Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

– Вот какого же черта такая западла, Лешка, а? Как я теперь на пузе зимой буду дубленку застегивать? Это ведь не летом в легких платьишках рассекать!

Гольдман совершенно не разбирался в женских заморочках с нарядами для беременных, но понадеялся, что его сочувственное угуканье в трубку будет воспринято должным образом.

Впрочем, кажется, подруге сейчас вполне хватало и немудреных звуков, означающих поддержку и понимание.

– И жрать все время хочется. А врачиха в консультации ругается, что я и так слишком жирная.

– Ты не жирная, – встрял в монолог Гольдман. За столько лет общения с Лизаветой он успел досконально изучить эту любимую Лизкину мозоль. – Ты женственная.

– Ага, – мрачно согласилась подруга. – Как омерзительные бабы Рубенса.

– Лиза-а… Кончай прибедняться. Сама все великолепно знаешь. И муж твой тоже знает.

– Леш… – Лизка почему-то довольно долго молчала, словно решалась что-то сказать. Хотя после нынешних новостей Гольдмана сложно было бы чем-нибудь радикально удивить. – Мы, наверное, из Питера уедем. Тяжело здесь. Ни родственников, ни квартиры нормальной. В одной комнате втроем…

– Куда уедете? – уточнил Гольдман.

– В Грузию. Помнишь, Алькины родственники на свадьбу приезжали? Они, как про наследника услышали, совсем с ума сошли: «Возвращайтесь домой», – умоляют. Там тепло, фрукты. Малышу хорошо будет. А как ты думаешь?

– В Грузию – это куда конкретно?

– В Тбилиси.

– Прекрасный город. А что тебя смущает?

– Далеко-о…

– Ха! Так ты и сейчас тоже вроде бы не близко.

– Здесь хотя бы все по-русски говорят.

– Лиз, так и там говорят. В крайнем случае выучишь грузинский. У тебя же всегда иностранные языки шли на ура.

– Леш, а ты ко мне в гости приедешь, когда маленький родится?

– Приеду, само собой. Сама же сказала, что я ему буду как бы дядя.

– В Питер так и не выбрался.

Не выбрался. Юрка, работа, лагерь. В основном, конечно, все-таки Юрка. Но рождение нового человека, практически названого племянника (или племянницы, как уж судьба!) – повод слишком весомый, даже для гибкой гольдмановской совести. Похоже, следовало начинать копить деньги на дорогу. (Или копить деньги заранее – это все равно что покупать заранее коляску, кроватку и прочее приданое – дурная примета? Гольдман не верил в приметы, но в данной ситуации готов был подстраховаться.)

– Ну ты и сравнила!

– Смотри, – строго подвела итог Лизка, – не приедешь – обижусь смертельно!

– Приеду, куда я от вас денусь. Вы же – моя семья. Грузия там или Северный полюс.

Гольдман и сам понимал, что не врет ни капли. Так уж вышло, что иной семьи, кроме Лизки и ее будущих детей (а существовала большая вероятность, что на одном наследнике счастливая чета Чинати не остановится), у него не было, да и вряд ли когда-нибудь будет.

– Ты держись там, Лиса. И обращайся, если потребуется помощь. Ты же знаешь: дела-не дела, а приеду, набью всем морды, переверну мир вверх тормашками…

– Трепло! – даже на другом конце телефонного провода чувствовалось, что подруга улыбается. (И, наверное, гладит свой еще почти незаметный живот…)

– Ага, трепло… Но я тебя люблю, родная. Ты ведь знаешь?

– Знаю.

Разговор получился удивительно теплый, и еще несколько дней после Гольдмана переполняло солнце. Надо же, племянник!..

*

Педсовета Гольдман практически не запомнил. Сидел, сосредоточенно выводя в своем заслуженном блокноте буквы.

– Умные мысли одолели? – заинтригованно полюбопытствовала, сверкая очками в черепаховой оправе, Нелли Семеновна. У нее нынче наблюдалась какая-то особо затейливая укладка – ладными волнами по благородной седине.

Гольдман кивнул. Еще какие умные! Вот первая умная мысль: «Бетельгейзе». Старательно, с завитушками – можно на конкурс каллиграфии отправлять. Хотя обычный гольдмановский почерк – кошмарный ужас, свойственный многим учителям. А тут – вот. «Бетельгейзе». Чтобы не написать случайно то, что буквально срывалось с кончиков пальцев на самом деле: «Юрка».

А потом: «Тания Бореалис». («Юрка» же.)

«Зубен эль Акраб». (Язык сломаешь! Но… Все равно – «Юрка».)

Почему так – совершенно без всякой системы?

Да хрен их знает! Потому что красиво. Всплывает из подсознания в свободном парении. «Юрка!» Не-е-ет! «Альрукаба». Интересно, отчего-то арабские названия звучат более завораживающе, чем греческие. Тайна совсем чужого языка? Загадка, которую хочется вечно разгадывать и никогда не разгадать?

Юрка…

Они не виделись с тех пор, как Блохин вернулся домой. Правда, он позвонил один раз, точно почувствовал гольдмановское волнение: «У меня – полный порядок. Спасибо вам… за все, Алексей Евгеньич».

И не поймешь: то ли за приют и поддержку благодарит, то ли Блохин-старший подробностями визита классного руководителя поделился. Гольдман уточнять не стал. Юрка… такой. Он слова произносить по поводу и без повода не очень-то любит.

В отличие от самого Гольдмана. Тот вообще трепло. И слов у него всегда – вагон и маленькая тележка. А еще имелись особые, тайные, скрытые от всего мира слова, от которых – колючие мурашки бежали по позвоночнику.

Вот как сейчас.

Рука привычно выводила: «Капелла», «Денеб эль-Дельфини», «Альсабик».

«Юрка», «Юрка», «Юрка».

Начинался еще один учебный год. И Гольдман абсолютно не представлял, каким чудом сможет его пережить.

====== Глава 16 ======

«И тогда с потухшей елки

Тихо спрыгнул желтый Ангел…»

Александр Вертинский

*

Осень промелькнула незаметно и осталась в памяти отдельными эпизодами, собранным на скорую руку альбомом разномастных (хотя по большей части все-таки цветных) фотографий.

Вот первое сентября – последнее в школьной жизни гольдмановского десятого «Б». Мелкий, противный дождик словно задался целью испортить всем присутствующим настроение, но у него ничего не вышло – даже зонты никто не достал, кроме нескольких провожающих младшеклассников мамочек на заднем плане. Сам Гольдман зябко ежился в своем единственном, давно не новом, парадном костюме, от которого успел за лето основательно отвыкнуть.

Десятиклассницы, будто сговорившись, явились на линейку в несерьезных белых бантиках разной степени пышности и чем-то неуловимо походили на испуганно теснившихся возле крыльца первоклашек.

Гольдман буквально могучим усилием воли заставлял себя не следить за Юркой. Получалось плохо. Тот, как назло, за лето еще вытянулся, став выше всех в классе. Такого, пожалуй, не заметишь! А еще, невзирая на дождь, у Блохина в кои-то веки не наблюдалось свойственного ему угрюмого выражения лица «отвали-от-меня-не-то-прилетит», которое он всегда так любил демонстрировать на официальных мероприятиях. Нынче же – решительно наоборот. На Юркиных губах постоянно проскальзывала слабая улыбка, а глаза глядели светло и ясно, делая Блохина совершенно другим, радикально отличающимся от привычно-школьного себя.

Где-то в глубине души Гольдману нравилось думать, что в этих переменах есть и его заслуга. Что, может статься, ему все-таки удалось хоть на чуть-чуть изменить Юркину жизнь к лучшему. И в то же время Гольдману было немножечко стыдно собственного самомнения. Тоже мне, Господь-Вседержитель! И мир вращается по мановению твоего пальца.

Так что на Юрку Гольдман старательно не смотрел. Разве что совсем мельком, краешком глаза. И улыбался про себя загадочной улыбкой Моны Лизы. А после не смог удержать и вполне реальную улыбку, когда его так внезапно повзрослевшие дети разобрали первоклашек и гордо повели их в школу. А за руки вчерашнего двоечника и хулигана Юрки Блохина уцепились сразу две мучительно краснеющих девчушки с абсолютно одинаковыми желто-синими ранцами и огромными букетами гладиолусов. Близняшки?

Так странно было осознавать, что прошел всего год. Целый год. И еще один год впереди. Всего-то год? Целый год? Вот и увидим.

В определенном возрасте очень быстро понимаешь, что год – это вовсе немного.

Едва лишь отзвенело, оторало, отхохотало первое сентября, и вот глядишь – уже День учителя. Вообще-то, этот праздник Гольдман не слишком любил: куча неискренних поздравлений, дети, с обреченным выражением на лицах вручающие обязательные открытки, педагоги, изо всех сил пытающиеся убедить самих себя, что они отнюдь не лишние на этом празднике жизни, а и вправду за мизерные деньги делают нечто нужное и важное. Короче… Ничуть не лучше Восьмого марта.

День учителя требуется просто пережить. А также сопутствующее ему коллективное поедание тортиков. Прежде хотя бы можно было все это запить и усугубить чем-нибудь алкогольным (Гольдман не являлся таким уж великим любителем и ценителем, но порой находил в данном времяпрепровождении некую отдушину), а теперь педагогам в их самый счастливый день полагался только чай – и то не шибко крепкий. Сидеть себе до самой ночи – и наслаждаться. Рано покидать подобные мероприятия считалось дурным тоном.

Так что до дома Гольдман добрался совсем затемно. И в первую минуту даже не поверил собственным глазам: на кухонном столе стоял букет астр. Наверняка сорванные на какой-нибудь припозднившейся клумбе астры выглядели довольно потрепанно и жалко (не зря же пару раз по утрам красный столбик уличного термометра уходил слегка в минус), но все равно выделялись на гольдмановской кухне ярким, радостным пятном. И наплевать, что неизвестный доброжелатель поставил их в простую двухлитровую банку! Не обязан он быть в курсе, где у Гольдмана хранятся парадные вазы, да и по чужим шкафам, очевидно, шариться не привык. А рядом с банкой… (Гольдман судорожно вздохнул, почувствовав, как трепыхнулось сердце) на тарелке лежали три заварных пирожных. С взбитыми белками.

Он точно знал: такие здоровенные, с правильной подрумяненной корочкой, наполненные восхитительно густым кремом пироженки продавались только в одном месте – в столовой родного универа. Гольдман сам как-то поделился с Юркой ностальгическими воспоминаниями своей студенческой юности: вот эти самые необыкновенные заварнушки и соленый томатный сок. После очередной занудной пары по политэкономии или научному коммунизму всерьез казалось: ничего вкуснее в жизни не ел!

А Юрка запомнил. И нашел. И воспользовался врученными ему однажды ключами от квартиры, чтобы сделать сюрприз. Открытки, полагающейся в подобных случаях, не оставил, но… Зачем нужны открытки, когда… вот так? «За неимением в хозяйстве томатного сока буду запивать пирожные корвалолом», – подумал Гольдман, борясь с сентиментальным щекотанием в носу. Еще не хватало!

Когда на следующий день Блохин возник на пороге, Гольдман сказал ему:

– Юр, спасибо!

Тот с деланым равнодушием пожал плечами, но было заметно, как по губам его скользнула довольная улыбка.

Виделись они согласно привычному расписанию: среда, пятница, воскресенье. Иногда Юрка говорил: «В воскресенье не смогу. Дела». Гольдман догадывался, что «дела» носили имя Лена. (Она поступила в какой-то техникум и оказалась слишком занята своей свежеобразовавшейся взрослой жизнью, чтобы тратить ее на Юрку в прежних объемах. Блохин откровенно тосковал. Гольдман скрипел зубами.)

На телевидении начали создаваться новые телепрограммы. Гольдман открыл для себя «Взгляд» и тут же поделился данным открытием с Юркой. Себе он не врал: это был всего лишь еще один благовидный предлог немного побыть вдвоем, хоть ненадолго забывая о ролях «учитель-ученик». Юрке передача понравилась, и он, не особенно ломаясь, стал оставаться у Гольдмана с ночевой. (Все же эфир заканчивался поздно.) В сущности, после их совместного летнего проживания такой расклад уже никого вообще не напрягал. Зато они обсуждали сюжеты, азартно спорили о музыкальных клипах и полюбившихся ведущих. Фаворитом Гольдмана являлся умничка Листьев. (Гольдман и внешность его, кстати, созерцал с огромным эстетическим удовольствием.) А Юрка проникся более молодым и каким-то основательным Александром Любимовым. Спорили, к слову, до хрипоты.

Правда, потом Гольдман никак не мог заснуть, ворочаясь с боку на бок на своем стареньком диване. Совсем недалеко от него, но на самом-то деле практически на другой планете, на раскладушке спокойно посапывал Юрка, который проваливался в сон легко и быстро, с потрясающей беззаботностью, свойственной юности. Вот он еще пытается что-то доказывать, размахивая руками, а через несколько минут – уже спит, и только светлые ресницы тихонько трепещут на выступающих скулах в неярком свете придиванного бра. Порой Гольдман смотрел на свое мирно спящее наваждение почти до рассвета, не веря собственному глупому, неправильному счастью – находиться рядом, слушать сонное дыхание. Пусть так. А в субботу с утра вставал пораньше, чтобы соорудить Юрке завтрак. И даже освоил на этой почве выпечку оладий, хотя всегда считал приготовление данного блюда высшим кулинарным пилотажем. А тут оказалось, что и сам – вполне себе повар. Позавтракав, Юрка отправлялся в школу, Гольдман – досыпать.

Если другой жизни ему не полагалось, то он и не просил.

На осенних каникулах Юрка умотал на очередные соревнования – в Киев. Приехал страшно гордый – с первым местом и «мастером спорта». Соскучившийся до абсолютного изнеможения Гольдман был счастлив вместе с ним. Он точно знал, что подарит Юрке на Новый год. Но для этого требовалось позвонить Лизке.

Лизавета звонку обрадовалась так, словно Гольдман был сказочной феей-крестной и собирался немедленно предложить ей в подарок карету, хрустальную туфельку сорокового размера и шестьсот эскимо. Поделилась подробностями своего драгоценного самочувствия. (Второй триместр – не шуточки!) Пожаловалась на сложности с переездом: вещи, деньги, документы.

– Уйду в декрет – и сразу уедем. Как ты?

Гольдман рассыпался фейерверком оптимизма. И школьными байками. Почему-то подруга ему не поверила.

– Мне-то хоть не заливай! Как у тебя с личной жизнью?

– В наличии.

– И?.. Страдаешь молча и издалека?

– Не страдаю. Не издалека.

– Значит, страдаешь рядом. Ладно. Все равно отсюда ни черта не могу сделать.

– Можешь.

Подарки в жизни Гольдмана являлись отдельной печальной темой: он всегда четко знал, что хочет подарить, но, как правило, достать это не представлялось возможным. «Хорошо было Грею с алыми парусами: пошел и купил!» Вот и теперь… Одна надежда – на Лизку.

Но гораздо раньше Нового года на голову Гольдмана обрушился его собственный день рождения. По образовавшейся еще после смерти мамы привычке седьмого ноября Гольдман праздновал исключительно годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Вернее, не праздновал, а вместе со всей школой по любой погоде (обычно под снегом) таскался на демонстрации, а потом – отогревался и отсыпался в неизбежный выходной или ходил вечером в кино, если было на что.

Весь народ – и млад, и стар –

Празднует свободу.

И летит мой красный шар

Прямо к небосводу!

Накануне в школе приходилось переживать обязательную линейку. Чего еще стоило ждать от этого дня? Уж определенно не явления Юрки Блохина в восемь часов утра на пороге гольдмановской квартиры! Он даже дверь не стал открывать своими ключами – позвонил. Деликатный мальчик!

– Разбудил?

Пришлось врать:

– Нет, я уже проснулся.

– А я поздравить зашел.

Гольдман слегка опешил.

– С чем?

– Ну, Алексей Евгеньич! Не с революцией же! С днем рождения вас! Счастья, здоровья и тэдэ.

Точно! Сам же тогда, в мае, и рассказал. Трепло! «Болтун – находка для шпиона».

– Юр, не надо было.

Блохин нахмурился.

– Вы опять? То есть меня поздравлять – надо, а вас – нет? Иди… на фиг, мальчик?

– Юр…

Нехорошо как-то получилось. Совсем нехорошо.

– Так мне подарок теперь, что, на помойку выкинуть?

– Юр, пройди в дом, а? Хоть чаю вместе попьем ради такого повода.

Попыхтев для приличия, Юрка прошествовал на кухню. Гольдман судорожно соображал, что может предложить раннему гостю. Оладиков разве испечь? Кажется, в холодильнике завалялось полбутылки кефира. Или… гренки с сыром?

Под гренки Юрка оттаял. Взглянул снисходительно, дернул плечом: «Что возьмешь с придурка?» – шлепнул на стол обыкновенный почтовый конверт без марки.

– Поздравляю, короче!

Гольдман посмотрел на него пристально, Юрка отвел глаза. Вот и весь диалог.

В конверте обнаружились два билета на концерт Александра Розенбаума. Конец ноября. Гольдман только понадеялся, что со стороны не заметно, как у него трясутся руки.

– Пойдешь со мной?

– Я… – Юрка выглядел смущенным. – Это… словно я напросился.

– Юр, не придумывай. Мой же подарок: кого хочу – того зову. Пойдешь?

Концерта Гольдман почти не запомнил, потому что никак не мог отделаться от ощущения, будто Юрка сидит слишком близко. Его локоть касался гольдмановской руки, а у того бежали по телу ледяные мурашки. (Или просто концерт проходил во Дворце спорта, а партер располагался прямо на льду?) Рассмешило, когда Розенбаум отказался спеть «Гоп-стоп», мотивируя это тем, что песня написана для спектакля – и пусть уже там и останется. Нет, правда? Зал взвыл.

– Что за песня? – шепотом поинтересовался не понявший негодования народа Юрка. – Она… такого хоть стоит?

– Стоит! – усмехнулся еврей Гольдман, которому «Одесский цикл» однажды напел грузин Чинати. – Я тебе дома исполню... Когда в следующий раз посуду мыть придется.

Как быстро, оказывается, привыкаешь петь для того, кто согласен слушать!

*

Пожалуй, впервые за много лет Гольдман начал загодя ждать и готовиться к Новому году. Потому что… Ну а вдруг? Он и в самом деле надеялся, что у Юрки не окажется на эту ночь никаких особенных планов. Даже подарком разжился заранее (спасибо расторопной Лизавете!) и елочку искусственную достал с антресолей. Прежде они всегда ставили живую, но в последние годы, когда болела мама, возиться с иголками не оставалось сил. Вот и купили пластмассовую в Детском мире. И набор крохотных, но совершенно настоящих игрушек к ней. Посмеиваясь сам над собой, Гольдман устроил ее на подоконнике, нарядил и увил разноцветной мигающей гирляндой – на счастье.

Но со счастьем не сложилось – не сработала предновогодняя магия. Наверное, за прошедшие полгода Гольдман исчерпал до дна положенный ему запас чудес.

– Ой, елка! – радостно воскликнул Юрка. – А вы где Новый год встречаете?

– Я… дома.

– А нас с Ленусиком ее друзья из технаря к себе позвали. Представляете?

Гольдман отлично представлял. Школьнику Юрке эти «друзья из технаря», надо полагать, виделись некой взрослой, крутой компанией. Да еще и в дополнение к обществу ненаглядного «Ленусика» (черт бы ее подрал!). Пришлось основательно напрячься, чтобы изобразить приличествующее данной ситуации восхищение. Кажется, получилось не слишком хорошо.

– Это здорово. Повеселись там и за меня тоже.

– Я к вам приду первого, ладно? Поздравимся.

– Само собой. Только ты позвони сначала – вдруг меня все-таки куда-нибудь в последний момент выдернут.

Это была довольно жалкая попытка сохранить остатки чувства собственного достоинства, но, похоже, она сработала. Во всяком случае, выразительное лицо Юрки ощутимо посветлело:

– Конечно, выдернут! Даже не сомневайтесь.

«Кому я нужен!» – мысленно пожал плечами Гольдман.

И оказался неправ.

Пашка, подлец, позвонил ровнехонько тридцать первого. Гольдман, решительно запретив себе предпраздничные уныние и сплин, уже отварил картошки для «оливье» и, завернув подарок Юрке от Деда Мороза в листок темно-синей бумаги из специально купленного набора для детского творчества, аккуратно положил его под сияющую разноцветными огнями елочку. Не беда, первое января уже совсем скоро. О том, что «как Новый год встретишь, так его и проведешь», не хотелось и думать. Хотя… Ничего нового. Одиночество – штука вполне привычная, а надежда – ужасно глупая. В холодильнике охлаждалась бутылка «Хванчкары», по телевизору показывали «С легким паром». И вдруг – Пашка.

– Послушай, у нас тут – экстренный сбор!

– У кого это «у нас»? – осторожно полюбопытствовал Гольдман.

– Любаша Мартьянова из Ашхабада на праздники прилетела. Помнишь Любашу?

Еще бы Гольдман ее не помнил! Черненькая вертлявая Любаша сидела перед ним и периодически клянчила списать контрольные по физике и математике.

– Во-о-от! – обрадовался Пашка. – А еще Лерыч будет с Иришкой. И Тёма. Светка Буркова опять же обещалась. Ну и кое-кто со стороны. Лучшие люди нашего времени. Сто лет не собирались. Ну, ты придешь?

«А что я, собственно, теряю?» – подумал Гольдман. Пустая квартира нагоняла грусть, словно ее в эту праздничную ночь внезапно оккупировали призраки. Да и жил Пашка относительно недалеко – с полчаса быстрой ходьбы. Самое то – по холодку. Можно и с транспортом не заморачиваться, и уйти в любой удобный момент. А то транспорт в новогоднюю ночь… Оставалось только честно предупредить:

– У меня из жратвы в наличии – «оливье» и бутылка вина. Не готовился я к глобальным отмечаниям.

– Тащи! – обрадовался Пашка. – Все в дом, все в семью! Вкусностями девчонки обеспечат, а «оливье» много не бывает.

– Ко скольки приходить?

– К десяти.

– Буду.

Пришлось срочно снаряжаться: влезать под душ, гладить единственную сочетающуюся с джинсами парадно-выходную рубашку, дорезать салат. Руки заняты – голова свободна.

Он бы все эти приготовления с удовольствием послал к черту – лишь бы рядом был Юрка. Просто в одной квартире.

Но Юрки не было, и Гольдман, вздохнув, закрыл за собой дверь. Елочку он выключать не стал: пусть мигает на окне – как-никак праздник.

Народу у Пашки собралось – настоящая толпа. Или это так выглядело на не слишком роскошных площадях стандартной двухкомнатной «брежневки». Первые двадцать минут своего пребывания в гостях Гольдман потратил на то, чтобы заново познакомиться с бывшими одноклассниками. Сто лет не виделись! Особенно изменились девчонки: повзрослели, посерьезнели, полезла из них этакая вызывающе-зрелая женская энергетика. Кто-то уже давно замужем, кто-то – еще нет. На Гольдмана смотрели с интересом. Пускай маленький, зато холостяк! Пашка блистал и ослеплял своей блондинистой красотой, сыпал шутками (даже не чересчур пошлыми) и подливал всем желающим шампанского. Остальные мужики, быстренько скооперировавшись, курили на застекленном балконе и трепались «за жизнь».

Короче говоря, вечер как вечер.

В половине одиннадцатого всех позвали за стол. Гольдман забился в угол и максимально артистично делал вид, что его здесь нет. Подняли первый тост. Проводили старый год. Когда в дверь позвонили, сначала никто и не услышал. На повторный довольно настойчивый звонок Пашка рванул открывать, а потом Гольдман попросту не поверил собственным глазам. Нет, мир, конечно, тесен, но не настолько же!

– Это – Юра. Талантливый поэт и вообще прекрасный человек. Прошу любить и жаловать.

Гольдману захотелось сползти под стол и произнести там все матерные слова, употребляемые в подобных ситуациях невоздержанным на язык Блохиным.

– Здравствуй, Алеша! – сказал, протягивая руку, Юрий Лозинский, однофамилец знаменитого переводчика.

*

К трем часам Гольдман отчетливо осознал: все, бобик сдох. Домой и только домой! Наверное, Юрочка Лозинский по сути своей был все-таки вампиром, хоть и не боялся солнечного света и «жидовского» салатика с чесноком – сил после общения с ним не осталось ровно никаких.

А начались неприятности с того, что он как-то незаметно оказался восседающим рядом с Гольдманом, и его ладонь при этом осторожно поглаживала гольдмановскую коленку. Юрочка пребывал в типично своем репертуаре: небрежно потягивая шампанское, жаловался расположившейся слева от него Светке Бурковой на несложившуюся личную жизнь (через несколько минут Светка, уже три года находящаяся в разводе, была готова сложить и максимально обустроить несчастную Юрочкину личную жизнь собственными руками), а сам то и дело многозначительно поглядывал в сторону Гольдмана. Читал душещипательные стихи о любви и, похоже, едва не плакал от переполняющих его чувств, а в паузах томно вздыхал, щекоча дыханием гольдмановское ухо.

– Леш, ты куда? – а Гольдман так надеялся, что побег на балкон останется незамеченным в суете намечающихся танцев.

– Покурить решил, Паш.

– Так ты ж не куришь!

– Ну, значит, подышать свежим воздухом.

– Леш, там холодно. Ты бы накинул что-нибудь.

– Не замерзну.

На балконе и вправду было холодно. Но недолго. Потому что уже буквально через три минуты следом за Гольдманом туда втек Юрочка, и сразу стало довольно жарко.

– Я думал, ты мне позвонишь.

– Извини, телефон потерялся, – Гольдман из последних сил старался быть вежливым. Все-таки Новый год, как-никак. Праздник!

Юрочка обрадовался:

– Я тебе запишу! А ты мне дай свой.

– Потом, попозже.

– Алешенька, я так соскучился! Если бы ты только знал!

Гольдман поморщился. Ну и что с ним прикажете делать? А ведь пил-то, вроде, всего ничего. Коварная штука – шампанское!

– Юр, неудобно. Увидит еще кто-нибудь…

– У них там – медленные танцы. Мужиков, как всегда, меньше, чем дам. Им не до нас, радость моя! Давай потанцуем? Музыка хорошая, слышишь?

Гольдман слышал. Там, в комнате, где возле большой – под самый потолок – елки томно кружились пары, Джо Дассен пел: «Если б не было тебя…»

Руки Юрочки скользнули Гольдману на талию, вытащили у него из-под ремня рубашку, провели по коже. Гольдман вздрогнул. К нему слишком давно никто не прикасался – разве что врачи в больнице. И тело среагировало так, как ему и было положено: быстро, жарко. «Сейчас, к чертям, взорвусь!..»

Гольдман резко вывернулся из ласкающих рук и ломанулся в комнату, напоминая самому себе очень маленького, но совершенно смертоносного медведя гризли.

А Лозинский остался стоять на балконе.

– Леш, ты уже домой? И даже чаю не дождешься? Иришка такой «Наполеон» сваяла – закачаешься!

– Извини, Паш, что-то мне нехорошо – устал. Сам знаешь, с моим сердцем…

Гольдман терпеть не мог спекулировать собственным отвратительным здоровьем, но нынче это показалось простейшим способом уползти из гостей, никого не обидев. Если только Юрочку. Но на того Гольдману было абсолютно точно плевать.

– С Новым годом, с новым счастьем, Леш! Надо чаще встречаться.

– Обязательно, Паш. И тебе!

Сначала он даже не шел, а почти бежал. Нет, ну угораздило же так вляпаться! Чертов Лозинский! Сука! А ведь насколько ловко получалось убеждать в последние годы себя самого, что ничего такого уже не нужно. Что вполне достаточно обычной дружбы… (И иногда – торопливого стыдного утреннего сеанса «ручной работы» под струями теплого душа.)

От стремительной, похожей на полет ходьбы Гольдман задохнулся и едва не плюхнулся в сугроб. Слава богу, неподалеку обнаружилась скамейка, очищенная какими-то добрыми людьми от свежевыпавшего снега. Этот снег все еще кружился в свете фонарей, оседая на куртке, джинсах, путаясь в волосах… «А шапку-то я у Пашки оставил, Маша-растеряша, – мелькнула в голове случайная мысль. – Ладно, завтра созвонюсь и забегу». В данный момент было даже страшно подумать о том, чтобы вернуться. И вовсе не из-за Юрочки. Просто… Гольдман чувствовал себя чужим среди всех этих людей, которых, по сути, никогда как следует не знал. Ну и что, что одноклассники?

Сколько он помнил себя – всегда находился где-то с краю. И из-за болезни, периодически укладывавшей в больницу и не позволявшей принимать участие во всяких общественно-спортивных мероприятиях; и из-за роста, сразу сделавшего его категорически непригодным объектом для романтических отношений; и из-за собственной инаковости и любви к Вадиму, которую приходилось из последних сил скрывать, чтобы – не дай бог!.. Нет, он не пер на рожон, не нарывался на неприятности, не бросался без весомых причин в бой. Давал списывать, делился булками в столовой (ибо ел мало), поздравлял девчонок с Восьмым марта, посещал Дни именинника и прочую лабуду. Вон, с Пашкой практически задружился, когда их обоих приплели к какому-то (уже сейчас и не воскресишь в памяти повода) вечеру школьной самодеятельности. Пашка, кстати, так с тех пор и актёрит – не может остановиться. Но… Это все было не главное в школьной гольдмановской жизни. Встретились почти через десять лет – и не о чем особенно разговаривать. «Привет!» – «Привет!» «Как ты?» – «Да ничего!» Так, дежурные вопросы, дежурные комплименты. Пьяный Лозинский на балконе.

Вспомнив о Юрочке, Гольдман испытал очередной мучительный приступ стыда. Вот на хрена этот Казанова местного разлива прицепился именно к нему? Что, симпатичнее мужиков вокруг не сыскалось? Но ведь переклинило – и никак. И еще одно было совершенно очевидно: если бы не Юрка, который Блохин, Гольдман наплевал бы на отсутствие нежных чувств и с удовольствием уступил домогательствам своего внезапного поклонника. «Пуркуа па? – как пел в известном фильме прекрасноусый Михаил Боярский. – Почему бы и нет?» А так… Он сидел под самым первым снегом нового года и ощущал внутри пустоту. Человек, живущий мечтами, обязательно когда-нибудь очнется.

Гольдман снял варежки, потер теплыми ладонями замерзшее лицо, встал, встряхнулся и двинулся к собственному дому. Сколько он тут просидел? Часы на руке уверяли, что всего-то десять минут. А казалось, что прошла вечность.

– Алешенька…

– Черт! Ты что здесь делаешь?

– Мне Павлик адрес твой дал. Ты у него шапку оставил.

Лозинский настиг у самого подъезда. Вернее, не так: у подъезда они пересеклись, как две параллельных в неевклидовой геометрии.

«Павлика – убью! Расчленю на куски с особой жестокостью!»

– Алеша…

– Юр, иди домой. Спасибо за шапку – и иди.

– Алешенька… Не гони меня… – Гольдман вгляделся попристальнее: Лозинский был пьян. И не просто так, для куража, а ужасно, прямо-таки феерически пьян.

– Ты где живешь, чудовище?

– На Юго-Западе. Это далеко-о-о…

«Замерзнет же, скотина, в ближайшем сугробе! – почти с отвращением подумал Гольдман. – А я потом угрызениями совести мучиться буду…»

– Давай ко мне, – твердо сказал он. – Перекантуешься до утра – когда транспорт начнет ходить.

– «Ты – мой ангел, ты – мой идеал!» – очень недурным голосом затянул Юрочка, пытаясь обхватить Гольдмана двумя руками за шею и повиснуть на нем всей своей пьяной тушкой в дорогой дубленке.

– «Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела…» – мрачно пробурчал себе под нос Гольдман, затаскивая наверх нежеланного гостя.

«Положу его на Юркину раскладушку, – решил он. И тут же мстительно добавил: – Без постельного белья!»

Дверь открывалась долго и муторно, Юрочкины губы оставляли влажные отпечатки везде, докуда только могли дотянуться: на щеке, на ухе, даже на подбородке. Гольдману хватило изворотливости лишь на то, чтобы избежать соприкосновения ртов.

Так они и ввалились в темный коридор.

– Алешенька, ну чего ты такой? Знаешь же, что я тебя люблю! Давно, еще с лета люблю! И ты меня хочешь, но упрямишься!.. Глупенький! Я же все для тебя сделаю! Скажешь – буду снизу, скажешь – сверху… Как ты любишь, моя радость?