Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 40 страниц)

Я могилу милой искал,

Сердце мне томила тоска.

Сердцу без любви нелегко.

Где же ты, моя Сулико?..

Прощаясь в аэропорту, куда Гольдман отправился провожать счастливых молодоженов, Лизавета, видимо, по старой привычке возрыдала на его плече и пообещала писать и звонить – каждый день.

– Давай хотя бы через день! – скривил губы Гольдман, пытаясь скрыть усмешку – подруга-то была почти смертельно серьезна. – А то ведь у тебя не останется ни сил, ни времени на что-то еще. Да и муж станет ревновать…

Стоящий чуть в стороне и являющий чудеса деликатности и такта Алекс, нахмурившись, посмотрел на них, словно даже издалека словил гольдмановскую подачу и теперь изо всех сил демонстрировал: еще как станет! Р-р-р! Отелло нервно курит на крылечке!

– Хорошо, через день, – покорно согласилась Лизка, доставая из сумки зеркальце и поправляя потекший макияж. – И когда уже изобретут водостойкую тушь, чтобы можно было спокойно рыдать, не теряя своей божественной красоты?

– Будем надеяться, что при нашей жизни, – улыбнулся Гольдман. – Ладно, долгие проводы – лишние слезы. Все, прощаемся. У вас уже регистрацию объявили. Позвони, когда прилетите. У него хоть дома телефон-то есть?

– Есть.

– Позвони. Или хотя бы телеграмму стукни: «Жива (тэчека). Здорова (тэчека). Счастлива».

– Тэчека?

– Тэчека. Давай, родная! И помни: если понадобится помощь…

– Я помню, Лешенька.

Гольдман не стал дожидаться объявления о посадке в самолет. И самого взлета тоже дожидаться не стал. Не махать же вслед серебряной птице порядком замурзанным носовым платком? Все будет хорошо. Все будет хорошо.

А ему… Ему теперь придется привыкать справляться со своей жизнью одному.

*

И он, в общем-то, справлялся.

Лизка сначала и вправду звонила через день. (Разговоры были короткими и по стилю напоминали телеграммы: межгород – дело не дешевое). Потом перешли на раз в неделю. Потом – раз в две недели. Стало понятно, что подругу поглотила бездонная пучина семейного счастья – и ей сейчас слегка не до друзей, живущих где-то на краю света. Гольдман и не собирался обижаться. Жизнь, как известно – штука сложная.

Изредка, правда, рука сама собой тянулась к телефонной трубке – набрать код Ленинграда, но затем он вспоминал про разницу часовых поясов, коммунальную квартиру с зашкаливающим количеством любознательных соседей, про то, что иногда следует просто дать людям в свободное от работы время понаслаждаться друг другом.

«Немного. Осталось совсем немного. Май необходимо всего лишь пережить. Конец учебного года – то еще испытание для расшатанных нервов».

Гольдман поймал себя на мысли, что слишком часто думает про «пережить». Пережить день, неделю, месяц. Пережить следующий год, а там Юрка окончит школу, и, если повезет, всё начнет потихоньку налаживаться. Но разве так правильно? Это ведь жизнь уходит. Сегодня, завтра, послезавтра… Час… день… год… «Мелкая философия на глубоких местах», – как сказал бы товарищ Маяковский.

А потом, листая свои «Записки классного руководителя» (ладно, что еще пока не покойника!), Гольдман напоролся на одну дату – и целиком и полностью утратил покой. Юркин день рождения – пятнадцатого мая. Самое мудрое было бы напрочь проигнорировать полученную информацию. Как-никак собственный день рождения он уже несколько лет успешно спускал на тормозах, запретив даже Лизавете поздравлять себя с этой никому не нужной ерундой. Но… Юрка. Это был Юрка! Разве в жизни Блохина так много праздников?

К тому же… У Гольдмана имелся для Юрки подарок. Вот – твою ж кавалерию! – имелся. Хотя его еще, строго говоря, не существовало в природе, но… Раз представив, как среагирует Юрка на подобный странный сюрприз, Гольдман совершенно пропал. Не мог он отказать себе в удовольствии посмотреть на лицо Блохина в тот момент, когда... После того как увидел однажды россыпь звезд в его глазах – не мог. Человек слаб – он всегда это знал. Не дожить ему до обещающего покой и благополучие лета – он раньше попросту лопнет.

Для начала требовалось отыскать в записных книжках телефон Эда Амбарцумяна. Рабочий телефон, потому что большую часть года сей скромный труженик науки буквально дневал и ночевал на рабочем месте. В последний раз они созванивались… дай бог памяти!.. да, где-то сразу после института. Эд хвастался собственными достижениями, звал «заходить в гости и детишек своих привозить». (Гольдман, помнится, как раз жаловался на суровые будни школьного учителя и на не желающих что-либо делать учеников.) Потом стороной (через ту же Лизку) долетали вести, что Эд первым из их выпуска защитил кандидатскую, и теперь ему прочат лавры самого молодого доктора наук в их регионе. Что он женился на какой-то аспирантке. А затем – развелся. Гольдман тогда ехидно процитировал Владимира Семеновича:

Он все углы облазил –

В Европе был и в Азии, –

И вскоре раскопал свой идеал,

Но идеал связать не мог

В археологии двух строк, –

И Федя его снова закопал.

Что делать! Бескорыстная спутница великого ученого – это диагноз, достаточно редко встречающийся в наши меркантильные дни. А зарплаты в науке, как и в школе, никогда не давали особого повода для оптимизма.

Затем след Эда затерялся в дремучих здешних лесах. Известно было только «жив-здоров», «все там же». Школьников своих на экскурсию к Амбарцумяну Гольдман так и не дерзнул везти. Ехать далеко, там за всеми не углядишь, да и надо ли оно хоть кому-то из нынешних мальчишек и девчонок? Сплошная головная боль. А может, Гольдман просто ленился и изо всех сил изобретал себе оправдания. Но ради Юрки…

Телефон нашелся и даже, как ни странно, остался тем же. И Эд обнаружился на другом конце провода – неизменный и вечный, впечатанный в камень суровых гор. Еще не доктор, но настроенный по-прежнему решительно. И готовый принимать гостей в любое время дня и ночи. Хоть один класс, хоть два, хоть целую школу.

Пришлось его огорчить, что школы не будет, и класс не приедет, а приедет Гольдман с одним-единственным учеником – и то на день.

– Ты меня режешь без ножа, гад! – с присущей ему еще с юности экспрессией возопил Амбарцумян. – У нас же как раз ночь – рабочее время суток! Уж я бы вам расхвастался! Уж я бы показал и впечатлил! А так?..

– Ничего, полагаю, ты и днем сумеешь пустить пыль в глаза, – усмехнулся Гольдман, представляя, как Эд горестно размахивает руками, острым плечом прижимая к уху телефонную трубку. Не тащить же Блохина за тридевять земель с ночевкой! (Пусть и с самыми лучшими намерениями.) «Жена Цезаря должна быть выше подозрений!» – даже если она – всего лишь скромный школьный учитель астрономии.

*

Вторым пунктом Грандиозного Плана Празднования Дня Рождения стоял сговор с тренером Крыловым. Гольдману требовалась Юркина суббота. А по субботам у Блохина как раз значилась очередная тренировка. Вся многоходовая эпопея имела смысл только в том случае, если они уедут на самой первой электричке, которая отходила в семь тридцать утра от Центрального вокзала. Связываться с многочисленными пересадками на не таких уж частых рейсовых автобусах Гольдман откровенно опасался. Либо все, либо ничего.

С Крыловым он созвонился накануне. Договорился встретиться в вестибюле «Юности». (Загружать телефон подробностями Гольдман не стал. Слишком уж запутанно выглядели эти… подробности. Он больше верил в живое общение, чем в передачу информации по проводам. Хотелось видеть лицо собеседника.) Короче говоря, все бы прошло просто идеально, если бы Гольдман, весьма ценивший умение явиться вовремя и утверждавший, что «точность – вежливость королей», самым вульгарным образом не опоздал. Конечно, виной подобному безобразию был трамвай, почему-то пришедший минут на сорок позднее обычного, но ведь у тупой трамвайной морды не спросишь объяснений! Задержался трамвай, а отдуваться пришлось Гольдману. Давно бы плюнул и рванул пешком, но – черт побери! – далеко. Все равно бы не успел. Да и бегун из него был так себе.

В вестибюле бассейна тренера Крылова не оказалось – у него начались занятия со следующей группой. Гольдман обреченно приготовился ждать, несмотря на то, что дома угрожающе накренившейся над столом Пизанской башней его караулила куча школьных тетрадей с двумя непроверенными контрольными работами по физике (шестой и девятый классы). Конец учебного года – ого-го!

Но пострадать в ожидательном ничегонеделании ему не дали. Дежурившая на входе в раздевалки пышнотелая дама с затейливой «химией» на голове «а-ля Анджела Дэвис» гостеприимно поманила его пальцем с облезшим алым маникюром. (Почему-то Гольдману всегда казалось, что подобный маникюр – прерогатива исключительно продавщиц овощных магазинов. Ошибся.)

– Вы к Игорю Ильичу? Он просил передать, чтобы вы подходили на балкон. Вон там, в гардеробе, плащик снимайте и обувь в уголок поставьте. Вам Зоя тапочки выдаст. У нас дети все время что-нибудь да забывают.

Гольдман хмыкнул и покорно направился к гардеробу и сердобольной Зое. Это был как раз тот самый нечастый случай, когда маленький размер ноги (как у забывчивых «детей») пришелся весьма кстати.

– Вон туда, по этой лестнице – на третий этаж. Там не промахнетесь – всего одна дверь. А Игорь Ильич к вам подойдет.

И Гольдман потащился на третий этаж, изо всех сил стараясь не слишком обращать внимание на ненавистный запах хлорки. И не слишком одышливо пыхтеть. Вода, смыкающаяся над головой и медленно, но неостановимо наполняющая легкие… – вечный его кошмар. Нет! Не сейчас.

Дверь и вправду была одна. И вела она на балкон. Почему-то в те редкие часы, когда судьба все-таки заносила Гольдмана в бассейн, он никогда не смотрел вверх. Или смотрел и не видел. Только потолок – высокий и белый, точно скорлупа гигантского первородного яйца, из которого, согласно некоторым мифам, и родился наш мир. А вот балкон прошел мимо. И теперь, стоя среди ровных рядов расположенных на ступеньках пластиковых сидений, Гольдман ощущал себя если не богом, то каким-нибудь первым человеком Пань-гу. Потолок оказался совсем близко. (Был бы Гольдман чуть повыше – мог бы, встав на сиденье последнего ряда, дотянуться рукой.) Внизу плескались воды мирового океана – совершенно неестественно-голубого цвета. И их разрезали мокрые юные тела, словно тени морских духов, скользящие по поверхности воды. Звуки отражались от стен, дрожали, смешивались в какую-то странную какофонию абсолютно иной реальности. Гул, движение и плеск.

«Вот что значит: сменить привычный ракурс!» – почти с восхищением подумал Гольдман.

Из легкого ступора его вывел зычный рев, в котором он не без труда опознал знакомые обертоны голоса тренера Крылова:

– Бутов! Ты будешь сегодня плавать или так, полежать пришел?! Карпеченко! Моя бабушка машет руками резвее! Давай-давай! Блохин, о чем мечтаем?!

Сначала Гольдман не поверил своим ушам. Еще бы! Став его персональным наваждением, этот самый Блохин теперь мерещился ему буквально повсюду. Но вот тут… было весьма реально. Весьма.

Он спустился вниз по ступенькам – к перилам балкона – и попристальнее вгляделся в происходящее. Тренер Крылов, решительно уперев кулаки в бока, стоял на бортике бассейна и вдохновенно орал на подопечных, стремительными движениями расчеркивающих голубую гладь бассейна. И… да. Среди них был Юрка.

Гольдману казалось, он узнал бы его из тысячи. Да что там! Из сотни тысяч! «В зобу дыханье сперло»? Дыханье сперло так, что почудилось: он сейчас взаправду задохнется. Рухнет мешком на бетонные ступеньки – и все, нет отныне Лешки Гольдмана. В общем-то, при подобном диагнозе он отлично разбирался в возможностях собственного организма. И в оптимистичных прогнозах на сей счет – тоже. А также всегда помнил, что сердце у него, словно у той красавицы – «склонно к измене». Только в данный момент это было вовсе не сердце. Точнее, сердце, но совсем не привычный порочный его клапан. «Юрка!»

На миг Гольдман ощутил себя сверхновой: он взорвался, выбросив в окружающий космос бОльшую часть своей внешней оболочки, и остался жалким и маленьким в пахнущем хлоркой влажном помещении бассейна. Хорошо еще, что не схлопнулся в пресловутую черную дыру. Вот бы сам себя насмешил! И так уже пальцы, намертво вцепившиеся в деревянные перила балкона, пришлось разжимать могучим усилием воли, будто эта дурацкая деревяшка была последней преградой перед отчаянным падением в бездну. (Голубая бездна бассейна, серая – Юркиных глаз. Гольдману не требовался бинокль, чтобы даже издалека видеть эти глаза. Сию секунду, например, за стеклами пластиковых очков они наверняка отливали совершенно неестественной бирюзой.)

«Юрка!» Как можно впасть в настолько сильную, почти до безумия, зависимость от человека и при этом ни разу (ведь и впрямь – ни разу!) не попытаться представить его тело без одежды? Обнаженным. Голым. Любить – это значит желать? Так? Похоже, до сих пор у Гольдмана была какая-то неправильная любовь. Да что там! Он и слов-то таких по отношению к Юрке старался не произносить. «Любовь». «Желание». «Я тебя люблю… Я тебя… хочу?» «Мысль изреченная есть ложь!» – не прав был Тютчев. Неизреченной мысли вообще нет. Она – призрак, обман, мираж. И только высказав вслух, озвучив, мы придаем очертания своим самым невыразимым мечтам, самым сокровенным тайнам.

И вот сейчас он весь был здесь – как на ладони. Юрка. Прекрасное гибкое тело, рассекающее воду, словно молодой дельфин. (Везет же тебе на дельфинов, Гольдман! «Прости меня, Вадька!») Влажная гладкая кожа, бледная в конце весны. Голова, обтянутая, изуродованная нелепой синей резиновой шапочкой. Широкие плечи, длинные сильные руки. А теперь… ах-х-х…

– Блохин! Пятьсот метров на спине! Давай! На скорость! Чтобы в следующий раз – никакого четвертого места! А потом – повторить!

В мыслях точно сработал режим «замедленной съемки». Нет, сказать по правде, все это происходило довольно стремительно, как и полагается, но… Странные причуды человеческого мозга, вдруг осознавшего собственную власть над вязкой субстанцией времени: вот Юрка переворачивается на спину; вот ходит кадык на его шее; гоняют воздух легкие, вздымая мышцы груди; мелькают черные плавки; ноги вспенивают прозрачную воду…

Гольдман сглотнул, вновь возвращая себя в реальность. Наверное, имело смысл смущаться, стыдиться и чувствовать себя ужасным извращенцем, подглядывающим за ничего не подозревающим подростком. Но… Это было прекрасно. Это было идеально. Это было – черт возьми! – удивительно правильно! Разве не для того существует на свете красота, чтобы на нее любовались люди? Сейчас Юрка, на скорости наматывающий свои сотни метров по бассейну, представлялся чем-то абсолютно гармоничным и совершенно недосягаемым. Как какой-нибудь античный «Дорифор» или «Дискобол». Или… Сириус. Может, конечно, и найдется на свете какой-нибудь больной кретин, способный дрочить на мраморную статую или далекую звезду, но, безусловно, Гольдман к таким не относился. Стоило ли считать этот факт везением? Вот в чем вопрос!

Нет, определенно, дрочить на Юрку не хотелось. Хотелось (странно, да?) встать на колени перед этим почти полностью обнаженным молодым богом и молиться ему, как древние язычники молились своим надменным и недобрым божествам. Или – вовсе наоборот! – взять в ладони, словно сказочную золотую рыбку, и даже не просить, чтобы исполнил три заветных желания. Ничего никогда не просить – всего лишь держать в ладонях. Защищать, оберегать… «Сентиментальный идиот!» Наверное, так оно и есть. Ну ничего! Он же сумасшедший! Ему можно. Совсем чуть-чуть. Еще пару дорожек: туда-обратно… Еще… Как он в эти мгновения понимал смысл выражения «прикипеть взглядом!» Отлично понимал! Прикипеть, вплавиться.

– Здравствуйте, Алексей Евгеньевич! Наслаждаетесь?

Гольдман вздрогнул и едва не рухнул с балкона от внезапно нахлынувших практически одновременно страха и слабости. Тренер Крылов в резиновых сланцах подкрался совершенно неслышно. Как Рок. Или это Гольдман настолько всерьез выпал из реальности, зачарованный своим личным наваждением? Пришлось потратить несколько долгих секунд, приводя в порядок лицо (было подозрение, что с ним нынче что-то шибко не так). Еще некоторое количество времени ушло на то, чтобы догадаться: Крылов не имел в виду ничего такого. Просто вежливый вопрос.

– Любуюсь! Хорошо плавают, стервецы! Аж завидно! День добрый, Игорь Ильич! – Гольдман спокойно (как он надеялся) улыбнулся и встряхнул протянутую ему для рукопожатия крепкую тренерскую ладонь. – Вон хоть на своего двоечника в деле глянул. Орел!

– Все еще двоечник? – лукаво ухмыльнулся Крылов. – А мне хвастается, что даже четверки стали появляться. Врет?

– Не врет. Работает, как раб на галерах. Вот что значит четкое осознание цели! – Гольдману легко и привычно дался немного ироничный тон заботливого «классного папы», словно и не он только что едва не умер от шквала эмоций, наблюдая за этим самым «двоечником» Блохиным. – А что у него случилось на соревнованиях? Вроде бы он в Москву за «мастером» ездил?

Ему не давал покоя данный вопрос с тех пор, как Юрка сказал про четвертое место.

– Соперники сильные у него случились, – пожал плечами тренер. – В спорте такое бывает. Кажется, и силен ты. И хорош по всем параметрам. И пророчат тебе победу. Но… Возникает некто, кто на какие-то доли секунды быстрее и лучше. И все. Четвертое место.

Гольдман как-то разом – вот именно теперь – всей шкурой прочувствовал Юркины обиду и опустошенность. «Мое – четвертое. Чуть-чуть не дотянул. Слабак!» Руки, предусмотрительно засунутые в карманы джинсов (несмотря на чудеса внешней выдержки, тряслись просто неприлично, сволочи!), сами собой сжались в кулаки.

– Да вы не переживайте так за него, Алексей Евгеньевич! – тренер Крылов оказался как-то чересчур понятлив. А может, Гольдман только что выдал вполне обыденную реакцию нервничающих из-за своего чада родителей или… классных руководителей. – В следующий раз он на чисто спортивной злости не то что третье место – второе сделает!

– А первое?

– Это вряд ли. Вы уж простите. Не тот класс. Хотя… Человек – существо непредсказуемое. Свожу я их в июне на сборы в Анапу. В море покупаются, сил поднаберутся. Витаминчиков там всяких-разных потрескают. В Анапе в июне хорошо!

«Славно! – подумал Гольдман. – В июне Юрка – в Анапу на сборы. Июль-август – я в лагерь на две смены. Встретимся осенью. И нервы целее будут. И, может… ну вдруг?.. переболит и отпустит?» Последняя мысль даже для него самого прозвучала неубедительно, но надеяться-то себе не запретишь?

– Никогда не был на море, – сказал он вслух. – Не срослось.

– Какие ваши годы! – махнул рукой тренер. – Успеете. Еще, глядишь, и за границу выберетесь – на загнивающих классовых врагов полюбоваться.

– Э, нет! Тут какая же волосатая лапа в «Интуристе» нужна! – отозвался Гольдман. – Не нам, простым советским учителям, по заграницам мотаться. Я однажды попробовал через «Спутник» хоть в братскую Болгарию прорваться. В тепло, к морю возжелал. Свет повидать, себя показать. Ну мне и объяснили, что все по райкомам комсомола распределили. Пошел в райком – там на меня посмотрели, как на совершенно чокнутого. «С чего бы внезапно такие странные претензии, дорогой товарищ? У нас все путевки в Болгарию целевым образом трудящейся молодежи молокозавода розданы…» Ладно, это так, семечки. «Пыхтелки и сопелки», – если цитировать великого Винни-Пуха. А я с вами хотел как раз про Блохина поговорить…

Внизу Юрка, будто заведенный, рассекал синюю водную гладь бассейна: сначала – в одну, потом – в другую сторону. И так – до бесконечности.

*

В электричке ранним утром было холодно и весело.

Разумеется, пятнадцатого, в Юркин день рождения, они никуда не выбрались. Кто же их отпустит! Пятница – самый что ни на есть рабочий и учебный день. А в субботу Гольдман Блохина, можно сказать, украл. Написал заявление на имя завуча по внеклассной работе: так, мол, и так, требуется помощь в подготовке к проведению «Последнего звонка». Выдайте мне сей же час Блохина Ю., иначе все мероприятие пойдет прахом! Завуч вздохнула и подписала освобождение. Гольдман и сам понимал, что поступает не-пе-да-го-гич-но, но… Субботнее расписание девятого «Б», состоящее из географии, двух «трудов», физкультуры и нелюбимой Юркой литературы, на его скромный взгляд, не сулило каких-то особо невосполнимых потерь в плане накопления знаний. Сообщая о содеянном Юрке, Гольдман чувствовал тот непередаваемый кураж, который отлично знаком любому школьнику, хоть раз в жизни прогуливающему уроки. А уж как любят прогуливать уроки сами преподаватели! (Интересно, а, скажем, директор? Или она уже не человек, а так, функция?..)

Кстати, в воскресенье все было бы значительно проще, но: «Дорого яичко ко Христову дню!» – как всегда говаривала гольдмановская баба Настя. Да и «покозырять» перед Блохиным тянуло прямо неимоверно. Не просто подарок, а целая авантюра! Что ж! Можно сказать, он не прогадал. Счастья в Юркиных глазах, когда Гольдман наконец изложил ему свои планы, плескалось столько, что им, этим счастьем, наверное, реально было бы вместо электричества осветить пару приличных таких городов-миллионников. Устроить праздничную иллюминацию.

Гольдман мгновенно ощутил себя чем-то средним между древнегреческим героем Гераклом, свершившим невозможное количество подвигов, и средневековым рыцарем, убившим дракона во славу Прекрасной Дамы. Тьфу ты! Прекрасного Принца! И пусть благодарный поцелуй храброму рыцарю не полагался, даже непосредственного: «Ох, бля!!! Спасибо, Алексей Евгеньич!!!» – оказалось вполне достаточно. Вполне. И это еще не вечер. Гольдман надеялся, что старый добрый Эд Амбарцумян не подведет.

…А пока что было утро, шестнадцатое мая. Стучали на стыках рельсов колеса электрички, в вечно не закрывающиеся окна вагона задувал еще, пожалуй, чересчур свежий майский ветер, заставляя многочисленных пассажиров зябко ёжиться. Юрка с Гольдманом сидели друг напротив друга у окна на дико неудобных жестких деревянных скамейках и были совершенно неприлично и, можно сказать, синхронно, по самые уши довольны происходящим. А в конце вагона под осуждающими взглядами невыспавшихся садоводов дружная компания бородатых туристов в штормовках и резиновых сапогах, обложившись целой кучей не помещавшихся ни на верхних полках, ни под сиденьями, раздутых от осознания собственной значимости рюкзаков, под не слишком слаженный аккомпанемент сразу четырех гитар радостно горланила:

Люди сосланы делами,

Люди едут за деньгами,

Убегают от обиды, от тоски...

А я еду, а я еду за туманом,

За мечтами и за запахом тайги…

А я еду, а я еду за туманом,

За мечтами и за запахом тайги…

«За туманом, – с трудом сдерживаясь, чтобы не слишком блаженно жмуриться, глядя на Юрку, думал Гольдман. – Конечно, за туманом… Ну и пусть!»

====== Глава 11 ======

«Но сегодня Весна беспечальна…»

Александр Вертинский

*

– Счастливый ты человек, Блохин, – вздохнул Гольдман, когда они топали с Юркой от станции по довольно-таки раздолбанной асфальтовой дороге. – Исхитрился же в мае родиться!

– Да ла-а-адно вам, – добродушно промычал в ответ Юрка. – Чего там счастливого? Мамка говорит: «Кто в мае родился – всю жизнь будет маяться».

– Чушь и суеверия! Смотри, какая красота! А какой воздух? Даже летом уже такого нет!

Воздух действительно пах весной. Не самым ее началом, когда запах слегка подтаявшего снега еще мешается с предчувствием затаившихся где-то рядом холодов. Не серединой, наполненной изысканным амбре оттаявших после зимы собачьих и человеческих экскрементов с едва уловимым оттенком влажной древесины. А именно поздней: первой, но уже явственной березовой листвой, крохотными еловыми шишечками на кончиках веток, наглыми желтыми соцветиями мать-и-мачехи, сосновыми иглами и теплой землей. А еще – ожиданием скорого лета. (Особенно если учесть, что в здешних краях порой ожидание – много лучше собственно лета. Как зарядят в июне дожди…) В городе уже вовсю цвели яблони, тут же в садах они еще только-только набирали цвет. А значит, согласно народным приметам, стоило ждать холодов. Это еще ничего! А вот когда зацветет черемуха!..

Гольдман представил цветущую черемуху и сходящих с ума соловьев. Здесь по берегам местами были просто заросли черемухи. И миллионы соловьев. Жаль, не получится выбраться с Юркой. Черемуха, соловьи… Да ты, Гольдман, романтик! А сам даже рыбу ловить так и не выучился. Был бы, что называется, повод. Говорят, что-то тут такое временами клюет.

От асфальтовой, хоть и в глубоких выбоинах, дороги отпочковалась довольно приличная тропинка. Старожилы знали, как укоротить путь, и вовсю этим пользовались. А по жесткому асфальту пусть топают или едут на своих машинах туристы.

– Нам сюда, – сказал Гольдман. Юрка доверчиво поплелся следом. Сосновые иглы упруго пружинили под ногами, то здесь то там порхали бабочки: черно-рыжие крапивницы и светло-желтые капустницы. Иногда (Гольдману попадались) можно было даже встретить роскошный павлиний глаз. Но это уже летом и не так часто. Комары еще не зудели над ухом, до оводов и слепней оставалось месяца полтора летней жары. Ежели таковое чудное благорасположение природы все-таки накроет здешние края. А то случится как в том анекдоте: «Было ли в этом году лето?» – «Было, но я в тот день находился на работе». И вовсе, кстати, не смешно. Особенно Гольдману с его пионерским лагерем.

– Алексей Евгеньич, а когда у вас день рождения?

Вот ведь! Шел себе спокойно Юрка, наслаждался местными красотами, птичек слушал, и вдруг – на тебе. Память у кого-то слишком хорошая. Основательная. Как у слона.

– В ноябре. Не повезло, понимаешь. Ни фруктов уже, ни снега нормального.

– Бля-я!.. А я не поздравил!

Гольдман пожал плечами. Не поздравил – и не поздравил. Он, вообще-то, и не отмечал.

– Юр, да ерунда это.

– Вот еще, «ерунда»! А число какое?

– Седьмое. Представляешь?

Юрка представил и заржал.

– А я-то себя жалел! Обидно, что у меня – не первого. Ходили бы с вами строем под красными флагами! И военный оркестр – в нашу честь! – потом внезапно сделался серьезным: – Зато теперь я про ваш день рождения точно не забуду!

– А и забыл бы – не велика печаль!

За разговорами они вышли из леса и перебрались по мосту на другую сторону реки.

– Ни хрена себе! – у Юрки загорелись глаза. Гольдман любил в нем эту способность смотреть и видеть, невзирая на просто ужасающе мизерный культурный багаж.

– Нравится?

Маленькие домики рассыпались вокруг белого здания храма, сиявшего на солнце золотыми крестами и пронзительно-синими куполами.

– Ага.

– Это действующая церковь. Ее построили еще в начале девятнадцатого века и никогда не закрывали: ни после революции, ни после войны. Никаких складов и домов культуры.

– Алексей Евгеньич, а вы там внутри были?

– Был когда-то. С ребятами. Там красиво.

У Юрки сделались круглые глаза, как будто Гольдман только что признался, что лично ходил в тыл врага.

– Вы это… в бога верите?

Гольдман развеселился.

– Брось! Какой бог?! Я атеист. Физика и религия плохо сочетаются, как мне кажется. Хотя одна бабушка у меня верила в Христа, а другая – в Яхве.

– В кого?

– Так зовут еврейского бога.

– Так вы, что ли, еврей?

Хорошо хоть не сказал «жид». Гольдман бы не удивился. Святая простота и дворовое воспитание – страшная смесь!

– Юр, ну кем я еще могу быть с фамилией Гольдман?

– Ну… мало ли… А нам еще далеко идти?

Гольдмана позабавила такая безыскусная попытка сменить тему, и он не стал упираться.

– Сейчас на горку – видишь те скалы? – а потом еще чуток по лесу. Устал?

– Жрать хочется, – чистосердечно признался Юрка, погладив себя по поджарому животу.

Гольдман вытащил из кармана припасенный как раз на этот случай шоколадный батончик.

– На! Подкрепляйся.

– А вы?

– А я по жизни мелкий, мне много не надо.

Невысокий рост был его вечной слабостью и причиной кучи комплексов. Гольдман вообще старался избегать этой неприятной темы. А тут вдруг само сорвалось. Почувствовал, что не пнут в ответ? И ведь не пнули! Скорее, наоборот.

– Э нет! Нечестно! – Юрка разломил шоколадку пополам, слизнул с пальцев запачкавшую их жидкую начинку (Гольдман судорожно сглотнул), тщательно завернул обе половинки в обрывки фантика. – Вот. Все поровну.

Все поровну… Это прозвучало как-то удивительно… по-домашнему. Словно так и должно быть между ними. Словно так и будет всегда. И Гольдману почти до боли хотелось поверить в возможность подобного исхода. Шоколадный батончик почему-то показался совсем несладким.

Чтобы отвлечься, Гольдман стал знакомить Юрку с окрестностями.

– Тут много пещер. Говорят, имеется даже такая, по которой можно перейти на другую сторону реки. То есть прямо под рекой. Входишь на этом берегу, а выходишь – на том.

Тут же последовал неизменный вопрос:

– А вы ходили?

– Нет, бог миловал!

– Тот самый, в которого вы не верите?

Ехидна!

– А вон там – смотри! – скалы. У них названия интересные: «Братья-разбойники», «Собачьи ребра»…

Глаза у Юрки тут же загорелись:

– А давайте на них залезем?

– Без меня, умоляю! Это тебе – к каким-нибудь скалолазам. А я, признаться честно, высоты боюсь.

Да что ж такое! Какого хрена он возле Юрки напрочь утрачивает инстинкт самосохранения?! Все слабости – наружу. Точно никакой защитной брони не осталось. Идиот.

– А там – турбаза. Обсерваторию специально около нее строили, чтобы лишние дороги и коммуникации не тянуть.

– А обсерватория большая?

Гольдман прикинул: какие фантастические фильмы с участием отважных астрОномов успел посмотреть в своей жизни Блохин и как он в целом представляет себе их житье-бытье? – и пожал плечами:

– Сам скоро увидишь. Но, вообще-то, имей в виду: это все-таки учебная база. И не жди слишком многого.

*

Похоже, Юрка все же ждал чего-то другого, потому что, когда они вышли к бетонному забору, «украшенному» по верху колючей проволокой, подозрительно покосился на Гольдмана:

– Это уже оно? Или какая-то тюремная зона, про которую мне не положено знать?

– Оно. Точнее, она. Знаменитая Михеевская обсерватория. Не боись, тебе понравится.

Все еще несколько разочарованный Юрка буркнул себе под нос:

– Неизвестно, может, мне и на зоне понравится?

Гольдман едва сдержался, чтобы не отвесить ему подзатыльник. (Правда, для этого пришлось бы встать на цыпочки…)

– Не шути так. Пожалуйста.

«От сумы да от тюрьмы…» Порой Гольдман чувствовал себя ужасно суеверным.

Проржавевшая калитка скрипнула, пропуская их внутрь. При взгляде на красное кирпичное здание студенческого общежития радостно ёкнуло сердце. Это была та самая светлая юность, при воспоминании о которой неизменно накатывала ностальгия. Та самая светлая юность, которая так быстро закончилась. Иногда Гольдману казалось, что она ему просто приснилась.