Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 40 страниц)

====== Глава 1 ======

«Мадам, уже падают листья!..»

Александр Вертинский

Гольдман ненавидел педсоветы. Глухой, рокочущий голос директрисы Веры Павловны, Героини Труда и труженицы тыла (как она при случае любила представляться), отдавался в висках подступающей головной болью, которая ладно еще, если не перерастет в мигрень. Поскольку перед этим бедствием современная отечественная медицина совершенно бессильна, то выход окажется только один: лечь и умереть. А попробуй-ка умереть накануне первого сентября! Да кто же тебе даст! А Вера Павловна все вещала: о задачах, поставленных партией перед учителями в новом учебном году, о необходимости улучшения работы комсомольской организации школы, об очередных циркулярах, присланных из гороно.

– Ох уж это «оно»! – буркнула себе под нос историчка Нелли Семеновна, желчная сухая дама, внучка (или племянница?) знаменитого революционера, по слухам, всю войну прослужившая в десанте, а потому никого и никогда не боявшаяся в мирное время. – Всех бы их к стенке. И – короткими очередями.

Где-то сбоку тихо ойкнула молодая, но уже истомленная жизнью русичка, видимо, в самое сердце пораженная подобным антиобщественным высказыванием. Гольдман хмыкнул. Нелли Семеновне он сдержанно симпатизировал и, пожалуй, несколько завидовал, поскольку сам предпочитал трусливую моральную позицию «фига в кармане». Да и… Как там речет нам божественная латынь – государственный язык вконец разложившегося Рима? Quod licet Jovi, non licet bovi? То-то же! Родственницу революционера и героиню Великой Отечественной в наше относительно спокойное время, может, и не тронут, а тому, кому «повезло» родиться с фамилией Гольдман, несмотря на то, что в паспорте у него значится «русский», мало не покажется. Доказывай потом, что ты не читаешь тайком Солженицына, а еврей – только по папе…

В толстом блокноте с силуэтом Кремля на обложке, который Гольдман таскал на подобные занудные мероприятия, чтобы с умным видом рисовать в нем разнообразную хрень, появился набросок: крошечный человечек («ручки, ножки, огуречик» – он и не претендовал на лавры великих художников!) на фоне огромной книги, сложенной из кирпичей и для пущей надежности оплетенной колючей проволокой. Взглянув на сей шедевр, не слишком тщательно скрытый ковшиком левой ладони, Нелли Семеновна понимающе хмыкнула. Гольдман сразу же почувствовал себя участником тайного партийного кружка и завзятым диссидентом. И насмешливо дернул плечом.

Между тем, похоже, педсовет подошел к концу. Выяснив, кто и какие позиции обеспечивает завтра во время общешкольного Первого звонка (Гольдман порадовался, что его девятый «Б» пока не выпускной), о чем следует вещать на классном часе, посвященном Дню знаний («О мире во всем мире, само собой», – желчно процедила Нелли Семеновна), и поздравив всех учителей с началом учебного года, директриса зычно пророкотала:

– Алексей Евгеньевич, задержитесь!

– «А вас, Штирлиц, я попрошу остаться!» – громким шепотом прокомментировала, поднимаясь со своего стула, ехидная Нелли. – Удачи, Гольдман! Она вам пригодится.

Гольдман изобразил на физиономии покорность обстоятельствам и тяжко вздохнул. Общение наедине с директрисой не сулило ровно ничего хорошего. Но, как говорится, от судьбы не уйдешь.

Стол был большой, полированный, солидный, но при этом совершенно бессовестно отражал от своей монументальной поверхности последние золотые лучи уходящего лета, превращая их в мечущихся по стенам солнечных зайцев. Один такой сейчас настырно лез в глаза Вере Павловне, мешая придать взгляду должную начальственную весомость. А может быть, эта суровая дама со странным сооружением на голове, которое мама, смеясь, именовала «халой», просто не знала, как подступиться с просьбой к молодому ершистому преподавателю с абсолютно нечитаемым взглядом темных глаз.

Гольдман поерзал на стуле (от долгого сидения седалище, похоже, приобрело радикально плоский вид) и с самым заинтересованным видом воззрился на начальство. По какой-то неизвестной причине директриса медлила, недовольно морщила кончик носа, перекладывала аккуратно разложенные на столе простые карандаши. Наконец все-таки решилась:

– Алексей Евгеньевич, у меня к вам просьба…

Гольдман задержал дыхание. Черт! Это был дурной знак. Просить директриса не любила, а иногда казалось, что и не особо умела. Тем более с молодыми учителями вроде него.

– Конечно, Вера Павловна. Я вас внимательно слушаю.

– К нам вернулся Блохин.

Черт! Черт!

– А мы не можем его… – (…послать куда подальше…) – не принять? В конце концов, после восьмого его едва вытянули на тройки.

Вытянули – не то слово! Они там все трудились в поте лица, точно персонажи народной сказки: мышка – за кошку, кошка – за жучку, жучка – за внучку, внучка – за бабку, бабка – за дедку, а дедка – за репку. То есть за Блоху.

Гольдман всегда поражался человеческой неизобретательности и умственной лени: раз Блохин, значит, Блоха. А ничего, что эта блоха по своим габаритам тянет на всем известный «славянский шкаф»?

И похоже… вот чертовски похоже!.. что теперь этот самый «шкаф» желают взгромоздить на хрупкую шею Алексея Гольдмана.

– Увы, Алексей Евгеньевич, вы же понимаете: закон о всеобуче. Если мальчик хочет…

– А мальчик хочет?

«Хала» на голове директрисы трагически колыхнулась.

– Мечтает. Жаждет. Даже мать приволок… – Вера Павловна пару мгновений помолчала, а затем многозначительно добавила: – Трезвую.

А вот это и впрямь был подвиг, достойный Геракла. Проработав в славной двадцать седьмой школе целых четыре года и насмотревшись за это время всякого, Гольдман мамашу Юрия Блохина видел всего единожды – на очередных разборках по поводу безобразного поведения ее сына. И в тот раз назвать ее трезвой не решился бы и самый отчаянный оптимист. Нет, не совсем в зюзю, но…

Гольдман страдальчески поднял на директрису глаза. («Вся грусть еврейского народа!» – смеялась мама.)

– Почему я?

– Предлагаете взвалить это сокровище на Милочку? Так она у нас сразу же в декрет сорвется. И что мы станем делать с ее нагрузкой посреди учебного года?

Гольдман понял, что ему уйти среди года в декрет будет много-много труднее. И Милочку было откровенно жаль: хрупкая, нежная, ранимая… Дети вили из нее веревки и плели панно в модном ныне стиле «макраме».

– Ладно, я попытаюсь.

На миг ему показалось, что глаза директрисы наполнились слезами. При этом она почему-то напомнила Гольдману плачущую акулу. Или крокодила. Нет, наверное, все-таки показалось. Чур меня, наваждение!

– Алексей Евгеньевич, вся надежда только на вас! Возможно, мальчику просто необходима сильная мужская рука.

Гольдман подозревал, что как раз с сильной мужской рукой у Блохиных нет никаких проблем: глава семейства, работавший на местной фабрике по пошиву обуви кем-то вроде мастера по наладке оборудования, мужик, что называется, характерный и тоже, как и супруга, крепко пьющий, явно имел свое представление о правильных методах воспитания. Правда, «не пойман – не вор». На все вопросы любопытствующих об отношениях с отцом Юрка злобно шипел и посылал интересующихся в строго определенном направлении (русский матерный Блохин-младший знал на «отлично»), заявлений в милицию ни от пострадавших, ни от соседей не поступало, а связываться с настолько вонючей субстанцией без видимого повода никто не хотел – свои нервы ближе к позвоночнику. А потом мальчишка как-то враз вымахал, заматерел, а его отец, наоборот, скукожился, и, похоже, проблема решилась сама собой. Гольдман с грустью подумал, что теперь все эти чужие сложности станут его личной головной болью.

Оставалось непонятным одно: с чего бы это еле-еле таскавшийся в школу в восьмом классе Блохин вдруг воспылал столь неожиданной страстью к учебе. «Вот послезавтра и выясним», – размышлял Гольдман, покидая кабинет директора со всей возможной поспешностью – пока не вернули и не навесили еще какой-нибудь дряни на бедную тонкую гольдмановскую шею. (Иногда наедине с собой Гольдман мог и слегка поприбедняться – была у него такая маленькая человеческая слабость.)

*

Первое сентября, как ни странно, Гольдман любил. Причем повелось это с самого детства: чуть заметный еще пока запах подступающей осени, лохматые астры, которые мама покупала на автобусной остановке у благообразных старушек в белых платках, предвкушение чего-то нового. И все это при том, что саму школу он терпеть не мог, да и одноклассников своих не жаловал. Было бы удивительно, если бы наоборот: как-никак невысокий («метр с кепкой в прыжке» – по собственному довольно самокритичному выражению) Лешка Гольдман был просто создан для того, чтобы все, кто выше его (а выше были действительно все), считали своим долгом использовать мелкого хлюпика в качестве боксерской груши. Наверное, поэтому, устав выступать в роли вечного мальчика для битья, он и поступил в конце восьмого класса в секцию полулегального тогда карате, именовавшуюся загадочно: «Детско-юношеский клуб «Дружба». «Еще бы «Ромашка» назвали, – ехидничал, уже став взрослым, Гольдман, встречаясь со своим бывшим тренером Маратом Хамсуевым, – или «Медвежонок». «Зато никто с проверками особо не лез, – ухмылялся в ответ Хамсуев. – Изучают дети культуру таинственного Востока, скажем, братского Китая, газетки рисуют. Песни там народные, танцы…» Представить китайские (а учитывая специфику карате, скорее, японские) народные песни в своем исполнении у Гольдмана не хватало воображения, и он начинал громко хрюкать, борясь со смехом.

Но смех смехом, а карате Гольдман освоил. Правда, даже до коричневого пояса не дотянул, остановившись на синем (мама рыдала и клялась, что лично пойдет объясняться с тренером по поводу гольдмановского здоровья), но в школе добился того, что его наконец-то оставили в покое. Сложившаяся ситуация больше всего напоминала вооруженное перемирие, а не крепкую школьную дружбу, которую так трогательно воспевали пионерские песенки на разнообразных смотрах художественной самодеятельности. К счастью, Гольдман умел довольствоваться малым. Не пытаются бить – стало быть, ура! А первое сентября почему-то все равно любил.

В этом году праздник получился как на заказ: тепло, солнечно, сияющие первоклашки с огромными букетами в руках и испуганно-восхищенными лицами. Сказка! С высоты школьного крыльца Гольдман посмотрел на то место, где, совершенно не слушая бодрых речей директрисы, а также представителей шефов и роно, радостно общался друг с другом его ненаглядный девятый «Б». «Ненаглядный» – из серии: «Глаза бы мои на вас не глядели», – мрачно подумал Гольдман, чувствуя, что праздничное настроение начинает неумолимо портиться. Нет, они вовсе не были какими-то там ужасными монстрами – его девятый «Б». Просто… Тридцать человек – со своими подростковыми амбициями, комплексами, колючками и неуемной энергией – за которых он по чьей-то злой воле вот уже два года нес полную ответственность. Впрочем, нет. Сейчас уже двадцать шесть. Пятеро не пошли в девятый класс, решив довольствоваться техникумами и ПТУ. (Мерзляков, Смагин, Онищенко, Колосова, Семенова.) Ну, тут уж, согласно народной мудрости: «Баба с возу – кобыле завсегда легче». Зато пришел условно новенький. (Условно – потому что до этого он всего-навсего учился в «А» классе. Как там говорят детки? «”Ашки” – какашки, а “бэшки” – сладкоежки»? Вот и кушайте теперь… всякое.) Юрий Блохин – краса и гордость средней школы номер двадцать семь – прошу любить и жаловать!

Даже со своего крыльца Гольдман разглядел, как на лице Блохина нарисовалась презрительно-скучающая гримаса. Правильно! Что такому светочу делать среди убогих? По крайней мере, на стоящую рядом красотку Алену Самойлову он смотрел так, словно она оскверняла своим присутствием землю, которую попирали старые блохинские кроссовки – жалкий выкидыш местной обувной фабрики. (Хоть Гольдман и не видел ног своего нового ученика, но готов был поклясться, что у того на них именно кроссовки, а не начищенные до блеска ботинки, как у остальных находящихся на праздничной линейке мальчишек. «Врагу не сдае-е-ется наш гордый «Варяг»!..» М-да…)

Тем временем серьезный и уверенный в себе Владислав Серебряков из десятого «А», чуть пошатнувшись, поднял на плечо пунцовую от ужаса и ответственности первоклашку с бантами-хризантемами, и та затрясла латунным колокольчиком, возвещая начало учебного года. Десятиклассники, растянувшись цепочкой, за руки повели мелких в школу, и Гольдман посмотрел на них едва ли не с умилением. Очередное первое сентября. Очередной учебный год. Может быть, он будет лучше, чем предыдущий?

«Ага. А еще к нам всем прилетит вдруг волшебник в голубом вертолете и заберет с собой куда-нибудь далеко-далеко Юрия Блохина. Или Алексея Гольдмана. Ну пожа-а-алуйста, дяденька!»

Первый урок, он же «классный час, посвященный Дню знаний», Гольдман провел «не приходя в сознание». Говорить вообще об учебе, грядущих успехах и свершениях, трудностях, ожидающих на пути, и прочей повторяющейся из года в год ерунде он мог даже с закрытыми глазами и слегка похрапывая.

А вот потом… Потом пришлось перехватывать рванувшего со своей традиционной последней парты Блохина и, твердо глядя ему в глаза (снизу вверх, ага), не терпящим возражений тоном назначать послеурочное рандеву. Гольдману всегда было интересно, кто и зачем придумал ставить первого сентября еще и уроки, по сути своей, совершенно пустые и бесполезные, но, разумеется, это было как раз именно из тех знаменитых риторических вопросов.

– А я... а мне… – проблеял Юрка, как показалось Гольдману, несколько нарочито, но вслед за тем заметно скукожился под внимательным, словно изучающим взглядом классного руководителя. – Хорошо, Алексей Евгеньич. Я зайду.

Уроков в девятом «Б» в этот день, к счастью, было совсем немного – всего четыре, включая классный час. А у Гольдмана их не было вовсе. (Дурацкое расписание!) Для начала он расчистил авгиевы конюшни, то есть разобрал подсобку при кабинете, извозюкавшись в вековой пыли так, что запершило в носу; потом, дабы убить время, пообщался в учительской с коллегами. «Настроение бодрое – идем ко дну!» Все сошлись во мнении, что первое сентября – это праздник «со слезами на глазах». Похоже, от души ликовал только физрук – немолодой, но еще весьма оптимистичный тип по прозвищу Штанга: вертел в руках новый кожаный баскетбольный мяч, кокетничал со всеми подряд особами женского пола, травил пошловатые анекдоты, успевшие отрастить бороду еще при Никите Сергеевиче. Гольдман от души позавидовал жизнерадостности физрука. Сам он, как это ни грустно, анекдоты рассказывать не любил, к женщинам испытывал чисто академический интерес, а мячика ему никто не подарил.

– Говорят, Алексей Евгеньевич, вы теперь у нашего разлюбезного Блохина за классного папу?

«Лучше бы анекдоты продолжал травить! – тоскливо подумал Гольдман. – Какое ему дело до Блохина? Кажется, физкультура была в прошлом году единственным предметом, по которому у парня стояла твердая пятерка».

Но вслух произнес:

– Просто повезло.

– Ну да, – радостно хохотнул физрук. – Как утопленнику! Характерец-то у мальчика знаете какой?

– Какой?

– Во! – физкультурник сдвинул седые кустистые брови и с мрачным видом приблизил к гольдмановскому носу свой кулак. – Железобетонный характер. С ним, понимаешь ли, связываться – себе дороже.

Гольдмана страшно бесила панибратская манера физрука непринужденно переходить с «вы» на «ты» и обратно, но он задавил в себе глухо плеснувшееся раздражение и только полюбопытствовал:

– Что, приходилось сталкиваться?

Похоже, приходилось. Физрук как-то мгновенно посмурнел и неопределенно пожал плечами, а потом и вовсе исчез из учительской, словно его и не было.

«Странно, – подумал Гольдман. – Что он там с парнем не поделил?»

По его личным наблюдениям, Блохин был существом довольно наглым, ленивым и не слишком интеллектуально развитым, но рамки чувствовал неплохо и совсем уж до откровенных конфликтов дело никогда не доводил. «Ладно, разберемся… Со временем». Главное, чтобы сегодня не слинял. Ибо начинать отладку «худого мира» с «доброй свары» абсолютно не хотелось.

Он и не слинял. Когда Гольдман, чуть не затоптанный по дороге толпами рвущихся на свободу школьников, добрался-таки до своего кабинета, Блохин стоял у двери, от нечего делать слегка попинывая ногами, точно какой-то нелепый, полусдутый мяч, свою драную синюю спортивную сумку. Гольдман не смог сдержать улыбки. Вот кому отлично подошло бы прозвище «Штанга» (имея в виду штангу футбольных ворот), а вовсе не порядком задрипанному, по правде сказать, физкультурнику. Ничего себе вымахала за лето деточка! Он изо всех сил постарался задавить в себе острый приступ комплекса собственной неполноценности и, задрав как можно выше нос и подбородок, не торопясь открыл дверь.

– Ну, входи, что ли, добрый молодец!

Блохин посмотрел на него подозрительно. Скорее всего, внезапные вспышки веселья учителей в его присутствии были парню в новинку. Обычно он вызывал у них совсем другие эмоции.

Зайдя, Блохин остановился на пороге, обреченно разглядывая надпись на доске: «С Днем знаний!» Гольдман уселся за свой стол и малодушно порадовался, что в кабинете физики тот стоит на довольно приличном деревянном подиуме. Не так чтобы сильно высоко, но все же…

– Присаживайся, Блохин. В ногах правды нет. А разговор у нас будет долгим.

Похоже, вступление не слишком вдохновило Юрку, но он покорно поплелся к первой парте, которая, по всей видимости, у него, как у вечного двоечника, намертво ассоциировалась с лобным местом. В этом Гольдман, кстати, его отлично понимал. Он и сам из-за своего недо-роста провел на первой парте большую часть школьной жизни. Но… Пережил. И Блохин переживет.

– Ну а теперь… – начал он, когда Юрка все-таки умостил свои мослы на жутко неудобной деревянной скамейке, – скажи мне, кудесник, любимец богов…

Мама в подобных случаях ехидно замечала: «Остапа несло». Гольдман и сам знал за собой такую пакость: от нервов он принимался ёрничать и напропалую сыпать цитатами. Вадим характеризовал сие состояние гораздо проще и грубее: «Словесный понос». Гольдман внутренне хмыкнул: сейчас Вадькино определение было стопроцентно в точку. Нервы? У него? Да ладно!

– Ладно, оставим лирику поэтам. Зачем тебя понесло в девятый класс?

По правде говоря, он не ожидал, что Блохин ответит сразу, и заранее настроился на длительную осаду. Но тот, как-то внезапно ярко полыхнув ушами (что совсем не вязалось с его вечно расхлябанным видом и высокомерным выражением лица), буркнул:

– Тренер велел.

– Какой такой тренер? – уточнил Гольдман, пытаясь соединить в своем сознании образ того Блохина, который был известен всей школе, и глагол «велел». Не похож был Юрка Блохин на человека, готового прыгать перед кем бы то ни было на задних лапках только потому, что ему «велят».

– Мой тренер по плаванию. Игорь Ильич. Сказал, что из команды выгонит – ему там двоечники не нужны.

Даже такой профан в делах спортивных, как Гольдман, понимал: все это дичайший бред. Никто в спорте не станет заморачиваться школьной успеваемостью ученика, который выдает приличные результаты. Тем более не станет буквально шантажом толкать будущего чемпиона в девятый класс, где с того будут драть три шкуры, отнимая силы и время, потребные для серьезных тренировок. Чем с этой точки зрения хуже какое-нибудь паршивое ПТУ? (Потому что в иное Блохина, безусловно, не взяли бы.) Ничем не хуже. Скорее лучше. Там обычно спортсменов разве что на руках не носят – лишь бы за училище на соревнованиях выступали. А вот в школе может быть по-разному. Конкретно в двадцать седьмой, очевидно, никто не собирался вокруг Блохина водить хороводы. Или Юрка скрытничал? С чего бы вдруг?

– А почему у нас ни одна живая душа не знает, что ты плаваешь?

Изумление Блохина было совершенно неподдельным:

– Как это «не знает»? Штанга… то есть Семен Степаныч знает – я у него на соревнования отпрашиваюсь. Ираида Александровна тоже. Директриса всегда говорит: «Что же ты, Юрий, мог бы стать надеждой советского спорта и гордостью родной школы, а так плохо учишься!»

Гольдман хмыкнул. Прозвучало довольно похоже.

Выходит, все заинтересованные лица и вправду были в курсе. Один ты, товарищ классный руководитель, те два года, что Блохин в двадцать седьмой учился, примитивно прохлопал себя ушами по щекам. А ведь не зря же – ох, не зря! – Юрку, с его омерзительными оценками (две «пятерки»: одна – по физкультуре, другая – по труду), все-таки взяли в их весьма недурную школу, после того как расформировали соседнюю восемнадцатую, раскидав тамошние отбросы по ближайшим учебным заведениям. Да и не просто взяли, а в седьмой «А», под крылышко к завучу Ираиде Александровне… Ну и дела! Только вот Блохин, если и блистал на водных просторах, в остальном оправдывать возложенные надежды отказывался категорически и отчаянно тянул школьные показатели вниз. То-то от него так радостно избавились после восьмого! А он возьми и припрись обратно. Упрямый. Нужно будет пообщаться с его тренером.

– Ты где плаваешь?

– Так в «Юности».

– Фамилия тренера?

– Крылов Игорь Ильич. А что?

Гольдман выбрался из-за стола, демонстрируя, что разговор на сегодня окончен. Домой хотелось прямо адски. И подумать в спокойной обстановке.

– Короче, Юрий Блохин. С тренером твоим я встречусь, разведаю про твои блестящие перспективы, телефончиками обменяюсь, – Блохин тяжело вздохнул, видимо, всерьез проникаясь собственными печальными видами на будущее. – Ты начнешь учиться. Не в «морской бой» с соседом играть…

– Да ладно вам!.. Я не…

– «Мне сверху видно все, ты так и знай!» – многозначительно промурлыкал Гольдман песенку из известного кинофильма, опять впадая в легкомысленное настроение. – И за учебу я с тебя три шкуры спущу. На всякий случай имей в виду. А там посмотрим.

– Алексей Евгеньич!.. – Юрка выглядел самую малость напуганным.

– Иди, Блохин. У нас с тобой впереди еще много интересного.

Почему-то показалось, что его оптимизм Юрку не обрадовал.

*

К однофамильцу великого баснописца Гольдман выбрался лишь через три недели. Первые учебные дни так и норовили погрести под собой обрушившимся шквалом разнообразной документации. Если Гольдман что и ненавидел в школе – искренне и от души (гораздо больше, чем педсоветы) – так это бумаги. Календарные планы, планы работы классного руководителя, планы проведения внеклассных мероприятий (и отчеты по их проведению) и кучу периодически возникающей словно ниоткуда лабуды. Ненавидел до натурального зубовного скрежета и приступов мигрени. Так что в этот период он не только о тренере Крылове, но и о самом Юрии Блохине исхитрился забыть. Благо тот на некоторое время притих: получал еле-еле натянутые троечки, в скандалы и драки не ввязывался, даже в «морской бой» на своей любимой задней парте не играл. (А куда его еще прикажете сажать? На первую? Ну да! Метр восемьдесят два – это вам не баран чихнул! «Вы, товарищ, сядьте на пол. Вам, товарищ, все равно».)

Правда, лично себе Гольдман честно признавался: ему просто ужасно не хотелось тащиться в бассейн. Бассейны он с самого детства терпеть не мог. Там всегда было слишком холодно, слишком гулко и слишком скользко. Ему никак не удавалось забыть свою первую встречу с большой водой: в пятом классе счастливая физручка объявила, что в этом полугодии занятия у них будут проходить в бассейне. «И вы все научитесь плавать и не бояться воды!» Ага, как же! Бассейн выглядел странно: раздевалка находилась на первом этаже, а душ и выход к воде – на втором. Нужно было раздеться догола, старательно пряча уродливый шрам от радостно резвящихся вокруг одноклассников, затем натянуть жесткие, неудобные плавки (мама ошиблась с размером, и те давили во всех стратегических местах), завернуться в тяжелое банное полотенце и, боясь потерять по дороге дурацкие резиновые тапочки, ползти наверх. Там зачем-то требовалось влезть под никак не желавший регулироваться, а потому безбожно холодный душ и, клацая зубами, выбраться наконец в сияющий голубым кафелем бассейн. Вода омерзительно пахла хлоркой. Пятый «В» гомонил и толкался на скользком бортике. Суровая тренерша с мужской стрижкой и громовым голосом велела сделать несколько упражнений для разминки, а потом выстроиться друг другу в затылок возле мелкой части бассейна. «А теперь, дети, мы будем учиться прыгать в воду. Это совсем не страшно. Встаете на край и спокойно прыгаете. Там мелко – вы ни в коем случае не утонете. Куда?! Стоять! Прыгать начнете по моей команде». Девчонки, ужасно смешно смотревшиеся в почти одинаковых резиновых шапочках, без своих бантиков-кудряшек-косичек, зашумели и зашушукались, изображая волнение. (А может, и вправду боялись.) Мальчишки взирали на них свысока. Разумеется, им страх был совершенно неведом. По одному подходили к бортику и с радостным плеском плюхались в воду. Со стороны это выглядело абсолютно безобидно и даже весело. Для всех, кроме Гольдмана. Во-первых, ему пришлось все-таки снять с плеч полотенце и аккуратно сложить его на одно из пластмассовых сидений вдоль стены. К счастью, все были слишком заняты прыжками, чтобы обращать внимание на чертов шрам, вертикально деливший хилую гольдмановскую грудь ровнехонько пополам. К тому же Гольдман достаточно быстро сообразил крест-накрест обхватить себя руками за плечи, якобы спасаясь от холода. А во-вторых… Во-вторых, сколько ни отодвигался он вроде бы незаметно в самый конец длинной очереди, настал и его черед подойти к краю. Гольдман подумал, что сию минуту умрет – под его ногами колыхалась ядовито-голубая бездна. «Девчонка!» – крикнул кто-то из плескавшихся внизу, и эхо гулко отразило крик от поверхности воды и ледяных стен. Этого Гольдман уже не мог вынести и прыгнул. На самом деле все оказалось не так уж и страшно: расстояние до воды и впрямь было совсем небольшим, да и вода еле доходила мальчишке до груди. Только вот едва пятки коснулись дна, правая нога поехала, неудачно подвернувшись, а сам Гольдман с головой ушел под воду и понял, что сейчас захлебнется. Вода попала в рот и нос, руки беспомощно дергались, скользя ногтями по кафелю, облицовывающему бассейн, а сердце отчаянно кувыркалось в груди. Разумеется, утонуть Гольдману не дали – вздернули вверх, поставили на ноги, смеясь, комментировали текущие из носа сопли. «Что ж, поплыли! – сказала тренер, свысока взиравшая на всю эту суету на мелководье. – Возьмите доски…» Народ бросился расхватывать пенопластовые доски, и Гольдман тоже заставил себя взять одну. Но оторвать ноги от спасительного дна в тот день так и не решился. А после предпринял все, чтобы никогда больше не очутиться в бассейне. Мама вздыхала: «Ну в кого ты такой? Твой папа великолепно плавает. Я могу часами из воды не вылезать». Но сходила к врачу и сделала Лешке освобождение от физкультуры – благо врач, отлично зная Гольдмана и его распрекрасный диагноз, особо и не сопротивлялся. А в классе к несостоявшемуся пловцу на долгое время прицепилась дурацкая девчоночья кличка «Русалочка». Или просто «Рус». А потом Гольдман открыл для себя карате и кое-что объяснил любителям дурацких кличек. А потом даже научился плавать – на даче, в гостях у Вадима, уже в девятом классе, в мелкой речушке со смешным названием Вызьма. Но бассейны так и не полюбил.

Вот и теперь. В бассейне, даже в вестибюле, привычно пахло хлоркой, и мурашки маршировали по гольдмановской спине ровными шеренгами, словно пионеры на первомайской демонстрации. Гольдман велел себе не распускаться и дышать пореже. Не мальчик уже, в конце концов!

– Здравствуйте, могу я увидеть Игоря Ильича Крылова? – спросил он сидящую у входа и проверяющую пропуска дежурную.

– У Крылова занятие заканчивается через десять минут, и он спустится. У него сейчас маленькие, так он их всегда провожает, следит, чтобы встретили. Подождете?

Подождать было несложно. Почему бы и нет? Гоня прочь дурные воспоминания, Гольдман прикрыл глаза и откинул назад голову, пытаясь расслабиться на расшатанном фанерном сиденье. Имело смысл мысленно еще раз прокрутить вопросы, подлежащие обсуждению с блохинским тренером.

– Меня ждете? – однофамилец великого баснописца был немолод, невысок ростом, хотя и выше Гольдмана (собственно, в этом мире практически все взрослые были выше Гольдмана), поджар и почти лыс.

– Вас, – Гольдман вежливо привстал, чтобы пожать протянутую ладонь. Представился: – Алексей Евгеньевич. Я классный руководитель Юрия Блохина.

– Ну, то, что меня зовут Игорь Ильич, вам уже известно, – тренер улыбнулся. Улыбка ему шла, собираясь лучиками морщинок в уголках блекло-голубых глаз. – Юрий предупреждал, что вы зайдете.

«Предупреждал, надо же!» – умилился блохинской предусмотрительности Гольдман.

– Хотел поговорить с вами о… Юрии, – полное имя Блохина отчего-то ощущалось неправильным и вызывало внутреннее сопротивление. Гольдман списал все на обострившиеся от ненавистного запаха хлорки комплексы. – Видите ли…

– Парень непростой, – понимающе кивнул Крылов. – Спрашивайте. Вы же наверняка составили список наиболее важных вопросов.

Гольдман, само собой, список составил – и не один, но вот только почему-то именно сейчас эти проклятущие вопросы всем скопом исчезли в тумане, словно их никогда и не было. Пришлось импровизировать:

– Скажите, вы ведь с ним давно знакомы?

Тренер на секунду задумался:

– Пять лет.

– Пять? А до этого с Блохиным занимался другой тренер?

– Нет. Блохин поздно пришел в плаванье. Мы уже в этом возрасте стараемся в секцию не брать, но…

– Сильно настырный?

– Упрямый, – поправил тренер. – Точно знает, чего хочет.

– И чего же он, по-вашему, хочет?

– Выбраться. Он хочет выбраться из того болота, в котором живет, – складывалось четкое ощущение, что вместо «болота» должно было прозвучать «дерьмо». – Любой ценой. Он ведь, представляете, почему плаванье выбрал? Затраты минимальные. Плавки, шапочка, очки. Тапки резиновые. Видели бы вы полотенца, с которыми он по первости ходил! Смотреть страшно. Теперь-то получше – как начал грузчиком в овощном магазине подрабатывать.

– Грузчиком? – поразился Гольдман. «Школьные годы чудесные», да? – Ему же лет-то еще… – (Кстати, сколько? Мало?)

– Шестнадцать есть, – пожал плечами тренер. И на недоуменный гольдмановский взгляд пояснил: – Он в пятом два года просидел. Двоечник. Да и без разницы тут – сколько лет. У него в этом овощном тетка продавщицей работает, вот никто документов и не спрашивал.

– Все равно… школа, секция. Куда еще работу? Он же, как ни крути, пока не очень… взрослый.

– Не очень взрослый? – уголок рта Крылова ехидно дернулся. – Вы бы видели, как он морды бьет! По-взрослому, если что.