них кресла, сил уже не хватило.) Невидимый поводок (цепь? провод? – Гольдману не нравилось ни одно из определений), который, как выяснилось, с некоторых пор соединял их, давил на шею, сбивал дыхание, не давал почувствовать себя даже на таком мизерном расстоянии комфортно, тянул обратно. Гольдман был совсем не против поводка (раз уж второй его конец – в руках у Юрки), но мыслить тот, безусловно, мешал.

Юрка посмотрел на него отчаянными глазами. Похоже, мальчика тоже… тянуло. Два ошейника, два поводка? Обоюдная зависимость? От осознания этого очевидного факта сразу сделалось легче.

– Итак?

– Я не могу к тебе переехать. Сейчас не могу.

Логическое ударение на слове «сейчас» вроде было призвано подарить надежду на светлое завтра. Но с надеждой у Гольдмана сложились крайне противоречивые отношения. Попросту говоря, он ей не верил.

– Почему? Чем плох мой вариант? Юр, я действительно не понимаю!

Ему стало страшно, что он может понять – и тогда все рухнет.

Юрка поднял свою валявшуюся комом на полу рубашку, долго и вдумчиво разглаживал ее на коленях, потом зачем-то швырнул обратно на пол.

– Леш, я в своей собственной жизни тоже ни хрена не понимаю! Словно тащит течением. Видел когда-нибудь настоящую горную реку? Вот. Подхватила, сука, и волочет. Едва успеваешь воздуха хватануть, прежде чем тебя снова закрутит – и башкой об камни. Ты ведь в курсе, я такого наворотил – вовек не расхлебаешь. Стыдоба. Позорище. Будто не свою жизнь до сих пор жил, а чью-то чужую. Хочу свою.

Гольдман кивнул. Ситуация, определенно, начинала проясняться, однако… У него никак не получалось сообразить, почему их совместная (то есть совсем-совсем совместная) жизнь для Юрки – своя не до конца? Не поводок, но все-таки цепь? Оковы и кандалы?

– А я… – спросил он осторожно, – мешаю?

– С ума сошел?! Короче, если ты видишь перед собой не имбецила, пускающего слюни, не опойку, ссущего по подъездам, и не торчка, то… Это ты всё. Понимаешь? Ты.

Гольдман закрыл глаза. Вот что бывает, когда знаешь человека слишком давно… Как Юрка… тот самый Юрка из общаги с родителями алкашами, чью маму даже директору школы крайне редко случалось лицезреть трезвой, бывший круглый двоечник Блохин, после армии долгое время работавший грузчиком, страстный поклонник ненормативной лексики… как этот Юрка научился так подбирать слова? Чтобы вот… каждое – прямо в сердце.

Вдруг пришло мгновенное, яркое, словно вспышка, осознание: это не поводок. И тем более не два поводка. То, что связывает их – это нить. Золотая нить. От одного сердца – к другому. Или до упора натянутый солнечный луч.

Гольдман тихо рассмеялся, скользнул по дивану – к Юрке. К своему Юрке. Положил голову ему на колени. Туда, где еще недавно лежала несчастная рубашка. А теперь – весьма счастливый Гольдман. Почувствовал, как Юркины пальцы взъерошили волосы, прошлись по бровям, пощекотали за ушами, погладили губы.

– Спасибо.

– За что? – удивление Блохина, как и все его эмоции, было искренним, не наигранным.

Гольдман пожал плечами. Пожимать плечами лежа оказалось чертовски неудобно, но он справился. «За то, что ты есть?»

Юрка поерзал, и вместо пальцев к губам прижались губы. Это был очень бережный поцелуй, состоящий только из нежности. Так, едва заметное касание.

– Мне просто нужно понять, чего стою сам по себе. Мы начнем с тобой… – он поискал определение, потом легко вздохнул, остановившись на самом очевидном: – встречаться. Я буду приходить, ночевать. Но… у меня будет место, куда я смогу уйти, если… если что-то вдруг пойдет не так. Или кому-то из нас срочно понадобится одиночество.

Гольдман хотел сказать, что за минувшие годы наелся одиночеством выше крыши, но промолчал. У каждого из них имелся некий жизненный опыт. Наверное, Юрке и впрямь требовалось время, чтобы принять и осмыслить перемены в собственной жизни.

– Я боюсь слова «навсегда», – тихо признался Блохин. – Когда я… когда у нас… короче, с Ленкой оно меня не оставляло ни на минуту. «И это – навсегда». Не тот человек. Не та постель. Не те разговоры на кухне. Представляешь, я точно знал, что своя кухня у меня когда-нибудь появится. А свой человек – нет. Ванечка вырастет, женится, у него родятся дети. А у меня… То, что я заслужил. Навсегда.

Гольдман поймал его руку, прижался губами к шершавой ладони.

– Ты не думай, – продолжал Юрка шепотом, и слова, казалось, не успевали за его мыслями, запинались друг о друга, сбоили, – я научился быть… счастливым. Не всегда же вокруг был… пиздец. Ленка… хорошая. Ты ее… не ненавидь. Если надо – меня ненавидь. Это все я. Испугался, понимаешь? Что-то хотел доказать – себе, окружающим? Кому, Леша? Ленка маялась. Я маялся. Ночами вагоны разгружал – вроде как приработок. Чтобы уже на кровать рухнуть – бревно-бревном. Она плакала, я слышал. К Ваньке кидался, на руках ночами носил, когда он орал. И сам чуть не реву. Пиздец! Кретин. И постоянно с тобой разговариваю. Объясняю, доказываю что-то. Ругаюсь. Я тебя почти ненавидел, знаешь? Можешь, кстати, набить мне морду. За все. При случае.

У Блохина тряслись губы. По-настоящему ходили ходуном. Раньше Гольдману никогда не доводилось видеть, чтобы кого-то так корежило от обычной беседы. Юрка губы прикусывал, но ничего не помогало. Стоило забыться, отпустить – и все сначала.

– Не стану я тебе морду бить, вот еще! – в попытке снять напряжение нарочито сурово отозвался Гольдман. – Я тебя лучше затрахаю. При случае. Чтобы мысли дурные из головы – вон. Все прошло, Юра. Все наладилось.

В этот момент он и сам верил, что «все прошло» и «все наладилось».

– А еще, – лукавая улыбка, внезапно скользнувшая в ответ по физиономии Блохина, сделала того похожим на какого-нибудь шекспировского лесного эльфа, – теперь ты не будешь чувствовать себя, как та баба… – Гольдман грозно нахмурил брови, – пардон! Как тот человек, за которым ухаживали ради его жилплощади. Чтобы никто не подумал, будто я с тобой, потому что мне так… удобно. Бесплатное жилье и все такое...

– Юрка! Да кто про нас что подумает?! На худой конец, обзовут пидорами и начистят рожи.

Юркины пальцы опять обвели его губы.

– Хорошо хоть, статью отменили.

– О да! Хорошо.

– Леша, – Юрка бросил тоскливый взгляд на настенные часы, – я так не хочу от тебя уходить.

– Уже пора?

– Пора.

– Сегодня не придешь?

– Нет. Переезд сам по себе – дело не слишком долгое. Говно, как говорится, вопрос. Но парни после захотят выпить, посидеть.

– Ты же не пьешь?

– Я-то не пью. Только кого это… колеблет? Завтра приду, ладно? И ужин приготовлю. В честь начала новой учебной четверти. Идет?

– Приходи, – вздохнул Гольдман, собирая в кулак всю силу воли и соскребая себя с Юркиных колен.

Уже одевшийся Юрка обнял его в прихожей, прижал к себе так, что, кажется, хрупнули кости. Затем поцеловал коротким, каким-то отчаянным поцелуем – и сбежал.

«Он улетел, но обещал вернуться».

Очень хотелось в это верить.

*

Внезапно освободившийся вечер Гольдман вознамерился потратить с толком. Сперва трусливо рассматривал вариант с телефонным разговором, но потом одернул себя: хватит уже трусить! И уж если начинать новую жизнь, то не одному Блохину следует разобраться с остатками старой. Как там? «На свободу – с чистой совестью!»? И уж хотя бы честность Юрочка за все эти годы точно заслужил. Хорошо бы Лозинский сегодня сидел дома. И еще – что немаловажно – один.

Юрочка, как он уже успел понять, редко оказывался один. Но тут уж – как судьба.

Лозинский был один. И гольдмановскому звонку очевидно обрадовался.

– Алешенька! Ну наконец-то! А я вчера тебе звонил-звонил, поздравить хотел, да все – мимо. Праздновал?

– Праздновал, – согласился Гольдман. – Юр, нам бы увидеться. Можно я к тебе приду? – встречаться с Лозинским там, где еще совсем недавно они любили друг друга с Юркой, почему-то казалось чудовищно неправильным.

Случаются такие дни, когда все против: дорога не ложится под ноги (три раза запнулся, пока шел, дважды поскользнулся и едва не сел в лужу, красавчик!), трамвай ждешь сто лет (сорок минут, вообще-то, но все равно успел закоченеть в лед), лифт в навороченном домище не работает (пришлось пешком переться на седьмой этаж). Будь Гольдман человеком с суевериями, решил бы, что судьба подает некие знаки. А так он просто устал и разозлился. Сам на себя. И какого же хрена, спрашивается, он настолько запустил ситуацию с собственной личной жизнью, а?

– Замерз? – Юрочка, по обыкновению, выглядел мило и очаровательно – как он умел. В двухкомнатной холостяцкой квартире пахло кофе и каким-то сильно импортным парфюмом. (Гольдман в них, если честно, не разбирался, но ему всегда нравился запах Лозинского.)

– Как собака.

– Коньячка? День рождения у тебя, опять же.

– Спасибо, Юр. Но мне трезвая голова еще пригодится.

Юрочка сделал вид, что намека не уловил. Когда ему это требовалось, он становился на удивление толстокож – господин Лозинский.

– А поесть?

Гольдман отказался. Почему-то томило нехорошее предчувствие, что любая пища из него сейчас немедленно рванет на волю, и вдобавок к драме случится фарс с забегом на скорость до унитаза.

– Значит, все же поговорить. А я-то надеялся! Ну проходи тогда в зал. Располагайся. Чувствуй себя как дома.

Гольдман усмехнулся, воскресив в памяти школьную присказку: «Но не забывай, что ты в гостях».

В «зале» он решительно уселся на один из вычурных мягких стульев, водивших хороводы вокруг овального стола. Никаких диванов и кресел! Чем жестче, тем лучше. В этот вечер ему, как никогда, требовалась дополнительная опора. Юрочка, невероятно, даже, пожалуй, как-то театрально красивый и томный, расположился в старинном, даже антикварном, обитом потертым зеленым бархатом кресле. «Только пледа на коленях не хватает – для полноты образа!» Светлые кудри, светлые брюки, светлая, нежно-бежевая, рубашка с расстегнутым воротом, где при некотором желании можно разглядеть трогательно выпирающие ключицы. (Гольдман не особо стремился разглядывать, но точно знал, что так оно и есть. Юрочка, когда хотел, умел выглядеть удивительно трогательно.) «Юноша бледный со взором горящим…» «А ведь он моложе меня всего на пару лет… Правильно, ему летом исполнилось тридцать два. А все – Юрочка».

– Ты мне так и не написал стихов, – зачем-то произнес он.

Лозинский дернул плечом.

– Перегорело. Творчество… оно… такое… – он небрежно пошевелил пальцами. Руки у него тоже были красивые и ухоженные. Смотреть – одно сплошное эстетическое наслаждение!

– Юр, я пришел попрощаться… – Гольдман никак не мог подобрать слов. Кажется, у его Юрки, того, который Блохин, дела со словами обстояли много лучше. Или уже перейти на ненормативную лексику?

– Уезжаешь за тридевять земель или наконец нашел кого-то? – легко полюбопытствовал, похоже, чему-то обрадовавшийся Лозинский. – Давно пора.

– То есть?.. – почему-то казалось, что реакция бывшего любовника должна быть хоть чуточку более… драматичной. Учитывая Юрочкину любовь к мелодраме.

– Да ладно, Алешенька! Давно уже пора тебе обзавестись нормальной личной жизнью.

– Считаешь, то, что у нас с тобой… было – ненормальная жизнь?

– У нас с тобой, дорогой ты мой человек, вообще никакая не жизнь. Даже не старый добрый трах для здоровья. Так… Дурная привычка. Тебе – удобно, мне – удобно. Хочешь поиграть в «я сволочь, я знаю»? Алешенька, отомри! Нам было весело. Я в самом начале что-то такое себе нафантазировал про тебя. Ты же в курсе, в наших голубых кругах с чувствами… не очень.

Гольдману только и оставалось, что кивнуть. Действительно, все эти годы им как-то было совсем не до чувств. Мило, удобно… Гольдман вспомнил, как в ванной сдирал с себя жесткой мочалкой следы чужих прикосновений – и мысленно передернулся. Юрочка же не виноват, что у некоторых все так… запущено!

– Юр, а ты за то время, что мы… любил кого-то?

– Конечно, любил! А ты как полагаешь? Я же творческая личность – мне постоянно огонь нужен. Огонь, страсть, полет!

– И как это у тебя сочеталось с… нами? – почему-то в их случае «мы» звучало почти насмешкой.

– Алешенька, ну что ты словно девица-голубица? Никак не сочеталось, – Лозинский на миг задумался, потом сверкнул глазами: – О! Вот. Тебе должно понравиться! Параллельные вселенные! Не пересекаются, короче. …Кофе будешь?

Слегка ошарашенный Гольдман согласился:

– Давай.

– Я варю отличный кофе!

Кофе и впрямь оказался хорош. Не то чтобы Гольдман полагал себя большим ценителем, но пахло отменно, и вкус ощущался правильно. Хотелось прикрыть глаза и смаковать. Маленькими глотками. Без сахара. (Подобного кощунства, как сахар в кофе, Лозинский бы точно не перенес.) Правда, после сердце выстукивало морзянку, но, слава богу, не SOS.

За кофе старательно избегали скользких тем. Хотя под конец Лозинский все-таки спросил:

– Это он? Тот твой мальчик?

И Гольдман кивнул. Что-что, а уж хотя бы такую степень искренности он Юрочке, определенно, задолжал.

– Он уже совсем не мальчик. Ему двадцать четыре.

– Ну, по сравнению с нами, мой друг, все еще мальчик. А как зовут?

– Юра.

– Вот оно что!.. – во взгляде Лозинского мелькнуло понимание, от которого Гольдману на миг сделалось холодно. Мелькнуло – и исчезло, будто его и не было. – Кстати, я же забыл про подарок!

Подарком оказался какой-то модный (как уверял Юрочка) голубовато-стального цвета галстук в комплекте с носовым платком, красиво упакованный в подарочную коробку. Гольдман подумал, что ненавидит галстуки, а подобный цвет наденет на себя исключительно под угрозой расстрела. И платочек – в тон, это уж как-то слишком по-гейски. Но поблагодарил вежливо.

– Носи и помни обо мне! – строго велел Лозинский.

Гольдман пообещал помнить.

Беседа медленно сползала к финалу. Слова падали все реже и представлялись все более и более плоскими. «О чем же мы разговаривали все эти годы?» – как-то вяло удивился Гольдман. Учитывая журналистское происхождение Юрочки, язык у него был подвешен просто замечательно. А вот общих тем у них, как выяснилось, помимо постели, почти не осталось. Как же они так долго продержались в этих изначально мертвых отношениях? На обоюдном безразличии?

– Слушай, а что ты во мне нашел? – в конце концов не выдержал Гольдман. Если уж сегодня они встречаются в последний раз…

Лозинский посмотрел на него серьезно. Такой взгляд у него появлялся нечасто – Юрочка не считал, что серьезным быть так уж важно. И брал скорее легкостью, чем глубиной.

– Ты настоящий, Алешенька. Не блядь. В наше время – это редкость. Про то, что во мне нашел ты, даже спрашивать не стану. Задница у меня – классная!