Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)

Гольдман изумился просторечному «морды» из уст человека, который до того держался с ним со всем возможным политесом. Похоже, это следовало счесть за своеобразный знак доверия. Тайный мужской заговор. Поверил мужик, что ему не наплевать?

– А вы видели… ну… как он их бьет?

– И не раз. Даже от тренировок в наказание отстранять приходилось. Однако… Помните, как в «Офицерах»: «Драться можно только за правое дело»? Вот. Блохин как раз такой. За правое, стало быть – со всей душой.

– А почему тогда отстраняли?

Тренер вздохнул:

– Правила. Для всех, собаки, одинаковые.

Гольдман мысленно пометил себе: разобраться с Юркиной подработкой, и задал еще один вопрос:

– Блохин будет чемпионом?

– Нет. Не будет, – Крылову явно не нравилось то, что приходилось озвучивать, но молчать или юлить он не собирался. – «Мастера спорта» мы ему сделаем. В этом году нам Москва светит. Юрия я точно возьму. Но дальше – нет. Говорю же, поздно начал. Хотя плечи у него сильные, гребок мощный и дыхалка неплоха. Характер, опять же… Но… Поздно.

– А для чего в таком случае вы велели ему идти в девятый? – именно этот вопрос не давал Гольдману покоя еще со времен летнего педсовета. – Учиться он не любит. Спортивная карьера ему не светит. Шел бы в ПТУ – рабочую специальность осваивать.

Прозвучало почему-то… не очень. Словно Гольдман вдруг в мгновение ока превратился в железобетонную завучиху Ираиду или в директрису Веру Павловну, Героиню Труда и труженицу тыла. Но ведь так и впрямь казалось логичнее!

– В ПТУ… – задумчиво повторил тренер Крылов, зачем-то подергав висящий на шее свисток. – Понимаете… Алексей Евгеньевич?.. мне нравится Блохин. Он… настоящий. Из него со временем может отличный тренер получиться. Или школьный учитель. А в этом вашем ПТУ он, скорее всего, не уйдет дальше обычного работяги. – Гольдман посмотрел на тренера с интересом: тот и сам не производил впечатления рафинированного интеллигента. – Я не против рабочих специальностей, но… для Юрки это будет означать, что он так и останется в своем… болоте.

– Полагаете, если дать ему шанс, он справится? – с сомнением спросил Гольдман.

– Все дело в вовремя брошенном спасательном круге, – пожал плечами Крылов. – Извините, мне надо идти. Следующая группа на подходе. Вот телефон, понадоблюсь – звоните. Это рабочий. Домашнего нет, но меня всегда позовут.

Гольдман обменял бумажку с накарябанным тренером номером телефона на заранее заготовленную собственную, со всем возможным уважением тряхнул протянутую ему руку и грустно вздохнул: он точно знал, кому именно придется работать спасательным кругом при Юрии Блохине.

====== Глава 2 ======

“Холодеют далекие звезды,

Умирают медузы в воде…”

Александр Вертинский

*

Как он прозевал этих троих возле гаражей, Гольдман не представлял. Казалось бы, личный, прекрасно развитый с годами «чуятель опасности», встроенный в его, гольдмановский, позвоночник, на такие штуки приучен был реагировать на инстинктивном уровне, а вот…

Они выступили из вечерней тени, пронизанной леденящей моросью, аккурат там, где уже года два угрюмо нависал над головами разбитый кем-то фонарь. Гольдман ни за что не пошел бы туда, будучи «в здравом уме и твердой памяти», но посвященный окончанию первой учебной четверти педсовет подзатянулся, затем плавно перетек в празднование дня рождения биологини Милочки Орловой и завершился черт знает во сколько (в этот день Гольдман, как назло, оставил свои счастливые «офицерские» часы, подаренные еще мамой, дома). Когда он, засунув зябнущие руки в карманы, спустился с крыльца родной школы, было почти темно, весьма гадко, а в мозгу пульсировала тупая, навязчивая боль пополам с пузырьками нелюбимого Гольдманом шампанского. Хотелось побыстрее в тепло, домой, зажевать чего-нибудь поосновательнее разноцветного маргаринового торта. И чаю. Крепкого, самолично заваренного чаю из жестяной коробки с индийским слоном. И никакого сахару. Вот это острое желание горячего чая и потащило его, словно глупую болонку на поводке, «срезать путь через гаражи».

Как говорила, укоризненно улыбаясь, мама: «Дурная голова ногам покоя не дает!» Мама! Будь Гольдман чуть помладше (годков этак на двадцать), то обязательно так бы и заорал: «Мама!» – когда эти трое шагнули ему навстречу.

У него бы получилось еще немножечко позаниматься самообманом, если бы это оказалась какая-нибудь мелкая шелупонь, которую реально попытаться продавить силой собственных воли, духа и кое-каких остаточных боевых навыков. Но, что называется, не с нашим везением: все они были где-то гольдмановского возраста, лет двадцати – двадцати пяти, может, чуть старше, не шибко габаритные, один и вовсе весьма плюгавенький, но… Ощущалось в них нечто, мгновенно заставившее Гольдмана насторожиться, сосредоточиться, расслабить и снова напрячь мышцы и даже совершенно негероически прикинуть варианты бегства, которое он предпочел бы обозвать «тактическим отступлением». Однако в это время позади него обозначились еще двое, и стало ясно: «все, попалась птичка, стой!»

Гольдман аккуратно прислонился спиной к ближайшему гаражу, прикрывая тылы, судорожно соображая, как выползти из ситуации с наименьшими потерями. Надеяться, что судьба пошлет ему избавление в виде сострадательного наряда милиции или хотя бы доблестных дружинников, казалось бессмысленным. Как там? «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих»? И ног, ага.

Кстати, под ногами чавкала расклякшая от бесконечных дождей грязь, провалами в иное измерение темнели бездонные лужи… Хреновая точка опоры при нанесении удара.

– Тю-ю! Какая тут у нас Дюймовочка!

«Черт! Ну почему всегда Дюймовочка? Хоть бы раз к чему другому, а не к росту прикопались…» Впрочем, нет, однажды, помнится, была Русалочка. Не везет ему со сказками Андерсена!

– Да это не Дюймовочка, это Шапка. Красная! – будто услышав грустные гольдмановские мысли, второй решил блеснуть знанием фольклорной классики.

– Охуел ты совсем, Серый! – встрял третий. – У него и вовсе никакой шапки нет. Зато, может, прикурить у мальчика найдется. А, пацан, найдется?

– Не курю, – отозвался сквозь зубы Гольдман. Было очевидно, что дипломатия ему в этот вечер не подспорье.

– За здоровый образ жизни, так выходит? – почти вежливо уточнил тот, кто до сих пор скрывался в тени, и в ком наметанный гольдмановский глаз мгновенно признал вожака.

– Чего и вам желаю.

Он и сам понимал, что диалог с… этими ни к чему путному не приведет, ибо рыжие собаки Декана уже почуяли вкус свежей крови, а рядом с глупым лягушонком нет ни стремительной Багиры, ни мудрого Балу, ни хладнокровного Каа.

– Разговорчивый мальчик!

Они переглянулись.

Гольдман знал подобные взгляды: взгляд хищника на жертву. Будь у него с собой хоть два блока дефицитного «Опала», даже отдай он им без всякого сопротивления и эти гипотетические блоки сигарет, и свой тощий преподавательский кошелек с серой потертой курткой в придачу – и то не отстанут. Потому что это у них такая манера веселиться.

Гольдман подобрался и ударил первым. Удар получился отличный, осмысленный, как выражался тренер, и один из нападавших сложился пополам. Кажется, Гольдман нехило врезал придурку с ноги по яйцам. Только… метил-то он в живот.

– Ты, Лешик, в душе считаешь себя сурьезным мужиком баскетбольного роста. Делай поправку на то, что это не так, – выговаривал ему когда-то Марат, а в темных восточных глазах гада шайтаны водили хороводы. – Вот куда, скажи, ты собирался ударить Вернадского?

«Куда-куда?!» В плечо. А прилетело Вадьке в грудь. Идиот ты, Гольдман.

Короче, как всегда: «Бодливой корове бог рог не дал».

Вот и сейчас. Тело помнило, как наносить удары, уворачиваться, отступать, группироваться. Гольдман давно уяснил, что в чистом виде благородное искусство карате к уличной драке не приспособлено, и потому сам изобрел для себя несколько довольно примитивных, но вполне действенных приемов и комбинаций, которые выручали его в трудные минуты. Но… К сожалению, и в этом варианте работала народная мудрость: «Размер имеет значение». Длина – чтоб ее! – рук и ног. При прочих равных победа чаще всего достается тому, у кого конечности длиннее. Как ни крути, а Гольдману, чтобы врезать, приходилось подходить чересчур близко. И даже это было бы ничего. Вот только нынче подонков оказалось пятеро. (Или уже четверо, учитывая баюкающего свои фамильные драгоценности ублюдка.) А Гольдман по-прежнему пребывал в гордом одиночестве. Счастье еще, что между гаражами оставалось слишком мало места, чтобы навалиться всем скопом.

Первым его достал тот, кого он счел вожаком. Вот уж у кого руки были дли-и-инными, как у гориллы! Гольдман почти уклонился от удара, и тот пришелся по касательной, но все равно скулу обожгло острой болью, а голова нелепо мотнулась назад, едва не вывихнув шею. «Черт! – подумал Гольдман, пытаясь пнуть сволочугу по колену и снова катастрофически не успевая. – Не мой день!» Впрочем, короткий и быстрый удар в горло удалось каким-то чудом блокировать и даже обратным ходом засветить по ребрам решившему не вовремя вмешаться третьему, заставив того отступить. И – да: на несколько секунд выпустить из поля зрения вожака. «А вот этого делать ни в коем случае не следовало», – понял Гольдман, сгибаясь от остервенелого удара под дых, а затем – короткого и расчетливого – в висок. «Финиш», – сознание стало скользким, как грязь под ногами, та самая грязь, в которую он медленно и неотвратимо ткнулся лицом, задыхаясь от нахлынувшей со всех сторон боли. У нападавших не было ножей и кастетов (иначе давно бы их применили), но вот ногами они работали споро. «Запинают насмерть, – промелькнула у Гольдмана мысль. – «Попрыгунья стрекоза… лето красное… пропела…»

И аккурат в это же время откуда-то извне залитого болезненно-алым мира сладчайшим из голосов надежды донеслось:

– Ах вы, суки! Маленьких обижать?!

Кем бы ни являлся таинственный спаситель, но бить Гольдмана перестали. Похоже, отвлеклись на новое действующее лицо, которому в этот миг Гольдман был бесконечно благодарен за своевременное вмешательство. Следовало воспользоваться моментом и ударить с тыла. Но гадское тело сказало категорическое: «Нет», отказываясь подниматься из лужи. Единственное, на что хватило Гольдмана, это повернуть голову по направлению к звукам опять разгорающейся, но уже без его непосредственного участия, драки и слегка приоткрыть один глаз. Впрочем, смотреть было, пожалуй, уже не на что. Если не считать достойным внимания зрелищем спины поспешно покидающих место действия подонков. И Юрку Блохина, победно опирающегося, словно на рыцарский двуручный меч, на явно ухваченный где-то по дороге ржавый кусок водопроводной трубы.

– Блохин… – потрясенно выдохнул Гольдман разбитыми в кровь губами, тщетно пытаясь принять более устойчивое положение в окружающем пространстве.

– Алексей Евгеньич? – Блохин склонился над валяющейся в грязи грудой тряпья, в которой нынче с трудом можно было распознать уважаемого преподавателя физики и астрономии школы номер двадцать семь, классного руководителя девятого «Б» и вообще приличного человека. – Это вы?

– Юрка…

– Алексей Евгеньич, вы как? Давайте я «скорую»? Вот ведь блядь!.. Тут автомат есть за углом. Если не сломали, козлы. Я быстренько, ладно?

Он уже сорвался бежать, когда Гольдман ухватил его за руку.

– Стоп, Блохин. Никакой «скорой». Жить буду.

– Но…

Гольдман представил себя в больнице. В чертовой больнице. Снова. Нет. Ни за что. Планово, по расписанию – ладно, хрен с ним. Но вот так, добровольно?..

– Помоги мне подняться.

Юрка сопротивляться не стал, вздернул под мышки, как детсадовца, севшего в очередную лужу, двумя руками прижал к себе, наплевав на грязь, в которой Гольдман был вымазан, похоже, не по уши – по самую макушку.

– Вы где живете? Домой, небось, шли?

– Домой… – выдохнул Гольдман, прислушиваясь к себе. Наличие во внутреннем кармане куртки флакончика с нитроглицерином придавало уверенности. – Тут рядом. Педагогическая, семнадцать. Знаешь?

Даже не глядя на Блохина, Гольдман почувствовал, как тот ухмыльнулся. Еще бы! Очень тонкий юмор: учитель, обитающий на улице Педагогической.

– Знаю. Дойдем.

Они и вправду дошли. Хотя вместо обычных четырех минут на этот короткий отрезок пути было потрачено целых двадцать, зато где-то около киоска «Союзпечать» Гольдман понял, что вполне может переставлять конечности собственными силами, не обвисая на сильных руках Блохина мешком тухлой капусты. И все равно избавиться от железных тисков блохинских объятий не получилось до самой квартиры – на все попытки проявить независимость Юрка только сдержанно матерился и тащил дальше. Впрочем, во время подъема на третий этаж его грубоватая помощь пришлась весьма кстати. Сам Гольдман сел бы на грязный заплеванный пол где-то в районе второй лестничной площадки.

Ключ в замок воткнулся не с первого раза, но хотя бы для разнообразия решил сегодня не демонстрировать свой привычно мерзкий характер. В прихожую, где, однозначно, два человека могли разместиться с большим трудом, Гольдман практически впал, едва не оборвав летний плащ, висевший на вешалке.

– Спасибо, Юра. Можешь идти домой.

– Ага. Как же, – непочтительно хмыкнул Блохин, стягивая с ног ботинки. – Давайте лучше помогу.

– Ты мне уже помог. Иди.

– Хрен вам.

Гольдман дернулся. Нет, ну каков паршивец! Еще и выражается! Почему-то тот факт, что у гаражей Блохин выражался куда как шибче, его не особо трогал, а вот в стенах родной квартиры подобные речевые конструкции казались почти до зубовного скрежета неуместными. «Мой дом – моя крепость», да? И мама бы не одобрила… Но мамы не было, а Блохин был – решительный и довольно злобный – и бороться с ним нынче у Гольдмана не осталось никаких сил.

– Ладно, проходи. Поставь пока чайник. Я – в ванну.

– Алексей Евгеньич, может, мне с вами? Вдруг поведет? Наебнё… Навернетесь там – головой о раковину…

– Не наеб… не навернусь, Блохин. И не мечтай.

– Ну хоть дверь-то не закрывайте!..

Дверь Гольдман не закрыл, да и не на что было, по правде сказать. Щеколду он снял еще тогда, когда болела мама. Из-за лечения у нее в последнее время часто случались приступы сильного головокружения, и он элементарно боялся не успеть. А потом вроде и незачем стало: жил один, гости к нему практически и не ходили.

Ванна наполнялась еле-еле, горячая вода шла коричнево-ржавая – явление достаточно обычное в их районе. Хорошо хоть шла. А то иногда ее отключали – без всякого предупреждения – недельки на две. Жизнь, кстати, при этом сразу начинала играть новыми красками. Особенно зимой.

Ожидая, когда можно будет занырнуть в блаженное тепло, Гольдман присел на бортик ванны, стараясь дышать медленно, через раз. Ребра истерично давали о себе знать при малейшем движении или даже попытке движения, внутри было как-то… муторно.

– Алексей Евгеньич, вы живы?

– Жив, Юрка.

Почему-то ему нравилось, как звучало это «Юрка». Не «Юра», не «Юрий» и даже не «Блохин». Здесь, дома, «Юрка» звучало правильно. Благодарно, что ли? В конце концов, этот проблемный тип Блохин только что спас ему жизнь. Или, по крайней мере, остатки не слишком крепкого здоровья.

Гольдман осторожно потрогал гудящую голову, вытянув шею, посмотрел на себя в небольшое, мутное от пара, овальное зеркало: слева лицо ощутимо опухло и ныло, но крови не было. Да и на черепе, под волосами, вроде бы все казалось вполне целым. «Пострадавший отделался легким испугом», – с усмешкой процитировал Гольдман. Он любил цитаты – считал, что они украшают собой серые будни.

Наконец ванна набралась, и Гольдман с блаженным стоном погрузился в теплую воду. (Лучше бы в кипяток – от мокрой одежды тело заледенело и покрылось мурашками – но с его диагнозом такие радикальные меры могли повлечь за собой не самые приятные последствия.)

Блохин тут же возник под дверью:

– Все в порядке?

«Послал же бог няньку!» – мысленно проворчал Гольдман, а вслух ответил кротко:

– В полном.

В ванне он пролежал, по его представлению, чертовски долго – вода почти остыла. Правда, холод из тела испарился, сведенные болью мышцы расслабились, и просто безумно захотелось спать – типично гольдмановская реакция на стресс. А еще – чаю. Погорячее. Но, надо думать, вскипяченный Юркой чайник тоже успел растерять большую часть своего тепла. Тихонько шипя сквозь зубы (не дай бог опять какой-нибудь заботливый нянь нарисуется!), Гольдман выбрался из ванны, потоптался на резиновом коврике, осторожно промокнул украшенное начавшими наливаться мрачным пурпуром с лиловатым оттенком синяками тело, натянул на себя потертый банный халат (другого в хозяйстве не водилось, а чистую одежду он с собой взять как-то не догадался).

Блохин обнаружился под дверью ванной – сидел прямо на полу, обхватив колени длинными руками, и, похоже, спал. Гольдман в очередной раз умилился: как-то так получилось, что никто, кроме мамы, не переживал особо о его здоровье. Вообще-то говоря, от кого от кого, а от Юрки он подобной заботы совсем не ожидал. Они и знакомы-то были, если считать в учебных часах, без году неделя.

На скрипнувшую дверь бдительный страж вскинулся мгновенно: захлопал глазами, как разбуженный посреди дня совенок, вскочил, едва не зацепив при этом самого высунувшегося в коридор Гольдмана, отчего свекольно покраснел под своей короткой стрижкой-ежиком. Надо же! Это выглядело почти трогательно.

– Чай? – как ни в чем не бывало поинтересовался Гольдман.

Юрка, точно вспугнутый заяц, помчался на кухню, чуть не свернув по дороге одну из двух имеющихся в наличии табуреток. И это всешкольный ужас по прозвищу Блоха! Он еще и чай подогрел, так что Гольдман имел возможность поблаженствовать, попивая вожделенный кипяток, пусть и очень условно окрашенный заваркой. Заваривать свежий чай Блохин не стал, а может, элементарно постеснялся копаться на чужих полках. Просто залил по новой болтавшуюся в заварнике гущу. Обычно Гольдман такой гадости не употреблял, но тут счел за лучшее промолчать, стараясь быть благодарным мирозданию и за маленькие милости. Горячий чай – практически райский напиток!

Впрочем, чтобы не чувствовать себя безобразным потребителем, внаглую эксплуатирующим детский труд, Гольдман лично достал из хлебницы «Подмосковный» батон, а из холодильника – остатки сливочного масла, обитавшие в масленке, похожей на перламутровую рыбку с отбившимся когда-то давно плавником. (Мама любила эту глупую рыбку с росписью «под Гжель» и почему-то называла ее «Глашка».) Больше в холодильнике все равно ничего подходящего к чаю не было. Даже последнее, заготовленное еще в сентябре варенье оказалось съедено пару дней назад, «в минуту душевной невзгоды». Блохин недовольства скудностью угощения не выказал, скорее, наоборот – с заметным наслаждением принялся намазывать масло на ломоть, пытаясь не переборщить с толщиной слоя.

Гольдман есть не стал, ограничившись чаем – после пережитой встряски аппетит как-то пропал, только в желудке, периодически сталкиваясь друг с другом, ощутимо болтались кремовые розочки с Милочкиного деньрожденного торта.

– Алексей Евгеньич… – Юрка, смущаясь, покрутил в руках сахарницу. Гольдман мимоходом отметил, что кисти рук у Блохина большие и костлявые, крупноватые для его теперешнего роста, откровенно намекающие на то, что мальчишке еще расти и расти. – А можно я сахару возьму?

– Хочешь еще чая? – поинтересовался Гольдман, слегка озадаченный странной формулировкой.

– Нет… я… это… на бутерброд хочу.

Гольдман всегда полагал, будто знает толк в извращениях, но о том, что можно на кусок хлеба с маслом сверху посыпать еще и сахару, даже не подозревал. «Век живи – век учись!»

Довольный Юрка радостно принялся за третий бутерброд, стараясь действовать аккуратно и не ронять сладкие крупинки на голубой потертый пластик стола. Получалось плохо.

– Вкусно? – почему-то Гольдман почувствовал себя глупо, задавая простой, в сущности, вопрос.

– А вы, что, никогда не пробовали? – изумился Блохин.

– Никогда. У нас дома подобного… не готовили.

– У вас не было детства! – очень серьезно вздохнул Юрка, и Гольдман с трудом удержался, чтобы не заржать в голос. – Такая вкуснятина! Хотите попробовать? – и Гольдману протянули уже надкусанный ломоть.

А Гольдман, поражаясь сам себе, перегнулся через стол и осторожно, пытаясь не просыпать сахар, откусил.

– Ну? Вкусно же!

– Гадость! – честно признался Гольдман. На вежливую ложь у него нынче попросту не имелось сил. – Без сахара значительно лучше.

– Ничего вы не понимаете! – проворчал себе под нос Юрка, дожевывая остатки хлеба, и с блаженным выражением на физиономии слизнул с губ крупинки сахара.

– Куда уж мне! – Гольдман взглянул на висевшие около окна жестяные ходики с шишкинскими мишками и осознал, что пора закругляться – время приближалось к десяти. – Давай, добрый молодец, благородный спаситель, собирайся домой. Тебя там потеряли уже.

Блохин сразу помрачнел, как будто не он только что поедал свой батон с видом дорвавшегося до меда Винни-Пуха.

– Не потеряли. У мамки сегодня день рождения. Празднуют.

– Ну… Тем более. Тебе тоже там, наверное, нужно быть, – брякнул Гольдман и лишь по дернувшейся Юркиной щеке догадался, что именно подразумевается его родителями под словом «празднуют». – Сильно празднуют?

Юрка посмотрел исподлобья, словно раздумывая: говорить или нет правду? Потом вздохнул:

– От души. Они всегда… от души.

Гольдман ощутил себя ступающим по тонкому весеннему льду.

– А ты как? Когда они празднуют.

– К парням ухожу. Иногда пускают. У Жеки... у Женьки Мерзоева своя комната есть – там к нам никто не лезет. Красота!

– А когда… не пускают?

– На кухне можно отсидеться, пока не уснут все. В общаге кухня ничего так… большая. Я там часто уроки делаю.

Гольдман почувствовал, что для него, пожалуй, на сегодня вполне довольно откровений. «У тебя проблемы, Лешик, стало быть? Серьезные, взрослые проблемы? Личная жизнь не складывается? Ты – самый несчастный человек на свете? Черт!»

– Тогда – спать! – решительно произнес он.

– Как – спать? – изумился Блохин. – Здесь, у вас, спать?

– А чем тебя не устраивает? У меня к тебе тоже никто лезть не будет – живу я один.

– Да вы че, Алексей Евгеньич?! – потрясся Юрка. – Вы же учитель. Это как-то… – Гольдман внутренне сжался. Сейчас ему ка-а-к скажут!.. – Вы не обязаны вообще-то обо мне… заботиться.

– А ты? Ты разве не обязан обо мне заботиться?

– В смысле? Я чего-то не петрю.

– Вдруг мне ночью плохо станет, а рядом – никого? Нет уж, Блохин! Спасать так спасать!

На Юркином лице отразилась целая гамма чувств: от озабоченности до радости. И ни грамма страха. Гольдман позволил себе облегченно выдохнуть. Кто его знает, какие странные умозаключения может сделать, основываясь на своем богатом жизненном опыте, это дитя местных трущоб? Но, похоже, прекрасный гольдмановский порыв в кои-то веки был понят совершенно правильно.

Юрка настоял на том, чтобы вымыть посуду. Гольдман убрал со стола. Потом они вместе пошли в комнату. Блохин с интересом рассматривал книжные полки и карты звездного неба, закрывавшие почти все свободное пространство стен. Видимо, пока Гольдман мок в ванне, мальчишка так и не удосужился совершить экскурсию по квартире. Это было даже… мило. И, если честно, абсолютно неожиданно. По правде сказать, до сегодняшнего дня Гольдман как-то совсем иначе представлял себе Юрку Блохина. Выходит, в очередной раз поторопился с выводами?

– А это ваша девушка? – спросил Блохин, останавливаясь возле портрета, висевшего на стене.

– Мама, – улыбнулся польщенный Гольдман. Не отказался бы он от такой девушки, нет, не отказался бы!

Портрет и впрямь был удачный. Круглая старинная рама, акварель. Раму приволок с помойки отец, а портрет в технике акварели нарисовал бывший мамин поклонник – Ашот Авакян, ныне – заслуженный художник Армянской ССР, лауреат, дипломант и прочее, и прочее. Мама вспоминала, что папенька все зубы стер в порошок, когда «Ашотик», как еще тогда начинающего, никому не известного художника называли друзья, заставлял ее часами позировать у него в мастерской. Наброски он, видите ли, делал! Момент ловил! «И любовался! Знаешь, Лешка, как он мной любовался!» Глаза ее на уже измученном болезнью желтоватом лице сверкали счастливо и молодо, а Гольдману хотелось плакать. Кстати, глядя на портрет, сразу было видно, что художник «любовался»: длинная запрокинутая шея, струящиеся каштановые волосы, смешливые ямочки на щеках, сияющие глаза, восхитительный изгиб розовых, не тронутых помадой губ, тень от ресниц на точеных скулах. «Ты на меня похож, Лешка, – говорила мама. – Правда, мастью в отца пошел». Гольдман ненавидел и свою масть, и своего отца. А еще, сколько ни старался, даже в самом благожелательном зеркале не мог обнаружить ни маминого очарования, ни маминых ямочек на щеках. Только мамин рост. Правда то, что в женщине именовалось «хрупкостью» и «миниатюрностью» и вызывало умиление, в мужском воплощении становилось лишь источником вечных разочарований и бесконечных комплексов.

– Красивая у вас мама, – совершенно искренне произнес Блохин. (А Гольдман уже и забыл за своими невеселыми размышлениями, что находится в комнате не один.)

– Красивая. Была. Умерла несколько лет назад.

Он и сам не знал, зачем рассказывает этому абсолютно постороннему человеку, своему проблемному ученику, такие личные подробности. Поставил парня в неловкое положение. Как тут можно среагировать? Какие слова подобрать?

Блохин поинтересовался:

– А где я буду спать? Я, вообще-то, и в кресле могу, и на полу.

Сразу стало легче на душе. Спокойнее и почему-то светлее.

– На полу – это перебор. У меня в хозяйстве раскладушка имеется.

Дальше Юрка под гольдмановским чутким руководством приволок из кухни висевшую там на вбитых в стенку гвоздях заслуженную брезентовую раскладушку, извлек с антресолей гостевую подушку и старое ватное одеяло, которое пришлось постелить вниз, вместо матраса. Сверху Гольдман выдал гостю покрывавший диван плед. Благо отопление в квартире уже дали, никто ночью не замерзнет. Обеспечив Юрку чистым постельным бельем, Гольдман, кряхтя и тихонько постанывая, занялся обустройством собственного довольно спартанского ложа. Без пледа в бок будет впиваться сломанная пружина, но это ничего, дело житейское! Подумаешь, одна ночь!

Предоставив Блохину возможность в уединении разоблачиться ко сну, Гольдман убрался в ванную, чтобы переодеться в пижаму, а на обратном пути словил заинтересованный Юркин взгляд. Вряд ли в блохинском окружении было принято спать в пижамах. Да Гольдман и сам, оставаясь в одиночестве, не заморачивался с ночной одежкой, предпочитая состояние «а-ля натюрель», а пижаму, в сущности, держал как раз на случай редких гостей или зверских, вымораживающих квартиру, холодов. Но для Юрки это сейчас была бы явно избыточная информация.

– У тебя завтра есть тренировка? – Гольдман отыскал в коробке с лекарствами анальгин и, проявляя заботу о своей изрядно пострадавшей в драке тушке, выпил сразу две таблетки. Его страшно радовала мысль, что поутру не нужно идти на работу: выходной день, каникулы.

– В десять, – Блохин попытался справиться с зевком, но не смог: вышло громко и смачно. Видимо, и его крепкий юный организм сегодняшний насыщенный вечер уже основательно укачал. – Да вы не беспокойтесь, Алексей Евгеньич, я сам проснусь и уйду тихонечко, чтобы вас не будить.

– Конечно, проснешься, – согласился Гольдман, но на всякий случай будильник все-таки поставил на восемь. Не шибко-то он верил в подростков, умеющих по утрам просыпаться без будильника. С чего бы тогда, интересно, этот же самый Блохин с завидной регулярностью опаздывал на первые уроки, чему доказательством были непрекращающиеся жалобы учителей?

Юрка поворочался на протестующе скрипевшей раскладушке, поплотнее замотался в плед, строго велел «будить, если что» и провалился в здоровый, молодой сон раньше, чем Гольдман успел пожелать ему спокойной ночи.

Наглая и яркая, хоть и ополовиненная кем-то Луна заглядывала в окно, мешая спать. (Маленькому Лешке мама рассказывала, что Луну сгрызают мыши, а потом она снова отращивает себе пузо, притягивая из космоса специальные лунные крошки.) Мысли в голове копошились неспешные и навязчивые: мысли-обрывки, мысли-воспоминания. Смеющаяся мама, почему-то на фоне Эйфелевой башни, которую Гольдман никогда не видел «вживую»; отец, любовно поглаживающий руль ярко-красных «жигулей»: «Смотри, какой зверь, Лешка! Будем с тобой в лес за грибами ездить! И на рыбалку!» (Поездили. Считай, почти год. А после отец машину продал. Как и все остальное.) Привычно заглянул «на огонек» Вадим (Гольдман улыбнулся, мечтая, чтобы тот посидел подольше, и соглашаясь ради этого не спать хоть всю ночь). Но Вадька только покачал головой, усмехнулся – и был таков, паразит, а на его месте возник потертый плюшевый медведь, живший у Гольдманов, когда Алексей был еще совсем мелким. Наверное, стоило расстроиться, даже обидеться на ветреного друга, но Гольдман не стал этого делать – бесполезно. Тем более что медведь взглянул загадочно и произнес многозначительным басом: «Спите спокойно, Алексей Евгеньич, я за вами присмотрю».

Гольдман кивнул, уткнулся носом в подушку и сам не заметил, как и вправду уснул.

*

Утром они проспали. Подобный казус случился с Гольдманом впервые за… страшно сказать сколько лет. Словно он все еще был школьником и мог себе позволить просто заткнуть истошно дребезжащий будильник, от души хлопнув по нему ладонью. Блохин, кстати, при этом даже не вздрогнул под своим пледом. Хорошо еще, что внутренний будильник оказалось заткнуть не так легко. В полдевятого Гольдман поплелся в туалет, и только на обратном пути его накрыло понимание: «Ёлки! Юрке же на тренировку!»

– По-о-одъем!!! – заорал он в лучших традициях какого-нибудь удалого армейского прапорщика.

Юрка чуть не сверзся с раскладушки, вскочил, несколько раз метнулся по незнакомой комнате, сшибая все попадающиеся на пути предметы. Потом притормозил, потирая голое бедро в зябких пупырышках утренних мурашек, помотал головой, довольно спокойно спросил:

– И с хуя ли так орать?

После чего, видимо, сообразив обстоятельства, испуганно покосился на хозяина квартиры и принялся лихорадочно натягивать брюки.

– Иди умывайся, – строго велел Гольдман, не выходя из образа сурового, но справедливого отца-командира. – Я тебе там щетку зубную новую на раковину положил. И чистое полотенце. Потом быстро позавтракаешь – и бегом.

– Да ладно вам, Алексей Евгеньич, – попробовал отбрехаться Юрка, опрометью передвигаясь в сторону ванной. – Некогда. Без завтрака обойдусь.

– Поговори мне! – Гольдман уже успел налить в чайник воды – совсем немного, как раз где-то на чашку – и теперь поджигал спичкой две конфорки, потребные для приготовления вменяемого завтрака. Чтобы он, приличный человек, преподаватель и классный руководитель, отпустил своего спасителя голодным в большой, безжалостный мир – не бывать такому!