Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 40 страниц)

Учитывая вот эти все явно недвусмысленные сигналы собственного хлипкого организма, Гольдман опасался экзаменов. Тот, кто думает, что для школьников или студентов экзамен – жуткий стресс, никогда не был на месте преподавателя. Особенно когда возле тебя сидит начальство в лице завуча и пристально бдит, чтобы дети не списывали. Сам же Гольдман придерживался прямо противоположной политики. Пусть списывают – зато будет за что человеку тройку поставить. А вот на четверку придется попотеть с дополнительными вопросами. Не говоря уже о том, что нерешенная задача вполне себе резво минусует баллы даже у суперправильного ответа. Ну что с ними делать, с этими страдающими девочками, которым до постижения тайн и загадок физических законов – как до Луны пешком? Да, само собой, все слышали об обязательной школьной программе и общем развитии, но – ёкарный бабай (как выражается Юрка)! – не пригодится же оно им в жизни НИ-КОГ-ДА. Не идти им, бедолагам, на физтех. И на радиофак – тоже не идти. Пусть списывают!

Но сидящей рядом Ираиде требовалась справедливость.

– А Степанова списывает!

Гольдман помотал головой, пытаясь вытряхнуть из уха злобный шепот. Ничего не получилось.

– Алексей Евгеньевич, да отреагируйте уже как-нибудь! У нее на коленях – шпаргалка.

– Я знаю.

– И?!..

– Не волнуйтесь, я ее поспрашиваю дополнительно, и она мне не ответит.

– Но это же… попустительство! – последнее слово она выплюнула в точности так, как Блохин выплевывал какой-нибудь особенно забористый мат.

– Нет. Это реальный шанс не поставить на выпускном экзамене двойку. Как думаете, погладит нас РОНО по головке, если мы им срежем процент успеваемости?

«Процент успеваемости» до Ираиды, похоже, дошел, потому что шипеть она перестала, хотя так до завершения экзамена и сверлила бедную, не умеющую списывать, то краснеющую, то бледнеющую Анечку Степанову колючим взглядом своих крохотных глазок-буравчиков.

Потом классный руководитель одиннадцатого «А» Милочка Орлова несколько раз шмыгнула туда-сюда из кабинета в коридор и обратно явно в поисках шпаргалки для Симы Хайруллиной, у которой по общей безалаберности не оказалось не только знаний, но и заранее приготовленной «шпоры». Во время этих довольно-таки очевидных для постороннего наблюдателя маневров Гольдман изо всех сил отвлекал от происходящего внимание Ираиды, подсовывая ей под руку экзаменационные ведомости и задавая совершенно дебильные, но зато требующие развернутого ответа вопросы по оформлению отчетности.

Короче говоря, его бы не удивило, если бы к финалу всей этой свистопляски он обнаружил у себя на голове абсолютно лишнюю пару-тройку седых волос. Или бы его накрыло очередным приступом. Не накрыло.

Третий раз, именно тот, который, согласно народной мудрости, «за все платит»… Вот он, мать его, грянул на излете июня, почти перед отпуском. И даже у самого Гольдмана не повернулся бы язык назвать его «звоночком». Тут уж скорее вспоминалось: «По ком звонит колокол?»

Все началось с того, что в прихожей рухнула вешалка. Для Гольдмана, несмотря на его практично-научный подход к жизни, всегда оставалось загадкой такое вот «внезапно». Сколько лет эта незамысловатая деревянная конструкция висела на стене в его квартире? Определенно, много. Во всяком случае, когда они с мамой сюда вселились, это убожище там уже присутствовало. Как-то с тех пор ни у кого не дошли руки ее сменить: то денег на новую вешалку не было, то сил, то желания. И она висела, величественно и неколебимо, словно монумент несбывшимся надеждам на изменение жизни, и могла бы (будь у нее язык) с гордостью произнести: «Я – памятник себе». Короче, если отбросить никому не нужные метафоры, висела и висела. А тут – упала.

Грохоту было! Гольдман даже в какой-то миг с ужасом решил, что где-то что-то взорвалось. И лишь пришедший после ночной смены Блохин безмятежно мылся в душе и, вероятно, оказался не в курсе происходящего. Ну и слава богу! Только его крепкого мужского плеча и голого мокрого зада Гольдману при этаком раскладе и не хватало!

Вешалку он запихнул в кладовку – до лучших времен. Вот уйдет Юрка на очередную работу, и можно будет на досуге подумать: чинить или выкинуть? Хотя Гольдману и виделся в данном происшествии некий перст судьбы: давно следовало заняться ремонтом – хотя бы по частям. А тут – лето, и Вселенная как бы намекает.

Упавшую вместе с вешалкой одежду Гольдман перетащил в комнату и скинул на стул, стоящий в углу. Не фонтан, но ненадолго – сойдет. Хотя одежды могло бы быть и поменьше – все-таки июнь месяц. С июнем в этом году не повезло: Гольдман аж зубами скрипел, слушая по радио, как в Москве, Сочи или Ростове-на-Дону люди изнывают от иссушающей жары. Юрка обычно комментировал философски: «Что ты хочешь? В деревне Гадюкино, как всегда, дожди». – «Такими темпами деревню Гадюкино скоро смоет», – резонно огрызался Гольдман. Кстати, дожди – это бы еще полбеды. Но вот температура, вертевшаяся вокруг двенадцати-тринадцати градусов, оптимизма абсолютно не добавляла. Впрочем, Блохин к сему прогибу погоды в их отдельно взятом регионе относился вполне спокойно – должно быть, потому, что как раз в мае отхватил себе черную кожаную куртку, в которой, по мнению Гольдмана, стал похож на одного из «братков», каких так любили показывать в криминальных новостях. Однако сам Юрка при указании на означенное сходство лишь самодовольно хихикал и отмахивался: «Ты просто завидуешь! Ничего, вот погоди: и тебе купим. У меня сейчас связи в торговле – ого-го! Смотри: натуральная кожа – а цена смешная. А еще можно Лизавету подключить. Она у нас теперь по шмоткам – настоящий эксперт!» Короче, с курткой Юрка смог бы расстаться единственно по причине вовсе уж аномальной жары и плавящегося под ногами асфальта. А тут и переходить на летнюю форму одежды не требовалось. Блохин кайфовал, Гольдман привычно мерз. И, честно признаться, немного завидовал. Ну что за предрассудки, в самом деле?! Легкая, теплая, мягкая…

Только вот в этот раз она ни хрена не показалась ему мягкой. И легкой. Так врезала по ноге, что он охнул и подумал: «Будет синяк. Молоток там, что ли, Юрка в кармане носит? Или половинку кирпича? Оттянет карман, придурок».

Кто сказал: «Любопытство сгубило кошку?» Вообще-то, Гольдман не имел привычки шариться по чужим карманам. И никогда не читал чужих писем. Даже мамины после ее смерти отвез к Лизавете на дачу и там сжег в здоровенной ржавой бочке для уничтожения древесных отходов. А тут… Бес попутал, не иначе! В кармане Юркиного кожана, разумеется, не обнаружилось никакого кирпича. Или молотка. Зато там обнаружился пистолет.

– Леш, ты чего? – Блохин возник за спиной неслышно, одетый лишь в старые треники, которые специально хранил у Гольдмана в шкафу на случай таких вот внеплановых заходов в гости. Влажные волосы у него на голове стояли торчком, а по плечу стекала неотловленная большим махровым полотенцем капля прозрачной воды. Хорошо так стекала, медленно. В другой момент можно было бы отметить: многозначительно. – Ау, Земля вызывает Гольдмана! Прием!

– Вешалка упала, – пытаясь не сорваться в некрасивую истерику, отозвался Гольдман, заторможенно поворачиваясь к нему навстречу. – Вот.

Пистолет он держал за дуло двумя пальцами, старательно не прикасаясь к курку. Еще выстрелит, не дай бог!

– Нашел, значит? – вздохнул Юрка. – Вот я идиот – забыл из кармана вынуть!

– И это все, что ты имеешь сказать по данному поводу? – уточнил Гольдман, осторожно укладывая оружие на письменный стол. Держать его в руках было не то чтобы страшно, а скорее… противно. Словно ядовитую змею. (Змей он активно не любил и даже как-то ими брезговал.)

Юрка покусал нижнюю губу, взглянул исподлобья, видимо, стараясь проникнуться серьезностью момента.

– Леш, ну ты чего? Это нам на работе выдали. Охранять. У меня и разрешение есть. Показать? Настоящий «Макаров». Правда, охрененный?

– Так… – никогда еще Гольдмана настолько не раздражал собственный невеликий рост. Не то слово! Не «раздражал», а «совершенно сумасшедшим образом выводил из себя, мешая осуществлению поставленных жизнью задач»! Вот взял бы этого обалдуя и как следует встряхнул, чтобы болтающиеся в мозгу извилины наконец-то встали на законное место. Ухватить за шиворот – и трясти, как… яблоню. Или грушу. Или пальму. Пока из его дурацкой головы не посыплются его дурацкие кокосы! Разрешение у него есть! – А скажи мне, солнце мое незакатное, какого… черта я только сейчас узнаю про то, что ты обзавелся подобной… игрушкой?!

Похоже, Юрка все-таки догадался, что в воздухе запахло жареным, потому что отбросил ужимки-ухмылки и отозвался сдержанно:

– Именно оттого и не говорил, что ты психовать начнешь. А когда ты психуешь – у тебя мотор барахлит. А в больницу ты, скотина, ложиться отказываешься!

– Осенью лягу. И вообще – не переводи стрелки!

– Во-о-от! Что и требовалось доказать.

Гольдман уселся на диван, который у них с некоторых пор считался территорией нейтральной, не предназначенной для кровавых разборок. Этакой личной Швейцарией. (Должно же в жизни оставаться что-то святое, хоть и скрипящее под напором нешуточных человеческих страстей!) Похлопал ладонью рядом с собой.

– Падай! И рассказывай. В подробностях.

– Уверен, что оно тебе надо?

Глядя на Юрку, предусмотрительно устроившегося на противоположном конце дивана, Гольдман сосредоточенно кивнул:

– Очень надо. Ты же сам и ратовал за искренность в отношениях. Помнишь?

Блохин посопел, вытащил из-под задницы подушку, обхватил ее руками, выставив перед собой будто щит – жест довольно красноречивый, с точки зрения прикладной психологии.

– Короче, ограбили нас. Еще в марте. Не в мою смену!.. – крайне своевременно уточнил он, успокаивая мгновенно вскинувшегося Гольдмана. – Вскрыли ночью, когда Азат, сменщик мой, спал. Проснулся, конечно – там чуть ли не автогеном резали, но только и успел, что ментов вызвать. Ну… пока менты доехали – тех блядских уродов и след простыл. Вынесли… много, короче, вынесли. А Азату по кумполу прилетело. Хорошо еще – не насмерть. А то бы – полный пиздец.

Сразу захотелось настучать… по кумполу самому чертовому Блохину. О здоровье ближнего он заботился, как же! О чьем-то больном сердце! Гольдман потер ладонями лицо.

– Не останавливайся, о роза уст моих! Что еще интересненького намерен ты поведать миру?

– Издеваешься?

– Не без того. Так что насчет пистолета?

– Ну… начальство засуетилось… Теперь, если спящим на рабочем месте застукают – уволят к едрене фене. Проверки зачастили. У меня, как понимаешь, с владением оружием проблем не возникло. Пистолет – вечером из сейфа, утром – в сейф.

Гольдман постарался как можно выразительнее выгнуть бровь, глядя на лежащий на столе «Макаров».

– Как-то это не слишком похоже на сейф.

Юрка заметно посмурнел. Судя по всему, то, о чем они только что говорили, вполне могло оказаться «цветочками» на фоне грядущих «ягодок».

– Да так, приработок на сегодняшний вечер нарисовался.

– Хороший приработок. Учитывая необходимость… вот этого.

– Леш…

– Не «лёшкай»!

– Ну, там тёрки у знакомого мужика образовались. Нужно на место поставить… некоторых. Обычная «стрелка»… туда-сюда…

Гольдман осознал, что сейчас взорвется – как старина Везувий. Причем вряд ли от Блохина останется хотя бы горстка пепла – в назидание потомкам. «Последний день Помпеи», блядь!

– Ты уже ходил… на «обычную стрелку»? – поинтересовался он мрачно. Нет, честное слово! Одно дело – слышать вот про такое по телевизору. И совсем другое – от Юрки. Сидящего, между прочим, на том самом диване, на котором они столько раз... Так, вот об этом не стоит думать. Вообще не стоит.

– Случалось… – глухо признался Блохин, разглядывая свои руки. – Еще до… – он кивнул в сторону стола, – до него, короче. Так, постояли, побазарили, кулаками малёхо помахали. Разошлись – живые и здоровые. Леш, да что ты, в натуре?! В авариях на дорогах больше народу гибнет, чем…

– Ты мне еще про аварии на дорогах порассказывай! – вконец рассвирепел Гольдман. – Гонщик! Так в кармане куртки эту гадость и носишь?

– Зачем в кармане? – обиделся Блохин. – Похож я на идиота? За поясом ношу. Проверенный метод. Может, кобуру со временем куплю. Настоящую.

– Ты не просто похож на идиота, Блохин. Ты и есть идиот! Заряженный пистолет – за поясом штанов. Собственные яйца уже успели надоесть?

– Так он же на предохранителе!

– Не только яйца. Еще и ноги – заодно. Дебил!

Юрка медленно вдохнул. Выдохнул. Определенно, проглотил какие-то резкие, рвущиеся с губ слова. Еще раз вдохнул. Снова выдохнул. Стиснул в узкую полоску побелевшие от напряжения губы.

– Леша, это моя жизнь, понимаешь? Живу как умею. Как получается. Существуют люди, которым я не могу отказать. Мне велят: «Поехали!» – и я еду.

– Ну а кроме того, что не можешь отказать, – как можно спокойнее, стараясь не спровоцировать взрыв, способный разнести к такой-то матери все их еще непрочные, не до конца сложившиеся отношения, рискнул задать очередной неудобный вопрос Гольдман, – какая у тебя мотивировка? Борешься за справедливость, будто Дон Кихот? Ветряным мельницам крылья на хер ломаешь?

Юрка отмахнулся.

– При чем тут справедливость? Платят за это нехило. Здорово платят. Тебе в твоей школе и не снилось.

Гольдман отметил эти «тебе» и «твоей», словно Юрка был уже и не с ним – двигался все дальше и дальше по собственной дороге, вымощенной кроваво-алым кирпичом. Так себе сказочка… Какие аргументы можно привести еще, он не представлял. Что бы ни сказал – все будет выглядеть не так, фальшиво, плоско. Нравоучительно. По-школьному. «Не ходите дети в Африку гулять». Не помогла магия дивана – нейтральной Швейцарии.

Впрочем, Блохин (хоть порой Гольдман и озвучивал обратное) идиотом все же не был и повисшее в комнате нехорошее молчание расшифровал верно.

– Ну вот поэтому ничего и не говорил. Знал, что так будет.

«Знал – и, невзирая ни на что, делал. И сделаешь снова. Прямо сегодня. С пистолетом в кармане. И все слова о любви не удержат».

Хотя… «Попытка ведь не пытка, правда, товарищ Берия?»

Само собой сорвалось с губ короткое и отчаянное:

– Не ходи!

Юрка все-таки рискнул посмотреть на него: точно старался своим рысьим взглядом прочесть на лице любовника некие тайные знаки. «Тоже мне, шифровка! Рукопись в бутылке!» И, видимо, прочитал что-то для себя важное, потому что опять глубоко вздохнул и отозвался:

– Ладно. Больше не пойду. Сегодня – и все. В последний раз, обещаю.

Гольдман внутренне зашипел. Кто там совсем недавно рассуждал о нелюбви к змеям? Пожалуй, сейчас он и сам был вполне способен плеваться ядом.

– Юр-рка, что ты несешь?!

– Леш, ну чего ты так психуешь?! Это же так… самые обычные тёрки. Укажем черножопым на их место, чтобы прижухли – и все. Клянусь.

На слове «черножопые» Гольдмана скрутила судорога отвращения. Он это все искренне ненавидел: весь этот расизм, нацизм, национализм и прочий шовинизм. От короткого «жид» у него дергался глаз, хотя Гольдман и считал, что не унаследовал от семитских предков ничего, кроме говорящей фамилии да определенных черт внешности. Но вот… Похоже, «пепел Клааса» периодически начинал-таки стучать в сердце. Да что там стучать! Отчаянно колотиться, заставляя до побелевших костяшек сцеплять в замок ходившие ходуном пальцы.

– Эдька Амбарцумян для тебя тоже «черножопый»?

– Леш, ты чего? – кажется, заело нынче Блохина на этом вопросе. Бедный Юрка!

– Ничего, – Гольдман обхватил себя за плечи и уставился в окно. Там по-прежнему шел дождь. – Ничего.

– Слушай, ну так ведь просто говорят. При чем тут Эд?

– И про Лизкиного мужа говорят? И про Тима? А что? Он тоже… черный.

– Леш!..

«Остапа несло».

– Не ходи, Юр! Я не знаю, до какой степени это опасно. Может, и нет. Но… Не ходи. Ничем хорошим такие вещи не кончаются.

– Какие, – осторожно уточнил Юрка, – «такие»?

– Указание «им» на «их» место. Если там действительно что-то… противозаконное, пусть менты разбираются.

– Леш, ты как из детского сада выпал! У них же все менты куплены!

– А ты, стало быть, за честь и справедливость? Или все же, как было озвучено выше, за презренное бабло?

– Да там же все наши, понимаешь? Сычик, Славян, Жека…

– К вопросу о «черножопых», – прокомментировал, глядя в пустоту перед собой, Гольдман. – Что-то, насколько я помню, с этой точки зрения сильно не так с Жекиной фамилией. Он ведь Мерзоев?

Юрка яростно сверкнул глазами – вот-вот искры посыплются и вспыхнет пламя. «Пожар Третьей мировой».

«Сейчас встанет и уйдет, – с тихим отчаянием подумал Гольдман. – Потому что «настоящий мужик свое слово держит». Потому что обещал своим… друзьям. И таинственному «заказчику, которому нельзя отказать». Потому что… ах, да!.. «не пидор». Вот и всё…»

В итоге в голове больше не осталось ничего, кроме болезненно пульсирующего в висках: «Вот и всё… Вот и всё…» Что значит в их конкретном случае это глобальное «всё», он и сам не взялся бы объяснить. «Всё. Конец».

А еще за этим «всё» почему-то стоял невыносимый, почти животный страх потери. Гольдман особо не верил в предчувствия. Нет, когда Вадька подался в Афган или маме поставили тот самый диагноз, он именно предчувствовал, предвидел возможность трагического конца. Но и основания для таких «предчувствий» имелись посерьезнее, чем Юркино намерение исчезнуть куда-то на ночь глядя или служебный пистолет, оттягивающий карман пахнущей свежевыделанной кожей черной куртки. Кто там сказал, что настоящие мужчины любят оружие? Гольдман оружие ненавидел – любое. Может, потому, что втайне всегда знал: висящее на стене ружье чаще всего выстреливает? И не только на сцене, но и в жизни.

Вот и теперь в груди медленно, но верно сжимался тугой комок, заставляя кожу покрываться холодным потом, мешая дышать.

На мгновение мелькнула горькая мысль: «Где этот распроклятый сердечный приступ, когда он так нужен?»

В голове возникла картинка:

«– Леша, тебе плохо?

Голос Юрки слышится словно сквозь плотный слой ваты. Встревоженные глаза и шевелящиеся губы почему-то вдруг оказываются близко-близко.

– Все хорошо. Все… хорошо. Юр, не ходи!

– Конечно, не пойду! Вот же упрямый! Куда я от тебя… такого?

Сразу делается неловко, будто выклянчил вожделенное согласие при помощи примитивного шантажа.

Горячая ладонь Юрки успокаивающе гладит руку. Потом у самых губ появляется таблетка.

– Давай, Лешик! Ну! Под язык.

Глаза закрываются. Ледяные искры нитроглицерина простреливают через нёбо прямо в мозг. На миг кажется, что стоишь на вершине какой-нибудь Джомолунгмы. Затем – отпускает, становится легче дышать.

– Как ты? Может, «скорую»?

– Отпустило, – улыбается Гольдман. – Жить буду».

Какая славная история, эх!

– Леша, тебе плохо?

– Нет, все хорошо. Задумался, извини.

Юрка был близко. Чертовски близко. Когда он переметнулся со своего края дивана и оказался сидящим на корточках настолько рядом?

– Вот я говно, – вздохнул Блохин. – Хотелось как лучше.

Словно все наносное: вот это «крутое», «пацанское» или – как там еще? – «по понятиям»? – слетело с него в один момент. И остался просто Юрка. Чудеса! Рука сама собой потянулась погладить, уколоться о любимый ежик коротких волос.

– Юра…

– Не пойду я, Леш, никуда. Не пойду. Раз ты не хочешь…

– А ты сам-то?

– А я не хочу, чтобы тебе было плохо. Никогда больше. Хватило уже.

В каком-нибудь романе после этой реплики герои непременно слились бы в поцелуе. Со всеми вытекающими. А тут ничего не произошло. Юрка всего лишь спросил:

– Я открою балкон?

И открыл. Нелегкое это дело – открывать разбухшую от влаги балконную дверь.

Потом Гольдман опять сидел на диване и смотрел сквозь мутное стекло на замершего возле балконных перил Блохина. Вернее, на его затылок, шею, плечо и кусок спины. Прекрасное зрелище! Умом он понимал, что, кажется, победил. Но… Даже так, в урезанном оконным переплетом варианте, Юрка выглядел одиноким и каким-то потерянным. Переоценка ценностей?

Было неясно: стоит ли идти туда, к нему, на балкон, или наоборот – имеет смысл уже оставить человека в покое, дать ему чуток повариться в собственном соку? Гольдман выбрал последнее. Иногда одиночество становится целительным. Только бы не простыл там, с голым торсом – под серым холодным, совсем не летним дождем.

Юрка вернулся с балкона где-то через полчаса: явно замерзший, но очень решительный.

– Смотаюсь на работу – оружие в сейф положу.

Гольдман метнулся к шкафу, извлек оттуда огромный, расчерченный в оптимистичную красно-синюю клетку чистый носовой платок, который всегда казался слишком большим для его носа.

– Перед сейфом… отпечатки сотри. Как в детективах, видел?

Юрка покосился на него странно, но платок беспрекословно взял.

– Считаешь, может выйти и так?

– Береженого бог бережет. Если пролежит в этом вашем железном ящике – то и хрен с ним. А надумает кто в дело пустить – тебя там рядом не стояло. Ты отвезешь, а потом – обратно?

– Ну… наверное, заяву на увольнение состряпаю. Что-то не душевно мне там теперь. Прав ты. Подозреваю, при таком раскладе мне бумажки быстро подпишут, чтобы под ногами не мешался.

– А вдруг: «Кто не с нами – тот против нас»? – осторожно спросил Гольдман. – Не прилетит тебе карательных мер? Недостачу какую-нибудь на тебя не повесят?

– Надеюсь, нет, – отозвался Юрка, уже натягивая на себя свой любимый джемпер. – Вроде там все не настолько погано. Ну… если что… станешь таскать мне передачки. Станешь?

– Типун тебе на язык! – зло бросил Гольдман. В голове между тем почти мгновенно всплыл образ бывшего тренера по карате Марата Хамсуева, у которого, как он сам утверждал во время их последней случайной встречи, нынче возникли связи в самых неожиданных местах, включая всесильный КГБ (то есть – тьфу ты! – уже ФСБ!). Ежели что – придется идти на поклон. Но лучше бы связи не пригодились. Не удержавшись, Гольдман прижался поцелуем к совершенно ледяным Юркиным губам. – Пистолет не забудь. И зонтик. И позвони оттуда, если получится, ладно?

Юрка откликнулся на поцелуй отчаянно-голодно, затем молча кивнул и вышел, аккуратно закрыв за собой дверь.

Гольдман вернулся в комнату, выбрался на балкон, чтобы проследить, как он минует двор: песочницу под облезлым красным грибком, лесенки, лавочки, сломанные качели. Возвращаться в дом не хотелось. Вообще-то, Гольдман не любил балкон. Вспоминал о его существовании редко – только когда на город обрушивалась иссушающая летняя жара и требовался хоть какой-то приток относительно свежего воздуха. В остальное время балкон стоял запечатанным после зимы или заклеивался с приходом осени – дуло от него страшно. Раньше, пока еще не умерла мама, каждую весну они с ней на пару совершали своеобразный ритуал: выставляли на улицу (то есть на этот самый балкон) кактус. Кактус был огромен, древен и колюч. (Его иголки могли бы без всяких шуток проткнуть насквозь детскую ладонь.) Зато каждую весну и лето (в зависимости от наступления тепла) он цвел, будто сумасшедший герой-революционер, украшающий грудь пышным алым бантом, здоровенными цветами-граммофонами. Мама уверяла, что подобному цветению сильно способствует лето, проведенное на свежем воздухе, что называется, на лоне природы. Какое-то время после маминой смерти Гольдман вытаскивал древнее чудовище на балкон, а однажды начисто забыл о нем и спохватился, только когда ударили морозы. Правда, спасать уже оказалось некого. Пришлось вынести останки на помойку.

Сейчас Гольдман не отказался бы даже от общества кактуса.

В голове царила звенящая пустота. Нет, он, разумеется, понимал, что вся ситуация может обернуться для Юрки скверно. Что нужно переживать, страдать, трепыхаться, пить успокоительное или водку. Возможно, позвонить Лисе. Или же спуститься вниз за сигаретами и наконец закурить. Но… похоже, внутри все-таки перегорел какой-то предохранитель. «Будь что будет».

Если бы кто-то ему поведал про такое всего лишь сутки назад, он бы определенно не поверил.

«Я просто стану его ждать, – подумал Гольдман. – Стану ждать».

Почему-то в памяти всплыло, что кактус как раз не дождался.

«Ну и ладно. Тогда какой-нибудь добрый человек снесет на помойку», – от мысли отчетливо фонило безумием, но почему-то она показалась вполне уместной.

Гольдман вернулся в комнату, плотно закрыл балконные двери, сел на диван и приготовился к ожиданию.

*

Ну вот… как-то так.

Гольдман взглянул на часы на своем запястье, поерзал на жесткой уличной скамейке. Похоже, «ждать» стало его личным видом спорта. А ведь мог бы и сам вполне спокойно до дома добраться. На трамвае. «На трамвайчике, как зайчики». Так нет же! «Не смей ехать самостоятельно. Обязательно дождись!» Ладно хоть подруга еще накануне повезла Тима на дачу к бабушке и дедушке. Так что возвратится, скорее всего, только завтра. Сама надысь хвасталась долгими выходными – целых два дня. А отконвоировать Гольдмана по месту прописки хватит и Юрки.

Кто бы знал, как они его достали за эти две недели, что он поправлял в больнице свое пошатнувшееся самочувствие! То Лиса примчится. (С шилом в заднице и всяческой домашней жратвой.) То Юрка. (Там – не просто шило. Там огромный шампур, походу.) Или оба нарисуются на пару. Так они к нему в больницу и таскались:

Мы с Тамарой ходим парой,

Мы с Тамарой – санитары!

Иногда, когда у Юрки не было с утра занятий в бассейне, он прибегал и утром, и вечером. Дважды в день. Перефразируя известную поговорку, чуял, подлый рысь, чье мясо сожрал. Сидел рядом с Гольдманом в гулком больничном вестибюле, тайком, под прикрытием брошенной на колени ветровки, обводил большим пальцем косточку на гольдмановском запястье, пуская по всему телу россыпь мелких колючих искорок.

– Не надо так, – почти слезно просил Гольдман. – Мне тут и пар-то спустить негде – в палате шесть человек. А лежать еще до-о-олго.

Юрка стискивал зубы и отрицательно мотал головой.

В глазах у него при этом появлялось нечто совсем не рысье, а определенно собачье. И говорил он что-нибудь вроде:

– Лешка, прости.

Гольдман тихо и сдержанно (чтобы не напугать народ в вестибюле) рычал:

– Бог простит, Блохин! Хватит уже фигней страдать!

Юрка прикидывался, что проникся, и принимался рассказывать новости: про то, как вызывали в ментовку и снимали отпечатки пальцев. Про то, как в качестве свидетеля, подтвердившего его алиби, выступила вся из себя положительная Лизавета. («Смотри, они еще и к тебе придут!»)

Гольдман, улыбаясь, радовался, что все сделал правильно: и Юрку, рвавшегося на криминальные подвиги, тормознул вовремя, и Лису в тот вечер не зря к себе позвал на дружеские посиделки.

Как Юрка с работы отзвонился: «Заявление подписали, все сдал. Иду к тебе», – так с Лисой и связался. Хорошо, что у нее в тот день законный выходной нарисовался. Хотя подруга и пыталась отнекиваться: «Леш, ну зачем я вам там? Побудете лучше вдвоем!» – но он настоял на своем. Тимыча – к бабушке с дедушкой, а сама – к нему (к ним). С ночевкой. «И не спорь! Так надо».

Дома он ей ситуацию с Блохиным обрисовал в подробностях, невзирая на недовольное Юркино фырканье и ехидный шепот: «Перестраховщик!» Помнится, Лизавета тоже высказала на сей счет много доброго. Во всяком случае, Юркины уши к завершению ее монолога сияли в предзакатных сумерках, словно два факела. И, вообще, весь остаток вечера (и солидный такой кусок ночи) он сидел тише воды, ниже травы, смотрел куда-то в угол, размышлял о своем – точно прислушивался. Но не к тому, что вовне, а к чему-то внутри себя. Гольдман знал, что он сейчас переваривает, старается просчитать последствия, как-то оправдаться в собственных глазах – и ни черта у него не выходит. Хотелось подойти, обнять, сказать что-нибудь глупое и ласковое, оптимистичное: «Я твою беду руками разведу!» Не стал. И не потому, что рядом колготилась Лизка, затеявшая печь новинку сезона – майонезный пирог с картошкой. Можно было, в конце концов, уйти в комнату и там творить что угодно утешительное (в рамках приличий). Но…

Он всем своим не шибко здоровым ливером прямо-таки чувствовал: этот вечер Юрке нужно пережить самостоятельно. Пережить, передумать, сделать соответствующие выводы.

Так что они мирно сидели за столом, пили чай и принесенный Лизкой ликер «Амаретто» (жуткая, как оказалось, дрянь с привкусом цианистого калия), поедали получившийся вполне себе ничего майонезный пирог, обменивались воспоминаниями.

Для начала Юрка все-таки рассказал «как оно прошло».

– Легко! У кого-то из знакомых знакомых нашего начальства сынулю турнули с предыдущего места работы за совершенное распи… – он покосился на Лизавету, – разгильдяйство. Потребовалось срочно трудоустраивать. А тут я – со своим заявлением. В тему, короче. Вы бы меня видели, как я подотчетное оружие в сейф подкидывал, предварительно стерев с него Лешкиным платком отпечатки пальцев! Чуть не обоссался в процессе. Русский разведчик Штирлиц, ё-моё! Только музычки красивой за кадром не хватало.

Гольдман представил «картину маслом», и ему поплохело. Пришлось опрокинуть в себя рюмочку мерзотного «Амаретто». («Да чтоб я так пил!» – мрачно скривился он.)

– И даже расчет тут же провели. Из ручки – в ручку. Хоть бы премию за доблестный труд накинули, суки!

– Скажи спасибо, что ничего не вычли! – философски пожала плечами Лизка. – Не бросайся в бога лапшой!

Гольдман согласно фыркнул. Нет чтобы радоваться своему счастью, так еще и критикуют!.. Критики…

Юрка опять полыхнул ушами.

Гольдман глядел на него и размышлял: «Насколько же легче, когда ты сам. Делаешь глупости… или там ошибки… Осознаешь. Маешься собственной никчемностью. Скрипишь зубами от невозможности изменить, поправить… Пытаешься снова начать дышать. Начать жить – как ни в чем не бывало. И насколько же тяжелее наблюдать – и не вмешиваться. Особенно когда вот так… Когда… Юрка».

Потом, чтобы увести разговор от болезненной темы, Лиса стала вспоминать свою жизнь на Кавказе (исключительно хорошее, светлое, смешное): как Алекс впервые повез ее в горы – любоваться цветением Иван-чая и жарить настоящие шашлыки. И про путешествие по Военно-Грузинской дороге аж до Владикавказа. И про развалины замка царицы Тамары. («Ну той, что у Лермонтова, знаете? «В той башне высокой и тесной Царица Тамара жила...» Сразу о тебе, Лешик, подумала. Ты мне его как-то наизусть читал». – «Надо же… Разве? А я уже и не помню!») И про бесконечное стадо овец, которое напрочь блокировало своим неторопливым шествием движение в пробитом сквозь гору узком тоннеле. И про то, как они с лучшим другом Гольдманом бродили по проспекту Руставели («Ты бы слышал, Юр, как я перед ним разливалась соловьем! Аж в давней любви признавалась!»), а ему, подлюге, ни до чего не было дела, кроме одного ушедшего в армию оболтуса…