Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)

Гольдман чертыхнулся сквозь зубы, стягивая с горе-ухажера дубленку и стараясь при этом удержать его от падения на пол с грязными разводами растаявшего снега. Утешало то, что через пять минут в тепле это чудо в перьях окончательно развезет, и он вырубится там, где стоит. Мелькнула мстительная мысль не возиться ради него с раскладушкой, а уложить прямо здесь, в коридоре. Заслужил!

– Алексей Евгеньич?

Гольдман вздрогнул и все-таки выпустил Лозинского из рук. Тот медленно и неловко стек по стеночке вниз и там замер, изумленно приоткрыв рот. А смотрела эта сволочь… на Юрку.

На заспанного, сонно хлопающего ресницами Блохина, застывшего в дверях комнаты на фоне сияющей новогодней елки.

«Этого не может быть! Просто не может быть…»

– А я с Ленкой поругался. И сбежал. Подумал, вы тут один…

Гольдман только собрался с мыслями и силой воли, чтобы попытаться объяснить Юрке творящийся на его глазах беспредел, как в разговор радостно и громко вмешался сидящий на придверном половичке Лозинский в нелепо сдвинутой на ухо норковой шапке:

– Ка-а-кой прелестный мальчик! Алешенька, отчего же ты не сказал, что тебя дома ждет такое сокровище? Я бы не приставал! Не имею привычки… ик!.. мешать чужому счастью!

В этот момент Гольдман был как никогда прежде близок к самому натуральному убийству. От ужаса и ненависти даже потемнело в глазах, а сердце набухло в груди огромным душным комом.

– Это не мой мальчик. Это мой двоюродный племянник. Из Ленинграда.

В тот миг он мог смотреть лишь на Юрку. На своего Юрку. Который с крайне заинтересованным видом изучал содержимое карманов собственной куртки, висевшей тут же на вешалке.

– О как! – многозначительно протянул с пола Лозинский и поднял для верности вверх указательный палец.

– Вам помочь… с ним, Алексей Евгеньич? – вежливо полюбопытствовал Юрка, вытащив из курточного кармана и аккуратно положив на тумбочку рядом с телефоном связку ключей, врученную ему в августе Гольдманом.

– Юр… – невзирая на все старания, получился весьма жалкий не то шепот, не то хрип, тут же застрявший поперек гольдмановского горла, точно острая рыбья кость.

– Пошли, пьянь! – презрительно выдохнул Юрка, сгребая в охапку так и сидевшего на полу Лозинского и прямо в ботинках и полуснятой дубленке сгружая его на диван.

Лозинский еще пару раз выразительно икнул и вырубился, не осчастливив мир еще одним ценным мнением относительно сложившейся ситуации. Действительно, не больше пяти минут.

Путь на лестницу был свободен, а Юрка, так и не удосужившись включить свет, в темноте коридора натягивал на ноги свои старые, стоптанные зимние сапоги на искусственном меху.

– Юр, постой!.. Это…

Юрка поднял на него взгляд, и Гольдман задохнулся от смеси презрения, ненависти и обиды, плескавшихся в глубине рысьих глаз. Причем, что характерно, чтобы разглядеть подобные нюансы, ему даже не требовалось освещение.

– Извините, дядя Лёша, – скривил в ухмылке крепко сжатые губы Юрка, – но мне надо… я еще друзьям… обещал.

Гольдман точно знал (не зря они в минувшие месяцы проводили вместе так много времени), что никакие друзья на самом деле Блохина не ждут – все сегодня празднуют по своим компаниям. Да и дома у него, скорее всего, дым коромыслом и мертвые с косами, что Юрка ненавидел прямо-таки лютой ненавистью. Правда… теперь, похоже, ничуть не меньше он возненавидел своего учителя и друга Алексея Евгеньича Гольдмана. Ничто на свете не вызывает у нас такого презрения, как бывшие кумиры.

– Юра, погоди, а? – получилось жалко. – Выпьем чаю. Я объясню.

– Идите вы… на хуй! – процедил Блохин. – У вас нынче есть кого поить чаем. И… с Новым годом.

У него хватило духа, чтобы, уходя, не хлопнуть со всей дури дверью.

У Гольдмана – силы воли, чтобы не рвануть за Юркой вниз по лестнице, цепляясь за него руками, ногами и даже зубами в безнадежной, очевидно обреченной на провал, попытке удержать.

Из-за тонкой стенки «хрущевки» от соседей справа неслось нестройное, но вдохновенное хоровое пение (видимо, по телевизору в очередной раз показывали «Карнавальную ночь» или это был просто один из номеров «Голубого огонька»):

Пять минут, пять минут!..

Разобраться если строго…

Даже в эти пять минут

Можно сделать очень много…

Пять минут, пять минут!..

«С Новым годом, Лешка! – горько подумал Гольдман, стягивая куртку и безуспешно стараясь пристроить ее на вешалке, там, где еще несколько минут назад висела куртка Юрки. – С новым, мать его, счастьем!»

Кое-как справившись с окаянной одеждой, он наконец догадался включить в коридоре свет. Снял уличную обувь; сам не понимая зачем, прошел в ванную; открыл горячую воду – пусть пробежится.

Когда-то, еще в университете, у Гольдмана был приятель-химик, весьма успешно, как и многие из них тогда, экспериментировавший со всякими запрещенными законом составами, уводившими далеко-далеко от серых будней, подводившими к самому краю, а иногда – и за этот проклятый край. Так вот как-то раз, когда его накрыло волной очередной химической откровенности, он сказал:

– Если в один прекрасный день припрет – режь вдоль. Поперек – это для истеричек, которые просто хотят привлечь к себе чье-то гребаное внимание. А если всерьез – то вдоль.

Кстати, однажды приятель-химик и сам воспользовался своим мудрым советом. Со стопроцентным успехом.

Гольдман чувствовал, что сейчас, как никогда, близок к тому, чтобы «резать вдоль».

Останавливала, как ни странно, только мысль о сладко спящем на диване Лозинском. Затаскают ведь человека! А он тут, в общем-то, и не виноват совсем. Никто не виноват в том, что ему досталась такая вот неправильная любовь. Никто. Все претензии – к матушке природе, запутавшейся в собственных наборах хромосом.

Вынырнув из невеселых размышлений, Гольдман непонимающе посмотрел на почти до краев наполненную исходящим паром кипятком ванну, на запотевшее до абсолютной непрозрачности зеркало над раковиной. Что-то же он хотел?

…Ладно. Это все лирика.

Он сходил на кухню, щедрой рукой накапал себе валокордину (сердце вело себя не слишком… пристойно), выпил, поморщившись, зачем-то в уме сосчитал до ста. Попытался вспомнить формулу расчета орбитальной скорости спутника – и не смог. Затем прошел в комнату, выключил елку и уселся в кресло, чтобы в ночной темноте ждать первого утра нового, тысяча девятьсот восемьдесят восьмого, года. Если вдуматься, до рассвета оставалось не так уж много времени.

====== Глава 17 ======

«Не покидай меня и не зови с собой,

Не оставляй меня наедине с судьбой…»

Александр Вертинский

*

Лозинский и вызвал «скорую». Пришлось его ради такого случая неделикатно выдернуть из утренней сонно-похмельной дремоты. Хорошо хоть придурок достаточно очухался, чтобы оценить гольдмановский синюшний облик и сделать правильные выводы. (Гольдман до последнего надеялся на чудодейственные свойства нитроглицерина. Тот, само собой, помог – но не до конца.) Вид суетящегося Юрочки, кстати, тоже не способствовал выправлению ситуации.

Потребовалось заново учиться дышать, чувствуя, как чья-то ледяная безжалостная ладонь изо всех сил вжимает в глубь грудной клетки сошедшее с ума сердце. Мысли текли тупо, вяло, сил не было совсем – разве чуток на то, чтобы порадоваться: сумка с больничными вещами «на всякий пожарный», как и всегда, стояла внутри шкафа. Сборы и связанную с ними суету Гольдман в таком состоянии попросту бы не потянул.

«Скорая» приехала на удивление быстро – уложились в жалкие полчаса. Конечно, за это время у пациента-сердечника существовала возможность скончаться от естественных, так сказать, причин, но… учитывая Новый год, похмелье и прочие радости жизни…

– Это я во всем виноват, – в очередной раз повторил, едва шевеля белыми от ужаса губами, хаотично перемещавшийся по комнате в ожидании врачей Юрочка. – Я виноват…

– Успокойся… – устало попросил Гольдман. – Никто не виноват… Врожденный порок сердца…

– Алешенька, я могу что-нибудь еще для тебя сделать?

– Все, что мог, ты уже сделал... – несмотря на боль и жуткую слабость, Гольдман не удержался от сарказма. – А впрочем…

Лозинский подобрался, преданно глядя мутными после вчерашних невоздержанных возлияний глазами с красными прожилками.

В дверь позвонили – «скорая».

Юрочка к двери не побежал – замер на низком старте.

– Что, Алешенька?

– Дверь за собой захлопнешь… И…

– Да?

– Не смей… больше… ко мне… приближаться… Слышишь?

Юрочка кивнул, отчаянно прикусив нижнюю губу. «А ведь он на пару лет моложе меня… – отчего-то подумал Гольдман. – Вот дурак! Угораздило же…»

В больнице было тихо и пусто. Все, кто мог, так или иначе сбежали на Новый год домой. Привезли его не в родную «еврейскую» к любимым докторам, а в ту, что полагалась по прописке. Гольдман никогда не понимал: почему это «по прописке» обычно бывает чуть ли не на противоположном конце города? Сначала он, кстати, слегка огорчился, что не попал «к своим», а потом, по зрелом размышлении, даже обрадовался. В самом деле: персонал выполнял свою работу отстраненно, в четырехместную палату, где Гольдман из-за праздников пока обитал один, лишний раз никто не совался – благодать! Не было ни встревоженных глаз Марии Ильиничны Вольф, ни ее укоризненного: «Что же ты, Лешенька, совсем себя не бережешь?», ни якобы совершенно незаметных попыток разведать: «С чего бы это вдруг тебя так накрыло?» Здешним же врачам про Гольдмана все было абсолютно ясно: Новый год, то-се, праздничная алкоголизация всей страны…

За окном продолжал падать снег. Гольдман от души пожалел бедолаг, которым по такой погоде приходится выбираться в город: наверняка ведь снегоуборочная техника еще отдыхает! Снег успокаивал, укрывал, укутывал сознание мягкой ватой, вроде той, под которой давным-давно, в Лешкином детстве, прятали тяжелую железную крестовину, использовавшуюся для установки ёлки.

На миг мелькнули в воспоминаниях праздничная суета, запах маминых пирогов (один – с капустой, другой – непременно с рыбой), голос бабушки Веры, разговаривающей по телефону с кем-то из многочисленных подружек: «С Новым годом, Софочка! С новым счастьем! Ой, что это я?! Счастье пусть будет старое!», гитарная мелодия – из гостиной, где папа, наплевав на еще не раздвинутый стол и прочие незавершенные подвиги, опять взял в руки гитару:

Неистов и упрям,

гори, огонь, гори.

На смену декабрям

приходят январи…

…В эти посленовогодние больничные дни Гольдман чувствовал себя очень странно: легким и пустым, словно бы выгоревшим изнутри, парящим в воздухе, не касаясь земли, и смахивающим на подхваченный ветром обрывок газеты с набранным крупным шрифтом заголовком: «Решение партии – в ж…» В жопу, вестимо. Куда же еще? (И тебя – в то же самое место, Гольдман, с твоими любовями, что только рушат чужие жизни, с твоим отчаянным желанием не быть одному, с твоими нелепыми надеждами. Да кому на этом свете есть до них хоть какое-то дело?

Уймись! Завернись в снег и живи, трусливая тварь, коли уж не смог вовремя сдохнуть.)

Гольдмана продержали в больнице честных пять дней. Больше – это уже инфаркт, которого у него, к счастью, не обнаружилось. Хотя, признаться по правде, порой и посещали тайные мечты: «Хорошо было бы, если бы…» Три недели – в больнице, месяц – в санатории… Не видеть, не напоминать о себе, самому постараться забыть. Трус.

В этот раз, само собой, Юрка проведать его не пришел. Да и никто не пришел. Никому на всей планете Земля не было никакого дела до Алексея Гольдмана. Кроме разве что Лизки в ее далеком Ленинграде (обрывает, поди, телефон, нервничает, а ей нельзя; ладно, выпишут – сразу отзвонится), Юрочки Лозинского, которому сам же запретил появляться рядом во веки веков, и завуча Ираиды, что довольно равнодушно обронила в телефонную трубку: «А-а-а… Ну ничего. Выздоравливайте. Все равно еще каникулы». Кстати, о заинтересованных лицах: откормленные здешние клопы оказались страшно рады Алексею Гольдману.

*

К началу третьей четверти Гольдман был как огурчик… сильно подзабродивший в трехлитровой банке. Снаружи – вполне себе ничего, внутри – сплошная кислятина. Короче, продукт неполезный для здоровья. В школе его отсутствия никто особо и не заметил: не пострадал учебный план? больничный в наличии? – ну и ладно. Только Нелли Семеновна, пристально посмотрев при встрече своими выцветшими от возраста мудрыми глазами, осторожно спросила: «Опять сердце? Аккуратнее с ним, Гольдман. Вы нам еще пригодитесь!»

Вот ведь… пифия!

К сожалению, «пригождаться» Гольдману пришлось значительно раньше, чем ему бы того хотелось: после каникул Блохин пошел вразнос. В журнале напротив его фамилии плыли, изящно выгибая свои лебединые шеи, двойки, важно задирали носы вверх единицы, видимо, в тайной надежде все-таки обернуться в некий прекрасный момент благообразными четверками. Учителя жаловались на невнимательность, привычку игнорировать замечания, вопиющую наглость. Словно бы и не было этих полутора лет, когда Гольдман с самой настоящей гордостью следил, как на его глазах стремительно меняется Юрка. Впрочем, вот сейчас-то вполне имело смысл честно сказать себе: «Это сделал ты. Гордись!» Иногда появлялось желание элементарно взять и завыть от бессилия.

Он тянул месяц: забалтывал преподавателей, давал невыполнимые обещания завучу, чувствуя, что тупо, практически обреченно бегает по кругу, будто какой-нибудь усталый цирковой пони. И лишь на одно смелости так и не нашлось: вызвать Юрку на серьезный разговор. На уроках физики и астрономии Блохин просто-напросто молчал. С Гольдманом не спорил, при встречах не здоровался, на выговоры не нарывался, домашку игнорировал. Играл на своей последней парте в «морской бой». Во всяком случае, Гольдман от души надеялся, что там всего всего-навсего «морской бой»: в их ситуации подобное времяпрепровождение казалось наиболее… нормальным.

А потом… грохнуло. Принесла недобрую весть радостно блестящая глазами литераторша. Отловила Гольдмана на подходе к учительской, куда он направлялся, чтобы занести оставленный раздолбаистым старостой шестого «А» журнал.

– Ну что, Алексей Евгеньевич, вашего ненаглядного Блохина наконец-то отчисляют! – («Ваш Блохин» при их нынешних обстоятельствах, определенно, звучало довольно издевательски. Впрочем… Чей же еще?) – А я предупреждала! Теперь все так и будет: отчисление, милиция, колония.

Гольдман почувствовал себя, словно ему на голову вылили ведро кипятка, и кожа поползла с тела пузырящимися лохмотьями.

– Стоп, Надежда Петровна! Давайте без лишних эмоций. Что там натворил на сей раз мой ненаглядный Блохин? – дикий страх за балбеса Юрку сжимал грудь, но показывать свою тревогу этой… сколопендре было никак нельзя. Тут точно у дрессировщика со львами: глаза в глаза и твердо знать, что вожак прайда – именно ты. Однако у нее имелось несомненное преимущество в виде каблуков, позволявших смотреть на противника сверху вниз, а у Гольдмана… У Гольдмана за спиной был Юрка.

– Ваш Блохин только что зверски избил преподавателя.

Гольдман аж хмыкнул: Юрка – и кого-то «зверски избил»? Да еще и преподавателя?! Быть того не может!

– Какого преподавателя?

– Семена Степаныча. Ему, между прочим, сейчас первую помощь оказывают в медпункте. А Блохин у директора – Вера Павловна собирается звонить в милицию.

«Ах ты ж, с-с-сука! Так какого хрена ты мне здесь мозги… пудришь?!»

– А почему меня не предупредили? Я же все-таки классный руководитель?! – выкрикивал, точнее, злобно выплевывал это Гольдман уже на ходу, а ответ Сколопендры и вовсе прилетел в захлопнувшуюся за его спиной дверь – наверное, что-нибудь смертельно-ядовитое. Но Гольдману было уже не до нее. Хорошо, что кабинет директора располагался на том же этаже.

«Спокойно, Лешка, спокойно!» – уговаривал самого себя Гольдман, пытаясь привести в порядок дыхание, перед тем как постучаться в обитую темно-бордовым дерматином дверь директорского кабинета. Лишь бы не напугать еще больше Юрку и не дать Вере Павловне повода для никому не нужных размышлений. Как там говорил великий Карлсон? «Спокойствие! Только спокойствие!» Понимая, что не шибко преуспел с успокоительными мантрами, он все-таки постучал.

– Войдите! О, Алексей Евгеньевич! Вы вовремя. Я как раз хотела за вами посылать. Люся на больничном – так что кручусь одна.

А Гольдман и не заметил отсутствия в приемной секретарши.

Директриса восседала за своим монументальным столом, вертя в пальцах ручку с золотым пером, которую всегда начинала крутить, когда нервничала. Никто никогда не видел, чтобы она писала этим сокровищем, и вообще имелось подозрение, что в ручке нет чернил. Сбоку от директорского стола на жестком стуле для посетителей притулился Блохин и угрюмо разглядывал сбитые в кровь костяшки своих пальцев. Гольдмана он демонстративно проигнорировал.

– Здравствуйте, Вера Павловна. Здравствуй, Юра.

Все так же молча Блохин кивнул. Ну хоть что-то!

«И в рожу не дал, да?»

– Юра, что произошло? Вера Павловна, не надо в милицию!

– Это вы у Штанги спросите!

– Даже и не собиралась звонить!

Одинаково возмущенно и совершенно синхронно. Гольдман мысленно улыбнулся. «Повоюем!» Повисла пауза. В тишине просторного начальственного кабинета стало вдруг слышно, как звонко отщелкивают секунды располагавшиеся на стене часы в высоком деревянном корпусе.

– Алексей Евгеньевич, я схожу проведать Семена Степановича. Вы побудете здесь с мальчиком?

«С мальчиком!» Гольдман хладнокровно кивнул. Само собой! А еще он с этим «мальчиком» поговорит. Ох и поговорит!

Подождав, когда за директрисой закроется дверь, Гольдман сел на стул как можно дальше от Юрки и очень спокойно поинтересовался:

– Ну и что это было?

Юрка знакомо посопел носом, видимо, решая: отвечать или послать на фиг, но, к счастью, выбрал первый вариант. Правда, его ответ Гольдмана совсем не порадовал.

– Я не собираюсь с вами общаться.

Закономерно.

– Я понимаю, – согласился Гольдман. – Но давай рассуждать здраво: твои беды с моим отвратительным моральным обликом никак не связаны. И если Семен Степанович напишет на тебя заявление в милицию, то ни я, ни Вера Павловна ничего не сможем сделать. И пойдешь ты по какой-нибудь малосимпатичной статье вроде «хулиганское нападение». И, боюсь, дело не ограничится штрафом. А срок, пусть даже и условный… Из школы исключат. Секция… тоже вряд ли. Юр, твоя ненависть ко мне того стоит?

Юрка взглянул на Гольдмана так, будто только последняя фраза дошла до его сознания, а потом снова опустил голову.

– Я не испытываю к вам ненависти. Придумали тоже!..

– Ждешь, что начну прыгать от радости?

– Ничего не жду.

Больше всего на свете в этот момент Гольдману хотелось обнять его, прижать к груди, погладить по жесткому ежику волос. Показать, что Юрка не один. Ха! Даже дышать в ледяной, лишенной кислорода атмосфере директорского кабинета приходилось через раз.

– Юра! Посмотри на меня.

Как бы Гольдман ни любил Юркин затылок (а совокупно с ним и все остальные части Юркиного организма), но общаться предпочитал, глядя в глаза. Что поделать – старомодное воспитание!

– Не хочу.

Черт! Гольдман попробовал еще раз:

– Юр, нам, наверное, есть о чем поговорить, но давай сначала разрулим это…

– Дерьмо, – вдруг отчетливо произнес Юрка и улыбнулся, на миг все же вскинув глаза.

И Гольдман вздрогнул, уловив в них боль. Почему-то он был убежден, что проблемы с дракой, возможность последующего отчисления и даже милиция не имели к ней никакого отношения.

– Алексей Евгеньевич, не надо Юрку отчислять! Он не виноват! – дверь распахнулась так, что, судя по всему, в стене, об которую она хряпнулась, должна была образоваться нехилая такая дыра. Гольдману на секунду почудилось, что брови на портрете вождя мирового пролетариата, висевшем над директорским столом, изумленно поползли вверх: вряд ли ему часто приходилось становиться свидетелем подобных вторжений в святая святых школы – директорский кабинет.

– Оля, – строго остановил девушку Гольдман, отчаянно пытаясь взять ситуацию в свои руки, – сядь, пожалуйста. И расскажи уже, в чем дело.

– Заленская, заткнись и вали отсюда! – прошипел Юрка, выпрямляясь и внезапно обретая высокомерно-независимый вид.

– Блохин, тебе слова не давали! – тут же огрызнулась Лёля Заленская, опускаясь на указанный Гольдманом стул и нервно расправляя на коленях кокетливый фартук из черного гипюра. Лёля была смешная: маленькая пухлая блондиночка, почему-то мнящая себя неотразимой кинозвездой. Но именно она сейчас ворвалась в неприступную директорскую цитадель, чтобы спасти упоровшего какую-то хрень Блохина, и за одно это Гольдман был готов восхищаться ею до конца своих дней – хоть молча, хоть вслух.

– В общем, так… – Лёля собралась с духом. – Это все из-за меня.

Вот те на! Блохин – Казанова? Дуэли из-за девиц? Что-то новенькое!

– То есть… – покраснев, продолжила Лёля, – не совсем из-за меня…

– Я понимаю, – кивнул Гольдман, изо всех сил стараясь выглядеть серьезным.

Юрка на своем стуле снова пристально изучал сбитые пальцы, а скрип его зубов, по всей видимости, слышала даже гардеробщица тетя Клава.

– Просто Штанга… ой!.. то есть Семен Степанович девочек не любит… То есть не в том смысле!..

Она мучительно покраснела и замерла.

Гольдман опять кивнул.

– Я понимаю, Оля. Конечно, не в том.

– Он считает всех, кто недостаточно спортивный, тупыми коровами, – вдруг зло встрял в разговор нарушивший обет молчания Юрка. – Не важно, мальчик или девочка.

– И он… гадости говорит… обидные! – чуть не плача от смущения, жаловалась Лёля. – А я… ну не могу я через этого… «козла»! А он издевается! А я…

– Он ее раз тридцать заставлял прыгать, – вмешался Юрка. – У нее все ноги в синяках будут. И руки. И живот. Ка-а-зёл!

– А у меня сегодня голова целый день болит! А он… а я…

Она все-таки разревелась и выскочила из кабинета так же стремительно, как появилась. Гольдман хотел бежать следом, но Юрка его удержал от этого шага, заметив рассудительно:

– Вы все равно не сможете пойти за ней в женский туалет. А в коридоре ее наверняка кто-нибудь из девчонок ждет. Вы же их знаете!

Гольдман улыбнулся. Это был его, прежний, Юрка – юный рыцарь в сияющих доспехах. Тот, кто бросился спасать совершенно незнакомого человека возле темных гаражей. «Ах вы, суки! Маленьких обижать?!» Его Юрка.

– Юр, что конкретно ты сделал? – все же поинтересовался Гольдман, пытаясь полностью восстановить цепочку событий. Чтобы вытащить Юрку из этого дерьма, понадобится вся информация.

После феерического визита Заленской Блохин словно бы махнул рукой и на конспирацию, и на свои тщательно лелеемые обиды и ответил спокойно – так, как разговаривал с Гольдманом тогда, раньше, когда они все еще были… друзьями.

– Сказал ему, чтобы он отвял. Достал уже к слабым цепляться!

– А он?

– А он сказал: «Будут всякие малолетние ублюдки меня учить». Дословно.

Гольдман прикинул, что, наверное, стоит проверить, как там физрук в медпункте. Дабы добавить и от себя лично. Но не сейчас. Сейчас требовалось уточнить кое-какие детали:

– Народу в зале много было? Ну… когда ты Лёлину честь кинулся защищать?

– Да все наши, – пожал плечами Блохин. – Физкультура же.

«Это очень хорошо, – мысленно сделал себе пометку Гольдман. – Значит, у нас будут, если что, свидетели».

– Юр, давно хотел тебя спросить: зачем ты вообще на физкультуру ходишь? Вроде бы тех, кто в секциях, освобождают же? А ты у нас и вовсе – чемпион, мастер спорта, настоящая звезда.

– Придумаете тоже! «Звезда»! – фыркнул Юрка. Как будто и не было той страшной новогодней ночи! – Просто люблю спорт. Ничего такого. Да и куда мне деваться, пока все будут на физре оттягиваться? Ну и за Штангой до кучи приглядывал… потихоньку.

Гольдман вспомнил свой непонятный разговор с физруком, когда только стал классным руководителем девятого «Б», а заодно получил в нагрузку школьный ужас – Юрку Блохина. «Говорят, Алексей Евгеньевич, вы теперь у нашего разлюбезного Блохина за классного папу?» Вот ведь… с-сука!

– Ты вот это… про Штангу… Вере Павловне рассказал?

– А че я ей буду рассказывать? Все равно не поверят! Учителя всегда… друг за друга.

Гольдман посмотрел с укоризной. Юрке хватило совести покраснеть.

– Ладно. Не все.

– Вот и хорошо. Сейчас дождемся Веру Павловну, и ты ей выдашь свою версию происшествия. А потом я пойду с физруком покалякаю о делах наших скорбных.

Прозвучало достаточно зловеще.

*

Ни в какую милицию так никто звонить и не стал. И Юрку из школы не исключили – отделался «неудом» по поведению за третью четверть. Ну еще на комсомольском собрании пропесочили – для проформы. С легкой руки, а вернее сказать, с болтливых языков девчонок десятого «Б» история о рыцарском поступке Блохина, заступившегося за честь прекрасной дамы, разлетелась далеко за пределы двадцать седьмой. С физруком Гольдман пообщался лично, очень настойчиво посоветовав изменить свои приемы педагогического воздействия, иначе неприятности начнутся уже у него. Выглядел при этом Гольдман, надо думать, весьма убедительно («маленький, решительный и смертоносный»), так что Штанга вид по окончании беседы имел довольно бледный, несмотря на расцветающий всеми красками расквашенный нос и синяк на скуле (с комсомольским приветом – от Блохина).

С самим Юркой оказалось гора-а-аздо сложнее. Гольдман после инцидента в учительской, наверное, еще с неделю маялся – искал повод для разговора. А вышло так, что повод нашелся сам. Точнее, если уж совсем честно, его Гольдману преподнес сам Блохин – на блюдечке с золотой каемочкой.

– Блохин! К доске!

– Я не готов, – обычный в последнее время ответ.

– Юра, у тебя двойки выходят за четверть – и по физике, и по астрономии.

– А и… пофиг.

– Блохин!

– Извините, Алексей Евгеньич, – ни капли раскаяния.

– Зайдешь ко мне сегодня после уроков. Сколько у вас?

– Шесть.

– Вот и отлично.

Впервые в жизни Гольдман благословил собственное забитое под завязку расписание – в тот день у него тоже было шесть уроков, и свободных минут на нервное обгладывание локтей по самые уши попросту не оказалось. Он еще что-то объяснял подзадержавшемуся восьмикласснику, которому никак не давалась элементарная задачка, а Блохин уже занял свое привычное место за последней партой. «Демонстративно держит дистанцию?» – почему-то от этой мысли в теплом кабинете стало знобяще холодно, а по шкуре Гольдмана и вовсе пополз иней. «И что, мы теперь так и будем общаться – через весь класс? Ну уж дудки!»

– Блохин, за мной! – решительно скомандовал Гольдман, когда они наконец остались с Юркой вдвоем в огромном пустом классе, и двинулся к подсобке. Было до дрожи страшно, что никто за ним не пойдет, и вообще, в этот момент он отчетливо ощущал себя Орфеем, не слышащим за спиной шагов Эвридики.

Юрка пошел. Это стало понятно, когда фанерная дверь в подсобку хлопнула за спиной. Гольдман сел за свой стол, заваленный кипами тетрадок и учебников, мельком ужаснулся: «Какой кошмарный срач!» – осторожно, чтобы вся композиция не рухнула к едрене фене, расчистил себе небольшой участок пригодного для жизни пространства. Кивнул Юрке на единственный, кроме собственного, свободный стул:

– Садись.

Стул располагался в стороне от стола – почти в противоположном углу, достаточно для того, чтобы не создавать у собеседника впечатления нежеланной близости. Гольдман помнил, как еще совсем недавно думал про них с Юркой: «Слишком близко». Сейчас же было как раз и не близко, и не далеко – нейтрально. А главное – никто не войдет и не помешает. Ну… если не случится какой-нибудь катастрофы. Хотелось надеяться, что не случится. Обычно Гольдман, сидящий в своей берлоге, сам себе напоминал Неуловимого Джо, который «на фиг никому не нужен».

Юрка уселся на предложенный стул, угрюмо наклонил голову и принялся внимательнейшим образом изучать свои сцепленные в замок пальцы. «Смущается, – расшифровал знакомую позу Гольдман. – Переживает». Он столько раз прокручивал в уме этот разговор, столько сценариев написал у себя в голове, а теперь… Все слова куда-то пропали, будто их и не было. Тишина, запах пыли и старых учебников, барабан собственного сердца – внутри грудной клетки.

– Юр, это не дело. Ты так экзамены не сдашь и школу окончишь со справкой.

– Ну и окончу, – не поднимая глаз. – Вам-то какая разница?

«Просто я люблю тебя». – «Неправильный ответ, Гольдман!»

– До недавнего времени я полагал, что мы – друзья.

Это было похоже на детский сад. Кажется, именно там подобные бесхитростные до примитивности слова еще имели хоть какую-то цену. Гольдман мысленно проклял внезапно навалившееся на него косноязычие.

– Друзья не лгут друг другу.

Ого! А вот это – уже почти диалог! Почему-то всплыл в памяти образ бескомпромиссного борца за свободу Овода из когда-то зачитанного до дыр романа Войнич: «Я верил в вас, как в бога, а вы лгали мне всю жизнь».

– Я тебе врал?

– Вы… Мы не будем говорить об этом.

Гольдман потер виски. Согласиться с Юркиным условием в их ситуации выглядело самым настоящим спасением. Однако сколько ни загоняй болезнь внутрь, она не исчезнет – потом будет только хуже.

– Сегодня – последний раз. Обещаю.

«Встанет и уйдет?» Юрка не ушел. Тяжело вздохнул, сел поудобнее, наконец поднял на Гольдмана ставшие совершенно свинцовыми глаза.

– Хорошо.

Лишь после того, как между ними упало это короткое слово, Гольдман вспомнил, что все-таки умеет дышать.

– Есть такое понятие, – начал, помолчав, Гольдман, – как «личная жизнь». Знаешь, почему она «личная»? Потому что никого из посторонних не должна касаться. Ни друзей, ни родственников, ни милиции, ни товарищей по партии или комсомолу. То, с кем я сплю – исключительно мое дело. По крайней мере, мне всегда казалось именно так.

– Вы спите с мужиками, – хмуро процедил Юрка.

«Откровенность за откровенность?»

– Нет. Человек, которого я… любил, погиб восемь лет назад. С тех пор – никаких мужиков. Тот пьяный тип – просто случайный знакомый, вообразивший себе черт знает что. Можешь мне не верить.

Гольдман закрыл ладонями лицо, помассировал внезапно налившиеся свинцом веки. Ничего себе разговор с учеником! Юрка, конечно, довольно взрослый для своего возраста, но, по сути, он все равно еще подросток. И он не готов к подобным откровениям. Хотя и сам Гольдман, если вдуматься, к ним совсем не готов. Ну что? Хлопнет дверью? Даст в морду, а уже потом – хлопнет дверью?

– Я… верю.

– Хорошо. Теперь дальше: не считая моей сомнительной личной жизни, есть ли что-то недопустимое или оскорбительное в моих действиях по отношению к тебе? – Ненавистный внутренний голос гадко подхихикнул: «Кроме очевидного, да, Лешик?» Гольдман хмуро велел ему заткнуться. Его мотивы – это его личное дело. Так же, как и личная жизнь. – Я тебя обидел? Напугал? Грязно домогался?

Юрка поморщился. Противно? Еще бы! Но… Правда – это отнюдь не всегда нечто сияюще светлое.