Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

В дверь позвонили.

«А вот и наш страдающий от нетерпения герой! Сейчас проверим, у кого там что… отвердело!»

– Леша.

«Все-таки я, похоже, заснул. И хорошо еще, если на собственном диване, а не на дежурстве, не успев в срок снять показания с датчиков. То-то будет позор!»

– Юра.

Может, ему и снился сон, но какой-то неправильный, мрачный, больше напоминавший кошмар. У стоявшего на пороге Юрки было страшное, совершенно белое, «опрокинутое», как говорила мама, лицо. Словно он как-то разом вдруг постарел на десять лет и сравнялся по возрасту с самим Гольдманом. Да нет! Гольдман, который только что недавно разглядывал свою физиономию в зеркале в процессе бритья, явно годился этому новому Блохину в щуплые младшие братья.

– Можно я войду?

Гольдман понял, что завис, перегораживая проход, и торопливо сделал несколько шагов назад. Как бы они ни расстались когда-то, в данный момент Юрке, без всякого сомнения, требовалась помощь.

Тот вошел, стянул с головы черную кепку с длинным козырьком, долго не мог сообразить, куда ее пристроить, потом просто сжал в кулаке и замер, глядя в пустоту прозрачными, точно слепыми, глазами.

Гольдман отобрал проклятую кепку, молча констатировал, что ткань – влажная. Неужели за то время, что он предавался гедонизму в ванне, на улице пошел дождь? Но ведь на протяжении всего пути от жэдэ вокзала до дома в окно троллейбуса игриво заглядывало солнце… В Михеевке же и вовсе с утра полоскалось в вышине абсолютно безоблачное небо. А тут… дождь?

– Давай свою ветровку, не стой столбом.

И ветровка у Юрки также оказалась влажной. Не мокрой, так – совсем чуть-чуть, словно в тот далекий день, тоже в августе, когда Юрка еще только собирался в армию, и они вдвоем стояли у подъезда – горько и безнадежно. Что-то, похоже, не везет им обоим с августом! И с погодой.

– Юр, проходи на кухню. Я тебя чаем напою. Будешь чай? С мятой?

В Михеевке росла просто роскошная мята. И Гольдман зачем-то сушил ее целыми снопами и делал запасы, будто какой-нибудь средневековый алхимик, помешанный на успокоительных зельях.

Юрка посмотрел на Гольдмана и на свою ветровку, которую тот все еще держал в руках, ожидая, когда появится возможность развернуться в крохотной прихожей, а потом вдруг обронил:

– Она, наверное, землей пахнет.

– Что? – Гольдман удивился, вмиг почувствовав себя Дон Жуаном, к которому внезапно обратилась каменная статуя. С той лишь разницей, что Юрка никогда прежде не вызывал у него ассоциаций с каменной статуей. И вот это казалось самым неправильным в сложившейся ситуации.

– Землей, говорю, пахнет. Водка у тебя есть, Леш?

– Ты же не пьешь…

– Сегодня – пью. Так есть или нет?

И он прошел на кухню – как был, в грязных после хождения по улице кроссовках. Испачканных глиной. Гольдман отлично знал эту чертову глину – можно сказать, в лицо. Или на ощупь. Ладонями и губами. (Хотя, конечно, в действительности до этого ни разу не доходило – исключительно во снах. Так что да, знал.)

Кое-как зацепив трясущимися руками Юркину ветровку за жалобно брякнувший крючок вешалки, он поспешил в комнату, где дожидалась своего часа та самая сурьминская водочка на эстрагоне. Никаких «Распутиных» или там «ЛЕмонов» – обычная «Русская», целебный продукт, сила природы. И травка с их собственного огорода внутри – как водоросли. Красиво.

Юрка сидел на своем привычном месте в углу и смотрел в пустоту.

Гольдман молча достал из шкафчика два граненых стакана (почему-то представлялось жутко неправильным сейчас оставить Блохина пить в одиночестве), вскрыл настойку, покопавшись в холодильнике, извлек замороженное сливочное масло и банку варенья (оказавшегося прошлогодним, слегка засахаренным, смородиновым). Покромсал батон, купленный по дороге. Больше в доме ничего не водилось – он понадеялся на Лозинского, который всегда на их свидания приносил щедрую закусь и бутылочку чего-нибудь этакого.

Впрочем, много наливать в стаканы Гольдман все же не стал. Мало ли как отреагирует строптивый Юркин организм на ударную дозу алкоголя? Раньше Блохин вот это все не слишком-то жаловал.

Юрка взял стакан двумя руками, даже не поперхнувшись, опрокинул в себя, пробормотал:

– Теплая, блядь.

Гольдман подсунул ему бутерброд с маслом и вареньем – закусить, но Юрка, отмахнувшись от него, потянулся к бутылке и набулькал себе еще полстакана.

– Юр…

– Давай, Леш, выпьем за моего сына. За Ванечку. Пусть ему…

«Земля будет пухом», – в ужасе закончил про себя оборванную на середине фразу Гольдман.

Молча выпили. Гольдман сделал всего один глоток, стараясь совладать с ухнувшим куда-то сердцем, но Юрка посмотрел укоризненно, и пришлось пить до дна. За мальчика Ванечку.

– У меня, Леш, сын умер. Вот такие дела.

Казалось, слова даются ему с трудом: точно кто-то пытается запустить проржавевший насквозь часовой механизм, а шестеренки отказываются вращаться и только иногда, цепляясь друг за друга зубцами, все-таки издают какой-то отвратительный скрежет.

Наверное, нужно было выдохнуть в ответ что-нибудь типа: «Как?!» или «Что случилось?!» Что-нибудь… правильное, адекватное. Но Гольдман всем своим нутром чувствовал: Юрке сейчас это «правильное» напрочь не нужно. Нужно просто дать ему выговориться. Или вымолчаться. Или даже выплакаться – как пойдет. Самому. Все равно поезд уже сорвался с рельсов и на полной скорости летит под откос.

– Ему три года на днях исполнилось. Представляешь? Совсем большой.

Прежний Юрка от такого объема выпитого уже давно сполз бы под стол и улегся там, свернувшись в клубок. (Гольдман подозревал, что именно так спят медведи в своих зимних берлогах.) А у этого, нового, Юрки был абсолютно трезвый взгляд и мертвые сухие глаза. Пришлось налить ему еще. Иногда алкоголь – вовсе не вредная привычка, а самое настоящее лекарство.

– Выпьем, Леш, за Ванечку!

Они выпили.

– Такой смешной, Леш! На меня похож ужасно. И буква «эр» ему не давалась так же, как мне в детстве.

Безумно хотелось подойти, обнять, согреть своим теплом. Но Гольдман знал: исключено. Рано. Пока из него все эти осколки разбитого вдребезги наружу торчат, их нельзя загонять внутрь, под кожу – могут там остаться навсегда. Значит, требовалось лишь наливать и слушать. И ненавязчиво подталкивать под руку бутерброд с вареньем. И с каким-то необъяснимым облегчением смотреть, как медленно, словно нехотя, откусывает, жует… жует! Глотает. Затем откусывает еще. И еще. Жадно, почти со стоном блаженства, глотает. Ап! – и бутерброд превращается в воспоминание.

К счастью, у Гольдмана имелась в запасе еще парочка.

– Юр, когда ты в последний раз ел?

Блохин взглянул на него недоуменно. Слизнул с губ варенье. Задумчиво потеребил мочку уха.

– Вчера? Нет. Или позавчера? Не помню, Леш. Не до того как-то было, понимаешь?

Гольдман понимал. «Тебе бы сейчас супчику. С лапшой. Пирогов там, как положено. Почему ты не на поминках, Юр?» Но спрашивать ничего не стал. Молча поставил на плиту чайник. В конце концов, водка никоим образом не отменяла обещанный чай с мятой. Кстати, с бутербродами с вареньем чай предпочтительнее, чем спирт.

В дверь позвонили. Этот игривый звонок Гольдман узнал бы из тысячи. Только Лозинский всякий раз, приходя в гости, изображал на дверном звонке то ли фугу Баха, то ли арию тореадора. Юрка посмотрел вопросительно.

«Дьявол, как же не вовремя!»

– Когда закипит – выключишь. Я быстро.

И лишь дождавшись ответного кивка, отправился открывать дверь.

– Алешенька! До чего же я скучал, ты не представляешь! – как всегда, ворвавшегося в прихожую Лозинского сразу стало слишком много – с откровенным перебором. – Отнеси, плиз, зонт в ванну, с него льет, как черт знает что! Погода совершенно испортилась. Если бы не ты, сидел бы дома, завернувшись в плед, пил бы кофе и читал Кафку. В подобную погоду нет ничего лучше Кафки, как думаешь? Разве что ты!.. Ты лучше Кафки! Определенно!

В такие минуты справиться с Лозинским можно было всего одним способом: прижать к стене и заткнуть ему рот поцелуем. А затем – отволочь на диван. Но не сегодня. Сегодня у Гольдмана имелись абсолютно другие первоочередные цели и задачи. Юрка. И гори все остальное синим пламенем! Включая месье Лозинского с его зонтом.

– Извини, но планы изменились.

– Алеша, ты шутишь?

Вид у Юрочки сделался удивленный, даже слегка ошарашенный. При всех своих недостатках, Гольдман никогда не вел себя с любовником точно распоследняя скотина и хам.

– Юр, у меня тут форс-мажор. Честное слово. Я позже тебе все объясню.

– Форс-мажор, говоришь? – молниеносным ловким и гибким движением, какого от него трудно было ожидать, Лозинский обогнул Гольдмана и заглянул ему через плечо. – А-а-а! Нынче оно так называется?

«Пиздец! – подумал Гольдман. – Юрке сейчас только вот этой встречи не хватало… для полноты картины…»

Вся сцена мучительно напомнила тот давний, но совершенно незабвенный Новый год.

«Пожалуйста! – он не знал, какому богу молится, но отчего-то почти отчаянно прошептал про себя: – Пожалуйста!» А потом решительно и резко оттолкнул любопытствующего Лозинского обратно вглубь коридора, да так, что тот едва не упал, в последний момент зацепившись за висевшую на вешалке одежду.

– Юр, все позже. А теперь – уходи. И быстро.

Лозинский сверкнул на него из темноты глазами и пробормотал, как бы себе под нос, но в действительности довольно отчетливо:

– А ведь это тот самый мальчик – племянник из Ленинграда… кажется? Подрос.

– Уходи.

Гольдману показалось, что коль скоро Лозинский немедленно не исчезнет, то он попросту выкинет его из квартиры: и сил хватит, и решимости. Но Юрочка не пожелал связываться со ставшим вдруг не совсем адекватным Гольдманом, а сам понятливо выдвинулся за дверь.

– Знаешь, как говорят умные люди? «Если надо объяснять – то не надо объяснять». Я не дурак, Алешенька.

С этими словами он сунул Гольдману пакет с продуктами, который все еще держал в руках, и, постукивая своим длинным пижонским зонтом-тростью по решетке перил, сбежал вниз.

– Ушел? – спросил Юрка.

– Да.

– Извини, я, похоже, нарушил твои планы.

– Такие планы – грех не нарушить, – пожал плечами Гольдман. К добру или к худу, но впервые с той минуты, как полумертвый Блохин возник на пороге его квартиры, они говорили о чем-то вполне обыденном, даже будничном.

«Я бы сейчас не отказался от бодрящей сцены ревности». Шутка получилась так себе, без огонька. Но, что называется, «спасибо господу и за малые милости!»

Гольдман принялся разбирать принесенные Лозинским продукты: банка шпрот, банка заграничных ананасов – кусочками, какая-то полукопченая колбаса, коробка «Вишни в шоколаде». («Что я ему, баба, что ли?») Обожаемое Гольдманом «Киндзмараули».

Вино он убрал на подоконник, а вот остальное выставил на стол. А вдруг Юрке захочется сладкого? Ему не повредит. При этом никакие морально-этические проблемы Гольдмана в ту секунду не волновали – еда и еда. Большое человеческое спасибо!

От сервировки стола его отвлек блеклый голос Юрки:

– Это твой… друг?

– Да, – кивнул Гольдман, – дружим… домами.

(«И постелями».)

– Я его уже видел… кажется.

– Давно. Только тогда он еще не был… другом.

– А-а!.. – на этом интерес Юрки к происходящему потух так же внезапно, как и загорелся, а глаза снова стали напоминать холодный седой пепел.

Гольдман заварил чай, и на кухне запахло летом.

– Юр, поешь. Колбаса неплоха. А хочешь, ананасы открою?

– Ты тоже… поешь.

– Само собой.

Пока Гольдман разливал по чашкам чай, вскрывал банку совершенно сумасшедшим образом пахнущих шпрот, оставив ананасы «на потом», сдирал хрустящий целлофан с конфет, Юрка опять наполнил их стаканы.

– Знаешь, как погиб Ванечка? Просто утонул. На даче. Пока я, мудак, деньги зарабатывал, наплевав на собственного ребенка.

– Юра!

Гольдману, отлично видевшему, чего эти откровения стоят его Юрке, хотелось остановить, заставить замолчать, но плотину уже снесло, и слова полились, точно раскаленный чугун из доменной печи, как это показывали в советских фильмах, воспевавших доблестный труд сталеваров: страшно, мощно и смертоносно.

– Они на дачу поехали. У Ленкиной тети избушка-развалюшка имеется в каких-то жутких ебенях. Туда добираться – поседеть от старости успеешь. Сначала – на электричке, потом – штурмуем автобус. Ваньку через окошко внутрь передавали, чтобы его во время посадки не задавили. Но зато – воздух! природа! овощи-фрукты-ягоды со своего огорода! Блядь! – кулак Юрки со всей силы жахнул по ни в чем не повинному кухонному столу, и Гольдман отстраненно подумал, что ничуть не удивится, если стол сейчас рассыплется на крохотные запчасти. Но тот выдержал, личным примером подтвердив лозунг: «Советское – значит лучшее!» – И Ленка на этом огороде вместе с матерью цельными днями впахивала. А Ванька… – он опрокинул в себя очередную порцию водки, причем создавалось впечатление, будто Юрка и не почувствовал, что именно пьет, и на миг крепко-крепко зажмурился, – Ванька вокруг бегал. А там в конце участка – речка. Мы смеялись: «Речка-говнотечка!» Мелкая… Мне – чуть выше колена… Местами – по пояс… А ему…

Гольдман больше не мог смотреть на этот ужас со стороны. Плюнув на все, подошел к Юрке, обхватил руками его голову, притянул к себе, прижал. Тот, похоже, не обратил на это внимания, продолжая бормотать:

– А ему хватило. Блядь! Лешка! Две взрослые бабы. Один маленький мальчик. Не уберегли. Когда искать бросились, уже поздно было, понимаешь? В этой сраной дыре даже медпункта не оказалось… Телефон – единственный на всю деревню… Скорая из райцентра ехала – три часа… Только смерть констатировали. За что, Леша?!

Юрка плакал тихо, практически без всхлипов, лишь отчаянно обнимал Гольдмана за пояс, вжимаясь лицом в ставший влажным от слез хлопок футболки. Словно дождь теперь шел не только на улице, а как бы… везде.

«Слезы – это замечательно, – думал Гольдман, разрываясь на части от невозможности хоть как-то облегчить Юрке его неподъемную ношу, как-то всерьез помочь. Разве что... вот так. Добрый доктор Лев Ауэрбах всегда говорил маленькому Лешке: «Если болит – надо плакать. Невыплаканные слезы – верный путь к инфаркту». – Ты плачь, мой хороший. Плачь».

Короткие волосы на затылке не кололи ладонь, как прежде. Юрка изменил прическу, оброс. На шее закручивались влажные завитки. И все-таки это был он, тот самый Юрка, каким его помнили гольдмановские руки.

Когда всхлипывания стали реже, Гольдман осторожно сказал:

– Пойдем, умоешься.

– Я сам.

Должно быть, Юрке до ужаса неловко, что он вот так, внезапно, продемонстрировал кому-то собственную слабость. Гольдман его понимал, хотя, несомненно, все же почти до боли желал бы оказаться именно тем человеком, рядом с которым даже сильному Юрке не зазорно плакать. Потому что ближе никого нет и не будет.

Блохин вернулся из ванной бледным и собранным, с красными глазами и сжатым в узкую полоску ртом. Сразу захотелось поцеловать родной горький рот, заставить его расслабиться, оттаять. «Не в этой жизни».

– Леш, я, пожалуй, пойду?.. – прозвучало, впрочем, не слишком решительно.

Гольдман взглянул на застрявшего в дверях кухни Юрку и полез в ящик с картошкой: проросла? не проросла? Вроде есть еще можно. А то одними ананасами с водкой сыт не будешь.

– Ну… Если ты куда-нибудь торопишься.

– Никуда не тороплюсь. Просто… Это было ошибкой... Приходить к тебе. Сначала… сам все испоганил и бросил тебя… А как прижало…

Пришлось прервать попытки вытащить из ящика клубни покрепче и поприличнее, подойти к Юрке, ухватить за рукав свитера, засунуть обратно на насиженную табуретку.

– Блохин, кончай страдать херней! Пришел – и правильно сделал. Тебе сейчас одному оставаться – вообще не выход. И домой идти ты, как я догадываюсь, не больно-то хочешь.

– Видеть их не могу, – выдохнул Юрка. – Вот веришь? Понимаю, что, по сути, никто не виноват, а боюсь убить. Ленку чуть не придушил, когда встретились – еле оттащили. На работе «уазик» выпросил, чтобы… гроб привезти. На заднем сиденье везли. Маленький. Так я баб даже в машину не пустил – боялся, сотворю что-нибудь… не то. Они на автобусе добирались. Им же тоже плохо, да? А я один – с Ванькой. На заднем сиденье. Гроб-то маленький. Водила наш, хлебокомбинатовский, по-моему, боялся, что я свихнусь там на хрен. Я Ваньке песенки пел всю дорогу. Он любил песенки из мультиков. И про рыжего-конопатого. И из Винни-Пуха. И из Бременских… Я их все наизусть, оказывается, помню… Представляешь?

Гольдман поставил почищенную картошку вариться на плиту. Налил в Юркин стакан еще водки. (Бутылка заканчивалась, лишь водоросли болтались на дне, а Блохин до сих пор сохранял пугающе трезвый вид.) Следовало накапать себе чего-нибудь… сердечного, однако было не очень ясно, как оно сочетается с уже принятым внутрь алкоголем. Впрочем, по сравнению с тем, что переживал сейчас (в который раз, память-сука!) Юрка, легкая боль где-то за грудиной ощущалась привычной и не стоящей внимания.

– Знаешь, я тут подумал… Может, это мне наказание за… – («Если он скажет: «За нас с тобой», – я…») – …за то, что я тогда тебя предал, а? Ведь я тебя предал, Лешка, как ни крути! Не хотел, правда. Чего-то пытался доказать самому себе, что мужик… нормальный… такой, как все. Доказал. Кому от этого стало лучше? Ваньке?

Гольдман почувствовал, как в голове плеснуло кипятком и что-то горячее подступило к глазам.

– Юр, даже думать не смей! Нет никакого бога, наказывающего за грехи! Нет никакой судьбы! Есть только мы. Есть сосулька, которая срывается с крыши и убивает случайного прохожего. А остановился бы завязать шнурок – остался бы жив. Мне один знакомый рассказывал: поехали наши туристы в Париж. Повели их смотреть главный тамошний собор – Нотр-Дам. А оттуда, сверху, какая-то местная девица решила спрыгнуть, чтобы свести счеты с жизнью. И прыгнула. А попала на стоящего внизу туриста. Турист – сразу насмерть. А эту дуру еще на «скорой» до больницы довезли. И там уже она… Понимаешь? Человек просто мечтал увидеть Париж.

Уголки Юркиных губ дрогнули в неуверенной улыбке. Дурацкая история, ага. По абсурдному жуткая. И в чем-то при этом смешная.

– Откуда ты знаешь? Может, за свою жизнь этот мужик умудрился нагрешить… по полной? Жене изменял. Детей бил смертным боем, а?

– Если бы с нас подобным образом взыскивали грехи, мир бы давно вымер. Тебе не кажется?

Ответа он не дождался – в прихожей зазвонил телефон, и Гольдман метнулся к нему. Межгород. Звонил Амбарцумян с просьбой заглянуть в понедельник на кафедру, прихватить какие-то мегаважные бумаги и парочку зарубежных журналов, приходивших на адрес универа.

– Так я, выходит, возвращаюсь не завтра, а в понедельник вечером? – на всякий случай уточнил Гольдман.

– Да хоть во вторник утром. Никому ты здесь особо не нужен. Начальство – в отпуске. Я – за главного. Правда, Сурьмин твой без тебя совсем взбесился от одиночества – скоро на людей бросаться начнет. Злобная тварь!

– Чего это он «мой»? – удивился Гольдман внезапным выводам приятеля. – Мы с ним просто вместе работаем над статьей. Ну и… В шахматы иногда играем. И то я чаще всего проигрываю.

– Уж и не знаю, чего ему больше не хватает: то ли статьи, то ли шахмат? А может, ты единственный, кто не пытается его убить после часа общения. Впрочем, до вторника мы с ним как-нибудь поборемся. Отдыхай.

– Спасибо! – с искренней признательностью отозвался Гольдман. Не хотелось ему возвращаться в Михеевку, оставляя Юрку в таком разобранном состоянии.

Когда он вернулся на кухню, Блохин спал, уронив лицо на сложенные на столе руки. На плите вкусно булькала картошка, а в чашках стыл так и не допитый чай. С мятой.

*

Почти всю ночь Гольдман не сомкнул глаз – смотрел на тихо сопящего на нерасправленном диване Юрку. (Едва не сдох, пока волок совершенно бессознательное и от того еще более неподъемное тело из кухни.) А под утро, когда серый рассвет прокрался в комнату сквозь не задернутые до конца шторы, все же вырубился в своем потрепанном, зато родном, кресле. А когда проснулся – Юрки в квартире уже не обнаружилось. Аккуратно свернутый плед лежал на краю дивана, подушка еще хранила отпечаток чужой головы там, где Юрка прижимался к ней щекой этой ночью. А главное – тишина. Про подобную говорят – «мертвая». И дело было вовсе не в шорохе шагов или бряканье посуды, а в полном отсутствии второго – такого знакомого, пускай и практически неслышного – дыхания, без которого… Тишина.

«Доживем до понедельника? Никому-то ты здесь, Гольдман, как выяснилось, особо не нужен. Можно и уехать: электричка в двенадцать – еще успеешь. Ах, да! Эдька! И статьи. Может, позвонить Лозинскому, извиниться за вчерашний жестокий облом?» Впрочем, даже ему самому было очевидно, что никуда он звонить не станет. Не в этот раз – точно. Не сейчас, когда потертая наволочка диванной подушки все еще пахнет Юркой и до сих пор чуть-чуть влажная от его слез.

Гольдман вдруг осознал, что уже с полчаса просто лежит на диване лицом вниз, уткнувшись носом в ту, Юркину, подушку, и заставил себя пойти умыться и поставить чайник. Умыться, побриться, причесаться («На лешего похож!» – смеялась над ним когда-то мама), достать из холодильника почти не тронутые накануне деликатесы. Есть-то надо! Крутой, однако, завтрак: шпроты с ананасами. Остывшую за ночь вареную картошку он оставил на обед. Или все-таки сходить в магазин?

Завтракал медленно, не очень понимая, что именно в данный момент ест. Потом так же медленно мыл посуду, прибирался, подметал пол. Потом все же вознамерился посетить магазин. Тащился до гастронома тяжело, нога за ногу, да и обратно – ничуть не лучше. Вчерашний, вконец разошедшийся к вечеру дождь нынче превратился в легкую морось – даже не вымок толком, пока шатался туда-сюда. Дома переоделся, посидел на диване, бездумно пялясь в черноту телевизионного экрана.

А потом брякнул дверной звонок. «Лозинский пришел выяснять отношения?» – жестко осадил Гольдман свое уже за каким-то чертом сорвавшееся в галоп сердце.

Это был не Лозинский.

– А я вот по дороге пожрать прикупил. Пустишь?

– Идиотский вопрос. Проходи, – Гольдман посторонился, пропуская Юрку в дом. От того снова пахло кладбищенской землей. И водкой.

– Ванечку проведывал, – как ни в чем не бывало поделился Юрка, вешая на крючок изгвазданную в грязи ветровку. Падал он в ней, что ли? Вроде и не сильно пьян. – Вчера народу было до хера, а сегодня – никого. Ему, наверное, страшно.

Гольдман почувствовал, как его накрывает волна паники. Если в Юркиных вчерашних монологах присутствовали беспросветная тоска и отчаяние, то сегодня от них тянуло весьма ощутимым безумием. Хотя… «Кто сам без греха…» и тэ дэ. Разве не ты, Гольдман, из году в год таскаешься на кладбище беседовать с мертвым любовником?

Уже привычным маршрутом Юрка прошел на кухню, извлек из пакета подозрительного вида бутылку, заткнутую плотно скрученной газетой, поискал глазами стаканы.

– Юр, – осторожно полюбопытствовал Гольдман, – а ты уверен, что это можно пить?

– Даже не сомневайся! Тетка самогон гонит – первый сорт! Еще никто ни разу кони не двинул.

– Утешает… – пробормотал Гольдман и полез за посудой.

– Выпьешь со мной?

– Куда я денусь…

Потом они пили. «За упокой». «За Ванечку». «Пусть земля будет пухом». И почему-то – «За память». Последнее прозвучало от Юрки уже под конец их посиделок, когда паузы в разговоре сделались совсем длинными, а мутная жидкость в бутылке стала булькать где-то близко к дну. И это при том, что Гольдман, памятуя советы своего лечащего врача «не злоупотреблять», старательно ограничивался крохотным глотком отвратительного пойла. Сразу вспомнился старый анекдот: «И как ее беспартийные пьют?» Хотя, кажется, там речь все-таки шла о водке, а не о самогоне.

Уже наученный вчерашним горьким опытом, диван он отправился раскладывать заблаговременно – и опять упустил момент, когда Юрку полностью срубило. Впрочем, это было закономерно, если учесть, что на кладбище он явно тоже отдал должное тетушкиному самогону. И вообще, непонятно, сколько у него уже длятся эти потуги найти себе анестезию. Потому что болит. И как от него такого уедешь? А с другой стороны… «Что он – Гекубе? Что ему – Гекуба?» Все равно завтра – понедельник, кафедра, возвращение на работу. И так чересчур подзадержался в родном городе… Но Юрка…

Гольдман уже привычно доволок не вяжущего лыка Блохина до расправленного дивана, поудобнее уложил, расстегнул верхние пуговицы застиранной джинсовой рубашки (чтобы не давили на горло). Немного сомневаясь в правомерности своих действий, стянул с него джинсы, стараясь не смотреть… туда (в нынешней их ситуации подобные действия попахивали извращением). Просто стараясь не смотреть. Закутал в одеяло; замотал практически до самых ушей (в комнате было чертовски холодно) и малодушно позволил себе, не раздеваясь, лечь рядом, обнять, обвить собой, в попытке изгнать из Юрки смертельный холод, поселившийся у того внутри. «Спи, мой хороший. Спи…»

Юрка будто услышал: прижался плотнее, втиснулся в него, не просыпаясь, произнес с внезапной, почти прежней своей улыбкой (Гольдман эту улыбку хоть и не видел, но ощутил – всем собой):

– Лешенька!

– Здесь я, спи! – ворчливо отозвался Гольдман, чтобы не дать воли захлестнувшей его с головой неожиданной нежности. – Спи!

И сам заснул, вслушиваясь в постепенно ставшее спокойным и ровным Юркино дыхание, непроизвольно подстраиваясь, чтобы дышать в такт.

Проснулся уже утром по будильнику, который, следуя въевшейся под кожу за годы одинокой жизни привычке, не забыл поставить вечером перед сном, даже пребывая в совершенном душевном и физическом раздрае. Электричка уходила в двенадцать. А до этого требовалось еще и наведаться на кафедру. Да и не факт, что повезет с транспортом.

Юрка тоже подорвался по звонку: запутался в одеяле, сел, ошалело хлопая глазами, очевидно, пытаясь осознать свое положение во времени и пространстве. На его физиономии, отмеченной печатью вчерашней (и позавчерашней) невоздержанности, было столь явственно написано: «Где я? Кто я?» – что Гольдман не удержался и, несмотря на трагические обстоятельства, уложившие их с Блохиным, условно говоря, «в одну постель», гнусно хихикнул. А потом ехидно пропел:

Вставайте, граф! Рассвет уже полощется,

Из-за озерной выглянув воды…

Юрка болезненно поморщился, жестко растер ладонями лицо.

– Что-то ты слишком веселый с утра. Который час?

– Семь, – отозвался Гольдман.

– Сво-о-олочь! – жалобно протянул Блохин, плюхаясь назад на диван. – Ну чего тебе не спится?

– Я уезжаю, Юр.

Всего-то три предельно простых слова, но почему-то после них сон напрочь улетучился от Блохина в неизвестном направлении.

– Куда?

– В Михеевку.

– Но… а как же школа? Сейчас же вроде уже пора к новому учебному году готовиться? Планы всякие писать. Я не забыл, что ты в конце августа обычно по уши в бумажках. Или ты на один день – туда-обратно?

Воскресив в памяти их с Юркой майское «туда-обратно», Гольдман зябко передернул плечами. «Нужно прихватить с собой еще один свитер. Где-то у меня хранился мамой подаренный. Колючий. Белый. Но теплый, сука! Пригодится».

Вынырнув из шкафа, он увидел, что Юрка уже был полностью одет и теперь стоял посреди комнаты и глядел в упор.

– Не на один день, Юр. Я почти два года в школе не работаю. Работаю там. В Михеевке.

Мельком подумалось: «Когда в романах пишут: «Привычная ему картина мира рухнула и разбилась вдребезги», – наверное, подразумевают именно такое выражение лица, как нынче у Юрки».

– Леш, ты ушел из школы? Из школы? Ты?

В словах Блохина было столько потрясения, что Гольдман позволил себе на миг успокаивающим жестом коснуться его плеча – как вечность назад.

– Точнее, меня ушли. Не переживай так. Я вот уже и не переживаю.

– Слушай, а хочешь, я им морды набью? В состоянии аффекта?

– Кому?

– Ну тем, которые ушли.

– Не надо, Юр. Битые морды никогда ничего не решают.

– А как же «добро должно быть с кулаками»? Я, помню, тогда на литре крепко этой мыслью проникся. Подумал: «Да это же про меня!»

Юрка шутил, и Гольдман почувствовал, как потихоньку разжимается холодная рука, все эти дни стискивавшая его сердце. Юрка сильный. Он выживет. Не уйдет туда, следом за своим Ванечкой. А значит, и впрямь можно возвращаться в Михеевку.

Но сначала…

– Завтракать будешь?

При упоминании еды на Юркиной физиономии появилось выражение невероятно искреннего отвращения. Похоже, в определенных количествах экологически чистый тетушкин самогон не пошел на пользу блохинскому организму. Гольдман и сам ощущал, как в голове неторопливо и мерно ходит тяжелый колокол, а уж Юрке-то по-любому пришлось много хуже.

– Сейчас умоюсь и чаю с тобой попью. У тебя лишней зубной щетки не найдется?

– Найдется, – отозвался Гольдман. – И полотенце сию секунду организую.

Ему даже не хотелось представлять, какие выводы сделает для себя Юрка, когда ему вручат его же собственную зубную щетку, из той их общей, прошлой, жизни. Ярко-синюю со слегка вытертой щетиной. Хотя… Какие уж тут еще выводы? Диагноз абсолютно ясен и обжалованию не подлежит. Ну… ничего. Никто еще не умирал от совместного завтрака. А потом Гольдман уедет черт знает на сколько. Да хоть бы и навсегда!

Юрка же начнет снова обустраивать свою жизнь. Юрка сможет. Он сильный!

А у Гольдмана для него не только зубная щетка, но и одноразовый бритвенный станок нашелся. (Иногда, пусть и редко, Лозинский все же оставался ночевать.) Хвала тому, кто изобрел одноразовые бритвенные станки!

Юрка заявился на кухню умытый, побритый и даже относительно причесанный ровно в тот момент, когда Гольдман заканчивал жарить яичницу. Поморщился на запах еды. Сунул нос в холодильник.

– Рассолом не запасся, – прокомментировал Гольдман его порыв. – А самогон ты вчера приговорил подчистую. Извиняйте, сударь, похмеляться нечем. Может, все же горяченького?

– Заткнись, а? – крайне вежливо попросил Блохин.

И Гольдман заткнулся. Ел себе не спеша яичницу, осторожно укладывая куски на хлеб и жуя это все в виде бутерброда. А Юрка, сидя напротив, тихонечко попивал свой чай. С мятой. (Однако сперва он жадно выхлебал три кружки воды из-под крана, на что Гольдман, не удержавшись, процитировал любимое: «В пьянстве замечен не был, но по утрам жадно пил холодную воду».) Все это было как-то удивительно мирно. Буднично. Спокойно.

Совершенно не хотелось уходить, расставаться. Хотелось замереть в этом миге, точно муха в янтаре. «Если бы наши желания были лошадьми!..»

Уже старательно отмывая жирную сковородку под струей горячей воды, Гольдман решился спросить:

– Ты как, Юр? Может, мне остаться еще на несколько дней?

Он и сам не мог бы объяснить, какого ответа ждал. А получил сдержанное:

– Спасибо, Леша. Но дальше я сам. Ты мне очень помог, правда.