Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

Гольдману сделалось неловко.

– Да ты не красней! Это, конечно, уже не лучшая задница года, – добавил он самокритично, – но перевод в Москву я себе ею обеспечил. Так что… Больше, наверное, не увидимся. Разве что в гости приедешь, а? Хотя, полагаю, там мне придется быть очень осторожным. Сереженька – человек солидный. Ему и партнер нужен… солидный. А я все-таки намереваюсь покорить столичное телевидение. Короче… смотри меня на «Молодежном». А потом, может, и на «Первом». А что? Будешь смотреть?

– Буду.

В дверях они поцеловались – легко и холодно, как штамп о разводе в паспорте поставили. Предложение Юрочки «попрощаться» в постели Гольдман отклонил.

*

На следующий день Юрка на первой же перемене заявился в подсобку. (Он вообще взял себе манеру шлындать в несчастную подсобку как к себе домой. Гольдмана это ничуть не напрягало. Наоборот.)

– У тебя уроки тоже с полдевятого?

– Угу, – поцелуй вышел куда жарче и глубже, чем опасался (и надеялся) Гольдман. И дольше. Гораздо дольше!

– Нас спалят за этим делом.

– Пофиг! Лешка, я так соскучился!

Сдержать восторженную улыбку не удалось.

– И я. Как теперь на занятия пойдем? Со стояками?

Было непривычно и забавно болтать глупости и порой немного пошлости о том, что раньше рядом с Юркой страшно было озвучить даже про себя. Все-таки радикально избавиться от воспоминаний о прошлом удается не всем и не сразу.

– Подумай о чем-нибудь отвратительном. Об уроке в… какой у тебя самый нелюбимый класс?

Гольдман всерьез озадачился:

– Восьмой «А»? Как-то нынче там детки подобрались из серии «туши свет – бросай гранату».

– Вот. О них и подумай. И о том, что гранату тоже при случае можно бросить. А я вот… – добавил он, мечтательно щурясь, – пулемет себе хочу. Когда сильно достанут, а ты – короткими очередями… Над головами! Полагаю, это будет покруче вызова к директору, а?

Гольдман вообразил картинку: Блохин за пулеметом – и от души расхохотался.

– Если что – зови. Приду патроны подавать.

Юрка фыркнул:

– Как я понимаю, шутки про Анку-пулеметчицу в нашей с тобой ситуации будут дурным тоном?

Короче, на уроки они отправились неприлично веселые, зато в абсолютно пристойном виде.

Вечером Юрка появился, как и обещал – с пакетом пирожков на ужин. Жутко масляных, но при этом издающих совершенно невозможный аппетитный запах. Обычно подобное вредное для организма пищевое излишество Гольдман мог себе позволить только на улице и только с крайней голодухи. Но тут рот наполнился слюной, а желудок восторженно заурчал.

– Пирожки с чем? С котятами? Ты уверен, что это можно есть без опасности для здоровья?

– Вот так и знал, что ты это скажешь! – возмутился Блохин. – Не боИсь, не с мясом. Картошка и капуста. Сычикова бабуля жарит на продажу. У вокзала ими торгует – уходят влет! Я у нее прикупил. Вкуснотища! Но это потом, а сначала…

Похоже, Юрка тоже проголодался, но в несколько ином смысле. Хорошо, что наученный горьким опытом Гольдман не стал к его приходу кипятить чай – запасных чайников на антресолях уже не осталось.

Кажется, решившись однажды принять то, что связывало его с Гольдманом, до конца, Юрка отпустил себя на свободу. Позволил себе все, что ему хотелось. А хотелось, как выяснилось, многого. Так что можно было легко потеряться в этих еще неловких, но уже яростных ласках, поцелуях, жарком шепоте обкусанных губ. Гольдман как раз судорожно вспоминал, куда перед приходом Блохина засунул презервативы и вазелин (под подушкой их не обнаружилось), а Юрка под ним, покорно разведя в стороны сильные бедра, смотрел ему в лицо совершенно сумасшедшими рысьими глазами, когда в коридоре затрезвонил телефон.

– Леша?..

– Плевать, перезвонят.

Гольдман чувствовал себя несущимся под откос поездом и не видел никакой возможности остановиться.

Телефон продолжал звонить.

– Леша!

– Черт! Черт! Черт! – злобный Гольдман рванул с дивана, запнулся о валяющийся на полу плед, подвернул на ходу лодыжку, кое-как доковылял до заходящегося истеричным дребезжанием агрегата, не переставая чертыхаться, схватил трубку.

– Леша? Слава богу, ты дома!

Отчаянье, звенящее в голосе подруги, мгновенно заставило протрезветь.

– Лизонька? Что стряслось?

– Ты не мог бы нас встретить?

– Когда встретить? – разговор получался ужасающе нелепым.

– Прямо сейчас. Мы с Тимом здесь, у вас, в аэропорту.

– Что стряслось? Алекс не с вами? Почему не предупредила, что прилетаете?

– Нет. Потом. Встретишь?

Сразу стало ясно: произошло нечто по-настоящему страшное. То, про что Гольдман всегда тайно надеялся: с его близкими подобного больше не произойдет. Ни в коем случае. Ведь должно же уже когда-нибудь все наладиться?!

– Лечу. Держись, Лиса. Ты там держись.

– Держусь. Мы держимся. Леш… Только побыстрее, ладно? У Тимки температура.

Повесив трубку, Гольдман беспомощно обернулся. Рядом стоял уже одетый Блохин и протягивал ему джинсы.

====== Глава 29 ======

«В синем и далеком океане,

Где-то возле Огненной земли

Плавают в сиреневом тумане

Мертвые седые корабли…»

Александр Вертинский

*

– Одевайся, я такси вызову.

Гольдман только кивнул. Внутри нарастало что-то недоброе, требуя немедленных действий, не позволяя логически мыслить.

– Ты поедешь со мной?

– Конечно. Если разрешишь. Может, там вещи тяжелые придется тащить. Лучше уж я. Разрешишь?

– Чушь какая, Юр! Разумеется, разрешу.

Они уже оделись и даже успели прибраться в комнате (скорее, убирался один Блохин, а Гольдман своей суетой ему активно мешал), когда прибыло такси.

– Деньги за дорогу – пополам, – строго заявил Юрка. Гольдман не стал с ним спорить. Пополам так пополам. Раз жизнь теперь общая, чего уж!

В пути Юрка уселся на переднее сиденье, Гольдман – на заднее, чтобы не вызывать у водителя лишних вопросов. Потому что там, на заднем, можно было прислониться виском к стеклу и закрыть глаза, стараясь не думать о плохом. И не хвататься за Юрку, точно за спасательный круг. «Хорошо живется нам – все мы делим пополам…» «Хотелось вообще не грузить тебя своими проблемами, наоборот, взять на себя часть твоих. А вон как оно вышло…» До аэропорта добирались, как показалось Гольдману, вечность. «Волга», подсвечивая себе фарами, грузно перла сквозь разошедшийся снегопад.

– Встречаете кого? – уже на подъезде к аэропорту поинтересовался молчаливый шофер. – Смотрю, сумок у вас нет.

– Встречаем, – кивнул Юрка. – Сестру вот его из Грузии.

Гольдман про себя хмыкнул. Действительно: объяснять их сложные взаимоотношения с Лизаветой постороннему человеку – замаешься. А так… Слава богу, хоть не жену.

– Могу подождать, если вы недолго, – предложил водитель. – Отсюда местная мафия столько дерет – жуть!

– Подожди! – обрадовался Блохин. – Надеюсь, мы быстро.

Все-то у него, молодого и красивого, получалось быстро и ладно. Уставший от неопределенности и дурных предчувствий Гольдман ощущал себя рядом с Юркой древним стариком с параличом головного мозга. (Ежели подобный диагноз все-таки существует где-нибудь в недрах медицины.)

Лизку они заметили прямо от входа: та сидела под окном на проходящей практически у пола здоровенной круглой трубе отопления, держа на руках спящего Тимку. Тот был уже великоват для материнских колен, да еще и в столь дурацкой позе, поэтому смахивал на большого неуклюжего плюшевого мишку, все время норовившего сползти на землю. Из вещей возле них Гольдман разглядел всего одну дорожную сумку.

– Лиса?

– Лешенька! – Гольдман никогда не видел у подруги таких пустых глаз. Почему-то выражение «в них плескалось отчаяние» враз перестало казаться литературным штампом.

– Это Юрка, помнишь? – представил он ей Блохина.

Лизавета кивнула:

– Здравствуйте.

Юрка обошелся без приветствий – просто наклонил в ответ голову и сразу приступил к делу:

– Давайте я мальчика понесу?

Гольдман думал, что Лиза начнет спорить. (В каком-то смысле она была вполне себе сумасшедшая мать.) Но та согласилась почти мгновенно.

– Хорошо. Только осторожно, он тяжелый.

– Не привыкать, – отмахнулся Юрка, принимая на руки все еще спящего Тима. Тот тихонечко хныкнул во сне, но не проснулся. Губы Блохина бережно коснулись Тимкиного лба. – Горячий. Может, в больницу?

– Нет, – твердо отозвалась Лизавета, при помощи Гольдмана неловко поднимаясь со своего неудобного насеста. – Домой. Леша, можно мы поживем у тебя? Мою квартиру родители сдают. А еще всего лишь первые числа месяца. А у них – сам знаешь…

Квартира родителей Лизы была даже меньше гольдмановской, и везти туда больного Тимку и не совсем вменяемую, по всей вероятности, Лису представлялось не самым удачным решением.

– Разумеется, поживете у меня. Пока все устаканится. Давай, Юр, к машине. Вещи я прихвачу.

Юрка кивнул и, аккуратно ступая, чтобы лишний раз не трясти спящего ребенка, двинулся к стоянке, где их ожидало такси. Если, конечно, не подобрало более выгодных пассажиров и не уехало.

Не уехало. Водитель стоял около и курил. И, судя по тому, что папироса еще не успела дотлеть, обернулись они на диво быстро. Шофер взглянул на Юрку, державшего на руках Тима, и распахнул перед ним дверцу. Юрка, по-прежнему с Тимом в обнимку, забрался на заднее сиденье, молчаливая Лизавета, похожая на призрак, устроилась у него под боком. Гольдман расположился возле водителя. Всё по справедливости. Однако почему-то от вида Юрки с ребенком на коленях и женщины рядом с ним обреченно защемило сердце. Это выглядело… исключительно правильно. Гармонично. Так, как и должно быть. И хотя Гольдман отлично понимал, что сейчас не время для подобных размышлений и следует сосредоточиться на Лизавете, он все равно не мог не думать: «Когда-нибудь Юрка обязательно захочет собственного малыша и нормальную семью. А я не способен ему дать ни-че-го».

Домой они добрались почти в одиннадцать. Гольдман расплатился с таксистом, Юрка, невзирая на слабое сопротивление Лизы, поднял все еще спящего Тима на третий этаж.

– Ты как? – поинтересовался у него Гольдман, открывая дверь. – Не тяжело?

– Да что со мной станется? – шепотом отозвался Блохин. – Я же профессиональный грузчик. И потяжелее таскали.

Не спрашивая, он опустил Тимку на диван (хорошо, что, уходя, навели в комнате порядок), помог Лизе стащить ее легкую, совсем не по сезону, куртку, взглянул на Гольдмана.

– Я пойду?

– Если не очень торопишься – подожди. Поужинаем вместе.

– Да я, вообще-то, ночевать у тебя планировал, – прошептал ему на ухо Юрка и заговорщицки подмигнул. – Так что ты давай ищи градусник для мальца, а я пока чайник поставлю и пожрать соображу.

Давно Гольдман не ощущал себя так странно: будто он не один.

Градусник нашелся с трудом. (Похоже, кто-то в последнее время стал чересчур здоровым!) Тим, который в процессе раздевания все-таки проснулся, смотрел исподлобья своими темными, как у Алекса, глазами, капризничал и не хотел держать холодный термометр под мышкой. Лизка качала сына на коленях, уговаривала, даже, кажется, пела. Серебристый столбик ртути добрался до отметки тридцать семь и восемь и там, наконец, замер.

– Терпимо, – то ли с облегчением, то ли наоборот вздохнула Лизавета. – До завтра, думаю, имеет смысл подождать. Он у меня на нервной почве обожает такие «свечки» выдавать. Тонкая натура, ёлки! Перед первым сентября так и вовсе за тридцать восемь температурку устроил. Ничего, к утру спАла. А может, нынче в аэропорту продуло. У нас самолет опоздал с вылетом на десять часов. По погодным условиям. Леш, у тебя аспирин найдется?

– «В Греции все есть!» – попытался пошутить Гольдман.

Лиза выдала в ответ вежливое подобие улыбки.

Таблетку мелкий слопал без вопросов и даже, морщась, разжевал ее, всей физиономией изображая страдание и отвращение. Потом что-то пробормотал на гортанном, непонятном Гольдману горском наречии и, откинувшись на материнское плечо, прикрыл глаза.

– Кушать будешь? – осторожно спросила сына Лизавета.

– Спать хочу… – отозвался тот.

– Подержи его еще минуточку, – попросил Гольдман. – Я сейчас вам диван застелю.

Как-то совсем по-другому представлял он сегодняшнюю ночь. Аккурат посреди письменного стола мирно ждали своего часа презервативы и коробочка вазелина. Он постарался убрать их оттуда, привлекая к себе как можно меньше внимания, и сразу же перепрятал в ящик с нижним бельем. «Конспирация, твою мать!»

Лизавета уложила Тимура, подоткнула ему со всех сторон одеяло, устало шаркая ногами в разношенных гостевых тапочках, пошла в ванную. На кухне, пытаясь не создавать много шума, брякал посудой Юрка. В какой-то момент остро запахло лаврушкой и покупными пельменями.

«Точно! Пельмени!» Казалось, вечер, когда он считал минуты до прихода Юрки, раздумывая: что бы такое быстрое и сытное организовать на ужин? – был давным-давно.

– Готово! – прошептал высунувшийся из кухни Блохин.

Гольдман вырубил в комнате верхний свет, оставив лишь настольную лампу под зеленым плафоном (еще дедовскую, как в кабинете Ильича), и поспешил на зов. Ему все еще представлялось странным, что в его доме Юрка сооружает поздний ужин и сейчас к ним присоединится Лизавета. Все это вместе слишком смахивало на сон: непонятный, теплый и чуть тревожный.

– Сметаны у тебя нету – только майонез, – с легким, как почудилось Гольдману, упреком заметил Юрка. – И кетчуп. А что Лиза любит?

– Лиза все любит, – отозвалась возникшая в этот момент в дверях Лиса. – Она последний раз ела какую-то гадость в самолете. А до этого… Кажется, завтракала рано утром.

– Мне сначала дать тебе поесть, а потом уже набрасываться с вопросами?

– Лешка, ты как Баба-яга, – совсем невесело фыркнула Лизавета.

– Так меня еще никогда не оскорбляли! – грустно вздохнул Гольдман.

Юрка взглядом поинтересовался: «Мне уйти?»

– Ешь давай, – велел ему Гольдман. – Дома, поди, никто не накормит?

Юрка помотал головой. Ясное же дело, никто!

Когда с пельменями (весьма посредственного, по правде сказать, качества) было покончено, он повторил свой вопрос вслух. Но смотрел в это время уже не на Гольдмана, а на Лизу.

– Мне уйти?

Та откликнулась устало и чуть растерянно:

– С чего вдруг? Оставайся. Вы ведь теперь вместе, насколько я понимаю?

Это «вместе» прозвучало с на удивление правильными интонациями. Без ехидства, без недоумения. Обычной констатацией факта. Вот жили два человека порознь, а теперь они вместе. Одно целое.

Юрка покосился на Гольдмана, как бы спрашивая: «И?..»

Тот не сдержал улыбки.

– Вместе.

– Ну, значит, мое пребывание в твоем доме и его коснется. Так что… чтобы после тебе не маяться с повторным изложением…

Юрка убрал со стола грязные тарелки, разлил по кружкам чай. Растворимую гадость под условным названием «кофе» Гольдман решил на ночь глядя не предлагать. И так нынче у всех троих от эмоционального перегрева разве что дым из ушей не шел.

Лизавета отхлебнула из чашки, поморщилась, по всей видимости, слегка обжегшись, затем произнесла просто, будто о чем-то очень обыденном:

– Алька без вести пропал.

– Как?! – не поверил своим ушам Гольдман. «Пропал без вести» – это было что-то из фильмов про Великую Отечественную. Ну, или про Афган. А вот так, в наши дни…

– Ты же в курсе про его старшего брата Гиви?

Про Гиви он слышал довольно много, но никогда с ним не встречался. Будучи старшим сыном и гордостью отца, тот избрал карьеру военного и всю жизнь мотался по каким-то гарнизонам. Так что даже на свадьбу брата выбраться не сумел. А год назад погиб в Абхазии. Семья надела траур. Лизкин тесть строго велел: «Второго сына назовете Гиви».

– С тех пор как он погиб, Альке житья не стало: «Твой брат – настоящий мужчина, воин, а ты всю войну в тылу отсиживаешься!» И мать туда же: «Да ты о своих не беспокойся, мы присмотрим». А Алька, дурак, переживал. Что не оправдал, вроде как. А после и война закончилась, соглашение о мире в мае подписали. Только кто-то, похоже, подписал, а кто-то – нет. Там по-прежнему стреляли, и люди гибли. И Алька в Красный крест пошел. Волонтером. По горным аулам ездил, помощь оказывал. Стрелять он бы все равно не смог. Не такой. Врач, а не солдат.

Говорила Лизка просто и сухо, почти безэмоционально, словно не в первый, а в сто первый раз – как роль старой пьесы, давным-давно выученную наизусть. (Может, и выученную на самом деле – в бесконечных внутренних монологах страшными одинокими ночами?)

– А потом – пропал. Сначала думали: проблемы со связью. Места-то дикие, горы. Сильно позже к нам пришли. Эти, в форме. Так, мол, и так. Ваш муж пропал без вести такого-то числа. Они уже месяц, суки, все знали, представляете? Машина сгинула со всеми, кто в ней был.

Нас долго кормили сказками: «Ведутся поиски». «Очередной тур переговоров с засевшими в горах бандформированиями». «Своих не бросаем». А мы им верили. А потом… «Переговоры прекращены, пропавшие не найдены. Следов нет». Свекровь черное надела – траур, значит. Свекр – опять свое про настоящего мужчину: «Мои сыновья погибли, как настоящие мужчины. Не бойся, мы Тима правильно воспитаем – будет храбрым, как отец и дядя». А я не хочу! – внезапно выкрикнула казавшаяся до этого момента практически спокойной Лизавета. – Не хочу, чтобы и мой сын погиб «в неизвестном горном ауле»! Там же постоянно воюют, понимаешь? То президентское место делят, то еще какую-то хрень. Не могу я так, Лешенька… – и она наконец заплакала, а Гольдман позволил себе выдохнуть. Лизаветино неестественное спокойствие давило, как черная грозовая туча со всеми заключенными в ней нерастраченными молниями.

Юрка молча снял с крючка и протянул Лисе кухонное полотенце. Та вытерла текущие по лицу слезы и громко высморкалась, ни капли не заботясь о том, какое впечатление произведет на сидящих с ней рядом мужчин. Гольдман сходил в комнату, приволок из шкафа бутылку водки. (Еще из старых, в допотопные времена сделанных для медицинских нужд запасов.) Посмотрел на Блохина:

– Будешь? – тот отрицательно помотал головой. Подумав, Гольдман все-таки налил ему чуть-чуть, а потом – себе и Лизке. Лизке – больше всех. Лекарство.

– За Альку! – сказала, перед тем как выпить, подруга. – За то, что он вернется и надерет всем задницы.

– Обязательно вернется, – согласился Гольдман и потянулся к ней – чокнуться. Пояснил для Юрки: – Не чокаясь – только за мертвых.

Юрка кивнул и присоединился к ним. «За Альку!»

На мгновение их с Юркой взгляды встретились над рюмками.

«Ты помнишь?»

«Помню!»

Правда, тогда они пили из стаканов. И не чокаясь.

«Надо было водку раньше достать, – укорил себя Гольдман. – К пельменям. А то сейчас чаем закусываем. Беспредел какой-то! Вот что значит – непьющий человек! Сообразиловка в эту сторону совсем не работает».

– Ну а сбежала-то почему? – осторожно поинтересовался он. – Ты ведь сбежала, тайно, как пастор Шлаг через границу Швейцарии?

– Да тут все как раз… просто, – Лизавета снова вытерла полотенцем глаза, помассировала ладонями лицо. – Я испугалась. Испугалась, что у меня отнимут Тимку.

– С хуя ли? – совершенно неинтеллигентно изумился Юрка, ни черта не понимающий в тонкостях кавказского менталитета.

Уголок Лизаветиных губ дернулся в слабой попытке улыбки.

– Там… патриархат. Когда сообщили, что Алька… – она на секунду закусила губу, – пропал, меня тут же забрали из нашей квартиры и перевезли в родительскую. «Тебе будет легче с семьей!» А мне там не легче! Свекровь все время твердит: носить надо это, а не то; за ребенком ухаживать так, а не иначе. После школы Тимка станет военным. И женится на хорошей грузинской девушке. И взгляды на меня… знаешь, словно я виновата в том, что не хорошая грузинская девушка. И что Алька… И что не надела черное. Та-а-акой скандал был! – Лизка почти мечтательно зажмурилась, вспоминая. – Ну… «Тимур будет учиться в грузинской школе. А то он у тебя по-русски лучше говорит, чем по-грузински». «О карьере – забудь, ты теперь мать». «Куда ты красишься? На свидание собралась?» «Почему покрывало на диване не поглажено? Что скажут люди?» И – да, я сбежала. Тайно. Когда свекровь со свекром на неделю к каким-то родственникам в другой город укатили. Записку, уезжая, оставила. Объяснить тебе заранее по телефону ничего не могла – всегда кто-нибудь рядом уши грел.

У меня там подружка была, Галка. Тоже русская. В детской поликлинике в очереди познакомились. Она как раз в нашем паспортном столе работала. И муж у нее – какая-то шишка в ментовке. Короче, я выписалась, билеты купила. Слава богу, хоть гражданство не меняла. И у меня, и у Тима было российское. Кто же думал, Лешенька, что это когда-нибудь будет иметь для нас значение: Грузия или Россия?.. – она снова заплакала, продолжая бормотать сквозь слезы: – А самолет задержали… На десять часов… Погода. В аэропорту – жуткая толпа… Сидеть негде… На сумке с Тимкой сидели. Пол-то – ледяной... Жрать хочется. Денег нет. На бутылку минералки только хватило. Тимку какая-то старушка, сидевшая возле нас, кормила. Он один не ел – со мной делился. Гос-с-споди!.. – и она завыла в голос: страшно и громко.

– Истерика, – со знанием дела заметил Юрка. – Давай ее в ванную, под холодную воду. Потом валокординчику – и спать.

Гольдман кивнул. Так бывает: стоит лишь себя отпустить, почувствовать, что выбрался из окопа, пришел с войны. Хотя Лизкина война, похоже, не закончится еще долго. И оптимизм, разумеется, штука замечательная, но что произойдет, если Алекс не вернется? Что, если он и впрямь погиб? Сколько еще Лиса станет его ждать? Тридцать пять лет, будто Кончита из знаменитой пьесы про графа Рязанова?

Тридцать лет в ожиданьи прошло,

Ты в пути, ты все ближе ко мне…

И что скажет, когда вырастет, Тимур Чинати? «У меня была Родина – теперь ее нет?»

Ледяная вода, тугой струей бьющая из крана, остановила Лизкины слезы. Валокордин, помноженный на водку, вышиб последние остатки сил. Пока мужики сидели на кухне, Лиса разделась, забралась под одеяло рядом с Тимом и мгновенно уснула.

Гольдман заглянул в комнату, набросил на настольную лампу старый мамин платок – сразу сделалось еще темнее. Ладонью потрогал лбы у Лизы и у Тимыча: у обоих – холодные и влажные. Температуры нет – хоть какая-то радость. А вообще, конечно, утро вечера мудренее.

– Леш, я – домой, – чуть слышно окликнул его из прихожей Юрка. – Ты тоже давай ложись.

Захотелось подойти, обнять, прижаться. Внезапно осознать, что не один. И Гольдман подошел.

– Спасибо.

– Идиот, да? – Юркин шепот пощекотал ухо, заполз куда-то внутрь, свернулся возле сердца теплым клубком. – Я что, должен был тебя наедине вот с этим всем оставить, а?

– Я уже скучаю, – тихо признался Гольдман.

– Прикинь, а если бы я к тебе со всем барахлишком перебрался? Было бы… затруднительно.

– Дурак. Наши с тобой сложные взаимоотношения для Лизки – давно не новость. Ее шокировать довольно непросто.

– Да, – улыбнулся в гольдмановскую макушку Юрка (и тот почувствовал эту улыбку – словно бы кончиками волос), – но со спальными местами у тебя – ба-а-льшая проблема. Пришлось бы мне убираться на кухню. А там… – он поводил руками, будто пытаясь сравнить свои габариты с размерами крохотного помещения.

– Спали бы вместе на раскладушке.

– И она бы наконец лопнула. Леш, даже когда я один на ней дрых, она жалобно поскрипывала. Лет-то ей явно больше, чем мне.

Расставаться не хотелось. Хотелось так и стоять в тесной прихожей, уткнувшись друг в друга. Но времени было почти три, а завтрашние уроки никто не отменял.

– Ты со скольки завтра? – все же нашел в себе силы уточнить Гольдман.

– С третьего – и до упора. А в два веду гавриков в «Динамо». Наши все-таки заключили договор с тамошним бассейном. Лужа, конечно… Говорят, на приличный бассейн денег нема, а там… Ну зато и не утонут, – он что-то вспомнил и помрачнел. Гольдман, кстати, отлично понимал, какого рода воспоминания сейчас накрыли Юрку. – Ничего, я за ними прослежу. Третий класс – уже довольно взрослые. Да и глубина там самая страшная – мне по шею.

Гольдман провел ладонью по его щеке, укололся о жесткую ночную щетину.

– Люблю тебя.

– И я.

Юрка поцеловал его сильно, не сдерживаясь. Только законченный пессимист мог бы назвать этот поцелуй прощальным. «Обещание» – так определил его для себя Гольдман.

– Иди по-быстрому. А то я уже начинаю о тебе беспокоиться.

Юрка хмыкнул и ушел, бросив:

– До завтра.

«Будет день – будет пища», – всплыла в памяти мамина присказка. «Юрка – мой хлеб, моя соль, моя вода, мой воздух. Вот такие дела».

*

К завтраку Лизка явилась хоть и бледная, но решительная, тщательно причесанная и даже слегка накрашенная. На удивленный взгляд Гольдмана среагировала резко:

– Что, думаешь, я вечно теперь буду выглядеть в соответствии с присказкой: «Я упала с сеновала – тормозила головой»?

Гольдман, который с отвычки совершенно не выспался на жесткой, жутко неудобной раскладушке, поинтересовался мрачно:

– Ты чего такая агрессивная с утра?

– Прости, – на лице Лизы, чуть опухшем от ночных слез, раскаяния не наблюдалось. – Всего лишь тренирую боевой дух и вырабатываю командный голос. Мне еще сегодня своим родственникам ситуацию объяснять.

– Как Тим?

– Температуры – как не бывало. Маленький ангел. Дрыхнет.

– Не буди его. Пускай спит. В его возрасте сон – лучшее средство от стрессов. Мы-то не всегда можем понять, что к чему, а уж он…

– Да знаю я, Лешик… – рука подруги прошлась по его всклокоченным после сна волосам. – Извини, что вот так… свалились тебе на шею. Вечер романтический испортили, да?

– У меня вся жизнь нынче – сплошная романтика. Испортить трудно. Кофе будешь? Растворимый.

– Буду. А молоко есть?

– Найдется.

В школу Гольдман едва не опоздал. Ну прямо-таки не было никаких сил убежать с крохотной кухни, где суровая, серьезная и подтянутая Лиза строила наполеоновские планы по захвату родного города.

– А Альку я убью! Вот пусть он только выберется из той жопы, в которую исхитрился попасть – и сразу убью. Задушу. Собственными руками.

И столько отчаянной убежденности слышалось в ее «он выберется», что Гольдман не решился озвучить свое пессимистичное, все время вертевшееся на языке: «А вдруг нет?»

«Нужно будет к Ольге Владиславовне зайти, про Тимку поговорить. Не стоит парню надолго прерывать учебу. Конечно, с середины учебного года новая школа – то еще сомнительное счастье, но первый класс – это первый класс. Детки еще пластичные, отношения в полной мере не выстроены. Надо попытаться его Татьяне Николаевне подкинуть. Та у нас – настоящий ас. Повезет, если возьмет Тимку. С ней тоже следует заранее побеседовать. И Юрка…»

По Юрке он соскучился просто зверски, несмотря на то, что, судя по часам, расстались они с ним относительно недавно.

Блохин примчался в первую же перемену. Гольдман даже на всякий пожарный закрыл за ним дверь кабинета на два оборота ключа, предварительно под предлогом необходимости проветривания выгнав всех желающих провести переменку в классе. «Береженого бог бережет!»

От Юрки летели искры. Гольдман почти дымился. Хотя… Что там реально успеть за жалкие десять… нет, уже семь минут?

– Лешка, я сдохну… – жалобно простонал Блохин, когда по их обнаженным нервам ударил звонок. Кстати, то, что обнаженными оказались только нервы, а не какие-нибудь еще части тела, можно было счесть подлинной удачей и триумфом воли над слабостью плоти.

– Не приходи пока, – шепотом попросил Гольдман. – Потерпи хотя бы до конца уроков. Или… У тебя же бассейн? Тогда до завтра.

– И что потом? – грустно покосился на него Блохин, поправляя сбившуюся на сторону футболку и довольно широкие спортивные штаны. – Устроим жаркий перепихон на рабочем столе?

Гольдман машинально потер поясницу, прикинув открывающиеся лично для него при таком раскладе перспективы.

– Думаю, через пару-тройку часов я буду согласен и на стол. А через недельку дам тебе прямо на полу – посреди класса, невзирая на старый паркет и вероятность заноз в заднице.

– Кто сказал, что снизу окажешься непременно ты? – ухмыльнулся Юрка, направляясь к двери.

– Провокатор! – в последний момент Гольдман исхитрился сунуть ему в руки гору каких-то бумажек, чтобы как ни в чем не бывало распахнуть дверь, якобы продолжая начатую фразу: – Только верни мне их на этой неделе, ладно? Когда со своими отчетами разберешься.

– Спасибо, Алексей Евгеньич, – чрезвычайно вежливо отозвался Юрка, пряча на дне рысьих глаз пляшущих бесенят, – я очень постараюсь не забыть.

– Уж, пожалуйста, не забудь.

Как выяснилось, память у Блохина была и вправду хорошая. Просто отличная. Потому что он весьма удачно избегал встреч с Гольдманом в течение всего рабочего дня (они и столовую посетили в разное время, хотя обычно обедали вместе за одним столом), зато после шестого урока, когда Гольдман, утомленно морщась, стирал с доски очередную порцию формул, возник у него на пороге, полностью одетый, с выражением решимости на физиономии.

– Пойдем ко мне.

– Постой, ты же должен быть в бассейне? С мелкими, – устало (к концу занятий сил на яркие эмоции у него уже не оставалось) удивился Гольдман.

– Отменилось. У них там горячую воду отключили – авария какая-то на теплотрассе. Ну-у, Лешка!

– А как же твой… Сычик?

– Он сегодня до девяти вкалывает.

– Но… Лиза… Тимыч...

– Мы ненадолго. Пойдем.

Гольдман вспомнил недавно прочитанный роман Уайльда «Портрет Дориана Грея»: «Единственный способ избавиться от искушения – это поддаться ему». Кажется, миляга Оскар кое-что понимал в жизни!

– Идем.

Школу они покинули, степенно беседуя о трудовых буднях. И чем дальше от нее уходили, тем отчетливее Гольдман ощущал, как внутри него звенит туго натянутая струна.

– Леш? Ты меня совсем не слушаешь.

– Прости, Юр. На меня как-то много в последнее время всего… свалилось.

– За Лизу переживаешь? – было видно: если бы Юрка мог – сейчас бы положил Гольдману руку на плечо. Просто так – в знак поддержки.

– Беспомощность, Юр. Как тогда… с тобой. Ничего не в состоянии сделать. Ничем помочь.

– Ты же помог. Мне – помог. Тем, что был рядом. И ей помогаешь.

Гольдман мотнул головой: какая тут помощь? А затем все-таки задал мучивший его со вчерашнего дня вопрос. (Вообще, он, похоже, был человеком слегка суеверным, потому что боялся, озвучив, дать страшному шанс. Заставить воплотиться. «В начале было слово?»)

– Как считаешь, Алекс погиб?

Юрка взглянул серьезно; резко дернув, нахлобучил поглубже на уши свою отвратительную, совершенно ему не идущую шапочку-дебилку.

– Не знаю, Леш. У нас… на заставе… однажды парень пропал. Ушел в увольнительную – и не вернулся. Думали, дезертир. Даже родным звонили. Ну… если домой вдруг заявится. А позже его нам подбросили. Смотреть, конечно, уже не на что особо было. Типа: «Привет! Мы рядом!» С-суки! В меня когда стрельнули, я больше всего испугался, что живым в плен попаду. Так что…

«Хорошенькие разговоры на пути к постели… – поморщился Гольдман. – Возбуждающие».