Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 40 страниц)

Гольдман обнял подругу, зарылся носом в ее волосы, погладил по спине. От Лизки пахло пирогами. Долго же он проходил! А она за последнее время, оказывается, ужасно похудела. Лопатки… вон… торчат. Позвоночник прощупывается. А всегда была девушка корпусная.

– Знаешь, похоже, у тебя крылья режутся. Скоро полетишь.

– Боюсь, я их уже потеряла.

– Ну вот! Что еще за упаднические настроения?! Отставить панику! Я с тобой.

– Лешенька, что бы я без тебя делала?

– Что бы я без тебя делал, Лиса? – вздохнул в ответ Гольдман и, несмотря на то, что тема эта, по настоянию самой же Лизаветы, являлась в некотором роде запретной, все же осторожно спросил: – Ты как?..

– Лучше всех! Нет, правда. Слушай, а оподариваться мы сейчас будем или завтра?

Гольдман принял правила игры.

– Как скажешь.

– Тогда – сегодня. Чтобы ты и Блохина своего успел от меня поздравить.

– А как же Тим?

– А Тиму мы подарок под елочку спрячем. Объясним, что Дед Мороз без него приходил – и оставил. Для него ведь главное – самолично подарок из-под елки извлечь.

Елку они поставили еще за неделю до торжества. Вместе с Тимычем доставали с антресолей, разбирали и развешивали игрушки, наверчивали на ветки лампочки и мишуру. Тимур особо настаивал, что мишуры должно быть побольше. Гольдман не сопротивлялся.

Для мелкого под елку Гольдман положил калейдоскоп. Это был его собственный калейдоскоп, подаренный еще дедом, чудом сохранившийся во время переездов и засунутый мамой в какой-то древний чемодан среди вороха так и не пригодившихся впоследствии вещей. А после ее смерти Гольдман взялся исследовать завалы – и обнаружил это, словно привет из детства. «Секретик», закопанный когда-то давным-давно во дворе. Сокровище с разноцветными стеклышками. Память.

Выкинуть его – рука не поднималась. А вот презентовать такому замечательному парню, как их Тимыч – самое оно.

Лизке он купил флакончик «Клима». Слышал, как взахлеб обсуждали эту новинку заграничной парфюмерии их дамы в учительской – и решился. Пахло вроде бы приятно. Хотя он, разумеется, не эксперт.

Лизка над крошечным флакончиком в квадратной небесно-синей упаковке почему-то расплакалась. Когда об Алексе вспоминала – держалась, а тут внезапно захлюпала носом.

– Ты чего? – испугался Гольдман. – Совсем гадость, да?

– Дурак ты, Лешка, – всхлипнула Лиса, уткнувшись в его плечо. – Мне, знаешь, сколько лет уже никто французских духов не дарил? Даже Алька. То духов не было. То денег. По большей части, конечно, денег. А ты… Какой же ты, Лешка, дурак!

– Ну хоть любимый дурак? – уточнил на всякий случай Гольдман.

– Еще бы! Еще бы!

От самой Лисы Гольдман получил вязаные носки, а Юрка – длинный теплый шарф.

– Хотела вам обоим шарфы связать, но быстро одумалась. Поскольку шерсть у матушки завалялась еще с прошлых времен только одного цвета – зеленого, то ходили бы вы у меня на работу, точно двое из ларца, одинаковых с лица. И объяснялись бы с коллегами – с чего вдруг такое сходство. А у тебя вечно лапы ледяные – это я еще с универа помню. Так что носи буквально на здоровье! Надеюсь, с размером не промахнулась.

Гольдман, который обновку тут же примерил, подтвердил:

– Не промахнулась. В них и пойду.

Лизка облегченно улыбнулась, а затем скосила глаза на часы и засуетилась:

– Батюшки! Времени-то сколько! Скоро такси придет.

– Такси? – про то, что в новогоднюю ночь транспорт желательно вызывать очень сильно заранее, Гольдман как-то забыл.

– Лешка! – подруга пощелкала перед его носом пальцами, на манер испанских танцовщиц. – Тебе добираться на край света. Да и мне – не слишком близко. Естественно, вызвала. Сначала меня закинешь, потом к своей Джульетте помчишься.

– Юрка – не Джульетта! – возмутился Гольдман.

– Ну, стало быть, Меркуцио. Потому что влюбленный по уши Ромео у нас – однозначно ты.

Такси припоздало на пятнадцать минут, и это было настоящей удачей. Гольдман уже давно собрался и маялся ожиданием, когда Лизавета наконец выпорхнула из ванной: красивая, накрашенная, благоухающая, судя по всему, теми самыми «Клима».

– Пироги сложил? – требовательно спросила она Гольдмана.

Тот в ответ предъявил ей пакеты.

– Салаты? Мандарины?

– И магнитофон с кассетами. И «Птичье молоко». Лиса, мне не двенадцать лет!

– Как будто в случае с мужчинами это хоть что-нибудь значит! Оделся-то нормально? Сам говорил: там у него – дубак.

Гольдман только покорно покивал, отлично понимая совершенную бесперспективность дальнейших споров.

– Белье теплое? А то с тебя станется там полный сексапил демонстрировать. И отморозишь себе все самое дорогое!

Уши уже горели. Нет, все-таки общение с любимыми женщинами должно иметь определенные границы!

– И кальсоны с начесом! – с честными глазами соврал Гольдман.

– Не пудри мне мозги! – сурово взглянула на него Лиса.

Неизвестно, чем завершились бы в итоге эти кровавые разборки (вернее, известно чем – штанами с начесом), но в это время прибыло такси.

Молодой черноусый водитель (как теперь выражались, «кавказской национальности») всю дорогу строил глазки празднично возбужденной, благоухающей «Клима» Лизке (словно и не она совсем недавно взахлеб рыдала на гольдмановской кухне) и искренне расстроился, когда она вышла, а Гольдман продолжил путь. К месту назначения добирались в тишине – что не могло не радовать. Пироги (с капустой и с брусникой) пахли на всю машину, отчетливо напоминая, что до Нового года, по сути, осталось всего ничего. Поглядывая в темноту за окном, которая чем дальше от центра, тем меньше была расцвечена россыпями огней, Гольдман взгрустнул о своем географическом кретинизме: вот высади его где-нибудь здесь – и до дома он однозначно не доберется, заблудится по пути. Юрка, кстати, на его пыхтение: «Кой черт занес тебя в такие дали?» – отвечал, что ни фига не дали – пять остановок от улицы Ленина. Даже не конечная «тринадцатого». «Если что – пойду домой по трамвайным путям». О том, что это будет довольно хреновое «если что», думать не хотелось.

– Приехали, – с откровенным недоумением сказал, озираясь по сторонам, шофер и на всякий случай поинтересовался: – Вам точно сюда?

Еще бы: длинный бетонный забор, тяжелые, смахивающие на тюремные (как их представлял себе Гольдман) ворота и виднеющаяся надо всем этим крыша массивного металлического ангара, как в фильмах про инопланетян, корабль которых коварно прячут от общественности американские спецслужбы. Данные декорации абсолютно не походили на место, куда нормальный человек отправится праздновать Новый год. Гольдман и сам бы, пожалуй, озадачился и даже испугался, но накануне он получил от Юрки подробный адрес с комментариями. В том числе и о том, с какой силой следует давить на солидную кнопку звонка, расположенную справа от ворот.

Поэтому он вежливо поблагодарил водителя, расплатился, пожелал ему счастья и удачи в Новом году и без колебаний направился к цели. Об условном сигнале они не договаривались, изображать на звонке фугу Баха, подобно Лозинскому, он не умел, поэтому просто решительно нажал кнопку три раза. Что, к Блохину нынче толпы народа без десяти одиннадцать шастают?

Открыл Юрка почти мгновенно. Выбежал к воротам (точнее, к калитке, врезанной в створку ворот), сунув ноги в огромные, практически до колен, валенки и набросив на плечи чей-то древний тулуп.

– Лешка! Пришел! – голос его звучал радостно и одновременно почему-то виновато. – А у меня тут… гости приперлись, чтоб им!..

Последующую за этим внезапным заявлением матерную тираду Гольдман уже не слышал, настолько неожиданной для него оказалась новость.

– Так, может… я пойду? – спросил он, беспомощно оглядываясь, в тайной надежде увидеть уже минуты с две назад отъехавшее такси. – Чего я там буду… вам мешать?

– Дурак, что ли? – жалобно просопел Юрка, за рукав утягивая его к ангару. – Я тебя ждал – не их. А это Сычик – чтоб ему! Приключений захотелось. И сам приперся, и дружбанов притаранил. И телок, – убито добавил Юрка. – Ну куда я их сейчас выпру? Друзья вроде.

Гольдман намеревался резко бросить, что именно «вроде», а потом передумал. Еще и он станет трепать Юрке нервы. Праздник все-таки. Тем более что выглядел Блохин совершенно несчастным и отчаянно виноватым.

– Хорошо, показывай, куда идти, – велел он, вручая Юрке самый тяжелый из трех пакетов. – Как хоть ты им мое присутствие объяснил?

После этих слов Юрка слегка расслабился и даже позволил себе улыбнуться.

– Сказал, что бывший классный и нынешний коллега. И что у тебя с женой нелады. Дескать, в магазине встретились, ну я тебя и пожалел.

Гольдман понимающе кивнул. Для легенды экспромтом – очень ничего. Молодец, Штирлиц!

– Стало быть, ты со мной опять на «вы»?

Юрка горестно вздохнул.

– Опять.

– Ладно, переживем. Эти… твои… они надолго?

– До утра.

«И это переживем», – решил Гольдман, входя вслед за Юркой в громадный ангар, наполненный гулом молодых и не слишком уже трезвых голосов. Звучал заливистый девичий смех, играла музыка. Отчего-то стало обидно за очевидно не пригодившийся магнитофон. Юрка ободряюще стиснул напоследок его руку и вышел на свет.

– А вот и мы.

Мельком Гольдман подумал, что совсем не так представлял себе место Юркиной работы. Огромный, слабо освещенный (спасибо, что вообще освещенный) ангар, поделенный на какие-то секции, а почти у входа – комната, которую Блохин почему-то упорно именовал «каптеркой», в действительности смахивающая на нехилый такой аквариум. «Могли бы хоть занавесочки повесить», – пронеслось в голове перед тем, как на него уставились несколько пар глаз. Внезапно сделалось не по себе. Юрка подтолкнул его вперед – из стылого холода в куда более теплое помещение.

– Проходите, Алексей Евгеньич.

Гольдман предупреждающе вскинул ладонь.

– Просто Алексей. Все мы здесь – взрослые люди.

К нему сразу протянулось множество рук.

– Сычик, Жека, Славян. А вон там – Машуня, Лелик, Светик и Аленка.

– Как шоколадка! – хохотнула крашенная в апельсиново-рыжий цвет девушка, оседлавшая колени Славяна.

Гольдман бросил на Юрку хмурый взгляд: «Весело у вас!» Тот в ответ едва заметно дернул плечом: «А я-то тут при чем? Они сами приперлись».

Сами – не сами, а сбежать с шумной пирушки не представлялось возможным. Поэтому пришлось усаживаться за щедро накрытый стол и изображать душевный подъем. Поначалу изображалось не очень удачно. Однако к нему не особенно-то и приставали: знамо дело, семейные сложности.

– Ушла к маменьке своей, – после третьего бокала шампанского грустно вещал Гольдман, стараясь не слишком мстительно сверкать глазами в сторону расположившегося на противоположном конце стола Юрки. – Салатов нарезала, пирогов напекла, зараза, и слиняла. Зарплата ее моя не устраивает! И сыночку нашего забрала, Тимурчика.

Смотреть на Блохина, который сдержанно давился смехом, было одно сплошное удовольствие, и постепенно гольдмановское настроение пришло в норму. А уж когда сердобольные девицы кинулись наперебой утешать «несчастного страдальца» и на Юркиной физиономии нарисовалась самая настоящая весьма злобная ревность – так и вовсе.

В двенадцать часов все орали «Ура!» и жгли бенгальские огни. Девицы лезли целоваться (Гольдману таки неслабо перепало слюнявых поцелуев, как, впрочем, и Юрке), парни сурово охлопывали друг друга по плечам. Потом имели место танцы под притащенный кем-то из незваных гостей мощный двухкассетный магнитофон. Гольдман свою мелочь с непраздничными пленками и не подумал доставать – не в кассу оно бы тут пришлось.

Народ радостно скакал под:

Два кусочека колбаски

У тебя лежали на столе.

Ты рассказывал мне сказки,

Только я не верила тебе!..

Уши у Гольдмана медленно сворачивались в трубочку. Он тихонько сидел в углу «аквариума», снисходительно поглядывая сквозь толстенное оргстекло на веселящуюся посреди здоровенного мрачного ангара молодежь.

– Это они еще до «Майского лая» не допились, – прокомментировал, усаживаясь рядом с ним, Юрка. – Вот увидишь: под конец Сычик затребует «Белые розы» и будет их крутить по кругу. У него на этих «Розах» самый настоящий бзик. И нам всем настанет… капец. А Жека ударится в шансон, – Юрка драматически возвел глаза к потолку и затянул:

По тундре, по железной дороге,

Где мчится поезд

«Воркута – Ленинград»…

– Бр-р-р! – передернулся Гольдман и осторожно погладил под столом Юркину коленку. Обогреватель пыхтел вовсю, и в «каптерке» стояла невыносимая жара. Или этот жар шел вообще не от нагревателя? Сидеть так близко и не касаться… Ну вот какого же… хрена надо было настолько испоганить вечер?!

– Я сегодня Сычика по пути на работу встретил. Случайно, – словно услышав его мысли, принялся оправдываться Юрка. Его колено под жадными гольдмановскими пальцами слегка подрагивало. – А он говорит: «Мы к тебе придем». А я говорю: «Кто «мы»?» А он: «Не боись! Все свои! С Жекой же ты еще не виделся с тех пор, как он откинулся?» А я действительно не виделся. Свадьба, Ванечка, то-сё… Да и… ушло оно как-то, понимаешь? О чем нам с ним говорить? Но Сычик, он… такой. Коли уж взялся осчастливливать – непременно осчастливит. Славяна где-то по дороге подобрали. Мы с ним в одном дворе росли… Мяч гоняли… Его мама, тетя Валя, в «Пельменной» поваром работала. Пельмешки там были – ум отъесть! Я как-то три десятка слопал.

– А барышни? – позволил себе подпустить в голос чуточку ревности Гольдман. – Тоже знакомые?

– Да ты чего, Леш? Первый раз в жизни вижу. Да и не интересны они мне.

Он ловко перехватил под столом вконец обнаглевшую гольдмановскую руку, с маниакальным упорством продвигавшуюся вверх, к Юркиному паху, и, строго покачав головой, погладил большим пальцем ставшую вдруг сверхчувствительной ладонь.

Гольдман улыбнулся. Не хотелось думать о плохом. На разоренном столе в трехлитровой банке стояло несколько еловых веток с нитками серебряного дождя.

– Твоя работа?

Юрка слегка покраснел, словно уличенный в чем-то не слишком красивом.

– Шел по улице, гляжу – валяются. Обрадовался: будет у нас с тобой елка. Дурак, да?

– Отличная елка! У меня в последние годы если и было что – так голимая пластмасса. А эти… – Гольдман потянул носом, – хвоей пахнут.

– Эй, Блоха! – в «каптерку» ввалился веселый и пьяный Сычик, хлопая своими и впрямь похожими на совиные круглыми глазами в обрамлении коротких белесых ресниц. – А чего ты тут сидишь как неродной? Пойдем! Отожгешь, как ты умеешь! И Леху с собой тащи – пусть развеется!

– А ты умеешь, – ехидно воззрился на Юрку Гольдман, – отжигать?

Юрка сделал вид, что обиделся.

– Да ла-а-адно вам, Алексей Евгеньич! Как будто не вы нас на школьных дискачах пасли! А еще для меня роль пирата замылили, вот! А я, между прочим, все помню! И никогда не прощу!

– А не фиг было безобразия нарушать! – нисколько не смутился Гольдман. – Я из-за тебя два года выговоры и иные оплеухи огребал!

Сычик слушал их перепалку с недоумением. Страшно далек он был в этот момент от устроенного ими «вечера воспоминаний». Сычик жаждал танцевать.

– Блоха, так ты пойдешь?

– Пойду, – вздохнул Юрка, с явной неохотой покидая свое место рядом с Гольдманом. – Куда я денусь? Алексей Евгеньич?

– А я посижу еще, пирожка пожую, – тоном деда Щукаря («Наше дело стариковское: на завалинке сидеть и валенки починять!») отозвался Гольдман. – На вас, молодых, полюбуюсь…

Юрка фыркнул и пошел танцевать. Какое-то время Гольдман и впрямь следил за ним (а «отжигал» Блохин знатно – засмотришься!), а потом решил, что, пожалуй, пора домой. Просто что-то внутри переполнилось, грозя ливануть через край. Юрка танцевал медленный танец под слезовыжимательную «Колыбельную» Тани Булановой, брезгливо морщился над плечом своей партнерши (кажется, это была та, которая Светик) от убогости текста и исполнения, но покорно старался соответствовать имиджу хозяина дома и настоящего мужика. Гольдман поискал в себе ревность – и ни черта не обнаружил. Если мы верим тому, кого любим, то верим – и точка.

Уныло (иного определения Гольдман, как ни пытался, подобрать так и не смог) переминающийся в танце с ноги на ногу Юрка поймал его взгляд. Тоненькая невидимая нить привычно (уже привычно!) натянулась между ними телефонным проводом. «Прости». – «Не за что». – «Я бы тебя пригласил…» – «С ума сошел?!» – «Люблю тебя». – «И я. Очень».

Гольдман оделся, замотал горло шарфом, в обход танцующих направился к выходу. Юрка нагнал его в тамбуре – у самых дверей.

– Ты куда? Трамваев еще часа два не будет.

– Пешком дойду.

– Заблудишься. Ты же пьяный.

– Несколько бокалов шампанского в новогоднюю ночь? Не смеши мои тапочки. Тут рядом – трамвайная остановка. Ты сам говорил. Двину прямиком по рельсам.

– Леш… Может, останешься?..

– Юр, мне хватит уже. Пойду тихонечко. А там – либо до дома добреду, либо транспорт начнет ходить. Случаются же чудеса!

– Я не так хотел Новый год встречать, – вздохнул Юрка.

– Я знаю, – ободряюще улыбнулся ему Гольдман. – Но ведь не последний, правда?

– Не последний, – согласился Блохин. – Я второго приду, подарки принесу.

Гольдман шлепнул себя ладонью по лбу.

– Лизка мне не простит! Вот же! – он сунул Юрке в руки пакет с Лизаветиным шарфом и своим гелем для душа. Судьба явно намекала, что тот, другой, подарок следует придержать до лучших времен. – От Деда Мороза и Снегурочки.

– Леш, ну зачем… – смутился Юрка. – Ты же пришел – и хватит.

Гольдман взглянул на него строго.

– Но-но! Кончай комплексовать! Глупости какие! Пришел – потому что хотел. Потому что… – он не стал произносить вслух: «Люблю тебя», – не дай бог, кто услышит!

Юрка кивнул – понял. Губами изобразил: «И я».

– Ты это… домой придешь – набери, ладно? Чтобы я не психовал.

Большим – просто огромным! – плюсом гадской Юркиной работы являлось наличие телефона.

– Ладно. Если ты спать не будешь.

Из ангара грянул громоподобный взрыв пьяного веселья, переходящий почему-то в завывания пополам с улюлюканьем. Юрка возвел глаза к теряющемуся во тьме потолку.

– Разве с этими заснешь?

…Гольдман брел вдоль трамвайных рельсов и тихонечко напевал себе под нос:

Опять от меня сбежала

Последняя электричка.

И я по шпалам, опять по шпалам

Иду домой по привычке…

Фонари, как ни странно, все еще горели – штука из разряда натуральных чудес. С неба хлопьями падал снег. Наступающий год обещал быть счастливым. Как и вся последующая жизнь.

====== Глава 31 ======

«Скоро будет весна. Солнце высушит мерзкую слякоть,

И в полях расцветут первоцветы, фиалки и сны...»

Александр Вертинский

*

– Уехали? – сначала в дверях комнаты возник покрасневший на совершенно ледяном февральском ветру нос Блохина, словно стараясь в буквальном смысле слова «разнюхать» обстановку, потом – и сам Юрка.

Накануне он рвался помогать с Лизкиным переездом, но Гольдман его отговорил: Лизаветин отец был мужчиной старорежимной закваски и въедливого характера, и объяснять ему Юрку, даже без учета интимных подробностей, вышло бы дольше, чем занял сам переезд.

– Уехали, – улыбнулся Гольдман. – Рад?

– Ну… – Юрке хватило совести смутиться. – Я, конечно, замечательно отношусь к Лизе и, разумеется, к Тимуру, но… Я не рад. Я счастлив!

Безумный танец, исполненный Юркой во имя демонстрации искренности чувств, едва не стоил древнему серванту стекла, окну – одной шторы, а Гольдману – ног, которые чуть не оттоптал разошедшийся Блохин. Гольдман для Юрки не пожалел бы ничего – и ног в том числе. Особенно, когда Блохин вдруг внезапно стал таким юным, бесшабашным, легким. Впрочем, жертвы не понадобились – обошлось. Сияющий глазами и зубами Юрка с разбега плюхнулся на жалобно заскрипевший диван (пора покупать новый!), притянул к себе Гольдмана, сдавил почти до хруста, покрыл мокрыми поцелуями лицо. И вообще, почему-то в этот момент оказался невероятно похожим на молодого пса, восторгающегося долгожданному обретению обожаемого хозяина. Был бы у него хвост – крутился бы пропеллером.

– Слушай, ну это совсем как-то неприлично – так ликовать, – попробовал слегка «притушить» означенную радость Гольдман. Не потому, что всерьез обиделся за Лизку – скорее, врожденного ехидства ради. – Они тебя так любят! Особенно Тимыч.

Хитрый Юрка тем временем оседлал его колени, жарко притиснулся телом к телу, мурлыкнул в ухо:

– Я их тоже очень-очень люблю! Но… блин, Леша! Тебя я люблю все-таки больше! Дашь? Соскучился до опупения!

В этом положении он неизбежно нависал над Гольдманом, но тот не жаловался: доступ к блохинским ключицам, широким мышцам груди, темным соскам при подобном раскладе открывался прямо-таки исключительный.

– Весь твой! – ладони сами собой скользнули под Юркину серую водолазку, задирая ее все выше и выше, губы проложили дорожку поцелуев пополам с укусами по враз покрывшейся мурашками упругой коже вверх – к горлу. Не один Блохин тут успел соскучиться!

– Диван расправлять будем?

– Потом!

Потом так потом. Диван скрипел под ними: визжал, стонал, плакал и, кажется, издевательски хохотал. «Нужно покупать новый к едрене фене! – отстраненно думал Гольдман, обвиваясь ногами вокруг расслабленного тела прижавшегося к нему Юрки. – Когда-нибудь эта рухлядь элементарно рассыплется на запчасти».

Юрка пошевелился под боком, сонно выдохнул, не открывая глаз, спросил:

– Я посплю, ладно? С ночной сегодня…

– Спи, – согласился Гольдман, блаженно впитывая практически позабытое за прошедшие месяцы Юркино тепло. – Конечно же, спи…

Юрка уже не слышал – вырубился и теперь посапывал сладко, улыбаясь чему-то во сне.

Гольдман любовался им, изо всех сил сдерживая эгоистичное желание поцеловать. При ближайшем рассмотрении идея разбудить спящего красавца поцелуем вовсе не выглядела удачной. В мозгу крутилось: «Как странно: кожа, мышцы, какие-то непостижимо-загадочные нервные окончания, и через все это – душа, дух. На вид – чистые механика и физиология. А на самом деле – любовь. Простой, в общем-то, давно известный набор действий, смешение запахов, физиологических жидкостей, а в результате – чудо». Это было каждый раз чертовски удивительно – ощущать себя абсолютно целым, абсолютно полным. Почти совершенным. Никогда Гольдман так остро не чувствовал связь материи и сознания, как тогда, когда соприкасался с Юркой. И, к слову, было совсем не важно: занимались они… любовью или в четыре руки готовили ужин. Или играли в «Денди».

Кстати, о «Денди»!.. Эту заразу в дом приволок все тот же Блохин. Ну не пришло бы Гольдману на ум вбухивать огромные деньги в игрушку, которая издает в процессе омерзительные звуки, являющиеся плевком в лицо любому порядочному ценителю музыки, да к тому же мгновенно внедряется в подкорку и закабаляет в рабство взрослых и, казалось бы, самодостаточных людей. Отныне в свободное время (коего – спасибо все больше и больше присутствующему в его жизни Юрке – практически не оставалось) мысли занимал только один – зато во всех отношениях судьбоносный – вопрос: «Тетрис» или «Супер Марио»? А еще на эту тему они с Юркой исхитрились всерьез поругаться. Ладно Юрка! Но Гольдман!.. Взрослый, солидный мужчина. Тридцать с нехилым таким хвостиком! А туда же!..

Утешало, что у Лизки с Тимом, которым досталась эта же радость дубль два, порой доходило до куда более кровавых разборок. Тим, как всякий парень, отдавал предпочтение героическому Марио. А Лизку вообще невозможно было оторвать от падающих кубиков. А телевизор между тем в квартире Гольдмана обитал всего один. И для четырех подсевших на детскую игрушку человек этого, как выяснилось, чертовски не хватало! Сделал, называется, добрый Блохин подарочки на Новый год! А теперь вон улыбается во сне, как настоящий ангел!

Почему-то в голове всплыло блоковское:

Спит она, улыбаясь, как дети, –

Ей пригрезился сон про меня…

В Юрке, кстати, странным образом сочетались взрослый, где-то – мудрый, а где-то – довольно циничный, взгляд на мир и абсолютно детские искренность и умение реагировать на все новое невероятным всплеском эмоций. По этой самой причине ему категорически запретили играть в Марио на пару с Тимом – ребенку, с точки зрения его матери, было еще рано осваивать азы ненормативной лексики. А играть и не материться у Юрки попросту не получалось. Нет, он, конечно, какое-то время держался на силе воли и искрошенных в пыль зубах, но заканчивалось это всегда одинаково – взрывом. (То есть тирадой совершенно нелитературного содержания.)

К слову, Блохин, вынырнув спустя три часа из своего сна, сразу же поинтересовался:

– Сыграем? – и, потянувшись всем телом, радостно провозгласил: – Красота! Одна приставка и два джойстика!

У Гольдмана, само собой, имелись кое-какие планы на первый после двухмесячной голодовки свободный совместный вечер, но он был согласен слегка подвинуть их ради удовольствия обставить самоуверенного Юрку в «Тетрис». Или в «Супер Марио». И пусть уже матерится на здоровье!

Через час стало понятно, что игра у Гольдмана не идет: то ли руки дрожат, то ли мысли скачут. Юрка же, напротив, наслаждался от души: подпрыгивал на диване от восторга, издавал вопли, напоминавшие боевой клич диких команчей, и даже почти не использовал ненормативную лексику.

Минут сорок Гольдман молча любовался им, а потом отправился на кухню готовить ужин.

Правда, вскоре туда же явился ведомый своим чутким молодым нюхом Блохин, напевавший:

Денди, Денди,

Мы все любим Денди!

Денди – играют все!

– М-м-м! Картошечка. С луком?

Гольдман пожал плечами.

– Думаю, после Лизаветиных изысков моя стряпня покажется тебе… скучной и банальной.

– Полная хрень! – Юрка потянулся к шкварчащей на плите сковородке, слегка поморщившись, обжигая пальцы, утянул сверху парочку ломтиков успевшей поджариться картошки, подул на них, сунул в рот и зажевал с выражением абсолютного блаженства на лице.

Гольдман уже почти привычно ощутил себя той самой Бабой-ягой, которая, не накормив добра молодца (не говоря уже о баньке), пристает к нему с вопросами, но не удержался (уж больно Юрка в этот момент был замечательный: счастливый, удовлетворенный жизнью, расслабленный – свой):

– Юр, может, теперь ты уже ко мне переедешь, а? Квартира наконец свободна.

Блохин уселся на любимую табуретку в углу. (Все-таки, стоя, он, при своем росте, над Гольдманом довольно основательно возвышался, что, с психологической точки зрения, превращало диалог в не слишком-то продуктивный.)

– Слушай… ну чего ты опять? Все так хорошо было…

(«А после твоих слов стало плохо», – как бы подразумевалось.)

– Извини.

– Ты извини, – вздохнул Юрка, привычным жестом взлохматив на затылке и без того торчащий как придется короткий ежик. Верный признак, что нервничает. – Как-то не так прозвучало.

– Ладно. Забей.

– Нет, погоди. Я попытаюсь… объяснить.

Гольдман выключил уже почти дожарившуюся картошку (а то еще сгорит в угольки в процессе… «объяснений»). Сел на свое хозяйское место – напротив. И приготовился терпеливо ждать.

Юрка молчал долго. Тяжело так молчал. Казалось, стоит повнимательнее прислушаться, и услышишь, как ворочаются у него в мозгу совершенно неподъемные, чуть ли не чугунные мысли. Гольдману стало не по себе. Во что он опять со своим идиотским максимализмом вляпался? «Тридцать лет – ума нет…» Бедный Юрка!

– Леш, мне страшно, – Юрка наконец поднял на него глаза, посмотрел – серьезно и пристально. – Понимаешь… мы с тобой живем словно вообще в другом мире. А тот… настоящий мир тоже никуда ведь не девался, понимаешь?

Гольдман помотал головой. Наверное, он просто не хотел понимать. Не хотел – и все.

– Не совсем. То есть… теория мне ясна, но практика… Что тебя вдруг сподвигло?

– Мы тут с Сычиком пиво пили… – Гольдман скептически хмыкнул. – Ну как: он пил, а я так – к бутылке прикладывался. Рыбка у него вяленая имелась – знакомые откуда-то из Астрахани притаранили. Телек чегой-то там крутил – фигню всякую. Трепались ни о чем. Потом Жека с пацанами приперлись. Без телок, но с водярой. «Пиво без водки – деньги на ветер», – ну, ты знаешь, короче. Хорошо пошло. И тут по телеку Боряшку Моисеева показывают. Я ни разу не поклонник, мутный он какой-то. Но тут – все пристойно, две красотули при нем: блондинка и брюнетка. Танцуют… В собак там по ходу превращаются. В борзых. Смотреть, в общем, можно. А пацаны… Ох, что тут началось! Можешь мне поверить: слово «пидор» было самым мягким из прозвучавших. А я по словам – большой знаток. И знаешь… мне страшно стало. Так страшно, как на границе не было.

Гольдман почувствовал, как по позвоночнику ползет озноб. Юрку-то уже ощутимо потряхивало. «Ёлки!»

– Пойдем в комнату, Юр. Не кухонный разговор получается.

– А картоха? – как-то вяло полюбопытствовал Блохин. – Остынет ведь.

– Остынет – разогреем. Пойдем.

Давным-давно путь из кухни до комнаты не казался ему настолько длинным, а диван – настолько жестким. «Надо все-таки сподобиться купить новый».

– Ну с Жекой твоим – все ясно: тюремная этика, чтоб ее! Опущенные и место у параши – кто же не в курсе?! Но это же действительно другой мир, Юр.

Юрка изо всех сил потер ладонями лицо, взгляд его сделался по-детски беспомощным.

– Но этот мир уже здесь, понимаешь? Если бы у них имелась возможность выплеснуть… ну… то, что в них кипело… Помнишь, ты мне как-то про еврейские погромы рассказывал? Так вот теперь я представляю, какие лица были у тех, кто… шел убивать. Они правда могут, Леша. Таких, как мы. И ведь, знаешь, – добавил он, помолчав, – в остальное время они – нормальные же парни. Ты сам видел… Я с ними в школу ходил… Мячик гонял… В войнушку играли…

Гольдман придвинулся ближе, обнял его за плечи, пытаясь хоть так поделиться жалкими остатками своего тепла. Серебро инея ползло по коже, выбеливало волосы, обвивало сердце.

– Считаешь, нам лучше расстаться? Во избежание?

– С ума сошел?! Нет! – Юрка аж дернулся в его руках. – Нет! Только… нужно быть осторожными. Как на вражеской территории. Не светиться. Не подставляться. Не… давать повода… этим.

– Всю жизнь прятаться… – собственно, это было обычной констатацией факта. Разве не так происходило до этих пор? Расслабились, товарищ Гольдман? Размечтались? Полагаете, статью отменили по вашу душу, так теперь у нас можно эти… прости господи… гей-парады устраивать, как в поганой Европе? Меньше читайте газету «СПИД-инфо», товарищ Гольдман! И меньше смотрите программу «Взгляд»! А при чем тут «Взгляд», спрашиваете? Да тоже: рассадник гнилого либерализма и – не к ночи будь помянута! – демократии. Простой народ не с вами, товарищ Гольдман!

– Знаешь, чего я хочу? – вдруг спросил Юрка. – Дом. Большой светлый дом. И чтобы со всех сторон – сосны. И чтобы никому не было до нас никакого дела.

– И собака, – попробовал улыбнуться ему Гольдман. – Не забудь про собаку.

– Собака – это всенепременно. Говно вопрос, Лешка.

Гольдман осмотрел свою комнату. В принципе, можно было и кухню сходить осмотреть – приблизительно с тем же результатом. Маленькое и жалкое жилое пространство абсолютно не тянуло на дом мечты. И иллюзия защищенности, которой Гольдман тешился все эти годы, являлась именно тем, чем и казалась – иллюзией. Мелкая ракушка с тонюсенькими створками, не способная защитить и рака-отшельника – не то что жемчужину.