Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 40 страниц)

– Прости, – это было единственное слово, пришедшее на ум. – Прости, я ошибался. Разумеется, ты прав, Юр. Куда нам вместе…

Теперь настала Юркина очередь отогревать его, оборачивая своим телом.

– Нет, Лешка, все-таки ты дурак... Вместе. Конечно, вместе!.. Только давай без лобовой атаки и «Шашки наголо!» Еще чуть-чуть подождем. Время – за нас, в этом я уверен. Что-нибудь да подвернется. Придурки эти утихомирятся и забудут. Я придумаю что-нибудь, обещаю!

– Ты, пожалуй, придумаешь, – выдохнул ему в шею Гольдман. – Насколько я знаю, метод кавалерийской атаки разработан при твоем непосредственном участии. И так было всегда. Встречу у гаражей помнишь?

Даже закрыв глаза, он понял, что Юрка улыбается. Не просто механически кривит губы, а улыбается всем своим существом – словно над ледяным мраком вечной мерзлоты взошло солнце.

– Еще бы! Незабываемо.

– Ты появился как самый настоящий рыцарь в сияющих доспехах. С ржавой трубой наперевес. Кажется, в тот момент я и влюбился! – хотелось легкости и шутки, а вышло почти всерьез. Не мастак, видать, был Гольдман по части точной интонации.

А еще он почувствовал, как улыбка стекла с Юркиного лица, будто весенний снег, унесенный потоком мутной талой воды.

– Я боюсь, что в этот раз не успею. Я не за себя боюсь, Леш, честное слово.

– Верю, – Гольдман потянулся к его лицу, провел большими пальцами по скулам, постарался разгладить морщинку между бровей. Само собой, ничего не получилось, но попытка ведь не пытка. – Но я и сам с усам! У меня в анамнезе карате, к твоему сведению, имеется.

– Ты маленький, – вздохнул Юрка и потерся носом о его ладонь. – Храбрый и опасный, но маленький. А их может оказаться, как и тогда, много.

– Слушай, Блохин, ты меня как мужчину обижаешь и перед людями позоришь! – попытался возмутиться совершенно растаявший от этой незамысловатой ласки Гольдман.

– Я тебя как мужчину люблю, – просто отозвался Юрка. – Такая вот жопа, Леша.

– Не думаю, что в нашем случае жопа – это настолько уж плохо!.. – попытка пошутить вышла так себе, но все-таки давала определенную надежду на то, что им хватит сил прорваться в – мать его! – светлое будущее. Вот и надежда, кстати, в их положении была совсем не лишней штукой. – Пойдем уже, а то картошка там застыла буквально насмерть.

Но картошке пришлось еще какое-то время поостывать в одиночестве, потому что Юрка обхватил его лицо своими теплыми, чуть шершавыми ладонями и взглянул в глаза тягучим темным взглядом.

Есть только миг между прошлым и будущим,

Именно он называется жизнь…

*

– День рождения праздновать будешь или замылишь?

В последнее время Гольдману все сильнее казалось, что Юрка взвалил на свои (довольно широкие) плечи несколько больше, чем мог унести. Сданная (и весьма неплохо, кстати) зимняя сессия, подготовка к летней, уроки в школе, дополнительные занятия с малышами в бассейне, да еще распроклятые ночные дежурства на складе – и порой Гольдман с ужасом думал, что от прежде бодрого и энергичного Блохина скоро останется бледная тень, которая стабильно хочет одного – спать. Даже к Гольдману он приходил чаще всего не ради любовных утех, а ради тишины, вкусного ужина и ставшего родным дивана. (Впрочем, любовные утехи все же не были полностью сняты с повестки дня, иначе стоило бы всерьез забить тревогу.)

На уже привычные гольдмановские наезды Юрка, смеясь, отвечал, что в настоящем его все устраивает, а в будущем он желает иметь возможность подарить своему любимому видик, компьютер, сотовый телефон и иномарку, перевязанную красной ленточкой. «На кой черт мне иномарка? – отбивался Гольдман. – Я же не умею водить!» – «Пф-ф! Права мы тоже купим!»

Пока что Юрка успел лишь слегка приодеться, приносил к ужину кульки с продуктами из только что появившихся дорогих магазинов с заграничными наименованиями «супермаркеты», а однажды позвал Гольдмана в «Бургер-сам» – местный ответ «Макдональдсу». Бургеры на Гольдмана сильного впечатления не произвели – котлета и котлета (хоть и с булкой), но, чтобы не расстраивать Юрку, чрезвычайно гордившегося своей приобщенностью к пищевым тайнам шикарной ресторанной жизни, он их хвалил и даже заказал второй клубничный коктейль. Коктейли там, кстати, были вполне ничего, хотя, несмотря на названия, он не обнаружил в них ни клубники, ни шоколада. («Лучше бы мороженого с соком дома намешали!»)

О Юркином переезде к Гольдману разговора больше не шло. Чего языком трепать, если и так все ясно? Время текло, да и вовсе утекало куда-то – обстоятельства не менялись. Но не думать об этом у Гольдмана все равно никак не выходило. Так периодически трогаешь языком больной зуб: болит? не болит? все еще болит?.. Все еще болело.

В буржуйский, непонятно каким ветром занесенный на бывшие советские просторы, праздник День святого Валентина, Юрка, смущаясь, приволок Гольдману подушку в виде огромного алого сердца с двумя растопыренными руками. Буркнул: «Девицы на работе всучили». Гольдман даже слегка возревновал, пока не услышал, как начисто лишенный чувства прекрасного Блохин именует сей шедевр дизайнерской мысли «красной жопой». Тогда Гольдман позволил себе пройтись насчет цинизма современной молодежи, а еще порадовался, что все же сумел удержаться от покупки какой-нибудь «сердечной» ерундовины для Блохина. (А ведь хотелось – просто до зуда в пальцах! Интересно, что преподнести на День всех влюбленных еще с Нового года лежащее в секретной заначке кольцо и в голову не пришло. Не тот повод, не тот праздник. Вот если… на день рождения, а?..)

– Так что там с днем рождения?

– Отмечать не буду. То есть здесь, в городе, не буду. Парни напьются – ну нах. Леш, давай съездим в Михеевку? И Лизу с Тимом прихватим. Ты говорил, вы с ней вместе учились – значит, ее там знают? А без них ликовать стремно – все-таки не чужие.

Гольдмана практически до слез умилило это «не чужие». Странное чувство – вот это «до слез». Сентиментальность прорезалась на старости лет? С Юркой он иногда вспоминал о разнице в возрасте и думал, как однажды начнет стареть рядом с все еще крепким и молодым любовником. И как это, должно быть, жалко – стареющий гей. Тогда, наверное, придется расстаться, чтобы не превратиться в обузу. Если, конечно, не придется этого сделать раньше – из-за очередных непредвиденных обстоятельств.

А Михеевка… Михеевка – прямо-таки великолепная идея. Почему бы и нет? Эдька впадет в экстаз. Может, Сурьмин расщедрится на наливочку. Давно с ними не встречался. С лета. Жизнь как-то бьет ключом. («И все по голове».) Эдька обрадуется Лизке – просто уписается от счастья. Он за ней в универе ухлестывал – на полном серьезе, только что-то у них там не срослось. Ну а общались они неизменно – за милую душу. И Юрке тоже обрадуется. Эд изредка спрашивал: «А как там твой мальчик?» (Нет, то есть совсем не в том смысле.) Так что теперь совершенно спокойно можно притащить с собой «того мальчика», который вырос и стал коллегой и другом. (И опять же не в том смысле!) И можно будет… Гольдман покосился на ящик письменного стола, где лежала неприметная картонная коробочка. С Нового года лежала, пить-есть не просила, на мозги не капала… Ну… почти. Если нынче – еще не время, то когда?..

И Гольдман сказал:

– Ладно, я предупрежу ребят, что мы приедем со своими шашлыками.

– И с тортиком! – абсолютно по-детски расцвел Блохин.

– И с тортиком. И не забудь про винцо. Сурьминские наливочки, конечно, – дело доброе, а ты у нас – практически не пьющий, но с пустыми руками являться негоже – не поймут.

– Леш, ну ты меня уже совсем за какого-то лоха держишь! «С винцом в груди и с жаждой мести…» – это же классика! В школе учат. Будет тебе винцо.

– А вот Лизавету могут не отпустить. Отдыхает она традиционно в понедельник. Суббота-воскресенье – самая горячая пора.

Внезапно именно Юрка и пристроил Лису на работу, когда у нее уже окончательно опустились руки: оказалось, никому в нынешнее суровое время в их городе на фиг не сдался астрофизик, специалист по межзвездному газу, без пяти минут кандидат наук. Даже в школы посередь учебного года не брали. А деньги, что характерно, не имели свойства возникать из ниоткуда. А вещей из Грузии привезли – вообще ничего. Требовались то зимние сапоги самой Лизе, то валенки – Тимуру. Пришлось сесть на шею родителям с их смешными пенсиями. От осознания собственной беспомощности Лизавета худела, бледнела и плакала по ночам в подушку. Вот тогда-то, аккурат накануне Нового года, заглянувший в гости Блохин, сосредоточенно пожевав губами, спросил, изучая крошки на кухонном столе, за которым они втроем (Тимка в комнате читал какую-то книжку, вместо того чтобы, как ему строго велели, идти спать) совершенно по-семейному заканчивали поздний ужин:

– Дубленками торговать пойдешь? – (С Лизаветой они как-то легко и непринужденно перешли на «ты» еще в первую неделю знакомства.) – Тут у одной мадамы продавщица в декрет свинтила. А сейчас как раз жаркий сезон – народ деньги тратит, как сумасшедший. Только там… э-э… сложно все, короче. Работа на улице. С утра и дотемна. Выходных как бы два, но на деле чаще – один, и тот – понедельник. Зарплата маленькая, зато есть процент от проданного. Не все выдерживают. Пойдешь?

– Пойду, – тут же отозвалась Лизавета. – Ой, Юрочка! Я бы и в путаны подалась – да не возьмет же никто. Возраст уже неподходящий. А тут!..

В общем, от страшной участи быть зацелованным почти вусмерть спасти Юрку не мог даже Гольдман.

С тех пор вот уже практически полгода Лизка пахала, точно ломовая лошадь – и никто никогда не слышал от нее жалобы по поводу не самой простой работы. С наступлением весны, конечно, стало чуть полегче, но Гольдман понимал, что дается подруге ее извечный оптимизм из последних сил. От Алекса (и об Алексе) по-прежнему не было никаких вестей.

Так что поездка в Михеевку теплым майским днем представлялась прямо-таки замечательной идеей. (Синоптики предрекали за двадцать и без осадков. Юрка бурчал, что «этим верить – себя не уважать», но о планах на ближайшее воскресенье рассуждал со всевозрастающим оптимизмом.)

Кстати, именно он Лизавету у ее строгой начальницы и отпросил, когда та по своим делам завернула к ним на склад. Похлопал, гад, пшеничными ресницами, посмотрел преданно в глаза (Гольдман сам не видел, но представлял всю сцену отлично), наплел с три короба про любимую тетушку (сиречь, Лизавету), которую ждут не дождутся на семейном торжестве конкретно в это воскресенье, накидал кучу комплиментов железной бизнес-вумен, предложил свою знакомую девочку-продавщицу на замену (той позарез требовались лишние деньги, а выходные на вещевом рынке, как известно – время хлебное) – и все срослось.

Счастливая до невозможности Лизавета сначала поклялась надрать негодяю уши за «тетушку» («Не настолько уж я тебя старше, мерзавец!»), а потом срочно озаботилась любимым блохинским пирогом с капустой и прочими деньрожденными разносолами.

Пятнадцатое мая нынче выпало на понедельник. Юрка, плюнув на традиции «раньше не празднуют», настоял на четырнадцатом, воскресенье. В следующие выходные обещали похолодание и вообще дожди. А так… «Когда хочу – тогда и рождаюсь! Мои проблемы, в конце концов!» Все согласились, что «кто празднику рад – тот накануне пьян», и ломанули в Михеевку.

Встречались на Центральном вокзале. Юрка с вечера остался ночевать у Гольдмана, так что утром оба (а электричка отправлялась, как и прежде – в семь пятнадцать, ни свет ни заря) были совершенно невыспавшиеся, зато «вусмерть довольные жизнью», как охарактеризовал их общее состояние Юрка. Они и перед выходом исхитрились успеть «по-быстрому», втиснувшись вдвоем в крошечную гольдмановскую ванную, якобы для совместных водных процедур.

Мрачная, зевающая во весь рот Лизавета строго попросила их «как-нибудь уменьшить сияние, а то люди уже оборачиваются». Хотя оборачивались «люди» скорее все-таки на Тима, что сперва с громким визгом повис сначала на своем обожаемом «дядя Юре», который, смеясь, подкинул немаленького уже парня высоко вверх, а затем едва не уронил на перрон «дядю Лешу», решившись повторить и с ним трюк с напрыгиванием.

В вагоне Гольдман испытал почти ожидаемое дежавю: те же дачники с рассадой и саженцами, та же молодежь, досыпающая свое на жестких деревянных скамьях. Только вот никто не пел про «Я шагаю за туманом». Вообще никто не пел – туристов с гитарами нынче в электричке не наблюдалось.

Эта поездка, в принципе, и походила, и не походила на ту, давнюю, восемь лет назад. Солнце, весна, Юрка. А еще – Лизавета и Тим, которого тогда не было даже «в проекте». И яркий след от Юркиных зубов – у Гольдмана под ключицей. (Если его осторожно потрогать через одежду, пока никто не замечает, то ощутишь крошечную вспышку боли. Вспышку-напоминание. И нахлынет память о том, как стонет Юрка, когда… Но вот это – уже точно картинка не для утренней электрички!) И подарок – в кармане. Мог ли он думать об этом в их первую поездку, в восемьдесят седьмом? Нет, конечно, нет. «Tempora mutantur et nos mutamur in illis». Воистину, времена меняются, и мы меняемся вместе с ними.

Лизка с умным выражением лица пялилась в прихваченную с собой книгу какой-то Марининой, судя по аляповатой обложке – современный отечественный детектив, но, кажется, в действительности потихонечку додремывала (во всяком случае, страницы не переворачивала).

Влезший с ногами на сиденье Тимыч глазел в окно: на поезде он никогда не ездил, а из местной загородной природы раньше успел ознакомиться только с фазендой Лизкиных родителей, да и то – наскоком на пару часов. Изредка его прорывало на эмоции, и тогда он, яростно мешая русские и грузинские слова (чего давно уже не происходило в спокойном состоянии), начинал сыпать вопросами из серии «что это было такое, мимо чего мы проскочили три километра назад?» В конце концов Лизавета, не выдержав, проснулась и вручила сыну плеер с кассетой «Али-Баба и сорок разбойников», после чего снова наступила блаженная тишина.

Юрка не отрывал своих теплых, словно лучащихся изнутри глаз от Гольдмана, а тот точно так же глядел в ответ. Казалось странным, что им никак не надоедает глядеть друг на друга, касаться друг друга, разговаривать друг с другом, а порой – вот как сейчас – просто молчать.

От станции до Михеевки они тащились, навьюченные, будто караван выносливых гишпанских мулов. Гольдману достался пакет с большой кастрюлей свинины, лично Юркой замаринованной в вине по рецепту Андрея Макаревича из всенародно любимой программы «Смак». Юрка Макара уважал и как музыканта, и как повара, передачи (когда удавалось) смотрел внимательно, тщательно конспектируя рецепты в специальную, подаренную Гольдманом толстую тетрадь. И, кстати, клялся и божился, что, как только у него образуется собственная кухня, все эти замыслы будут претворены в жизнь. Гольдман умилялся внезапно прорезавшейся Юркиной хозяйственности и тайно надеялся, что однажды его крохотная кухонька станет для Блохина «своей».

Сам новорожденный волок торт, овощи, что-то алкогольно-брякающее и две здоровенных бутылки «Пепси», которую Гольдман высокомерно именовал «сладкой гадостью». На что следовал неизменный меланхоличный ответ: «Не нравится – не пей».

Лизавета тащила два пирога: один – с капустой, другой – с рыбой.

Тимур нес исключительно себя, но делал это с воистину кавказским достоинством.

В обсерватории их уже ждали. Эдька Амбарцумян вылетел навстречу с распростертыми руками-крыльями, не зная, кого вперед обнимать: Гольдмана («Ну иди сюда, блудный сын! Он же блудный сукин сын!»), Лизавету («Ты ли, моя лебедушка ненаглядная?!»), Юрку («А вот и именинник! Вырос-то как мальчик! Как вырос!») или слегка обалдевшего от такого разлива эмоций Тимыча («И кто этот добрый молодец? Лизонька, неужели твой?!»).

Пожаловал, как всегда, с кислой миной Сурьмин. Буркнул всему честнОму собранию: «Привет!» – и сердито велел Гольдману «заглянуть, когда будет время, ибо есть разговор». Еще появлялись знакомые и малознакомые лица, но так, на периферии. Эдька в качестве массовика-затейника заткнул за пояс всех.

Этот день запомнился Гольдману какими-то урывками. Вот Юрка нанизывает мясо на шампуры. Рукава его светло-серого тонкого джемпера засучены до локтей, и невозможно оторвать глаз от мерных, спокойных и уверенных движений сильных, еще не тронутых летним загаром рук. Вот он, улыбаясь, говорит что-то Амбарцумяну, машет над дымящимся мангалом картонкой, раздувая угли, словно делал это не раз и не два, а всю сознательную жизнь. Вот носится по поляне с Тимом за ярко-желтой пластмассовой «летающей тарелкой». Сидящая на древнем раскладном табурете Лизавета следит за ними, а взгляд у нее – как у собаки, потерявшей своего хозяина. Держись, Лиса! Держись!

Шашлыки получились что надо. Не подвел Макар-кулинар. Хотя пара человек из подтянувшейся компании все равно нудила, что вино – это фигня, а самый лучший маринад – именно уксус. На что Юрка вежливо посоветовал пойти… и замариновать как нравится.

Пили привезенное Юркой «Киндзмараули». Амбарцумян весь изворчался, что сейчас поставок из Грузии нет, а гонят одно паленое фуфло. Юрка с каменным выражением лица молча отобрал у него стакан и вылил остатки на землю. Лизка, которой, собственно, и полагалось ворчать громче всех, учитывая специфику ее познаний в данном вопросе, улыбалась загадочной улыбкой Джоконды, прикладывала к губам пластиковый стаканчик и в спор не вмешивалась.

Пили: «За новорожденного!», «За весну!», «За любовь!» Потом просто пили – без всяких тостов. Подделка или нет, а шло вино хорошо.

Между шашлыками и пирогами Гольдман позвал Юрку прогуляться к реке. До реки следовало идти минут тридцать, но по майскому лесу, с едва проклюнувшимися клейкими листочками, было ненапряжно. Вернее… было бы ненапряжно, если бы не… Не отчаянно колотящееся в груди сердце. Как это представлялось легко тогда, перед Новым годом: стукнувшая в голову идея, побег-полет в магазин, судорожная (несколько раз с бряканьем ронял на стеклянную витрину) примерка под недоумевающими взглядами продавщиц, а главное – четкое ощущение полной правильности и уместности происходящего. «Безумству храбрых поем мы песню!» – и все такое. Но… не срослось.

И вот время прошло, острота утратилась, крылья поджухли, словно скованные февральским морозцем, а кольцо в кармане стало казаться не более уместным, чем гигантское плюшевое алое сердце. «Зачем? Почему? Неужели ты полагаешь, что нормального мужика может обрадовать подобное слюнтяйство?»

Он так задумался, что и не заметил, как тропинка вывела их к реке. Летом та обычно обмелевала и вокруг крошечных отрезков стремнины зарастала камышами и прочей речной флорой. (Даже желтые кувшинки начинали колыхаться на поверхности воды где-то к середине июля.) А нынче перед ними простирался почти былинный простор, мутные от тающих снегов волны весело неслись между высокими каменистыми, заросшими соснами берегами.

– Хорошо-то как! – восторженно выдохнул, заложив руки за голову и от души потягиваясь, Юрка. – Просто охрененная красота!

«Совершенно охрененная!» – мысленно согласился, любуясь им, Гольдман. Во рту мгновенно пересохло. Вот ведь! Целая река воды – а не напьешься! Сейчас бы он не отказался даже от пары глотков «сладкой гадости».

– Леш, спасибо.

– За что? – голос вполне предсказуемо прозвучал хриплым карканьем.

– За… – (Сегодня? За вчера?) – за все.

«Двум смертям не бывать, а одной не миновать!»

– Юр, у меня для тебя подарок. Только… я не знаю… – Мямля!

Блохин всегда отлично считывал его настроения. Вот и в этот раз подошел поближе, обеспокоенно заглянул в глаза.

– Что-то ты меня пугаешь, товарищ Гольдман! А я-то полагал, что ты у нас вроде Данко: пылающее сердце и «комиссары в пыльных шлемах».

– Не поверишь, сам себя не узнаю, – поморщился Гольдман. – Короче… Руку дай.

Юрка протянул ему правую ладонь – словно для пожатия. Гольдман посмотрел на нее с большим сомнением, потом все-таки решил:

– Наверное, лучше левую. Не так страшно.

– Леша?

«Главное – не уронить. В путанице прошлогодней пожухлой и нынешней свежей травы фиг найдешь!»

Не уронил. И гладкий серебряный ободок аккуратно, точно испокон веку тут и был, сел на безымянный палец Юркиной левой руки. Блохин вздрогнул, потянул руку к глазам.

– Это то, что я думаю?

– Зависит от того, что именно ты думаешь, – попытался отшутиться Гольдман. Внутренности тряслись так, будто состояли из плохо застывшего студня.

– Это ведь… кольцо?

– Кольцо. Факт.

– Леша!

– Погоди! – Гольдман осознавал, что если не скажет сию секунду, то не осмелится уже никогда. – Я тут с Лисой разговаривал. И она озвучила странную мысль. Понимаешь, был бы ты… – он на миг запнулся, но нашел в себе силы продолжить, однако старательно уклоняясь от внимательного Юркиного взгляда, – был бы ты девушкой, я бы давно на тебе женился. Или, по крайней мере, сделал предложение.

– Леша!

– Погоди! – Гольдман отступил на пару шагов и, словно защищаясь, выставил перед собой открытую ладонь. – Как говорится: не сбивай меня – я и сам собьюсь! Так вот. Ты, совершенно очевидно, не девушка, – Юрка хмыкнул. – Свадьба нам не светит. Но… У меня есть кольцо. Оно серебряное, недорогое, ни к чему тебя не обязывает, и его можно носить на левой руке, загадочно улыбаясь. Там нет никаких гравировок. Если мы… – он едва не проглотил вставшее ему поперек горла слово, но потом все-таки выдавил из себя: – …расстанемся, ты всегда вправе его продать. Или подарить. Или переплавить во что-то еще. Нынче в ювелирках с этим – без проблем. Или потерять. Или выкинуть.

– Ага! Или бросить в недра Роковой горы! – ехидно встрял в монолог Блохин, совсем недавно не без помощи Гольдмана приобщившийся к бессмертному произведению Профессора. – Леша! Я что-то не догоняю: ты мне предложение делаешь или выкидываешь меня из своей жизни на хер?

– Вообще-то я…

Продолжить ему не дали: Юрка сгреб окончательно растерявшегося Гольдмана в объятия и до безумия спокойно выдохнул прямо в его сжавшиеся от ужаса произнесенных слов губы:

– Да.

– Что именно «Да»? – набравшись решимости, почти строго уточнил Гольдман. Подобным тоном он у доски, бывало, интересовался: «Ну и что же такое, по-твоему, Блохин, этот самый квазар?»

– Все – да. Как хочешь назови: брак, супружество, еще какая хрень… Тьфу ты! Думал, после Ленки – ни за что. Но с тобой…

– Мне нравится слово «партнерство», – расслабившись, Гольдман улыбнулся ему в губы. – Отличное слово для двух мужиков.

Романтически падать на траву они не стали, справедливо опасаясь нападения всякой мелкой живности (особенно клещей), но объятия и поцелуи получились долгими. Очень долгими. И продуктивными. Бездонное майское небо плыло над ними, звенело птичьими голосами и переплесками воды, обнимало теплым ветром, взрывалось солнцем под сомкнутыми веками. А кричать, стонать и что-то вышептывать можно было сколько угодно – все равно никто не услышит. Потом, правда, возникли некоторые затруднения… неромантического толка. Слава богу, в кармане у Гольдмана обнаружился носовой платок, а то с возвращением в обсерваторию вышел бы сильный конфуз.

– Вот и закрепили… помолвку! Не поверишь, ни разу не делал этого… на природе, – смущенно усмехнулся, розовея щеками, Блохин.

– Век живи – век учись, – отозвался не менее смущенный Гольдман. – Давай еще немного погуляем. А то все сразу все поймут – никаких колец не нужно будет. Кстати, если желаешь избежать вопросов, можешь носить в кармане. Или в кошельке…

– Ага. Или хранить дома. Лешка, ты опять?

– Прости… – Гольдману отчаянно хотелось ущипнуть себя, чтобы проверить, что все это – не сон. – Привычка. Все слишком хорошо.

Юрка посмотрел на него задумчиво, словно решая: говорить или нет? И в конце концов все-таки произнес:

– А я вчера с директрисой общался. Она меня о планах на следующий год пытала. Пришлось сказать как есть.

– Что именно сказать? – в горле у Гольдмана снова внезапно пересохло.

– Что я со следующего года уже не буду в школе работать.

В мозгу мелькнуло растерянное: «Какого хрена?!» – но вслух Гольдман изрек почти благовоспитанное:

– С чего вдруг?

– Не могу я, Леша, – вздохнул Юрка, поглубже засовывая руки в карманы джинсов. (Так он поступал всегда, когда нервничал, очевидно, понимая, что кулаки, стиснутые крепко-крепко – до побелевших костяшек пальцев – выдают все его душевные трепыхания. Не любил демонстрировать собственную слабость.) – Не могу быть рядом с тобой… так близко. Постоянно боюсь прилюдно облажаться. То на «ты» норовлю обратиться, то…

– Так давай на ближайшей же пьянке просто дерябнем на брудершафт. Дружат люди. Мало ли!

Юрка помотал головой.

– Я вчера в учительской чуть было тебе воротник рубашки не поправил. Загнулся он некрасиво. Руки сами потянулись коснуться.

– Ну… Юр, давай я стану водолазки носить? И никаких воротников.

– Леш, не в воротниках дело.

Гольдман нехотя кивнул. Не в воротниках, вестимо. Сколько еще они сумеют скрывать ту практически запредельную степень близости, что нынче установилась между ними? Когда другого ощущаешь буквально продолжением себя. Уж и так недавно Сколопендра ангельским голосом полюбопытствовала: «А чего это вы с Юрием… Федоровичем так сухо разговариваете в последнее время? Не поделили чего?»

Все они поделили. Пополам. В том-то и проблема.

Только вот как он теперь в школе – вообще без Юрки?

Мысли были эгоистичными, и Гольдман постарался решительно задвинуть их куда подальше. Не начинать же совместную жизнь с вульгарной истерики? Да и день рождения у Юрки… Правда, задавить острый приступ досады на корню не удалось.

– И где ты планируешь работать? Совсем на склад перейдешь? Или в экспедиторы попросишься?

Улыбнувшись, Юрка привлек его к себе. Все-таки с некоторых пор этому Блохину чертовски легко удавалось преодолевать самые непреодолимые расстояния! И обниматься он научился на «отлично», зар-р-раза!..

– Ну чего ты?.. Я тут тренера встретил. Игорь Ильич, помнишь? Ты с ним даже вроде бы общался.

– А-а-а, однофамилец знаменитого баснописца? Помню.

– Вот! Он меня в бассейн к себе зовет – мелочь тренировать. Так что стану уже по будущей специальности деньги зарабатывать.

– А велики ли деньги?

– Поменьше, конечно, чем в школе, – (Гольдман хмыкнул), – зато и бумажек тоже меньше. Возьму еще на складе ночных смен. Пробьемся!

– И я забуду, как ты выглядишь.

– Я напомню, – опять улыбнулся Юрка, со странным выражением лица прокручивая кольцо на безымянном пальце левой руки.

Гольдман вздохнул и согласился. Пусть будет как будет. Кстати, серебряный ободок на крупных Юркиных пальцах смотрелся просто замечательно.

– Пойдем, а то они еще решат, что мы тут совместно сбросились с обрыва.

– Или повстречались с медведем.

*

…Домой возвращались поздно на полупустой электричке. Юрка почти сразу же задремал, прислонившись виском к оконному стеклу. Умаявшийся от переизбытка впечатлений и свежего воздуха Тимыч даже и не дремал, а мгновенно вырубился, положив голову на Лизкины колени, и та полдороги держала над ним руку, защищая лицо спящего сына от косо падающих пронзительно-золотых вечерних лучей заходящего солнца.

====== Глава 32 ======

«Любовью болеют все на свете.

Это вроде собачьей чумы.

Ее так легко переносят дети

И совсем не выносим мы.

Она нас спасает. Она нас поддерживает.

Обещает нам счастье, маня.

Но усталое сердце уже не выдерживает

Температуры огня».

Александр Вертинский

*

Где это видано, где это слыхано, чтобы практически здоровый человек практически добровольно укладывался в больницу в первую же неделю своего долгожданного летнего отпуска? Ситуация отдавала чем-то глубоко неправильным – натуральное садо-мазо. И храбрый, несгибаемый Давид обязательно выстоял бы против страшного Голиафа, отвоевав себе свободу, независимость и право на самоопределение. Но против двух Голиафов, объединившихся в едином, что называется, порыве… Против них он оказался бессилен. Лизавета и Юрка взяли его в клещи, как Ганнибал со своими карфагенянами римские войска в битве при Каннах.

Нет, повод для такой повышенной заботы, разумеется, имелся. И, если честно, не один. За всеми (несомненно, радостными) сюжетами вокруг неожиданно проклюнувшейся личной жизни про то, что профилактики ради с его не совсем здоровым сердцем в больницу нужно ложиться хотя бы раз в полгода, Гольдман попросту забыл. Потому как: «Легко на сердце от песни веселой!» А уж от присутствия рядом своего собственного, считай, персонального Блохина – и тем более. Но… Сердце – глупый орган. Оно болит и тогда, когда его обладатель счастлив.

Первый звонок, если можно так выразиться, брякнул еще до Юркиного дня рождения – в начале апреля. Весна – сложный для сердечников период. Не зря гольдмановские доктора всегда так серьезно настаивали на госпитализации именно в это время года. Но мы же – сами с усами! У нас – личная жизнь. Вот и накрыло Гольдмана буквально на ровном месте – на уроке физики в седьмом «А» на объяснении новой темы, да так, что он лишь дал отмашку на сборник задач: «Порешайте пока сами», – и выпал в подсобку. Ну а там долго «отпыхивался», как именовала этот процесс Лиса, закинув под язык таблетку нитроглицерина. Даже вечернее свидание с Юркой отменил: организм требовал отдыха и сна, а не жарких постельных баталий. Правда, выглядеть больным и слабым в Юркиных глазах ужасно не хотелось – пришлось сослаться на внезапно возникшие учебные дела.

Второй раз вообще вышел смешной. Прихватило прямо в момент оргазма. Сказать кому!.. Нет, кончить он успел. И Юрка, изгибающийся под ним укрощенным барсом, играющий мускулами своей потрясающей спины, подрагивающий крыльями напряженных лопаток, шипящий и матерящийся сквозь зубы, а иногда вскрикивающий отрывисто и хрипло… Одним словом, Юрка успел тоже… Кажется. Потому что Гольдману только и удалось, что соскользнуть с него, откинуться на сбитые в ком подушки и выдохнуть:

– Что-то мне… – а Юрка уже тянулся за лекарством, заботливо хранившимся тут же, на ближайшей полке – рядом с неизменным вазелином и презервативами.

В принципе, все обошлось. Если не считать того печального факта, что Блохин потом неделю приговаривал:

– Да чтобы я еще!.. Да ни за что! Да никогда! – А еще постоянно цитировал фильм «Золушка»: – «Все! Ухожу! К черту! К дьяволу! В монастырь!»

Случилась эта гадость в конце мая, аккурат перед началом выпускных экзаменов у одиннадцатиклашек. Времени на личную жизнь и так оставалось прискорбно мало, а тут еще Блохин со слегка гипертрофированным чувством ответственности. В итоге Гольдман дал страшную клятву, что если еще раз, то… Ладно, тогда – немедленно в больницу. «Резать к чертовой матери, не дожидаясь перитонитов!»