Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

– Ты говорил обо мне с кем-то… тогда? – потрясенно вскинул на Гольдмана глаза сидящий напротив Юрка.

Лизавета ехидно фыркнула.

– Не умолкая! И еще рыдал, уткнувшись в мой бюст, у меня на кухне.

Гольдман пожал плечами. Против фактов не попрешь!

– Говорил, но только с Лисой. И да: рыдания в… – он чуть замялся, – в бюст имели место быть. Она у меня работала личным психотерапевтом – на полставки.

Юрка с самым серьезным видом поцеловал Лизавете руку.

– Большое человеческое спасибо!

– Большое человеческое пожалуйста!

После «обмена любезностями» поперли разные байки из студенческих будней. (Даже Блохин вспомнил парочку, хотя на «заочке» с этим оказалось не так уж и весело.) Гольдман слушал его и замечал, что Юрка потихонечку оттаивает: начинают блестеть глаза, на щеки возвращается румянец, а на губы – настоящая, вовсе уже не вымученная улыбка.

В час ночи Лизавета заявила, что, пожалуй, согласна удалиться на раскладушку. («У меня, вообще-то, завтра рабочий день. Не то что у некоторых… тунеядцев. Мне в восемь вставать».)

Гольдман попытался уступить ей свой диван, на что получил прямолинейное:

– Лешик, я понимаю, конечно, что «с милым – рай и в шалаше», но на кухне вы не поместитесь. Да и на полу там – холодно и жестко. Спите уже здесь. Только… без… вот этого вот… всего. Хотя бы разок сделайте вид, что вы – просто друзья.

И заснула, стерва!

А они… всю ночь делали вид. Да настолько старательно, что, похоже, так и не смогли до утра заснуть. Во всяком случае, Гольдман не смог. И, судя по преувеличенно спокойному и какому-то нарочито размеренному Юркиному дыханию и по нерушимому, словно нейтральная пограничная полоса, «пионерскому расстоянию» между их телами, Блохин тоже.

А на нейтральной полосе цветы

Необычайной красоты…

А под утро они, надо полагать, все-таки вырубились. Оба и враз. Потому что чересчур жизнерадостное:

– Па-а-адъём, бесстыдники! – рванувшее над ухом не хуже пожарной сирены, застало их совсем уж врасплох. И Гольдман успел почувствовать, как отшатнулся в сторону Юрка, до этого мирно посапывавший у него на плече.

– Пошла завтрак готовить. А вы просыпайтесь уже, – Лиса была непреклонна в стремлении отомстить им за собственное слишком раннее пробуждение. – И вот вам телевизор – для пущей бодрости духа, чтобы обратно не вздумали заснуть.

– Ё-ё-ё! – жалобно протянул Блохин, тщетно пытаясь зарыться под подушку, когда по нервам резанула бравурная мелодия заставки утреннего выпуска новостей. – Леш, ну выключи эту гадость, а?

Гольдман встал, зябко поеживаясь, прошлепал к телевизору. В такие минуты он зверски завидовал тем счастливчикам, которым повезло обзавестись новой импортной техникой с дистанционными пультами. Лежишь себе на диване в обнимку с… кем угодно, кнопочки нажимаешь. Даже из-под одеяла можно не вылезать. А тут… Нет, он нежно (хотя и скорее ностальгически) любил свой старенький гробоподобный «Рубин» с весьма условной передачей цветов (помнил, как радовалась мама, когда ее на работе премировали возможностью купить это чудо техники, радовалась и гордилась), но вот в данный момент определенно предпочел бы что-нибудь более технически совершенное. Пятки мерзли – по полу дуло. Они, что, форточку на ночь не сподобились закрыть, а на улице еще похолодало?

– Леш, – внезапно звонким, но каким-то… надтреснутым голосом попросил Юрка, – сделай погромче.

«Погромче? Да ради бога!» – Гольдман машинально добавил звук.

– В результате очередных бандитских разборок между представителями так называемого «малого бизнеса» вчера, в десять часов вечера, на пустыре в районе железнодорожного вокзала произошла драка с применением холодного и огнестрельного оружия…

«Господи, – как-то отстраненно подумал Гольдман, – кто им сочиняет тексты? Позор на наш факультет журналистики!»

– …двое убитых и трое раненых. Остальные участники задержаны. Ведется следствие.

– Блядь! – выдохнул Юрка. – Блядь! – и как был – в одних трусах – подорвался к телефону, а Гольдман сел прямо на пол. Ноги не держали.

«Это мог быть Юрка». Бесконечные минуты в мозгу билась единственная мысль: «Это мог быть Юрка».

Вернувшийся от телефона Блохин выглядел бледнее мела. Наконец-то Гольдман понял, что значит это литературное выражение. Юрка добрался до дивана, упал на него, уронил лицо в ладони, судорожно растирая пальцами виски, словно его вот-вот жахнет инсульт.

– Это… Славян. И Жека. А Сычик арестован. Говорят, у него ножевое, но не сильное – по ребрам скользнуло. Как же теперь тетя Валя, а? У нее, кроме Славяна, никого нет. Не было…

Юрка поднял глаза. Абсолютно сухие – будто выжженная ядерным взрывом пустыня, ни намека на слезы. И оттого – еще более страшные.

«Это мог быть ты».

«Это мог быть я».

Тут его и накрыло, да так – что искры из глаз!

– Так, Леша, не уплывать! Юрка, где у этого оболтуса лекарство?

«Лисонька, какая же ты громкая!» – промелькнуло в голове у Гольдмана, прежде чем ему сунули под язык живительную гадость.

*

Так и вышло, что в больницу его в результате уторкали в четыре руки. А потом таскались каждый день, точно проверяя. И домой он мог позволить себе отбыть только при наличии бдительного сопровождающего. Юрка опаздывал. Гольдман разглядывал бегущие по небу облака и думал о вечном. То есть о том, что никуда сегодня Юрку не отпустит. И не выпустит. Из постели. То есть с дивана. А завтра они пойдут в магазин и купят, наконец, новый диван. Потому что отпускные, аккуратно сложенные в тайную коробочку в верхнем ящике стола, буквально вопиют. А Юркина задница… хм… определенно напрашивается на воспитательные меры.

– Привет! Давно ждешь?

Юрка… повзрослел. Казалось бы, пора: четверть века стукнуло – не мальчик. Но… что-то все же оставалось в нем неизгладимо-детское до этого момента – частичка совершенно особенного внутреннего света, который не сумели убить ни трудности переходного возраста, ни неблагополучная ситуация в семье, ни сложности в личной жизни, ни служба в армии, ни смерть Ванечки. А теперь вот свет погас. Впервые Гольдман заметил это, когда хоронили Юркиных друзей – обоих в один день на одном кладбище. Наверное, и к лучшему, что одновременно. Иначе, пожалуй, Юрка бы и вовсе не выплыл. Но даже и так: к Гольдману он пришел словно бы выжженный изнутри. Не черный, каким Гольдман помнил его после похорон сына, а серый. В голове тогда метнулась неизвестно откуда возникшая строчка: «Сгорая, душа осыпается пеплом…»

Гольдман надеялся, что сквозь пепел однажды прорастет трава. Нет, Юрка, конечно, старался. Ужасно старался. Так, что кажется – сердце вон! Улыбался, травил анекдоты, при каждом удобном (и неудобном) случае распускал руки, на последнем, завершающем учебный год школьном застолье без умолку толкал тосты и зубоскалил, вынудил-таки Гольдмана выпить на брудершафт, от души бил по плечу и зычно окликал: «Леша!» – отчего вздрагивала не только изрядно сбледнувшая от подобных вольностей с лица Сколопендра, но и скромная девушка Катя. Короче, изо всех сил делал вид, что у него все в порядке. А когда выпадала тихая минута на двоих, становился вдруг мучительно, отчаянно нежным – настолько, что Гольдману хотелось плакать. Гладил своей широкой ладонью по спине, словно вырисовывал на ней карту неведомых стран, ласкал пальцами выступающие в основании шеи позвонки, целовал между сведенными лопатками, шептал что-то совершенно беззвучно – лишь дыхание касалось кожи, отчего поднимались дыбом крошечные волоски… То ли благодарил за то, что выжил, то ли жалел, что не поехал тогда вместе со всеми. А может, просто учился принимать жизнь такой, какая она есть.

И сейчас, глядя на подходящего к нему Юрку, Гольдман сформулировал наконец эти свои неясные ощущения: Юрка повзрослел. Окончательно и бесповоротно.

– На Московской трамваи встали, – улыбнулся, играя ямочками на загорелых щеках, этот новый, взрослый Блохин. – Домой на автобусе поедем.

– Поедем, – улыбнулся ему в ответ Гольдман, чувствуя, как отогревает уже успевшую слегка заледенеть от грустных воспоминаний душу это теплое «домой». – Как скажешь, мой капитан!

Автобуса ждали долго – минут тридцать, а когда он все-таки прибыл, едва влезли в него вместе с огромным количеством весьма решительно настроенных граждан. Надо полагать, не только Юрка оказался в курсе сложностей с трамваями.

Блохин буром проперся в самый угол у заднего автобусного стекла, пропихнул перед собой Гольдмана, велел крепче держаться за поручень, закрыл от остального мира своим надежным сильным телом. Потом, где-то уже на середине дороги (народу меньше не становилось), спросил тихо, практически неслышно – прямо в ухо:

– Все еще хочешь, чтобы я у тебя жил?

Гольдман видел его размытое отражение в стекле, как в старом, помутневшем от времени зеркале: темные глаза, серьезный взгляд, полоску твердо сжатых губ. В этот момент, окруженные со всех сторон потной, раздраженно дышащей толпой, спрессованной, точно сардины в плоской банке, они были удивительно, почти сказочно одни. Робинзон и Пятница – на необитаемом острове. И никому на свете не было до них никакого дела. Кто там из классиков писал про одиночество в толпе? Почему-то вспоминался Сартр: «Ад – это другие». Совсем не то.

– Конечно. Ничего не изменилось.

– Ну тогда… – Юрка дернул уголком рта, – я как бы уже неделю у тебя. Даже вещи перевез. Сычикова тетка перебралась на освободившуюся жилплощадь, еще когда он только в больницу загремел. Ходила, намекала. Ну, я дождался, когда оплаченный месяц закончился, и съе… съехал оттуда.

– А кровать с собой забрал? Считай, антиквариат! – не удержался от ехидной подколки Гольдман. Внутри него переливалась радость – как пузырьки в новогоднем шампанском.

– Еще бы не антиквариат! – тихонько хмыкнул в ответ Блохин. – На ней еще моя бабка спала. Правда, куда бы мы с тобой ее воткнули? Или ты раздумал диван покупать?

– Не раздумал. Завтра и пойдем.

Юрка виновато посопел, изображая ежика. (Ежика в тумане.)

– А я уже. В смысле, купил. Клевый диванище. Раза в полтора больше старого. Мя-я-ягкий! С пружинами. Не скрипит. Вроде… Сердишься?

Гольдман едва сдержался, чтобы не заржать в голос. Надо же, хозяйственный!

– Наоборот. Сегодня и опробуем.

Юрка засопел чуть громче, на пару секунд жестко вжался, притиснулся бедрами к гольдмановскому заду и тут же отпрянул на безопасное расстояние. Игрушечки у него! Сволочуга бесстыжая! Гольдман почти с отчаянием понял, что на народ вокруг ему уже наплевать.

Из автобуса они вывалились вспотевшие, красные и не совсем вменяемые, с одной мыслью на двоих: «Скорее домой!» «Домой! Домой!» – звучало как песня. А может, и было песней. Кажется, что-то в этом роде пел «Секрет».

У гольдмановского подъезда Юрка демонстративно достал из кармана своих летних джинсов связку ключей. Гольдман торжествующе усмехнулся. Вечером обязательно нужно будет хряпнуть по капельке чего-нибудь вкусненького: «За сбычу мечт!» Однако железная, уже слегка облезшая от времени массивная дверь не стала дожидаться, пока ее отопрут, и со скрипом подалась под нажимом Юркиной руки.

– Вот ведь хренов хрен! – мрачно ругнулся Блохин. – Какой смысл в существовании замка на подъездной двери, если он все равно никогда не работает?

Гольдман пожал плечами. Вопрос был чисто риторическим и реального ответа не имел. То ли кто-то из многочисленных соседей в очередной раз потерял последний подъездный ключ и попросту снял замок, так сказать, «во избежание», то ли местные хулиганы резвились, запихивая внутрь спички, и пришлось чинить… История древняя, как мир, уходящая корнями в те былинные времена, когда на подъезды только-только начали устанавливать металлические двери, а на окна – железные решетки. Что было раньше: курица или яйцо?

– Конечно, – продолжал бурчать себе под нос Юрка, – и результат – налицо. Уже и бомжи подоспели. Чего им на улице-то не сидится? Лето, солнышко…

Бомж и вправду присутствовал: заросший седой некрасивой щетиной мужик расположился на верхней ступеньке аккурат возле гольдмановской квартиры, свесив вниз по лестнице длинные ноги в каких-то пыльных штанах, скрестив на груди руки, и, похоже, дремал, прислонив голову к стене. Ни пройти ни проехать.

– Эй! – нетерпеливо позвал его Юрка, очевидно брезгуя прикоснуться и потеребить спящего. – Эй! Подъем! Иди себе, пока милицию не вызвали! Слышишь меня?

Бомж открыл глаза, огляделся, словно не понимая, где он находится и почему, потом внезапно зацепился взглядом за лицо Гольдмана.

– Леша… Лешка! – голос звучал неприятно-хрипло, с каким-то странным акцентом. – А я к Лизе пришел – ее нет. К ее родителям – их тоже нет. И тебя нет. И телефоны не отвечают. А ты не знаешь, где они?

– На даче, – еще не совсем веря своим глазам, ушам и прочим органам чувств, отозвался Гольдман, взлетая по лестнице, чтобы помочь подняться с холодного пола Альке, Алексу Чинати. – Лизавета Тима на дачу повезла. Обещала завтра быть.

– Завтра? – непонимающе-горько выдохнул Алекс и зачем-то повторил: – Завтра?

И стоявший до сих пор молча Юрка сказал спокойно и решительно:

– Завтра – это, конечно, поздно. Сейчас вещи закинем – и поедем к ним. Там электричка в три – Лиза говорила. Удивим их всех, да?

====== Глава 33 ======

«Отзвенели в чаще золотистой

Божьих птиц высокие концерты.

И уже спешат в турне артисты —

Вечные певцы любви и смерти…»

Александр Вертинский

*

Юрка шел по дорожке, слегка прихрамывая, пиная носками кроссовок ярко-желтые и оранжево-красные палые листья. Березы и клены. Вид Блохин имел задумчивый и несколько встопорщенный: руки – в карманах куртки, на шее – зеленый Лизаветин шарф, будто привет из прошлого. Наглый бассет по кличке Рей, до этого размеренным шагом трусивший чуть впереди, периодически норовя наступить на собственные замшевые свисающие до самой земли уши, замер, уткнувшись носом в листья, весь вытянувшись в одну напряженную линию.

– Мышиную нору учуял, – вздохнул, останавливаясь, Юрка. – Или кротовую. Ну все, у нас теперь охота. Это надолго. Понеслась душа в рай!

Гольдман хмыкнул, подходя к нему вплотную и засовывая уже успевшую озябнуть руку в Юркин нагретый карман, где его тут же встретили и начали поглаживать знакомые сильные пальцы.

– Применим волевые методы воздействия или пусть животина развлекается?

– Пусть развлекается!

Рей мог вить из Блохина веревки, чем совершенно безобразно пользовался при каждом удобном и неудобном случае. Разве что спать в хозяйской постели ему так и не разрешили, несмотря на жалобный скулеж и взгляд, точно у нищего на паперти.

Гольдман отыскал глазами скамейку.

– Тогда посидим?

Юрка кивнул.

– Хороший сегодня день. Хоть и холодно. На дом похоже…

Вспомнилось из Городницкого:

Над Канадой небо синее,

Меж берёз дожди косые.

Хоть похоже на Россию,

Только всё же не Россия…

– Ностальгия замучила?

Юрка дернул плечом.

– Дурак, да? Ну… Иногда я думаю: как они там?

– Живут. Лиса с семейством грозится прилететь и притаранить патефон с горой пластинок.

– Она уже который год грозится. То денег нет, то Алекса с работы не отпускают.

– Дай бог, к нынешнему Рождеству…

Юрка летал в Россию относительно недавно, года полтора назад – на похороны матери. Не успел. Ту похоронили быстро, по татарскому обряду. (Хотя она никогда в жизни не была правоверной мусульманкой.) Приехал сумрачный, бросил встречавшему в аэропорту Гольдману: «Больше не поеду», – потом дня три вообще почти не разговаривал, будто бешеный тренировался в бассейне, домой приходил совсем уже к ночи и падал замертво. Гольдман привычно молчал – позволял пережечь переживания где-то внутри. Как всегда – в пепел. Такой он, его Юрка – не умеет иначе.

Самому Гольдману тяжелее всего далось, как ни странно, именно расставание с могилами. Мама и Вадим казались ему ничуть не менее живыми, чем Лизавета или тот же Тимка. Хотя подруга и обещала их проведывать и передавать приветы. Но… как там у старика Фейхтвангера в «Гойе»? «Мертвых – в землю, а живых – за стол!» Выбирая между мертвыми и живыми, он, определенно, выбрал живых. Аминь.

Рей по-прежнему стоял, уткнувшись носом в чью-то, несомненно, очень интересную нору – караулил. «А говорили: на кабанов и волков!» Правда, однажды он таки ломанулся за летевшими низко над водой утками. Не удержался – и со всего разбегу кривых коротеньких лап рухнул в довольно холодную, уже осеннюю воду. Удивительно, как еще Блохин не нырнул следом за своим любимцем! Потом целый вечер пришлось посвятить отмыванию, вытиранию и сушке бассета, сопротивлявшегося изо всех сил. (А сил там было – ого-го!)

Гольдман слегка подвинулся на скамейке, притираясь плотнее к Юркиному теплому боку. Даже спустя годы его не переставало поражать, что никому из окружающих нет никакого дела до двух находящихся слишком близко друг к другу мужиков. «Погоди, они еще однополые браки узаконят! – смеялся над ним Юрка. – Слышал, как по телеку вовсю бузят? Пойдешь со мной в мэрию?» Гольдман растерянно улыбался, пожимая плечами: «А зачем? У тебя – мое кольцо, у меня – твое». – «Хочу штамп в паспорте!» – дурачась, упрямился Блохин.

Простое гладкое серебряное кольцо (точную копию своего собственного) Юрка надел ему на палец перед самым отлетом – в московском аэропорту, провожая в Канаду. (До Москвы добирались поездом, чтобы хотя бы еще чуть-чуть продлить это последнее, иллюзорное «вместе».) Сказал сумрачно: «Чтобы не забывал меня. А то заведешь себе там… кого-нибудь…» И тогда Гольдман его поцеловал – прямо посреди толпы улетающих и провожающих, что называется, «на глазах у изумленной публики». «Никогда не смей так думать!»

– Замерз? – Юрка обнял его рукой за плечи. – Пошли, пристегнем великого охотника на поводок. Своей волей он еще долго не уйдет.

Рей уже, по всей видимости, пришел к выводу о полной бесперспективности исследуемой норки и отыскал рядом такую же, но с куда более завлекательным запахом.

Гольдман помотал головой.

– Пусть развлекается парень. А то начнется рабочая неделя, и все прогулки сведутся к минимуму.

На самом деле ему жутко не хотелось сейчас вставать и уходить. Пригревшееся под боком у Юрки тело ощущало себя комфортно и гармонично и пребывало в абсолютном согласии с душой. «Как там пел в нашей юности БГ? «Гармония мира не знает границ»? Определенно!»

В воздухе пахло осенью. Кожа Юрки между прохладной скулой и теплым шарфом пахла хлоркой (с утра уже смотался поплавать в бассейн). В памяти у Гольдмана крутились и переливались воспоминания, словно стеклышки в калейдоскопе, давным-давно подаренном Тиму.

*

Бывают дни, когда даже мысль о необходимости что-то делать вызывает отвращение. Чаще всего ты попросту волочешь себя сквозь них, точно упирающуюся всеми четырьмя копытами старую, но очень упрямую клячу. Умываешься через силу, на работу тащишь себя буквально за шкварник. Именно такой день и приключился у Гольдмана двадцать шестого марта. Весна – не весна, зима – не зима. На солнце уже тает, а утром – повсеместный каток. Юрка за завтраком занудно напоминал: «Ходи осторожно. А в магазин не суйся. Там скользкота адская. Я вечером лучше сам».

Больше полугода прошло с тех пор, как они стали жить вместе. Гольдмана иногда брала натуральная оторопь от осознания этого незатейливого факта. Ведь, казалось бы, что тут такого? Один человек переезжает к другому человеку. Диван официально становится «нашим». Для въехавшего освобождается половина полок в шкафу. Расходы на хозяйство делятся пополам. (Попробуй не подели – Блохин башку откусит. «Я не нахлебник!» – незабываемо!) Можно просто сказать: «Дома нет жратвы. Прихвати чего-нибудь на обратном пути, а?» «Дома…» Можно вдвоем делать ремонт и препираться из-за цвета обоев. (Юрка все норовил прикупить что-то красно-золотое. Как ехидничал Гольдман: «Татарской расцветки».) Можно поругаться, разбежаться по разным углам, а через полчаса прийти мириться, потому что… Не получается иначе. Они, кстати, никогда не делились: кто моет посуду, кто готовит ужин, кто первым приходит мириться. Так как обычно встречались на полдороге. И ничего сложного. Это, собственно, и называется «жить вместе». Или… (тут Гольдман всегда мысленно улыбался пафосности звучания): «Жизнь, поделенная напополам». Однако, несмотря на пафосность, ему нравилось. До ужаса нравилось.

Странно было думать, что они знают друг друга уже десять лет (в действительности чуть больше, но именно десять лет назад в класс Алексея Гольдмана перевели двоечника и всеобщую головную боль Юрия Блохина, грозу окрестных помоек). Юрке нынче стукнуло двадцать шесть – ровно столько, сколько было самому Гольдману в тот приснопамятный год. И тогда он полагал, что это весьма солидный возраст! А сейчас, в тридцать шесть, что жизнь (в полном соответствии с цитатой из известного фильма) – «только начинается».

Он вообще порой чувствовал себя совершенно непозволительно молодым, почти юным. Беспечным и свободным, каким, по сути, никогда не был – даже в шестнадцать.

Внезапно его одолела тяга к хулиганству. Например, он принялся напропалую пользоваться своим невеликим ростом и хлипким телосложением: зажимал Юрку в тесной прихожей (специально не включая свет, чтобы не демонстрировать ему и целому миру нестерпимо полыхающие уши), напрыгивал на него, точно цепкая обезьяна, обнимал руками за шею, а ногами – за талию, целовал, стонал в губы и терся всем телом, явно напрашиваясь на продолжение. Юрка не сопротивлялся: с удовольствием откликался, кусал предлагаемый ему рот, мотал головой, рыча, когда не представлялось возможным избавить Гольдмана от одежды, не отцепив его от себя и хотя бы на несколько мгновений не поставив на пол. Сам Юрка при этом раздеться, как правило, не успевал: Гольдман был нетерпелив, снова напрыгивал, стискивал, прикусывал губы, делался нагл и настойчив, так что становилось совсем непонятно: кто, в сущности, кого берет у холодной стены в темном коридоре. Очевидно, что в конечном выигрыше оказывались оба, а вот детали… детали ускользали. (Разве что смущенный и однозначно самодовольный Юркин шепот чуть после: «Ну, Лешка! Ну детский сад же!.. Ну…»)

Невероятно заводило то, что его Юрка – такой сильный, надежный, как скала: подхватит, удержит, выдержит. Наедине с собой Гольдман, мысленно усмехаясь, признавался, что, похоже, чертовски устал быть стойким, мудрым, самостоятельным. («Пусть кто-нибудь возьмет меня на ручки!» – ага!) Устал быть один. Вот тебе и «горизонтальные желания»! Ни хрена они, по сути, не были горизонтальными – сплошная вертикаль. Взлет в небо. К звездам.

Иногда Гольдману казалось, что любая, даже самая «мимоходная» (как выражался Блохин), близость с Юркой отправляет его в космос вернее, чем смог бы подобное проделать супернавороченный телескоп или серебристый корпус отрывающейся от земли ракеты.

При этом он вовсе не ощущал себя маленьким и жалким, одержимым уродливыми страстями, напротив: раскрепощенным, желанным и нереально красивым. Рядом с Юркой всяческие комплексы исчезали быстрее, чем падающие звезды, спичками чиркающие по небосклону.

Впрочем, у Блохина тоже имелись кое-какие представления о разнообразии личной жизни. И собственные комплексы, с которыми следовало бороться. Так что Юрка с Гольдманом с удовольствием наверстывали упущенное за те самые прошедшие десять лет.

Только вот собаку завести так и не решились. Обоих постоянно не оказывалось дома: Юрка, плюс к тренировкам в бассейне с обожаемыми им малышами, опять подрабатывал грузчиком; на Гольдмана свалилось очередное классное руководство с новыми детьми и новыми проблемами. «Горишь на работе!» – ехидничал Юрка. Любая собака при таких хозяевах умрет в одиночестве с тоски и голодухи.

Зато семейство Чинати обзавелось котом. Крохотный жалкий комочек, подобранный Тимом где-то у помойки, вырос, отъелся, нарастил бока и усы и нынче считался чуть ли не главным обитателем небольшой Лизкиной квартиры. Алекс шутил, что ходит перед ним на цыпочках и боится слово молвить поперек.

Кот как будто довершил картину внезапного, почти сказочного воссоединения Лизы, Алекса и Тима, поставив в ней последний штрих. Как в той передаче, которую любил смотреть по воскресеньям Юрка: «Пока все дома». Все у них теперь были дома. И всё у них было хорошо.

Правда, Гольдман до сих пор слегка вздрагивал, вспоминая, как в тот, уже давний, июльский день Лизавета беззвучно обмякла на руках у еле успевшего ее подхватить Алекса, а потом, едва-едва придя в себя, отвесила ему же звонкую затрещину. (За что, среди прочих многочисленных достоинств, Гольдман безмерно уважал свою подругу: она всегда выполняла обещания. Ладно, хоть не убила.)

Как не узнавший в странном незнакомце отца Тимур подозрительно косился на него, старался держаться подальше и выглядел совершенным букой, пока отчаявшийся Алекс в сердцах не бросил что-то тихо по-грузински, и тогда вдруг сын тоже залопотал, защелкал, словно скворец, повиснув на отцовской шее, вылитый коала – не оторвать.

Как Лизкина мама плакала, накрывая на стол, и никак не могла остановиться, а дядя Петя все допытывался: «Ну и где тебя носило, окаянного?! Нет, ты расскажи!» А Алекс отмалчивался. Мотал головой, точно немой, и не отвечал ни слова. Пока наконец Лизавета не прикрикнула на отца: «Оставь его в покое, слышишь? Не то мы сейчас же уедем в город!» А на робкое материно: «Так электрички же в это время не ходят!..» – злобно рявкнула: «Пешком дойдем!» И всем присутствующим стало ясно: не просто дойдут – долетят все втроем, обнявшись, на не пойми откуда взявшихся сильных крыльях. Долетят и не заметят. Даже становящийся после третьей рюмки упрямым, как носорог, дядя Петя замолк и почтительно посмотрел на разбушевавшуюся дочь. Гольдман хмыкнул себе под нос: «Валькирия!» А Юрка шепотом добавил ему на ухо: «Наша!»

Вечером для вновь прибывших затопили баньку. Да и для Алекса после долгой дороги это представлялось явно нелишним.

Лизка заявила, что не пойдет – по хозяйству дел много. Нужно еще родителям помочь, а то уедут завтра ни свет ни заря – и когда в следующий раз удастся выбраться? С утра – на работу. (Вот ведь ерунда какая! Сколько бы ни случалось сумасшедших чудес в твоей личной жизни, а работа – по расписанию. Куда неизбывнее античного рока.)

Тимка же и вовсе не сумел проникнуться идеей русской бани – ему там было слишком жарко. Отправились втроем.

Алекс зашел первым, но почему-то, когда Гольдман с Юркой ввалились в предбанник, так и сидел на лавочке – даже тяжелые, тупорылые, совсем не летние ботинки не снял.

– Эй, ты чего? – осторожно поинтересовался Гольдман.

– А? – вскинул на него свои темные глаза Чинати. Гольдману был отлично знаком такой взгляд – с примесью пепла. – Задумался.

И он медленно, как бы нехотя, принялся стягивать с себя футболку, открывая дочерна загорелый, будто бы высушенный на солнце торс, сплошь покрытый жуткими корявыми шрамами. Гольдман решил, что не хочет знать, от чего остается… подобное.

– Красавчик, да? – горько усмехнулся Алекс, наклоняясь, чтобы избавиться от обуви.

– П-фе! – фыркнул как ни в чем не бывало Юрка. – Тоже мне проблема! – и повернулся обнаженной спиной.

Следом за ним разделся и Гольдман.

Алекс, похоже, посыл понял: у каждого – свои шрамы. Нужно всего лишь научиться с ними жить.

Уже заходя в парилку, Гольдман приглушенно сказал ему:

– Поверь мне, она станет их целовать. Все – и каждый в отдельности, – и не удивился, услышав в ответ короткий рваный вздох. То-то же! Вот это и представляй, дорогой товарищ! Несмотря ни на что, ты вернулся. И жизнь продолжается.

Если бы все оказалось так просто! Со своей войны Алекс шел долго. Но шел. Потому что ему определенно было к кому идти. Уже через месяц он устроился на местную подстанцию скорой помощи. Лизка изо всех сил сопротивлялась подобному выбору места работы (О чем яростно шептала Гольдману в телефонную трубку, буквально чудом избегая нецензурной лексики. Похоже, с некоторых пор у подруги образовалась натуральная аллергия на красный крест в любом его проявлении). Но в конце очередного жаркого спора муж крепко поцеловал ее и тихо, но убедительно произнес (Алексу вообще почему-то тяжело давались громкие звуки, словно ему пришлось заново учиться говорить):

– Я ничего не умею больше – только лечить. Это – мое дело, понимаешь?

И решительная, волевая Лиса замолчала, смирившись, и в дальнейшем на эту тему не возникала.

О возвращении в Грузию речи не шло.

– Я отдал им все долги, – отозвался как-то Алекс на прямой вопрос Гольдмана. – Теперь пусть с ними Ламара разбирается. Раз она – любимая невестка. Да и дочь у Гиви осталась. Воина и настоящего мужчину из нее, слава богу, не воспитаешь. Зато отрадой в старости она стать вполне способна. Замечательная девочка, ласковая. А я начну деньги присылать, когда с работой наладится.

Он так и не простил родителям того, что произошло с Лизой. Хотя, как подозревал Гольдман, та при пересказе истории своего побега постаралась немного смягчить краски, чтобы не причинять боль обожаемому мужу. Но муж ей достался не дурак. Да и собственный опыт общения с родственниками у него имелся.

Правда, похоже, Лиса все-таки выиграла некий нелегкий спор, потому что летом они всей семьей решили навестить родителей Алекса, дать им провести время с сыном и внуком. Сейчас, когда любимый вернулся, цел и относительно здоров, Лизавета опять была за мир во всем мире. Особенно если не придется оставаться в чужой стране навсегда.

«Надо будет позвать их в гости, – вяло подумал Гольдман, накрывая на стол. – Сто лет не виделись. Интересно, Лиса объяснила Алексу про нас с Юркой или бедняга до сих пор пребывает в заблуждении, что мы – всего лишь друзья, в силу обстоятельств живущие в одной квартире? Само собой, Алекс – не идиот, но иногда мы элементарно верим в то, во что хотим верить». Было бы обидно вдруг обнаружить в хорошем человеке гомофоба.

Часы показывали восемь. Юрка, конечно, еще собирался зайти после бассейна в магазин, но заканчивал он сегодня в четыре. И где его носит, спрашивается? Вот тут и пожалеешь, что не новый русский и тебе ни за что не стать счастливым обладателем чуда техники – сотового телефона. И у Блохина – та же ерунда. Не судьба. А так, казалось бы, просто: потыкал в кнопочки – и всегда на связи.

Телефонный звонок раздался внезапно, когда Гольдман, уже отчаявшись дождаться, начал яростно мерить шагами их невеликую комнатушку. «Лизка? Юрка? Убью гада!»

– Здравствуйте, это Алексей Евгеньевич? – голос был незнакомый, женский, довольно молодой и звучал отстраненно-вежливо.

– Да, – у Гольдмана перехватило дыхание. Он не любил, когда ему звонили посторонние люди. Ужасно, по правде сказать, не любил. Еще с тех пор, как вот так же сообщили по поводу мамы.