Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)

– Ладно, – закончив с посудой, Гольдман наведался напоследок в комнату, осмотрелся, подхватил еще вчера сложенную сумку с вещами и кое-какими книгами, взглянул на Юрку. – Тогда пошли?

Блохин отчего-то выглядел растерянным.

– Уже?

– А чего тянуть? Мне к девяти хорошо бы появиться на кафедре. Пока там всё найдут, пока обсудим разные детали… А в двенадцать – электричка…

Проблема была, естественно, не в том, что он куда-то опаздывал. Никому их распрекрасная кафедра даром не нужна в девять утра в понедельник. Просто… Когда Юрка ощущался вот таким… привычным, почти спокойным, короче, до ужаса родным, от него катастрофически не хотелось уходить. «Попроси меня – и я останусь. Здесь. С тобой».

– Леш, сдай мне квартиру. Ну… Ты ведь, насколько я понимаю, тут и не живешь практически. А я… не могу сейчас в общагу. Там Ленка… И вообще…

Гольдман едва удержался, чтобы не коснуться рукой внезапно опять образовавшейся на Юркином лице горькой складочки между бровей. «Бедный мой мальчик…» Длинные пальцы Блохина вцепились в дверной косяк так, словно кто-то выкидывал его из квартиры силой, а он упирался. Пальцы с обкусанными ногтями и черной кромкой кладбищенской земли.

Секунд десять Гольдман молчал, принимая решение. Разумным выходом из создавшейся ситуации было бы и вправду отправить Юрку восвояси – и пусть разбирается со своими проблемами сам. С некоторых пор они превратились в совсем чужих друг для друга людей. Никто никому не должен – не так ли? Никаких надежд. Никаких обещаний. Где-то там, далеко, за тысячу световых лет отсюда, живет Юрий Блохин. От этого, когда смотришь на звезды, чуть-чуть вздрагивает сердце. Тот же Юрий Блохин, обитающий в собственной гольдмановской квартире – совершенно иная история. Она обжигает душу кипятком, будоражит воображение, обещает… Что? Да ничего по большому счету не обещает. Но болеть будет – к гадалке не ходи.

И все же… Когда-то давно они договорились, что станут друзьями. И если им уже никогда отныне не сделаться вновь любовниками (Гольдман отлично понимал про бесполезность и даже настоящую опасность повторного вхождения в одну и ту же реку), то помочь другу – священная обязанность. Ведь так? «Сам погибай – а товарища выручай!» («Что ж я никак не погибну-то, а?»)

– Конечно, живи, Юр. Плати только за коммуналку. Квитанции – в почтовом ящике. Что у меня где – ты в курсе. Ключи… – он долго рылся в коридорной тумбочке, изображая, словно не представляет, где эти чертовы ключи… Юркины ключи. До сих пор лежавшие с краю – на самом видном месте. Театр одного актера! – А вот и они!

Юрка по-прежнему стоял, сдавливая пальцами дверной косяк.

– Леш…

– Соседей я предупрежу, что тебе квартиру сдал. А то с них станется вызвать милицию. С тетей Машей ты, кстати, знаком. Она мне от тебя армейскую посылочку передавала… – Гольдману казалось: если он сейчас замолчит – случится что-то страшное, непоправимое. – С Витюшей, ее сыночком, ты не связывайся: дерьмо – то еще! Правда, трус. Но когда нажрется…

– Леша…

– Да? – он все-таки заставил себя поднять на Юрку глаза. И это можно было считать одним из самых храбрых поступков в его абсолютно негероической жизни. Глаза в глаза. Все, как и прежде. Будто и не было этих муторных, одиноких лет. Будто… Нет! Какого дьявола?! Все прошло! Отболело! Баста!

– Леша? Спасибо.

====== Глава 26 ======

«Мы – осенние листья, нас бурей сорвало.

Нас все гонят и гонят ветров табуны...

Кто же нас успокоит, бесконечно усталых,

Кто укажет нам путь в это царство Весны?»

Александр Вертинский

*

Гольдман ненавидел педсоветы. А еще он ненавидел возвращаться туда, откуда его однажды довольно бесцеремонно выпнули пинком под зад. А еще… пожалуй, Милочку Орлову, которая сейчас обреталась рядом с видом типичнейшей дуры-блондинки-губки-бантиком. Да-да! Если бы не эта стерва, сидел бы он в данный момент не здесь, а в своей любимой Михеевке, наслаждался свежим воздухом и уже успевшим слегка пожелтеть августовским пейзажем, разглядывал ночами поток Персеидов, спорил до хрипоты с упрямым Сурьминым о теориях происхождения Галактики, перешучивался о политике с Амбарцумяном, читал очередной шедевр переводной фантастики, коих нынче на прилавках было просто завались – хватило бы на все денег. Как там у Захарова в «Свифте»? «Я жил спокойно в своем маленьком Ноттингемшире, ходил каждый день на службу, у меня была нормальная жена, нормальные дети, и я нормально лечил нормальных сумасшедших...» А теперь? Как он исхитрился дойти до жизни такой? Здравствуй, школа! Здравствуй, педсовет!

А ведь, по сути, «ничто не предвещало…» Приехав на пару дней в город, Гольдман отправился немного прогуляться. По дороге заглянул в недавно открывшийся книжный (ибо человек слаб), а там… «Ой, Алексей Евгеньевич! Вас мне сам бог послал!» Бог? Бр-р-р! Скорее уж дьявол. Какой-нибудь особо пакостный уполномоченный адской бюрократии. «И что там товарищ Гольдман? Не слишком ли хорошо ему живется? Не слишком ли безмятежно?»

«А у нас директор сменился. Дядю Ваню в Москву забрали – на повышение. Уж мы так расстроились, так расстроились!.. В самом конце учебного года! А новый… Вернее, новая… Не поверите! Молодая, лет сорок пять всего. Завучем была в соседней тридцатой. Как она у нас справится – без понятия! Правда, хладнокровная, не орет. Мы тут с ней во время летней практики пересеклись. Пока мои в теплицах ковырялись, мы кофейку попили, поболтали о том о сем… Нормальная дама, с чувством юмора. Но вот где она физика возьмет?! Вы же, Алексей Евгеньевич, как ушли, так у нас натуральные Содом и Гоморра образовались: только преподаватель появится – тут же и исчезает месяца через три. Зарплаты низкие, дети наглые. Астрономию после вас и вовсе никто не ведет – так, часы в журналы ставим. Еще и Штанга на пенсию подался. Орал на всю учительскую: «У меня педагогический стаж выработан! Имею право!» Словно он какой-нибудь поседевший в боях ветеран гражданской войны. Вот и свалил. Ни физика, ни физкультурника, астрономия – в пролете. Может, вернетесь?» – и ресничками крашеными – хлоп-хлоп. Змея-искусительница!

Гольдман думал долго – недели три. А потом… Пошел знакомиться с новым директором. То есть с директрисой. Ольгой Владиславовной Шестопаловой. И… вот.

Потому что, как выяснилось, ужасно соскучился по детям (пусть большую часть времени они те еще сволочи!), по запаху школьных коридоров, по дребезжанию звонков и, что удивительно, по некоторым коллегам. И Штанга на пенсии – это просто подарок судьбы. Одним гадом меньше – все в плюс. А то астрономию не преподают – совершенное ведь безобразие! Кажется, уезжая в Михеевку, он не подсуетился вынести на помойку старые календарные планы и тетрадки с конспектами. Иногда быть Плюшкиным – прямо-таки замечательно! Весьма полезно.

Опасался, из обсерватории придется вырываться с боем: он там успел прижиться, стать своим, даже вроде бы придружиться с новыми сослуживцами. С Сурьминым вон, хоть того и не любил Эдька Амбарцумян, пару-тройку вполне пристойных статей наваяли по результатам исследований молекулярных облаков в областях звездообразования. Нормальный мужик. По пьяной лавочке все «Маугли» вспоминал. «Мы, – вещал проникновенно, – с тобой, Гольдман, одной крови!» Первый раз от таких откровений все внутри сжалось в тугую пружину: неужели вечно недовольный всем на свете педант Сурьмин – тоже из «наших»? То-то было бы открытие века – хоть статью в журнал пиши! Пришлось основательно собраться с духом, прежде чем поинтересоваться: нет ли в данной цитате намека на скрытые еврейские корни господина Сурьмина? (Не спрашивать же, право: гей ли ты, дорогой друг, или же не гей?) На что тот долго недоуменно сопел, а после выдал: «Мы оба – волки-одиночки! Нам никто не нужен!»

Не нужен? Так-таки и никто? Гольдман тогда, помнится, не знал: смеяться ему или плакать. В итоге потом не мог заснуть почти до рассвета, хотя у него в эту ночь и не было дежурства. Тот еще волк-одиночка, на самом деле! Удрал из капкана, откусив себе лапу чуть ли не по плечо…

Нет, Сурьмин, конечно, расстроился, когда Гольдман сказал, что собирается вернуться в школу. Процедил сквозь зубы в собственной неподражаемой манере: «Дерьмо ты, Лешка! Ну и катись! А я-то думал…» Что он там думал на сей раз, так и осталось тайной, покрытой непроницаемым мраком. В отличие от него, Эдька гольдмановский финт ушами воспринял практически стоически – только развел руками и вздохнул: «Я и не сомневался, что ты у нас – явление временное! Залетный птиц. С тебя – отвальная. И не приведи бог зажилишь!»

К финалу «отвальной» его простил даже желчный Сурьмин, не говоря уже о добрейшей Веронике Семеновне. «Вы возвращайтесь, Лешенька, возвращайтесь! Мы вас будем ждать…» У Гольдмана отчаянно защипало в носу, и виноват в этом был вовсе не попавший в дыхательные пути шальной комар.

Ну и что, спрашивается, ему не сиделось на месте? Ностальгия замучила, словно какого-нибудь, прости господи, белого офицера? Перерезать горло коню, выкинуть в море золотые погоны и рвануть на родину? «Когда уйдем со школьного двора…» и прочая романтическая чушь? «Подайте патроны, поручик Голицын!»? Стыдно, Гольдман.

– В этом году у нас чрезвычайно радостное кадровое пополнение, – ворвался в его невеселые думы голос директрисы Ольги Владиславовны. Выглядела она весьма ничего: длинные волосы с благородной ранней сединой, уложенные в элегантную прическу, очки в тяжелой модной оправе, накрашенные темной помадой губы, явно склонные не только к нотациям, но и к улыбкам. – Полагаю, большинство присутствующих куда лучше меня знакомы с нашим новым преподавателем физики и астрономии. Покажитесь народу, Алексей Евгеньевич!

Гольдман встал и сдержанно поклонился. Вокруг засмеялись и захлопали. Краем глаза он успел заметить, как Сколопендра наклонилась к уху Ираиды и что-то прошипела ей с нескрываемым негодованием. Некоторые вещи, определенно, не меняются. Да здравствует стабильность!

– Но это еще не все, – Ольга Владиславовна внимательно оглядела собравшихся, словно ища кого-то, потом, очевидно, не найдя, в легком недоумении приподняла брови, но тем не менее продолжила начатую мысль: – Все вы помните, что в прошлом году наш уважаемый физрук ушел на заслуженный отдых, в связи с чем у школы обнаружилась еще одна незанятая вакансия. Не открою Америки, если скажу, что с кадрами дела нынче обстоят крайне сложно, поэтому мы вынуждены были принять весьма непростые меры…

Аккурат на этой таинственной фразе (которая, надо полагать, означала: «Мы тут откололи нечто, за что, в случае чего, нас вряд ли погладит по головке начальство…») дверь в кабинет истории, где всегда и проходили педсоветы, распахнулась и оглушительно хряпнула о стену, а на пороге возник испуганный и невероятно решительный…

– А вот и наш новый преподаватель физкультуры, – как-то чересчур радостно провозгласила директриса, узрев это «явление Христа народу», – Юрий Федорович Блохин. Прошу любить и жаловать!

Гольдман прикинул, что вот сию секунду его наконец и хватит инфаркт. Или инсульт. Потому что, похоже, давление рвануло в космос. Или крыша. Или он всего-навсего уснул и ему снится сон? Из породы кошмаров…

– Простите, я опоздал, – хрипло сказал Блохин.

А Гольдман понял: «Нет, не сон». Ни у одного сна не бывает настолько родного, необыкновенно настоящего голоса, от которого вдоль позвоночника моментально принимаются бегать табуны мурашек. И хрипотца… Так Юркин голос иногда звучал… после, сорванный криками. (Позволили себе… пару раз… не сдерживаться, пока соседи были на работе… Счастливые идиоты! Интересно, откуда он сейчас такой... с надорванными связками?) Гольдман постарался задавить в себе крайне несвоевременную, а главное – никому не нужную ревность. Август, лето. Может же быть у человека личная жизнь? Не Юрка же, в конце концов, прятался от всех в лесах, будто дикий, но гордый медведь.

– Проходите, Юрий Федорович, – величественно склонила голову Ольга Владиславовна – ну чисто английская королева в пору своего расцвета. А что ей оставалось делать? Педагог, даже молодой – не школьник. Его, конечно, можно прилюдно повозить носом по паркету за опоздание, но вряд ли он пожелает затем задержаться на сомнительной прекрасности работе. И кто у нас будет тогда вести физкультуру? Сама мадам директор?

Юрка вошел в кабинет, повел глазами, выискивая свободное место. Гольдман ждал. И дождался. Как только Юркин взгляд запнулся за него, стало буквально нечем дышать. У них изредка выходило так – сцепляться взглядами, получая мгновенно начинавший искрить канал беспроводной связи: давным-давно на дискотеке в спортзале и позже, когда Блохина забирали в армию. И вот теперь…

«Это… ты?!» – едва расширившиеся зрачки рысьих глаз.

«А это – ты?» – едва заметная улыбка уголками губ.

«Я должен…»

«Потом. Не здесь».

«Хорошо».

Свободное место обнаружилось в правом ряду, почти в конце кабинета, у окна. Достаточно далеко от Гольдмана – не посмотришь, не коснешься нечаянно рукой. И слава богу!

Гольдман покосился на таинственно опустившую ресницы Милочку Орлову, которая усиленно изображала состояние легкой дремоты. «И на шелковые ресницы сны золотые навевать…» Актриса погорелого театра! Сара Бернар! Неужели знала про… Блохина? Да, пожалуй, знала! Не случайно в том судьбоносном разговоре промелькнул уволившийся Штанга! Ох, не случайно! Мерзкая интриганка! Серый кардинал школы номер двадцать семь!

Злиться получалось так себе. Если честно, совсем не получалось. Потому что сердце заполошно выстукивало: «Юрка! Юрка!» А, казалось бы, он предпринял все, чтобы забыть. Или хотя бы не вспоминать.

За весь тот год, что Юрка проживал в гольдмановской квартире, они ни разу не пересеклись – это условие поставил Блохин. Заявил решительно и твердо: «Ты звони, когда домой соберешься – я на время съеду». А на вполне резонный вопрос: «Куда съедешь?» – пожал плечами: «К родителям. Хоть на раскладушку – да пустят». Гольдману ужасно не хотелось, чтобы Юрка съезжал куда-то вот так – на раскладушку, но и вправду: ночевать в одной комнате, как прежде, у них бы уже не вышло. А что-то такое возобновлять представлялось крайне… нецелесообразным. Разбитую посуду не склеишь. А уж пить или есть из склеенной посуды – дрянная примета. По-настоящему отвратительная. Жизнь приучила Гольдмана быть пессимистом.

Однако каждый раз, приезжая – пусть ненадолго – в родные пенаты, он надеялся встретить там Юрку. Просто обменяться нейтральным рукопожатием, парой ничего не значащих фраз: «Привет! Как дела? Как работа?» Не случилось. Кое-какую информацию он все же вытягивал по телефону: «Счета оплатил. Горячей воды неделю не было. Соседка приходила – просила соли, но, мне кажется, опять шпионила». – «Тетя Маша такая. Она может. Витек не прикапывался?» – «Пытался как-то денег занять. Я ему честно сказал, что ни хрена нет, как до зарплаты дожить – хрен знает». – «Поверил?» – «Еще бы! Я убедительный».

Дома Гольдман тоже жадно искал признаки присутствия Юрки. И, разумеется, находил: в непривычном порядке расставленные на кухне чашки, аккуратно сложенные вещи на специально выделенной под нужды нового жильца полке в шкафу. Костюм, в котором Юрка когда-то танцевал на выпускном – на вешалке. Несколько рубашек. Ботинки в прихожей. Чужие зубная щетка и пена для бритья – в ванной. На крючке – полотенце, пахнущее Юркой. (Гольдман никогда не мог удержаться – непременно засовывал в него свой нос, ныряя с головой в родной запах и почти кончая от переизбытка ощущений.) Лежащая на столе книжка с календариком на этот год – вместо закладки. Гольдман ревниво следил за тем, что именно Юрка читает, и каждый раз едва ли не восторженно испытывал пресловутый «эффект узнавания»: Стругацкие «Трудно быть богом», Азимов «Я – робот», Брэдбери «Вино из одуванчиков». Как там любит цитировать Сурьмин? «Мы с тобой одной крови!»? Словно бы они с Юркой и впрямь становились чуточку ближе от того, что у них под кожей бились одни и те же слова.

Гольдман был бы согласен говорить с ним даже о книгах. О чем угодно. Но Юрка на разговор не шел. Ускользал, оставляя после себя возле телефона стопочку оплаченных счетов, неизменную чистоту генеральной уборки (сроду у Гольдмана в квартире не было так чисто, как тогда, когда там жил Блохин) и записку на зеркале приблизительно одинакового содержания: «Буду такого-то. Если задержишься – не беспокойся. Я позвоню и уточню. Сам знаешь: нежданный гость завсегда лучше татарина. Но ненамного». В прошлом это являлось их дежурной шуткой, подтянутой откуда-то из телевизора: «Группа татар обратилась в Верховный Совет СССР с просьбой отменить унижающую татар пословицу: “Незваный гость хуже татарина”. Верховный Совет постановил изъять из употребления: “Незваный гость хуже татарина”. Вместо неё вводится поговорка: “Незваный гость лучше татарина”». Юрка вообще с большим юмором относился к своим восточным корням, приговаривая, что из всего татарского языка выучил целых две фразы – и те ругательные. Ну и поздороваться там, само собой, поблагодарить. А так… Неуч. Вроде самого Гольдмана с его еврейскими родственниками.

Все Юркины записки Гольдман тщательно складывал и хранил в своем верном ежедневнике. Вовсе не для того, чтобы, скажем, перечитывать (Глупости какие!), а… Просто так. Чтобы были.

А с месяц назад Юрка позвонил в Михеевку сам. (Разумеется, уезжая, Гольдман оставил ему номер телефона – на всякий пожарный.) Кто бы мог подумать, что обычное: «Леш! Тебя к телефону! Парень какой-то незнакомый», – способно довести практически до предынфарктного состояния. Пока добежал со второго этажа на первый, навоображал кучу разнообразнейших ужасов: «Юрка попал в больницу. Газ взорвался. Ограбили». Что?!

Но услышал почти будничное: «Я переезжаю, Леш. Спасибо тебе огромное! Пора уже возвращаться в собственную жизнь. Ключи возле телефона оставлю. Ладно?» Гольдману потребовалось довольно много времени, чтобы понять: по телефонным проводам его кивок никоим образом не передается. Так же, как заполошный стук сердца. (А вот это уже – к счастью.)

А сейчас… Здрасьте, приплыли! То есть: «Будете вы, товарищ Гольдман, работать со своим… хм… бывшим в одной конторе и сталкиваться… по несколько раз на дню. И делать вид, что все – пучком и хвост – пистолетом». Веселуха!

– Юрий Федорович – студент третьего курса Института физкультуры, – донеслось до него сквозь гул обрушившихся мыслей, и Гольдман вздрогнул. «Студент». Что?! Какой еще институт?! Юрка?!

– Заочное отделение, – уточнил сзади хриплый голос Блохина. Правдолюб хренов!

– Заочное отделение, – как-то растерянно повторила за ним директриса. – А теперь – слово нашему завучу по воспитательной работе Александру Николаевичу. Он ознакомит вас с планом мероприятий по проведению Дня знаний.

Что там нес в своей непередаваемо занудной манере географ, Гольдман уже не слышал.

*

Первой мыслью было: «Бежать! Заявление на стол – и в Михеевку! Там люди понимающие. Примут».

Второй: «Гольдман, будь мужиком! Хватит уже бегать!»

Третьей… Третья не успела сформироваться, потому что рядом раздалось:

– Здравствуйте, Алексей Евгеньич!

Похоже, чертов педсовет в кои-то веки закончился чересчур быстро.

– Здравствуй, Юра.

Он и вправду стоял рядом, бессовестно нарушая границы личного пространства: высокий, загорелый, с короткими, выгоревшими на летнем солнце волосами. Совсем прежний. И совсем другой, новый. Более худой, более взрослый. Теперь уже язык не поворачивался назвать его мальчиком. Четче обозначилась линия скул, холоднее стали глаза, губы, казалось, давным-давно забыли, что умеют улыбаться.

– Нам бы поговорить.

– Конечно. Почему бы и нет?

Действительно, было бы смешно работать вместе и упрямо прикидываться, что практически незнакомы. Они с Юркой – те еще притворщики.

– Может, кофе где-нибудь выпьем?

Кофе он пил раз в сто лет – сердце не позволяло, но почему-то первое, что пришло на ум (будто в иностранном кино про чужую красивую жизнь): «Может, выпьем кофе?»

– Лучше давайте прогуляемся в дендрарий. Смотрите, какая погодка сегодня! Жаль упускать.

Гольдман пожал плечами. В самом деле, какая разница? Дендрарий так дендрарий. Погода опять же… Последние дни лета. Из Юркиных уст обращение на «вы» звучало абсолютно неправильно, болезненно резало слух.

До дендрария добирались молча, словно оба копили силы для грядущего разговора. Шуршали под ногами листья, голуби чинно разгуливали на еще не успевшем окончательно утратить летнюю зелень газоне. Гольдман почему-то вспомнил, как раньше, до всего, ужасно комплексовал, шагая по улице рядом с Юркой. «Он такой высокий, а я рядом с ним – просто карлик, лилипут». Господи, вот ведь глупости! Сейчас это не играло совершенно никакой роли. Были у них проблемы и посерьезнее разницы в росте. Некстати в памяти всплыли чьи-то слова о том, что в постели эта самая разница и вовсе не имеет никакого значения. Дендрарий и разговоры о постели… Похоже, и это они уже проходили.

– На лавочку сядем или погуляем?

Гольдман вздрогнул. Снова он занырнул куда-то на глубину и сам этого не заметил.

– Что у тебя с голосом?

– Простыл, – беспечно отозвался Блохин. – Представляешь, утром – на первый в жизни педсовет, где я должен присутствовать в качестве преподавателя, а у меня ночью – температура под сорок. Простыл.

– Как это тебя угораздило? – мгновенно встревожился Гольдман, с облегчением чувствуя, как мерзкий морок ревности позорно убирается куда-то за горизонт. Да еще и привычное «ты» прошлось по сердцу ласковой плюшевой лапой.

– Вчера с парнями на озеро ездили – последние дни лета ловили. Ну… искупались, само собой.

– Придурок, – грустно вздохнул Гольдман, отчаянно борясь с потребностью коснуться Юркиного лба ладонью и проверить, как там у него сейчас обстоят дела с температурой. – Кто же в наших краях купается в конце августа?

– Так тепло же!

– «Тепло»!.. – передразнил Гольдман, решительно направляясь к ближайшей лавочке. Нечего Блохину в простуженном состоянии километры по парку наматывать. Успеется еще! По пруду неторопливо курсировали самодовольные утки. Интересно, те же самые, что были тогда, или уже другие? Сколько лет живут утки? – Второго августа Илья-пророк в воду нассал. Слышал про такое? Народ врать не станет.

Юрка насмешливо сверкнул глазами:

– Не-а, мне не доложили. Вот ведь мудак последний твой Илья! Испортил воду – и хоть бы хны!

– Юр, может, ты все-таки домой? Подлечишься, таблеточек попьешь… Чаю с малиной. А потом поговорим, а?

– Да не бойся ты, Леш. Я крепкий. А дома… Нет у меня ни малины, ни таблеточек. Только аспирин. А я его уже с утра… того… хряпнул для бодрости духа. Вот. Само пройдет.

Сразу захотелось притащить Блохина к себе. Напоить чаем с малиной (наварил нынче в Михеевке), завернуть в одеяло и в плед – чтобы как следует пропотел. Заставить полоскать горло настойкой эвкалипта. (Кажется, завалялась где-то в аптечке.) Какой-то, чтоб его, неизбывный инстинкт курицы-наседки! «Даже не вздумай! Юрка давно не твой!» Почаще повторяй себе эти простые слова, Гольдман! Юрка – взрослый самостоятельный человек. И на сей раз он не просил тебя о помощи. (И очень может быть, что уже и не попросит. Никогда.)

– Леш?

– А?

– Ты какой-то сегодня странный.

– Я странный?! – Гольдман аж поперхнулся от такой постановки вопроса. – Ну, знаешь, Блохин, по странностям мне тебя по-любому не переплюнуть. Каким образом ты вдруг преподавателем заделался? Вроде в последнюю нашу встречу ты грузчиком вкалывал. На хлебокомбинате.

– Так это когда было, Леш!..

От привычно мягкого, хотя и хриплого «Леш» теперь уже у самого Гольдмана восторженно перехватило горло. Зря он, оказывается, потратил столько сил и времени, чтобы забыть. Совершенно зря. Бессмысленно.

Оба замолчали, внезапно синхронно вспомнив, когда они в последний раз общались… вот так, не по телефону. И при каких обстоятельствах, будь они прокляты!

– Юр, – решился в конце концов осторожно спросить Гольдман, – ты… как?

Тот долго рассматривал собственные руки, потом ответил просто:

– Выжил, как видишь. На кладбище все еще таскаюсь по несколько раз в неделю, но… Отпустил его, наверное. Понимаешь?

Гольдман кивнул. Он понимал. Сам в прошлом целую вечность не мог отпустить Вадима. И кабы не вот этот самый Юрка… Впрочем, у всех оно индивидуально. Может, если у Блохина в будущем родится еще один ребенок… Думать о таком было больно, не думать – не выходило. Явственно стоял перед глазами образ Юрки, улыбающегося светло и растерянно: «У меня сын будет. Представляешь?» Или дочь. Пожалуй, дочь даже лучше. Чтобы не так напоминала о Ванечке. Гольдману приходилось сталкиваться с семьями, где второго ребенка завели, потеряв первого. Не на замену, а чтобы чуть-чуть унять боль. Подменить смерть жизнью. Правда, не всегда это удавалось, но попытаться-то стоит?..

– Леш? Ты опять пропал.

– Прости. Все это слегка… внезапно. До сих пор никак не утрамбую: ты, школа. Юр, но как?!

Юрка взглянул ехидно.

– Тупой Блохин, да? Только в грузчики и гожусь? Или, если повезет, в продавцы?

Гольдману достало совести смутиться.

– Я… прости.

– Да не за что, на самом деле! Просто… у меня в тот момент всего два выхода осталось: либо утонуть, либо выплыть. Но спейся я тогда... все, выходит, зря? И наша с тобой встреча. И письма. И… те два месяца, когда... Ну… ты помнишь. – («Я помню»). – И вся моя гребаная жизнь. Понимаешь?

Гольдман лишь молча кивнул в ответ.

– Вот… И я решил выплыть, – Юрка так отчаянно сцепил пальцы, что они побелели. Наверное, Гольдман бы этого не заметил, но он, не в силах смотреть Блохину в лицо, пялился на его руки. – Я же в плавании того… профессионал.

Неуклюжая попытка пошутить почему-то вызвала в Гольдмане очередную волну мучительной нежности. Чтобы не дать ей выплеснуться наружу, сметая то, пусть и весьма относительное, равновесие в отношениях, которого им удалось достигнуть воистину титаническим трудом, он уточнил:

– Но ведь в институт ты зачем-то пошел раньше? До… всего?

– Мне казалось, ты бы этого хотел. Тебе бы понравилось.

Это было… Гольдман глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Это было как… не имеющий себе равных подарок: на все бывшие и будущие дни рождения и на каждый Новый год, что он не праздновал. Хотелось... взлететь. Распугивая мамашек с колясками, пройтись колесом по аллее. Задать тысячу разнообразных вопросов. Но он остановился на простейшем:

– Тяжело учиться?

Юрка хмыкнул, смущенно потер переносицу.

– Ты лучше спроси, как я вообще туда попал. Представляешь: Ваньке полтора года – уже начал нормально спать по ночам, но все равно иногда просыпается и орет истошно. Ленка – злая, как мегера, ибо денег нет, счастья нет, новых тряпок, само собой, тоже нет. И покой нам только снится… – Гольдман усмехнулся, опознав цитату из Блока. Блохин цитирует стихи – чудеса! – А я, гордый и прекрасный, судорожно пытаюсь вспомнить русский и биологию – школьный курс. Ночью до трех-четырех учишь – утром на работу. Думал, сдохну. Не сдох, как видишь. До сих пор кошмары снятся.

Обнять. Целовать. Любить, пока не забудет не только минувшую боль, но и свое собственное имя.

Все это было совершенно невозможно. И Гольдман просто сказал:

– Ты – молодец! Горжусь.

По сути, так он сказал бы любому из своих учеников, сумевшему сотворить что-нибудь вроде этого. Но Юрка расплылся в сияющей улыбке, сразу сделавшей его лицо на несколько лет моложе, и осторожно уточнил:

– Правда?

Почему-то в этот момент он напомнил Гольдману щенка: большого, серьезного, лобастого, наивно и несмело выпрашивающего хозяйскую ласку. Ассоциация вышла на удивление странной. Нет, действительно: взрослый, вполне себе самостоятельный Блохин – и вдруг какой-то щен. Но… Гольдман потянулся и бережно, одними подушечками пальцев, погладил выступающую косточку на запястье Юркиной руки, расслабленно лежащей на спинке парковой скамьи. Тот вздрогнул. Прикрыл глаза. Гольдман позволил себе некоторое время бездумно глядеть, как слегка дрожат на Юркиных скулах тени от его пшеничных ресниц. Оказывается, за эти годы он уже и забыл, насколько Блохин… золотой. Золотой и горячий, угм.

– Юр, тебе пора домой. Похоже, у тебя температура опять поперла. Пойдем, а? Раз уж мы теперь работаем вместе, то наговориться успеем.

В самом деле, отчего бы коллегам в переменку не потрепаться о том о сем? Фраза отдавала фарисейством, и Гольдман мысленно отвесил себе подзатыльник, а Юрка склонил голову к плечу.

– Леш, ну какой же ты все-таки зануда!

– Ага, именно. Старый зануда, – покорно согласился Гольдман. Он бы нынче на что угодно согласился, лишь бы Блохин соизволил убраться с этой распрекрасной скамейки и всерьез сосредоточился на своем лечении.

– Ну… Разве что в смысле стажа… – вздохнул, поднимаясь, Юрка. В этот момент его слегка качнуло (температура же, как и было сказано!), и Гольдман порадовался, что исхитрился вовремя подставить плечо, на которое тот тяжело оперся.

«Сейчас я сдохну от счастья!» – мелькнуло в сознании. Мелькнуло и пропало. Не до сантиментов. Юрке и впрямь требовалось домой. Чтобы его там «обобрали, подогрели» – сообразно классике. То есть, конечно, «подобрали, обогрели». И чаем напоили. Без варенья – ну и хрен с ним.

– У тебя дома действительно ничего, кроме аспирина?

– Да и аспирин, кажись, закончился, – беспечно ухмыльнулся Блохин, аккуратно отстраняясь от гольдмановских попыток подстраховать и поддержать. – Не надо, Леш. Я сам.

Гольдман просто кивнул. Сам – так сам. Но на всякий случай пошел рядом, совсем близко, чтобы успеть, если что.

– А в аптеку мы с тобой обязательно зайдем.

– Леш, да у меня денег с собой…

«Или вообще нет, – догадался Гольдман. Вряд ли у Юрки имелись в заначке стратегические запасы «на черный день». – С деньгами – швах. Бывает».

В аптеку он упирающегося Блохина все-таки затащил. Тот посопротивлялся минуты с две, а потом элементарно сломался: похоже, силы иссякли. Рухнул на деревянную лавочку, так и не дойдя до окошка выдачи лекарств, прислонился затылком к стене.

– Ишь, молодой да ранний! – проворчала, неодобрительно косясь на Юрку, стоявшая перед Гольдманом в очереди старушка. – Не вечер ведь еще, а уже нажрался, зенки залил!

Гольдман подумал, что очень даже понимает Раскольникова. Жаль, топора с собой нет.

– Зря вы так, – не удержался он. – Болеет человек, температура высокая. Для этого же аптеки и существуют?

– Да знаем мы! – не унималась старая перечница. – Сейчас пустырником закинется и побежит резво! Или, может, он энтот… наркоман!

Юрка нашел в себе силы приоткрыть один глаз:

– Типун тебе на язык, бабка!

– Еще и ругается, бесстыжий!

Гольдман напомнил себе, что времена Достоевского давно прошли. Да и тогда за убитую старушку полагалась каторга. К счастью, очередь сдвинулась, и скандальная бабка занялась наматыванием на свой сухонький кулачок нервов терпеливейшей аптекарши. Гольдман опасливо поглядывал на Юрку. Тот так и сидел с закрытыми глазами, но хоть падать в обморок, похоже, не собирался. Собственное желание спасать, оберегать, лечить и готовить шоколадный гоголь-моголь слегка пугало. А он ведь так надеялся, что оно уже того… перегорело! Перегорело… Но, судя по всему, не до конца. Даже не день – полдня, а как полыхнуло! До неба!