Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)

– Нам сюда? – подозрительно полюбопытствовал Юрка. Видно, очередная общага, возникшая на его пути, отнюдь не прибавила Блохину оптимизма.

– Дальше, – усмехнулся Гольдман. – Здесь студенты живут во время летних практик. Или сотрудники кафедры астрономии с семьями в период отпусков.

Правда, следующее здание, представшее перед ними, вдохновило Юрку ничуть не больше.

– Сюда?

Гольдман поздоровался с незнакомой тучной вахтершей, сидевшей за древним письменным столом у самых дверей, и постарался обаятельно улыбнуться:

– Мы к Эдуарду Оганесовичу.

На него посмотрели с изрядным сомнением. Не предупредил, что ли, чертов Амбарцумян?

Но в этот момент сверху послышался громкий топот, и старина Эд привычно ссыпался по лестнице со второго этажа, словно и не было этих лет, что каждый из них жил своей серьезной взрослой жизнью. Эдька – все тот же Эдька! Никакой благоприобретенной степенности!

– Лешка! Черт!

Гольдману от души прилетело сначала по спине, потом – по плечам, потом почему-то – по шее.

– Эдуард, вы позорите меня перед подрастающим поколением! – укоризненно заметил Гольдман.

Юрка непочтительно фыркнул.

– Нет мне прощения! – очень торжественно согласился Амбарцумян, протягивая Юрке руку: – Эд.

Юрка чуть-чуть опешил:

– А по отчеству?

– По отчеству – это ты своего учителя величай! – кивок в сторону Гольдмана. – Ему по статусу положено. А я – просто Эд.

– Юрий, – солидно кивнул в ответ Блохин.

– Ну, пошли?

Для начала Эд потащил их к себе в комнату «попить чайку с дорожки». Сразу стало ясно, что к процессу приема гостей здесь готовились с воистину кавказским радушием. На стол были выложены роскошные многослойные бутерброды с сыром, колбасой, огурцом и зеленью (Юрка слегка обалдел от подобных кулинарных изысков), а также банка малинового варенья («Сам варил! – гордо похвастался Эд. – Тут в лесу к августу столько малины – ого-го!») и целая алюминиевая миска печенья курабье.

За чаем Гольдман с Юркой почти не говорили, старательно пережевывая пищу и предоставляя хозяину отличную возможность блеснуть красноречием. С красноречием у Эда всегда было все в порядке. Вот и сейчас он трепался практически без умолку, а чай скорбно стыл у него в граненом стакане. Эд рассказывал про жизнь на родной кафедре (отголоски которой в несколько смягченном виде долетали и сюда), про общих знакомых, правда, ради Юрки воздерживаясь от особо циничных подробностей, о своей новой статье, что вот-вот должны опубликовать аж в США.

Юрка внимательно слушал истории про совершенно неизвестных ему людей и улыбался. Гольдман испытывал иррациональное желание обнять его за плечи и ткнуться носом в шею – настолько это было восхитительно правильное зрелище. Словно исчезли к чертям все запреты и границы, и они больше не учитель и ученик, а два… (он поискал верное слово) любящих друг друга человека, которым нечего стесняться и нечего скрывать. «Привет, Эд! А это мой парень Юрка. Какие планы на лето? Да вот собираемся рвануть на машине на Балхаш. Рыбки половим, покупаемся. Юрка – пловец. Кандидат в мастера спорта!» На миг у него даже в горле запершило от нарисовавшейся в мозгу картины: такой реальной, такой невозможной.

– Ну что, подкрепили свои угасшие силы? – поинтересовался наконец Эд. – Пойдем смотреть на солнце?

Юрка радостно закивал головой. Гольдман усмехнулся. Сейчас старина Эд усядется на своего любимого конька, и понесется!.. По зову сердца Амбарцумян был «солнечником». Звезды для него, конечно, существовали, но, по правде говоря, в качестве десерта. Зачем нужны все эти, далекие, когда здесь, под боком, расположилась абсолютно восхитительная, можно сказать, собственная звезда! И кандидатскую Эд защитил по протуберанцам. И докторская у него наклевывалась по геоэффективным проявлениям солнечной активности.

Солнечный телескоп, как и ожидалось, привел Блохина в совершенно детский восторг. И куда делся тот сдержанно улыбавшийся молодой мужчина, который минуту назад с таким чувством внутреннего достоинства поедал бутерброды с колбасой, запивая их чаем с малиновым вареньем?!

– И… где телескоп?

Гольдман с удовольствием наблюдал, как менялось выражение Юркиного лица, когда ему сообщили, что вот это самое помещение, выкрашенное в черный цвет, и есть телескоп. Он сам лично когда-то, находясь на практике, подкрашивал черной краской здешние стены и короба.

– Вам повезло, что сегодня нет туч! – гордо заметил Эд, словно сам, встав с утра пораньше, разгонял зловредные тучи, размахивая своими длинными нескладными руками. – Иначе бы фокус однозначно не удался.

Он убрал выдвижную крышу, поколдовал над зеркалами, и возле Юркиного плеча на белом экране появился круг. Ну круг и круг, если не знать…

– Смотри, это солнце, – шепнул Юрке Гольдман. – Видишь, тени? Это облака. А вот тут – тоненькая черточка? Это протуберанец.

В глазах Блохина проступило осознание: не луч театрального прожектора, а солнце. И облака мелькают серыми тенями…

– Но, вообще-то, так, наглядная ерунда для неофитов, – небрежно прокомментировал примкнувший к ним Эд. – На самом деле результаты наблюдений фиксируются вот здесь, на специальных картах.

Пока Эд разливался соловьем о методах наблюдения за солнцем и способах фиксации полученных данных, к собственной радости обнаружив в Юрке крайне благодарного слушателя, Гольдман вышел на открытую площадку, чтобы просто попробовать вытащить из памяти свое первое впечатление от здешних мест. Даже глаза прикрыл, вдыхая сумасшедшее благоухание майского воздуха: сосны, цветущие яблони, свежая трава, еще не до конца просохшая земля. Все это он, как ни странно, отлично помнил. А вот себя, тогдашнего, успел основательно подзабыть. Может, оно и к лучшему. Не стоит пытаться войти в одну и ту же реку дважды – сплошное разочарование.

– Ну, пойдем дальше? – оказывается, прошло уже сорок минут, и Эд нетерпеливо переступал своими длинными нескладными ногами, явно мечтая на крыльях любви к астрономии нестись к следующему экскурсионному объекту. А рядом так же (правда, менее экспрессивно) переминался Юрка, уже однозначно влюбившийся по уши в энтузиазм Амбарцумяна и в его пламенные речи о возможностях родной обсерватории.

– Пойдем, – согласился Гольдман, привычно приводя в движение крышу площадки и расслабленно следя, как она медленно закрывает собой хитроумное устройство с линзами и зеркалами.

– А теперь туда, где смотрят на звезды! – провозгласил Эд, словно полководец, ведущий своих рыцарей в крестовый поход на Иерусалим.

Юрка оглянулся на плетущегося в хвосте процессии Гольдмана, взглядом спросил: «Все нормально?» Гольдман успокаивающе кивнул: «Конечно!»

Это был очень странный день. Совершенно не хотелось говорить. (Благо Эдька с радостью взял на себя эту миссию.) Хотелось идти чуть в стороне и наблюдать. Во все глаза любоваться Юркой и знать, что никто-никто не обратит на тебя внимания, не поймает за столь недостойным подглядыванием. Отпускать свое уставшее за этот учебный год сердце в небо, точно воздушного змея: пускай полетает там, половит майский ветер. Почувствует себя свободным – даже если это такая наивная иллюзия.

Телескоп АЗТ-3, который обитатели Михеевки именовали ласково «Трёшечка», хоть и был уже отнюдь не молод, зато, похоже, наконец примирил Юркины фантазии о людях, изучающих звезды, с неумолимой реальностью. Все-таки в нем имелись и традиционная труба, и раздвигающийся купол, медленно поворачивающийся по мере продвижения звезд по небу, и даже окуляр, в который при желании можно было заглянуть глазом. «Но это – ночью…» – развел руками Эд и с укором посмотрел на Гольдмана. Дескать: «А я тебе говорил, оставайтесь на ночь!» Гольдман пожал плечами: «В следующий приезд!»

Он в очередной раз с удовольствием выслушал наполненные суровой романтикой рассказы Амбарцумяна о тех годах, когда еще не изобрели современной записывающей аппаратуры, и исследователи звездного неба вынуждены были проводить здесь, в неотапливаемом помещении, целые ночи. Особенно учитывая тот факт, что лучше всего звезды видно зимой. И ночи там дли-и-инные. И холодные – жуть!

А уж про фотометрические исследования переменных звезд и рассеянных звездных скоплений Гольдман и сам мог порассуждать не хуже Эда. Так что пришлось немного поднапрячься и вспомнить молодость с курсовыми и дипломом. И уже через час Юркины глаза восторженно сияли не только в сторону Эда. То-то же! Мы тут, между прочим, не лаптем щи хлебаем!

В какой-то момент в их с Амбарцумяном страстный дуэт вклинилось жалобное урчание Юркиного живота. Кажется, волшебное действие утренних бутербродов подошло к концу, и здоровому растущему организму срочно требовалось подкрепиться не одной лишь духовной пищей. Юрка смущенно хрюкнул.

– Мы совсем заболтали мальчика! – театрально вскричал Эд, вдруг став почему-то похожим на старого еврея из книг Шолом-Алейхема, что с его национальной принадлежностью сочеталось по меньшей мере странно. – Шашлыки! Вы употребляете шашлыки из курицы? Баранины я не достал.

Блохин, сверкнув голодными рысьими глазами, заверил, что, безусловно, употребляет все, что когда-то бегало. Или летало.

– Тогда – вперед!

Их потащили к находящейся на отшибе сараюшке, где под навесом хранились дрова (Для чего они здесь, в обсерватории, Гольдман уже и не помнил: печи какие-то топить, что ли? Для котельной запас был явно маловат) и стоял на кирпичах довольно ржавый мангал.

– Павел Иванович грибы собирал и там его в лесу нашел, возле геодезической вышки, – гордо поведал Амбарцумян историю появления этого загадочного предмета. – Мы с ним потом на то место вернулись и вдвоем сюда приволокли. Красавчик, правда?

Пока из дров получились угли, пока шашлыки, скворча соком и маринадом, доходили до готовности, даже Гольдман понял, что способен, точно волк из фильма про Красную Шапочку, съесть слона.

– А где остальной народ? – поинтересовался он, чтобы немного отвлечься. – Мы, что, будем трапезничать в одиночестве?

– Увы! – закатил глаза Амбарцумян. – Жестокое стечение обстоятельств! Вероника Семеновна который день мается мигренью – ей не до еды. Ты же не забыл, что у нее эта радость обычно на неделю? Велела кланяться тебе.

– Может, ее навестить? – всполошился Гольдман, вспоминая Бобышкину, доцента кафедры астрономии, на втором курсе занимавшуюся с ним курсовой. Милейшая пожилая дама, страстный фанат своего дела. – Болеет человек…

– Поверь мне, – покачал головой Эдик, – когда у нее мигрень, к ней лучше не подходить.

Гольдман, и сам знакомый с мигренью не понаслышке, вынужден был согласиться. И впрямь…

– Павел Иванович уехал в Иркутск на конференцию. Лидочка к своему ненаглядному в город на выходные рванула. Сурьмин – ты его не знаешь, новенький у нас – считает себя выше всех и за один стол с простыми людьми не сядет. Говно! – запальчиво обронил Эд и тут же, смутившись, посмотрел на Юрку. Непедагогично, ага!

На что Блохин благородно сделал вид, что не заметил сорвавшегося нелитературного словца. Блохин. Не заметил. Повезло, что Эд не в курсе, как красочно порой Юрка комментирует происходящие с ним события!

– Да ну! – махнул рукой Амбарцумян. – На Сурьмина даже тратить мясо жаль. А уж винцо… Ребята, как вы насчет винца? Вроде повод есть? За встречу!

– Совсем с глузду двинулся? – обалдел Гольдман. – У меня тут, можно сказать, ребенок на руках.

Юрка уставился на него тяжелым взглядом: то ли сейчас в морду засветит, то ли просто встанет и уйдет – пешком, домой, по шпалам. Эд в недоумении приподнял брови.

– Ты этого добра молодца, что ли, ребенком только что обозвал? А я думал, у меня со зрением проблемы! – и он демонстративно поправил все время съезжающие с носа очки в черной пластмассовой оправе.

– Это не пе-да-го-гич-но, – стараясь звучать внушительно, произнес Гольдман.

– Лешка, не будь ханжой! – рассмеялся Эд. – Юра, тебе сколько лет?

– Семнадцать стукнуло, – буркнул Блохин. И добавил, многозначительно косясь в направлении Гольдмана: – Вчера. День рождения, между прочим – тоже повод.

– Семнадцать! Гольдман! Мы в семнадцать в колхозе с местным самогоном отрывались! Что, скажешь, не было?

Гольдман болезненно сглотнул: местный самогон, зачем-то намешанный с яблочным конфитюром, оказался такой гадостью, что даже спустя почти десять лет при воспоминании о нем срабатывал рвотный рефлекс. И наутро, кстати, было совсем хреново.

Юрка запрокинул голову, ехидно улыбаясь. (Видимо, представил пьяного в дугу Гольдмана на колхозном сеновале.) Стрельнул глазами в сторону Амбарцумяна.

– Эд, я надеюсь, вы поведаете мне душераздирающие подробности?

Гольдман не смог сдержать довольный смешок: за прошедший учебный год Блохин заметно изменился. Иногда в его речи проскальзывали этакие… просто аристократические интонации. Вот как сейчас.

– Отчего же? – подлый предатель Эдька извлек откуда-то три граненых стакана и бутылку красного вина с ободранной этикеткой. – История поучительная.

– Амбарцумян, ты доживаешь последние секунды своей никчемной жизни! – честно предупредил зловещим тоном Гольдман.

– Того, кто несет в мир правду, не запугаешь! Ну, за встречу!

Они выпили. Гольдман поморщился: кислища! Юрка, опрокинув четверть стакана одним махом, даже ухом не повел. «Надо все-таки как-то это ограничить, – подумал Гольдман. – Шутки шутками, а пьяный Блохин – уже перебор».

Минут пять они сосредоточенно жевали шашлыки прямо на шампурах, а потом Эд вернулся к прежней теме:

– Вы знаете, Юра, у кого вам выпала честь учиться? Наш Леша – великий укротитель мустангов.

– Амбарцумян!!!

– Произошло это в колхозе перед первым курсом.

Ну все… Если Эдька завел свои «сказки Шахерезады», то остановить его практически нереально. Гольдман обреченно вздохнул.

– Короче, после второго стакана сказочной местной амброзии Лешенька пожаловался, что ни разу не катался верхом. Но мы же в деревне! Тут же вокруг полно лошадей! Мы поймали первую попавшуюся скотину…

– Старую и костлявую, – вставил Гольдман.

– Не без того, – согласился Эд. – И взгромоздили на нее Лешика.

– Без седла! – рука Гольдмана сама собой потянулась погладить пострадавшее в той операции седалище.

– А она вырвалась и сбежала.

– Понеслась вскачь!

– Бедная, старая кобыла Машка… И Гольдман вцепился в ее и без того редкую гриву.

– Я боялся упасть! Она, между прочим, была огромная!

– А Алексей Евгеньич боится высоты! – хихикнул Юрка.

– Правда? – посмотрел с интересом Амбарцумян. – А я и не знал. Короче, он проскакал на ней из конца в конец всю деревню! Пронесся как вихрь! А потом…

– Все-таки упал, – пожал плечами Гольдман. – В глубокую и жутко вонючую лужу. И там же заснул, пока эти сволочи не пришли мне на помощь и не потащили в барак. Зато, подозреваю, Машка была безмерно довольна воцарившейся в мире справедливостью. Мы с ней впоследствии подружились.

– Он таскал ей взятки в виде спертой с поля морковки.

– Это была любовь… – грустно вздохнул Гольдман, краем глаза отмечая, как, уже не скрываясь, ржет Юрка. Ладно, пять минут позора…

– Еще винца?

– «С винцом в груди и с жаждой мести…» – процитировал великого русского поэта Лермонтова Гольдман. – Один глоток – не больше.

– А мне хватит, – закрыл стакан ладонью Юрка. – Я, вообще-то, не пью.

Гольдману захотелось поцеловать его чуть порозовевшее от предыдущей порции алкоголя ухо.

– А чего тогда так настаивал?

– Так, блин, Алексей Евгеньич, дело же принципа!

Несмотря на разницу типажей, он в этот момент был удивительно похож на лейтенанта Кузнечика из гольдмановского любимого фильма «В бой идут одни старики». Хотя какой из здоровенного Блохина кузнечик?!

Пришлось Эду приканчивать бутылку в гордом одиночестве. Впрочем, Гольдман еще со студенческих времен ничуть не сомневался в его талантах. А у них с Юркой шашлыки прекрасно пошли и под чаек.

*

В четыре часа Гольдман засобирался.

– Эд, у нас электричка. Пойдем мы. Путь неблизкий. А я еще хочу Юрку к скалам сводить.

– К скалам! – Блохин едва не подпрыгнул от восторга. Он отдохнул, получил убойную дозу информации, наелся от пуза и был готов к новым подвигам.

Под занавес Эд сунул Гольдману пару брошюр с материалами научных конференций, в которых ему довелось поучаствовать. («Чтобы не покрывался плесенью в своей школе».) Юрке долго тряс руку и просил «не забывать». Юрка торжественно обещал при случае наведываться. Короче, сцена прощания вышла весьма умилительной. Был бы Гольдман чуть более сентиментален – наверняка смахнул бы с глаз скупую слезу.

– Отличный дядька! – резюмировал Блохин, когда скрипучая калитка захлопнулась, отгородив их от заманчивого мира обсерватории, и Гольдман ощутил легкий укол ревности. Впрочем, с годами старина Эд и впрямь превратился из странноватого студента-задохлика в «отличного дядьку», и спорить с этим было бы абсолютно неспортивно. Так что он просто кивнул.

Обратно шли молча. Юрка – уверенным шагом бывалого путешественника – немного впереди. На его узких бедрах болталась затянутая узлом олимпийка, а серая майка между лопатками намокла от пота – все-таки день выдался не по-весеннему жарким. Через полчаса довольно активной ходьбы они наконец достигли реки. Сразу повеяло прохладой.

– Хорошо, что еще для комаров рано, – заметил Гольдман. – И для всяких оводов. Они тут летом лютуют – жуть!

– А мы к воде спустимся?

– Если ты не решишь поплавать – то почему бы и нет?

– Я, что, совсем больной – в мае месяце в воду соваться?

Почему-то возмущение получилось не слишком убедительным.

– Тогда смотри: вон там – тропинка. Видишь? Как раз выйдем к скалам.

– А полазить на них можно будет?

Гольдман на Юркин энтузиазм лишь махнул рукой.

– Да лазь на здоровье! Только осторожно.

Правда потом он о своем опрометчивом разрешении пожалел – но было уже поздно. Юрка оторвался по полной, а гольдмановское бедолажное сердце трепыхалось где-то у горла и требовало «валидола». А тут еще Юрка футболку снял.

Черт!

Гольдман и сам уже не знал: молиться ему или материться. С учетом того, что материться он не любил, а молиться – не умел.

– Охрененно! – почти пропел довольный Блохин, наконец возвращаясь на грешную землю и усаживаясь рядом с Гольдманом на зеленую травку возле кромки воды. – Оттуда, сверху, вид – зашибись!

Гольдман закрыл глаза. И все равно из головы никак не шла капелька пота, стекающая сзади по сильной шее, между лопатками и вниз – под пояс старых потрепанных спортивных штанов. А спина…

– Алексей Евгеньич, вам плохо?

Заботливый!

– Мне хорошо, Юр. Как ты говоришь? Охрененно просто. Ты не простынешь?

– Да вы чо? Жара же! Жаль, купаться нельзя – я бы поплавал!

Поплавал бы он! А некоторых бы инфаркт при этом хватил: не от одних переживаний, так от других.

– Давай сегодня уже без подвигов, – вздохнул Гольдман, усилием воли заставляя себя не смотреть, куда не надо. Вперед, только вперед! Красота-то вокруг какая! Родные – мать их! – просторы!

– Алексей Евгеньич… – раздалось вдруг совсем близко, возле самого уха. – Это… Спасибо.

Гольдман вздрогнул и обернулся на голос. Действительно – близко. Глаза в глаза. Опять стало трудно дышать.

– Не за что, Юр. Не за что. С днем рождения!

====== Глава 12 ======

«Это грустно до слез. И смешно, к сожаленью…»

Александр Вертинский

*

То ли всему причиной оказалась их совместная поездка «к звездам» (как, смеясь, говорил Юрка), то ли просто навалившиеся заботы конца учебного года не оставляли времени для чрезмерных переживаний, но вторая половина мая прошла для Гольдмана легко и как-то по-особому беспечально. Скорее всего, и впрямь некогда было переживать и печалиться.

Гольдман опять получил головомойку от завуча за слишком низкий итоговый средний балл по физике и еще ниже – по астрономии. «Если дети не знают предмет, то виноват в этом – угадайте кто?» – «Дети, которые спят на уроках и ленятся лишний раз раскрыть учебник?» Видимо, Ираида тонкой иронии не оценила, потому что рявкнула: «Вы! Смотрите, Алексей Евгеньевич, я ведь могу и лишить вас премии по итогам учебного года!» – «Лишайте, – беспечно махнул рукой Гольдман. – Премии-то той!» – «Тогда мы поделим ее между более достойными претендентами!» (Получилось совсем по-детски. Надо же: такая сурьезная дама, а тут – на тебе: «Забирай свои игрушки и не писай в мой горшок!») – «Ага, тем самым, у которых средний балл – пять и ноль? Потому что они разрешают списывать откуда только возможно и не перегружают бедных деток контрольными работами?»

Похоже, его ехидство не вызвало должного восхищения. «Вот остался без премии и никого не переубедил… – грустно подумал Гольдман, возвращаясь обратно в свой кабинет. – И кому теперь хуже?» Однако настроение, слегка попрыгав у отметки «пасмурно», снова радостно подскочило вверх. «Зато у Юрки – «трояк» по физике! Всем троякам – трояк! Не фуфло какое-нибудь! И это не потому, что… ну… А потому, что товарищ Блохин в этой четверти учился как сволочь! В смысле, отлично учился!»

Юрка четверть завершил, с точки зрения Гольдмана, замечательно. Даже литераторша ради разнообразия к нему нынче цепляться не стала. Или ей было некогда? Ее нынешний класс – десятый «Б» – готовился к выпуску, и мороки, разумеется, на классную свалилось выше крыши. «А следующий год – мой». При мысли, что однажды Юрка просто вот так возьмет и уйдет из школы навечно, и уже нельзя будет ловить его мимолетную улыбку, сталкиваясь в коридоре, или незаметно краем глаза следить за ним на уроке, Гольдману становилось как-то… холодно, несмотря на жаркий май.

Ну… У него есть еще год, чтобы убедить себя, что все – к лучшему. А расставание навсегда – так и вовсе – дар небес. Вот, кстати, и порепетируем теперь.

Проститься не получилось. Гольдман умчался в свой пионерский лагерь, едва успев оформить все необходимые документы и собрать справки. Впереди его ждали целых три смены и крохотный кусок заслуженного отдыха – в последних числах августа. К Амбарцумяну, что ли, податься? Если общение с природой за это время не достанет до самых печенок. «Любопытно, Юрка будет скучать? Хотя вряд ли: у него нынче сборы и море. А здесь – совершенно летняя девушка Лена, загорелая и красивая. В купальнике. Или без». На этом месте внутреннего монолога Гольдман зачем-то вспомнил свое собственное обнаженное тело, выхваченное мельком взглядом в отражении в стеклянной дверце шкафа на очередном медицинском осмотре: тощее, мелкое и нескладное. Совсем-совсем неспортивное. (Ау, каратэ!) Даже интересуйся Юрка парнями… Нет, пусть уж встречается с Ленкой. Это, по крайней мере, нормально.

День накануне отъезда в лагерь прошел в маете. Не в суете – немудрящие пожитки и книги «на почитать» он сложил довольно быстро. Чего там вообще собирать! В случае нужды – смотается на выходные. Подумаешь! Гольдман особенно тщательно проверил лекарства в прозрачном пакете (без них – никуда), чистые трусы-носки, наличие шариковых ручек и блокнотов (не иначе – писать неотправленные письма, как нервная барышня!), пару раз включил-выключил телевизор. А дальше стал маяться. Очевидно, дурью. Юрку хотелось увидеть почти до боли.

Как назло, вот уже несколько дней Блохин не появлялся на горизонте. Да и зачем бы? Дневники с итоговыми оценками школьники уже получили, старые учебники в библиотеку сдали – гуляй на здоровье! Каникулы. Телефона у Юрки нет. А и был бы: «Привет! Я соскучился…»? Пойти в общагу? Еще глупее. «Уезжаю на все лето, мечтал попрощаться»? То-то Блохин удивился бы! Что за сопли, в самом деле!

Никуда Гольдман, разумеется, не пошел. Но и выспаться по-человечески не удалось – мысли и не собирались исчезать, жужжали не хуже навязчивых ночных комаров, сволочи.

В результате утром в автобусе, наполненном крикливыми и до отвращения бодрыми подростками, он исхитрился заснуть и совсем не следил за дисциплиной. Ну и ладно! Транспорт по дороге детишки не перевернули, пиво, судя по запахам, не употребляли. А остальное… У них впереди – целая смена. Как говорится, «стерпится – слюбится».

Про себя он отлично знал: первая неделя смены пройдет под девизом: «Дорогой дедушка! Забери меня обратно!» Почему-то считается, что только завезенные в лагерь дети строчат домой жалостливые письма, а те, кто их охраняет… – тьфу ты! – воспитывает, не испытывают подобных стремлений. Так вот, Гольдман, определенно, с удовольствием бы сбежал. Если бы нашелся некто взрослый и мудрый, решивший забрать его домой после получения слезного послания. Дедушка. Или мама с папой. Какая чушь лезет в голову с недосыпа! Все равно некому забирать. Чего уж теперь! Никто ведь не тянул сюда на аркане – сам напросился. На три смены.

Гольдман улыбнулся про себя знакомым упадническим настроениям. Как обычно. Сколько раз ездит в лагерь – столько раз страдает. Зато потом он адаптируется и начинает даже ловить некий извращенный кайф.

Тем более что с напарником по отряду ему нынче повезло. Девушку звали Оксана, и была она высокая (хоть и пониже Блохина), чуть сутулая, с выступающими вперед зубами, придававшими ее лицу едва заметное «лошадиное» выражение, соломенными волосами, собранными в хвост, и зеленой штормовке с эмблемой студенческого педотряда. «Пирамида». Историк. Педотряды Гольдман уважал: как правило, люди, туда идущие, понимали, куда и зачем они едут, а не просто отбывали некую повинность, как унылые студенты-практиканты. Похоже, проблем с развлекательной стороной лагерной жизни у них не будет. А сам Гольдман займется неизбежным: воспитанием и дисциплиной, чтоб их! Тут, конечно, пригодились бы широкие плечи, накачанные мускулы и умение доходчиво объясняться матом (что лагерным начальством совсем не поощрялось, но иногда, учитывая контингент детишек Новотрубного завода, сильно экономило время и нервы). Но чего нет – того нет. Приходилось выкручиваться, используя знание подростковой психологии и уже имеющийся в наличии педагогический опыт.

А с Оксаной они сработаются! Славная девушка. Да и лошадей Гольдман всегда любил.

Так и получилось. Сперва отряд с завидным упорством испытывал воспитателя и пионервожатую на излом. Гольдман всерьез подумывал начать зачеркивать в карманном календарике дни, оставшиеся до конца смены. Оксана ночью плакала в подушку (это было отлично слышно через тонкую стенку), доведенная кем-то из местных «красавцев». Второй отряд – жуткая гадость. Уже не «мелкие», на которых можно надавить и заставить слушаться. И еще не взрослые, как у Федора в первом – там, по крайней мере, хоть какая-то сознательность проклевывается. А эти… «беспредельщики». «Ничего не надо… Ничего не хотим… Да иди ты!..» Спасибо, что не уточняли, куда именно идти.

Организационный сбор второго отряда превратился в настоящую пытку. Гольдман давно не чувствовал себя таким маленьким и никчемным. Вопрос: «Какого черта я тут делаю?!» – словно сиял в небе огненными буквами. Все-таки в школе он привык хотя бы к минимальной доле внимания и уважения за просто так, по факту. А тут, с незнакомыми детьми, действовать приходилось даже не с нуля, а с… такого активного минуса. «Какой такой павлин-мавлин?» Название отряда? Девиз? Что за хрень и кому она нужна?

Гольдман не стал огрызаться, орать, брызжа во все стороны слюной (то-то бы насмешил детишек – бесплатный цирк!), не стал произносить перед ними пламенных речей о долге и чести комсомольцев, но и жаловаться начальству тоже не стал. Он пригласил вечером Оксану на чай и составил с ней заговор. К чаю отлично пошли пачка гольдмановского печенья и Оксанина сгущенка. А заговор… Гольдман надеялся, что все у них сложится. Было крайне не по себе – как, впрочем, и всегда в начале новой смены. Вспомнилась цитата из «Рожденной революцией»: «Мы пскопские, мы прорвемся!» Дай-то бог!

«Алексей Евгеньич, а вы в бога верите?..» «Знаешь, Юрка, иногда очень бы хотел поверить». При мыслях о Юрке сразу сделалось как-то привычно тепло, и грядущие заботы и хлопоты вдруг – пусть на миг – показались мелкими и не стоящими особых переживаний. Словно в гольдмановском сердце, точно осколок заколдованного зеркала, засел тот майский день, который они провели вместе. Золотой горячий осколок – кусочек солнца. И не вынуть. А Гольдман и не стремился вынимать.

Вот и тут он подумал, улыбаясь про себя: «Юрке бы понравилось!» Еще бы! Блохин, пожалуй, сам бы впрягся в эту авантюру со свойственным ему здоровым спортивным азартом. Да что там! У него бы эти сволочи ходили по струнке: парни – из уважения к масштабам личности и тяжести кулаков, а девчонки – влюбленно хлопая ресницами и забывая дышать. Трудно представить, каким Юрка однажды станет, когда окончательно вырастет и осознает собственные возможности и силы.

С утра Гольдман отправился на разговор с начальницей лагеря. Это он еще с прошлых смен помнил: уломаешь Аннушку – считай полдела сделано. Анна Михайловна Шварц, начальник (ни у кого из знавших эту даму просто не поворачивался язык обозвать ее «начальницей») пионерского лагеря «Турбинка», женщина средних лет, среднего телосложения и весьма специфического чувства юмора, была из тех, кого очень полезно держать в союзниках и чрезвычайно опасно – во врагах.

А с Гольдманом у нее почему-то сложились довольно неплохие отношения. Может, он будил в ней нерастраченный материнский инстинкт? (Злые языки, похоже, не зря именовали Аннушку «старой девой».) Или во всем виновата была та самая знаменитая «кровь», которая к Гольдману перешла неправильным образом – от отца, но какое это имеет значение в определении степени национального родства! Короче, так или иначе, а начальство Гольдмана жаловало. (Хотя по первости цапались они с Аннушкой – будь здоров!)

Вот и теперь он вышел из ее кабинета, напутствуемый, словно пинком под зад, зловещим:

– Смотрите, Алексей Евгеньевич, об вашу голову! – но с требуемым начальственным разрешением в кармане.

В сончас пришлось оставить отряд на безотказную Оксану. («Ничего, – подумал, тяжело вздохнув, Гольдман, – вот приберем гавриков к рукам, я дам тебе передохнуть, красавица! Главное, чтобы ночью не пошел дождь. Хотя… Вроде бы не обещали».) Навык, приобретенный методом проб и ошибок – сильная штука, так что к полднику Гольдман уже был на своем месте, чтобы отконвоировать детишек в столовую под бодрую речёвку, которую он с ними вчера упрямо разучивал под полными негодования взглядами особо ершистых «бунтовщиков».

Раз-два! Мы не ели!

Три-четыре! Есть хотим!

Открывайте шире двери,

А то повара съедим!

Поварятами закусим,

А дежурными запьем!

Вилки, ложки поломаем,

А столовую взорвем!

Старожилы, заслышав громкое скандирование, уже знали: Гольдман ведет своих крокодилов на водопой. То есть на пожрать. Лучше не попадаться на пути. Слава богу, что начальство не цеплялось: идут детки себе – и ладно. Главное – что идут в ногу.