Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 40 страниц)

– Ты же уедешь, а я… – светло-карие, почти золотые при ярком солнце и очень темные сейчас, в электрическом освещении, глаза Юрочки оказались близко. Слишком близко. В последнее время Гольдман стал большим знатоком степеней близости.

Похоже, чтобы в эту секунду остановить совершенно очевидно сошедшего с ума Лозинского, требовалось и впрямь ткнуть его идеальным, прямо-таки греческим, носом в грязный пол туалета для мальчиков. Или применить еще какой-нибудь серьезный болевой прием. Вряд ли девичья честь Гольдмана стоила настоящего членовредительства.

– Юр, – начал он вкрадчиво и сдержанно (так, наверное, и нужно разговаривать с душевнобольными людьми и с раздраженными, злыми собаками), – чего ты от меня хочешь?

– Я тебя люблю, – отозвался Юрочка, делая еще один шаг вперед и практически вжимаясь в Гольдмана горячим телом. – Ты… ты такой…

– Ты все себе придумал, – устало вздохнул Гольдман. День был тяжелым. А пребывание в лагере – чересчур долгим. Все-таки, кажется, три смены подряд – это перебор. – Завтра расстанемся, и все пройдет.

– Алешенька… – понятное дело, его не слышали. Не успел Гольдман как-то среагировать, а его уже резким толчком притиснули к стене и зафиксировали довольно решительным захватом. (Который при желании можно было бы обозвать жаркими объятиями. Впрочем, подобного желания у Гольдмана не возникло. Как и стремления разобраться с проблемой силовыми методами. Ему сто лет никто не говорил: «Я тебя люблю». Да никто, кроме Вадима, и не говорил. Лизка же не в счет? Это… Как-то странно действовало на мозги – точно слишком большая для организма доза алкоголя. Даже в висках застучало.) – Алешенька…

Теплые мягкие губы прильнули к гольдмановским губам, чужой язык скользнул в рот… Вот это и был, по всей видимости, тот самый миг, когда стоило, наконец, начать что-то делать: вырываться, сопротивляться и даже орать: «Нет!» Если бы не вероломная дрожь – по позвоночнику, если бы не… все остальное… Наверное, элементарная тоска по близости, по чужим прикосновениям, по страсти, поделенной на двоих. На несколько ударов сердца Гольдман позволил себе поддаться: закрыть глаза, расслабиться, ответить на поцелуй. У человека, который обнимал его, не было лица, не было имени: только жадный рот, умелый язык, напряженное молодое тело. И имя. Определенно, у него имелось имя.

Юра.

Это был не тот Юра! Не тот.

В сердце ледяным мячиком для пинг-понга толкнулось осознание собственного предательства. Гольдман резко дернул головой, едва не прикусив ласкавший его нёбо язык, и перехватил руки, уже настойчиво стремившиеся проникнуть под ремень его джинсов...

– Ты чего? – ошарашенно спросил Юрочка, отступая на полшага от такой внезапной реакции.

– Ничего, – Гольдман обошел его, наклонился над раковиной, отвернул единственный имеющийся в наличии кран, плеснул в лицо горсть холодной воды. Фыркнул. Плеснул еще раз.

Юрочка смотрел на него, полыхая щеками так, что было видно даже в тусклом свете забранной металлической сеткой лампочки. Алые, удивительно аккуратные пятна на бледных скулах. Наверное, хороший мальчик. Говорят, стихи пишет.

– Алеша…

Гольдман на ходу пожал плечами.

– Извини, – и практически побежал туда, где играла громкая музыка и кто-то кого-то уговаривал не уходить. Разумеется, по-английски.

Никто Гольдмана не догонял.

…На следующий день, перед тем как уехать, Юрочка подошел к нему попрощаться. Сказал, пристально глядя в глаза:

– Мы еще увидимся. Я верю в судьбу.

И тряхнул гольдмановскую руку в крепком, вполне себе товарищеском, комсомольском пожатии. А в карман штормовки при этом почти незаметно скользнула записка. Почти незаметно.

Гольдман вспомнил Оксану и ее дрожащие губы. «История повторяется дважды: один раз в виде трагедии, другой – в виде фарса…» Воистину! «Гольдман, да ты – ловелас и разбиватель сердец!»

Пока последние из его отряда занимали свои места в автобусе, он покрутил бумажку в пальцах, не читая, сложил ее вдоль и поперек. Потом расправил и разгладил. Потом снова сложил. Какой-то гадкий внутренний голос нашептывал, что в его положении номерами соратников по… партии не разбрасываются.

Гольдман хмыкнул, разорвал несчастную записку на кучу мелких частей и выбросил в ближайшую урну.

====== Глава 13 ======

«Приезжайте. Не бойтесь. Мы будем друзьями…»

Александр Вертинский

*

Ни в какую Михеевку после лагеря Гольдман не поехал.

Внезапно навалилась усталость. Три дня он только и делал, что спал, словно механическая заводная игрушка, у которой вдруг слетела пружинка. С трудом заставил себя дотащиться до гастронома и разом купить необходимый прожиточный минимум. Дома обнаружились четыре проросших картофелины да полбутылки подсолнечного масла. В сахарнице удалось наскрести всего одну чайную ложку сахара. А завалявшийся в хлебнице батон в полиэтиленовом пакете можно было бы использовать в качестве особо зловредного биологического оружия, если бы на Гольдмана напали враги.

К счастью или несчастью, враги не напали. Да и друзья не рвались общаться. Только на третий день уже ближе к вечеру Гольдмана выдернул из состояния сладкой дремы резкий телефонный звонок. Но когда, чертыхаясь себе под нос, завернутый в любимый потертый плед Гольдман доколупал до телефона, там его встретило какое-то ужасно обидное молчание. То ли неведомый абонент отказывался хотя бы посопеть для приличия в трубку, то ли просто ошиблись номером.

Как всегда, когда концентрация сна значительно превышала предельно допустимую норму, Гольдман чувствовал себя совершенно разбитым. Не хотелось ничего: ни спать, ни бодрствовать, ни есть, ни читать. Холодный душ (горячую воду отключили на плановые работы как раз перед гольдмановским возвращением из лагеря) несколько выправил ситуацию, но, честно сказать, не слишком: голова ощущалась словно налитой расплавленным чугуном и сама собой притягивалась к любой горизонтальной поверхности. Даже к древнему пластику кухонного стола. Правда, на нем вполне ощутимым слоем были насыпаны вчерашние (или позавчерашние?) крошки от съеденных в беспамятстве бутербродов. А! И какие-то ошметки от засохшего колбасного сыра… Ну и ладно. Ему же только полежать… чуть-чуть…

Кого там?!

– Алексей Евгеньич, вы дома?

– Нет, это мой призрак.

Наверное, он все же умудрился заснуть. И ему снились… кошмары? А как иначе это можно назвать? Юрка – на пороге квартиры: кажется, еще больше вытянувшийся и сильнее раздавшийся в плечах, загорелый, с ежиком выгоревших на солнце волос. А сам хозяин при этом – помятый, точно после недельного запоя, с дивными синяками под глазами, в одном клетчатом пледе, напоминающем традиционную одежду шотландских кланов. (А, нет! Под пледом все же присутствовали относительно свежие семейные трусы.) И пот с себя он все-таки успел смыть. Хотя давно не стриженные волосы, влажными прядями облепившие череп… И крошки на щеке. Красавец! Увы, это, определенно, был кошмар.

Или нет?

– А я вам звонил… Только… у меня копеек на телефон не нашлось. Понял, что вы дома, и пришел. Вы спали?.. Извините, что разбудил… Пойду я…

Гольдман потряс головой и с неожиданными для него самого силой и звучностью рявкнул:

– Стоять!

(Будто командовал построение на отрядной линейке.)

– Да я…

– Заходи, Блохин. Не отсвечивай. Чайник поставишь?

В пледе Гольдман чувствовал себя крайне неуютно. С чего бы вдруг? Сон как рукой сняло. Исчез, собака, словно его и не было. Переодевался в спешке, на всякий случай спрятавшись за приоткрытой дверцей древнего платяного шкафа. Ага, вот сейчас кто-то примчится из кухни, одержимый желанием созерцать сеанс бесплатного стриптиза! Кому ты нужен!

В любимых джинсах и изрядно вылинявшей от времени черной футболке он ощутил себя почти человеком. Почти. Если бы не надо было идти на кухню к Блохину.

Казалось бы, что еще за бред? Ждал? Ждал. Скучал? Не то слово! Тосковал, как брошенный в чужой подворотне пес. А теперь…

– Алексей Евгеньич, а у вас мята есть?

Глас судьбы.

– Нет, а что?

– Жаль…

Когда Гольдман все-таки выпнул себя на кухню, Юрка задумчиво нюхал остатки вчерашнего чая в заварочном чайнике – красном в белый горох. Ну, не Индия, что ж тут поделаешь! Родной, можно сказать, грузинский, первый сорт. Не третий – и ладно.

– Сеном пахнет.

– Да ты, как я погляжу, эстет!

Юрка смутился, видимо, с некоторым опозданием осознав, что критиковать чай, находясь в гостях – признак дурного тона.

– Ну вы чо… У Ленки мама с мятой заваривает. Вку-у-сно!

Гольдман тяжело сглотнул. Похоже, на определенные имена у него таки образовалась самая настоящая аллергия. Пришлось нырнуть в холодильник. Никаким печеньем к чаю разжиться Гольдман, само собой, не успел. Но, кажется, колбаса должна быть съедена не вся.

Не вся!

– Колбасу будешь?

– С кружочками?

– С чем?

– Ну беленькие такие кружочки…

Гольдман поморщился. Колбасу с «кружочками» жира он люто ненавидел всю свою сознательную жизнь, поэтому был прямо-таки счастлив в последний раз «оторвать» чистейшей однородной «Докторской». Кто ж знал, что и на жирную гадость найдутся свои любители…

– А без кружочков?

Юрка улыбнулся слегка криво:

– Без проблем!

Ну и славно! Только кривизна-то на блохинской физиономии откуда вдруг взялась? Вполне анатомическая, кстати, кривизна.

Гольдман подошел ближе. Черт! В коридоре пора поменять лампочку на более мощную: Юркину скулу «украшал» довольно свежий синяк. И нижняя губа, вон, треснула и припухла. И в углу левого глаза – ссадина.

Пальцы сами собой потянулись дотронуться.

– Юр? Что это?

– С мудаком одним отношения выяснял.

– С каким мудаком?

Юрка коснуться себя не дал: демонстративно отступил назад, отвернулся, передернул лопатками. Отозвался, глядя в окно:

– С отцом.

На миг Гольдману почудилось, что Блохин сейчас попросту сбежит, хлопнув дверью. Не любил Юрка выставлять напоказ собственную слабость. Даже по спине было видно, как внутри у него идет борьба на вечную тему: «Быть или не быть? Уйти или остаться?» Зачем-то он ведь пришел? За помощью?

Наверное, свежая заварка на вкус окажется ничуть не краше старой. Не мастер был Гольдман делать из дерьма конфетку. И мяты у него в хозяйстве не водилось. Но он все-таки сходил в туалет, вылил остатки пахнущей сеном гадости в унитаз, вернувшись на кухню, вымыл заварник, сполоснул его кипятком, сыпанул сразу пять чайных ложек чая и, подумав, еще ложку сахару. (Лизка всегда уверяла, что так заваривается крепче.) Залил на одну треть, протер голубую столешницу влажной тряпкой, избавляясь от следов вчерашних кулинарных непотребств, и уже после этого позволил себе опуститься на табуретку и спросить:

– Из-за чего?

– Да ну!.. – Юрка несколько раз глубоко вздохнул, очевидно, пытаясь справиться с не слишком приятными воспоминаниями. – Урод!

Хотелось обнять его, такого большого, чересчур взрослого мальчика, прижать к груди… Гольдман мысленно фыркнул: размечтался! «Мальчик»! Глупости всякие в голову лезут… Сунься к Блохину с подобным – пожалуй, одним синяком на морде не отделаешься. Придется пожизненную инвалидность оформлять. Вдох-выдох. Не только Юрке нужно поработать нынче над выражением лица. Вдох-выдох. Глупости всё. Ужасные, блин, глупости!

– В милицию пойти не думал?

Юрка обернулся. Глаза сверкнули ледяной сталью.

– Вы это серьезно?

Гольдман пожал плечами. Сам он в чудесную помощь родной милиции верил, исключительно когда смотрел отечественные детективы. «Знатоки», там. «Петровка, 38», «Рожденная революцией». Гольдман любил детективы. Но фантастику он любил сильнее.

– Ну за спрос-то денег не берут.

Юрка вытащил с сушки две чашки. (Почему у Гольдмана все то время, что они не виделись, на сушке по-прежнему стояли две чашки, оставалось загадкой. Стояли, пить-есть не требовали. И биться не собирались – даже к счастью.) Налил в них почти черной заварки, затем плеснул кипятка. По кухне поплыл терпкий запах свежезаваренного чая.

«Сено, – с улыбкой вспомнил Гольдман. – Интересно, на рынке продают мяту?»

Батон еще не только не испортился, но и не зачерствел. Колбаса, с точки зрения Гольдмана, пахла просто одуряюще. Юрка, невзирая на высказанные ранее к данному продукту претензии, жевал так энергично, что его уши шевелились в такт движениям молодых челюстей. Правда, иногда его лицо непроизвольно кривилось – давала о себе знать полученная травма. И тогда у Гольдмана снова начинало жечь кончики пальцев от острого желания прикоснуться, погладить, хоть так попытаться снять боль.

– Анальгину тебе дать? Болеть меньше будет.

– Да ладно! – Юрка потер щеку. – Не так уж оно и страшно. И посерьезнее прилетало, пока я мелким был.

От будничности интонаций у Гольдмана сжались под столом кулаки. Все-таки какой бы сволочью ни оказался в итоге его собственный отец, домашнее насилие – вот такое, почти обыденное – до сих пор вызывало в душе острую смесь недоумения и отвращения. И беспомощности. Ну не пойдет же Гольдман читать мораль Юркиному отцу? Или бить ему морду. С этим, надо полагать, Блохин и сам при случае прекрасно справится. Однако при мысли о маленьком Юрке, которого никто не защитил от кулаков упившегося до полной утраты человеческого облика родителя, сами собой стискивались зубы, и возникало чувство глубокого сожаления, что однажды пошел учиться на каратэ, а не в секцию спортивной стрельбы.

– Алексей Евгеньич… Можно я у вас поживу немного? Мне сейчас домой возвращаться…

Кажется, он задумался слишком основательно. Что?! Сердце заметалось в груди, как глупая летучая мышь. С крошечными острыми коготками.

– Юр, а мама не будет переживать?

На этот вопрос ушли последние запасы сил и хваленого хладнокровия.

– Нет. Она… в отпуске. – «Это значит, пьет», – перевел для себя Гольдман. – Я в прошлый раз, когда из дома уходил, у Ленки неделю жил. А нынче ее предки в деревню на все лето увезли. К какой-то тетке семиюродной.

Гольдман опять ощутил колючий укол ревности. Так, самую малость. Ерунда!

– Разумеется, оставайся! Раскладушка – в твоем полном распоряжении, – он и сам не поверил, что сказал это. Юрка. В его доме. На неопределенный срок. Требовалось, наверное, поинтересоваться этим предполагаемым сроком, чтобы все было по-взрослому, но Гольдман не нашел в себе сил. Как-нибудь… потом.

День выдался странным – словно кусок недосмотренного сна. Гольдману постоянно хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить: вдруг и вправду сон? Он мужественно сдерживался. А если и сон… Пусть.

Юрка взахлеб повествовал про море, на которое тренер Крылов все-таки отвез своих молодцов-удальцов. Во время этих рассказов Блохин будто забывал об украшавшем его физиономию синячище, о ссоре с отцом, обо всех неприятностях, поджидавших его в родном городе. Его глаза начинали солнечно сверкать, губы растягивались в блаженной улыбке, и даже привычно короткие волосы на голове снова то и дело отсвечивали золотом.

– А еще там медузы! Вы видели медуз, Алексей Евгеньич? Они такие… такие… Мы их на берег выволакивали! Там берег – галька. Такая круглая. Мы побольше кругляши выискивали и из них дорожку к воде выкладывали. А то пока добежишь – все пятки исколешь. А вы были у моря? Никогда не думал, что там на самом деле плавать легче, чем в бассейне. Думал, пи… врут, короче. А там легче. Потому что вода сама выталкивает. И жа-арко!

Гольдман старательно слушал. А в голове тем временем, как на любительской восьмимиллиметровой кинопленке, мелькали кадры: загорелый Юрка в одних плавках на фоне отливающей в пронзительную синеву воды (и пусть будет песок – гальку Гольдман не любил); волны, в которые можно броситься вместе; понимающий взгляд глаз – почти в упор; как бы случайное касание руки (кто их там станет рассматривать, да и кому какое дело?!); потрескавшиеся губы, слегка горькие от морской соли…

– А вы где отдыхали?

– А я, Блохин, не отдыхал. Я вкалывал, как древний раб на галерах.

И даже голос не сорвался. Отлично, товарищ Гольдман! Так держать!

И он держал: себя – в руках, а публику – в тонусе. Внимая гольдмановскому трагическому повествованию о лагерных буднях, единственный зритель этого моноспектакля как-то незаметно превратился в самого настоящего участника событий: хмурил широкие пшеничные брови, лыбился недобро, точно знаменитый Чеширский Кот, завороженно хлопал ресницами, сжимал кулаки, вздрагивал от смеха, едва не падая с табуретки, задавал уточняющие вопросы: «А вы? А он?» Комментировал: «Да ну? Вот ведь сволочь!.. Так и сказал? Молодец!..» А потом выдохнул:

– Хочу с вами в этот долбаный лагерь!

Гольдман допил совсем остывший чай и кивнул:

– Я бы не отказался. Ты бы мне там пригодился. Только, извини, в пионеры ты уже по возрасту не пройдешь. Разве что в вожатые.

– Да кто ж меня возьмет! – безнадежно покачал головой Юрка.

Гольдман вспомнил грузчика Серегу и его жену, дюже веселую продавщицу Ольку. Где там Блохину!

– Я бы взял, – очень серьезно произнес он. («Куда угодно бы взял. И вовсе не потому, что…» Черт! Неужели между ними всегда будет неслышно маячить это проклятое «потому что»?)

– Да ла-а-адно! – Юрка передернул плечами и, встав, с деловым видом принялся перетаскивать в раковину грязную посуду со стола. – Знаете же, что по-хорошему путь мне – на нары. Вляпаюсь во что-нибудь по собственному идиотизму… У меня вон друган Жека... Мерзоев Женька сел нынче. Три года колонии. И это еще повезло. Козла какого-то по пьяной лавочке побили. Хорошо, не до смерти. А я вместе с Жекой в детский садик ходил. На горшках рядом сидели. А вы говорите, в лагерь. Может, и в лагерь. Но в другой.

От внимательного взгляда Гольдмана не ускользнуло, как Юрка болезненно поморщился и словно мимоходом коснулся с каждым часом становящегося все более насыщенным и ярким синяка на скуле. Подфартило же человеку… Черт!

Нужно было срочно что-то сказать. Что-то важное. И, как всегда, из головы сразу пропали все слова – осталась лишь вязкая тишина.

«Сейчас бы чего-нибудь покрепче чая – для храбрости», – грустно подумал Гольдман. Юрка ожесточенно гремел в раковине посудой. Впрочем, посуды-то той: две чашки, два блюдца, две ложки. Нож еще…

– Юр… – Гольдман заставил себя встать, подойти почти вплотную, положить руку на враз напрягшееся плечо. – Чушь несешь. Я бы с тобой не только в какой-то там пионерский лагерь, я бы с тобой в разведку, если что, пошел.

«Вот и сказал».

Юрка хмыкнул, ничего не ответив. Выключил воду, вытер руки о висящее на крючке рядом с раковиной полотенце.

Гольдман тоже молча отправился в комнату расправлять диван, застилать раскладушку. За окном заметно темнело. День выглядел каким-то странным, а слова, произнесенные вслух – пафосными.

«Надо было нормальный ужин приготовить… Кормлю здоровенного парня бутербродами. Или пока еще не поздно пойти картошки пожарить?»

– Юр, картошку жареную будешь?

– Нет, – раздалось как-то внезапно близко, за спиной. Дивные прелести небольшой жилплощади. – Спасибо.

Почему-то стало ясно, что благодарит Блохин не за предложение ужина. Жарко плеснуло в груди.

– Всегда пожалуйста! Держи вот, – Гольдман вытащил из шифоньера махровое полотенце, протянул Юрке. – Ты – первый в душ. Там шампунь, если что, на полке над раковиной. Найдешь?

– Найду, – серьезно кивнул Юрка и, развернувшись, потопал в ванную. Удивительно, как бесшумно он умел двигаться, когда хотел. Правда, не очень понятно, когда он этого хотел, а когда – нет. Вот как сейчас – слонопотам обзавидуется!

Гольдман поймал себя на том, что уже минут пять тупо пялится на полку с постельным бельем, прислушиваясь к плеску воды в ванной. Юрка. Совсем рядом. Совсем… без ничего. Совсем…

Он, кажется, уже в третий раз вынул и положил на место пододеяльник. Нет, что-то же нужно было… Ах, да! Отдельно от всего, прямо у стенки шкафа, лежала аккуратно сложенная стопочка – то самое белье, на котором Юрка спал, в первый и последний раз оставшись у Гольдмана с ночевой. Тогда, когда он пришел на помощь своему основательно избитому классному руководителю возле гаражей. (Вот где следовало бы установить мемориальную мраморную доску!) Тогда, когда все и началось.

Гольдман сунул нос внутрь свертка. Постирать этот комплект он так и не решился. На что-то надеялся? Почему-то показалось, что довольно ветхая ткань все еще хранила чистый Юркин запах. Вроде бы чуть-чуть, но при этом вполне достаточно, чтобы нахлынули воспоминания: болезненно-яркие, оглушающие – всем скопом. Странно, почти год прятал в собственном шкафу этакую бомбу замедленного действия – и вообще о ней забыл. Даже когда лазил на эту полку за свежим бельем. Защитная реакция организма?

– Алексей Евгеньич, я всё.

Гольдман едва не подпрыгнул. Ничего себе – задумался! Проклятая память!

Юрка стоял в дверях босиком, в одних растянутых от времени серых плавках и полотенце, почему-то наброшенном на плечи, держа в руках ворох своих вещей. («Правильно, он же пловец – чего ему вдруг меня стесняться?») Гольдман сглотнул и, уткнувшись взглядом куда-то в район Юркиной переносицы, всучил ему только что обнюханное постельное белье, прокаркав:

– Застилай. Раскладушку я поставил.

Потом внезапно осознал, что ему ведь тоже придется тащиться из душа назад в комнату мимо Блохина, сверкая голыми мослами, и мысленно застонал в голос. Пришлось развернуться на сто восемьдесят градусов, занырнуть обратно в шкаф, целую вечность, чертыхаясь себе под нос, искать пижаму на полке со всякой не слишком-то необходимой всячиной. Ощущать спиной присутствие в комнате Юрки, как колкие разряды электрического тока по оголенным нервам. Юрка топал, шелестел простынями, скрипел раскладушкой – и это было совершенно невыносимо.

Пижама откопалась абсолютно неожиданно, когда он уже хотел плюнуть на безнадежную, по сути своей, миссию: спокойненько лежала на самом видном месте, зараза! Еще пару минут Гольдман тупо гипнотизировал ее взглядом, размышляя: «А что это такое и зачем оно мне нужно?» Мрак.

Интересно, если между диваном и раскладушкой воздвигнуть заслон из стульев, как на это среагирует Юрка?

Душ не помог избавиться от душевных метаний, невзирая на то, что вода в нем была практически ледяной. Даже запах собственного хвойного шампуня показался Гольдману смешанным с запахом Юрки. А влажное мыло все еще хранило смазанные отпечатки его пальцев. Гольдман долго, блаженно прикрыв глаза, водил скользким бруском по телу, решительно игнорируя выступившие от холода колючие мурашки.

«Я, по-видимому, не переживу вот этого всего. Кирдык вам, многоуважаемый Алексей Евгеньич, окончательный и полный… Будем надеяться, Блохин догадался выключить верхний свет».

Почему-то Гольдман плохо себе представлял, как при ярком свете стоваттной лампочки продефилирует мимо Юрки лишь в пижаме. Или даже в халате. Рядом с Юркой он вообще чувствовал себя ужасающе беззащитным. Не просто обнаженным, а будто и вовсе без кожи. Тут никакая броня не станет лишней.

Уйти спать на кухню? Куда, под стол? Залечь в ванну? Вот ведь бред! Он Лизки так не стеснялся, когда им довелось в первый раз ночевать в одной комнате.

Кстати, свет Юрка выключить догадался – оставил только похожее на грибок желтое бра на стене. А может, он и сам слегка смущался? Вон в какой плотный кокон завернулся – чисто гусеница. Эта мысль неожиданно настолько подбодрила Гольдмана, что он играючи преодолел расстояние до собственного дивана, скинул на стул халат и нырнул под одеяло. О том, чтобы привычно почитать перед сном, не было и речи.

Юрка лежал тихо и притворялся, что спит. Гольдман погасил свет. Темнота опустилась на них, точно теплое, ласковое одеяло – одно на двоих. От этого ощущение неправильности происходящего, как ни странно, нисколько не уменьшилось. Наоборот.

Словно у них с Юркой могло быть что-то… такое – на двоих. Общая комната, общее одеяло, общие сны. Гольдман улегся на живот и засунул обе руки под подушку: желание дотянуться до стоящей практически рядом раскладушки и коснуться короткого ёжика светлых волос стало почти нестерпимым.

И другое, не менее властное желание… тоже. Проклятое тело, внезапно осознавшее себя отчаянно живым, бунтовало и требовало... всего и немедленно. А смятенный разум напоминал, как давно… давно… пожалуй, давным-давно… Гольдман ни с кем не спал. Не то что в одной постели – даже в одной комнате. Лизка – не в счет.

Хотелось застонать в голос и сделать уже… хоть что-нибудь. Хотя бы сбежать в ванную и снова влезть под ледяной душ. Но это значило привлечь внимание Юрки к собственной озабоченной персоне. А на подобное Гольдман не пошел бы сейчас ни за что на свете – лучше сразу сдохнуть.

Так что… «Терпи, казак – атаманом будешь!»

– Алексей Евгеньич, вы спите?

Голос. Только Юркиного чуть хрипловатого голоса в темноте ему и не хватало для полного… счастья.

– Нет еще.

«Гольдман! Какого черта ты поперся изучать звезды? Тебе бы в театральное нужно было идти! Великие рыдали бы от зависти к твоему таланту!»

С раскладушки донесся вздох. Потом – скрип, словно Юрка пытался устроиться поудобнее.

– Я… Хотел сказать, почему из дома ушел…

Гольдман мигом забыл про терзающие его проблемы и телесный дискомфорт – стало не до того. Весь долгий вечер Юрка молчал, точно решая: говорить или нет? И все-таки решился. Почему-то в этом виделась настолько высокая степень доверия, что даже в горле образовался холодный комок. Теперь главное было – не спугнуть.

– Да?

– Он меня все лето пилил: «Бросай школу, нечего на моей шее сидеть! Лоб здоровый! Иди работать! Ху… Фигней страдаешь! Еще бассейн твой! Нахлебник!» Ну… про Ленку всяко-разно… А я… Я же все лето… На сборы, правда, съездил. А так… Шесть дней в неделю. Еще в общаге подрядился полы мыть. Мамку оформили, но она… Короче, я и мыл. И деньги домой носил. Только с магазинной зарплаты Ленке куртку купил. А то у нее старая уже совсем, а у родичей ее денег нету… А он…

Гольдман закрыл глаза. Странно было – закрывать в темноте глаза, чтобы вообще ничего не видеть. Хорошо бы еще и уши закрыть.

Никогда прежде ему не было так мучительно стыдно за свою собственную жизнь. Пусть и одинокую, но упоительно мещанскую, обустроенную, налаженную. За светлое детство в кругу большой, любящей семьи (невзирая на то, что все это потом с треском рухнуло, и ураган унес обломки рухнувшего… в Израиль); за маму, до конца своих дней любившую, понимавшую и старавшуюся оберегать – на сколько хватало сил; за отдельную квартиру, где он был сам себе хозяин; за то, что получил то образование, которое хотел; за то, что никогда не приходилось мыть общажные коридоры или заплеванные подъезды; за все театральные спектакли и концерты Филармонии, воспринимавшиеся как нечто само собой разумеющееся. За друзей и знакомых, из которых ни один не сидел. (Разве что еще при Сталине.) И лишь за Вадима, положа руку на сердце, ему не было стыдно. Ни капли.

– Я… Может, все это зря, Алексей Евгеньич? Может, насрать уже на этот десятый?.. Кому я там нужен? Все наконец-то вздохнут с облегчением.

Гольдман даже сел на своем диване. Вот те на!

– Мне нужен, – тихо, но твердо произнес он. «Если бы ты только знал, насколько нужен!» – А главное, все это нужно тебе. Неужели не очевидно? Юр, ну ты чего?

Раскладушка скрипнула. Юрка тоже сел. В не слишком плотном из-за горящих за окном уличных фонарей ночном сумраке было видно, как он натянул на плечи одеяло и ожесточенно потер ладонями лицо.

– Устал, наверное.

– Так поспи…

Сказал и сообразил, что брякнул глупость. Разве дело в сне?

Юрка понятливо хмыкнул.

– Да вот не спится.

Гольдман нерешительно потянулся, нашел Юркину руку, лежащую на краю раскладушки, накрыл своей ладонью. Может быть, Юрке и не нужен был телесный контакт, а вот Гольдману – нужен. Просто необходим. Без всякого… этакого подтекста. Чтобы показать, что кто-то все же есть рядом.

Юрка от прикосновения не отпрянул, даже руки не отдернул. Правда, сперва вроде чуть напрягся, а потом так же внезапно расслабился.

– Юр… – осторожно начал Гольдман. Теперь требовалось быть очень аккуратным и тщательно взвешивать слова. Слова… они такие. Можно ведь и насмерть ранить. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…» – Тебе сейчас кажется, что все плохо и ничего впереди нет. Но… это только так кажется. Жизнь – штука длинная и чертовски сложная. И в ней порядком всего... намешано.

Юрка блеснул в темноте глазами, но промолчал. Считает про себя до ста, чтобы не сорваться в ответ на набившие оскомину прописные истины? А что делать, если как раз вот эти истины – и есть объективное отражение происходящего, вековой опыт человечества?

Гольдман покусал губу, подбирая слова.

– У меня был… друг, – последнее он выдал после легкой заминки и понадеялся, что занятый совсем другими проблемами Юрка не обратит на нее внимания. Нужно все-таки уже перестать вздрагивать, называя Вадима другом. Ну… не враг же. – Много чего хотел: на целину со стройотрядом съездить, БАМ построить. Во Франции побывать… Французский язык почти самостоятельно выучил – по специальным пластинкам. Хотел быть счастливым. А погиб… в девятнадцать. Понимаешь? Не по глупости, не по пьяни… Но все равно.

Гольдман сглотнул. На два года старше, чем сейчас Юрка. Да что же это такое?! Снова придется на ночь валокордин хлебать. И вообще… Куда он лезет со своими болезненными историями? Зачем? Мгновенно возникло желание сбежать: одеться, накинуть куртку, выйти на улицу и двинуть куда глаза глядят. Хоть в Ленинград. К Лизке. «Пешком, с мешком, по шпалам, босиком…» Как там они пели тогда, в колхозе?

От побега удержало лишь трезвое осознание нелепости подобного хода – сбегать из собственной квартиры. Разумеется, он не побежал. Просто убрал ладонь с Юркиной руки, встал, подошел к окну с незадернутыми шторами. (Он их нечасто задергивал – слава богу, этаж не первый!) Август – это же почти осень. Уже не вечер, еще не ночь. Никаких обещанных поэтами звездопадов – небо оказалось затянуто непроницаемым слоем туч. Зато хоть фонари во дворе и над козырьками подъездов светили исправно. Видимо, недавно меняли лампочки. Ничего, и эти скоро побьют.

Все эти годы он никогда ни с кем не говорил о Вадиме. Даже с мамой. А если все же доводилось – отделывался общими репликами. Точно воспоминания о нем являлись сокровищами, способными потускнеть и стереться от многократного употребления. Вот и пришлось замкнуть их в себе, словно кащееву смерть в волшебном ларце. А тут вдруг… понесло, как с обрыва.

– Прости. Не мое это дело – лезть с советами.

Сзади в очередной раз хмыкнули.

– Вот еще! Как это – не ваше? Вы вообще учитель – или где?

– Я… Тебе, что, сейчас правда учитель нужен?

Слова давались с трудом. Учитель. Как же!

– Нет.

Он опять прозевал момент, когда Блохин очутился рядом – почти сразу за спиной. Если отступить на полшага, можно впечататься всем телом в чужую горячую кожу. Раньше Гольдман всегда очень сильно сомневался в ценности такой штуки, как недеяние. Не сделать эти проклятые полшага. Не прижаться. Совсем никак не среагировать на внезапную близость. Был бы он маршалом или кем-нибудь в этом роде – дал бы себе самому медаль. Или орден – с бриллиантами. «Дважды герой нашего времени». От Юркиного дыхания куда-то в ухо начинала кружиться голова и в буквальном смысле подкашивались как-то враз ослабевшие ноги.