Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

Через пару минут на сковородке уже весело скворчала яичница, умело сварганенная Гольдманом из двух последних чудом выживших во вчерашнем жоре яиц. Очень кстати пришелся и хвост от батона.

– А вы? – вежливо поинтересовался Юрка с набитым ртом, торопливо поглощая получившийся вполне пристойным завтрак. «Как в лучших домах Лондона и Конотопа!» – гордо подумал Гольдман, а вслух ответил:

– А себе я потом кашки соображу.

– Манной? – не без зависти уточнил Блохин, в один глоток разделываясь с остатками чая.

– Манной.

«Только сначала нужно будет в магазин вырваться. В доме – шаром покати». При мысли о необходимости покидать уютный дом и тащиться незнамо куда по промозглой серости и гадости, многочисленные синяки на несчастном гольдмановском теле протестующе взвыли, а голову слегка повело. Хорошо, хоть сердце никак не обозначило своей гражданской позиции. Но это всё была ерунда. Главное, что теперь Блохин сможет являть в бассейне «Юность» самые настоящие спортивные чудеса и не пойдет ко дну печальным булыжником, холодным и голодным.

Одетый Юрка замялся на пороге.

– Алексей Евгеньич… Вы это… Спасибо, что разрешили переночевать.

– Тебе спасибо, Юр, – очень серьезно отозвался Гольдман, пожимая протянутую ему ладонь, в которой его собственная утонула не хуже того самого печального булыжника. – Если бы не ты…

Этого и так уже смущенный донельзя Блохин выдержать не смог: торопливо буркнул: «Пока!» и ломанулся вниз по лестнице, прыгая не то через две, не то даже через три ступеньки.

Гольдман посмотрел ему вслед, дождался, когда, скрипнув ржавой пружиной, хлопнет подъездная дверь, и только после этого не спеша вернулся в квартиру. Как там любит приговаривать боевая подруга Лизка: «Мы в ответе за тех, кого приручили?» Ох, и влип ты, Гольдман!

Прошлепав в комнату, он аккуратно собрал белье с Юркиной раскладушки и некоторое время раздумывал: стирать его или пока что убрать в шкаф нестираным. В конце концов решил не стирать. Внутренний голос упорно намекал, что надеяться на слишком простое окончание всей этой авантюрно-драматической истории – наивно и глупо. Пригодится еще белье, ох, пригодится!

Гольдман сложил раскладушку, отволок ее на кухню, подушку с одеялом закидывать на антресоли элементарно не рискнул – после вчерашнего измочаленный организм отчаянно сопротивлялся любым физическим нагрузкам, привел в относительный порядок собственный диван – и тут же рухнул сверху бездыханной амебой. Похоже, имевшиеся в его распоряжении силы нынче надлежало расходовать крайне экономно. Ничего! Сейчас он немножечко полежит, потом заварит себе свежего чая и пожарит из оставшегося в живых батона вредных для здоровья, но чертовски вкусных гренок, а дальше будет валяться на родном диване и читать про хитроумного болгарского контрразведчика Аввакума Захова. А в магазин можно и позже. Ляпота!..

Только бы Блохин успел в свой бассейн.

====== Глава 3 ======

«Я сегодня смеюсь над собой…»

Александр Вертинский

*

Контрамарками на «Сирано» Гольдмана осчастливил Пашка Синицын, его бывший одноклассник, игравший в спектакле Кристиана, вернее, не без изящества таскавший по сцене огромную куклу, изображавшую красавца-гвардейца. Пашка и сам был ничего – даже в этом ужасном желтом атласном костюме с пышным кружевным воротником. Гольдман временами думал: ему стоило бы влюбиться в Пашку. А что? Высокий широкоплечий блондин – как раз его типаж. К тому же жуткий бабник, похоже, понятия не имевший о такой пакости, как однополый секс. То-то бы Гольдман настрадался «по самое не хочу» в своей любимой романтически-безнадежной манере! Чего доброго, стихи бы стал писать – не хуже Сирано. Как там у классика? «Молчи, скрывайся и таи…»

Но не случилось. Пашка так и остался в приземленной роли бывшего одноклассника и славного парня, зато контрамарки на спектакли местного театра кукол всегда были для Гольдмана, что называется, «в ассортименте». Правда, ассортимент в театре кукол не шибко совпадал с гольдмановскими духовными запросами, но вот бывает же иногда! Поставили «Сирано». Пашка захлебывался в трубке: «У нас такая концепция! Сам Роман Виндерман ставил! Да что ты, Рома – гений! Актеры и куклы – на одной сцене! А Крапман Сирано играет! Это что-то! Ты просто обязан прийти! Никогда не прощу, если откажешься!» Пришлось выкидывать белый флаг. Тем более что пьесу Ростана Гольдман искренне любил, хотя и опасался увидеть ее в постановке кукольного театра. Все-таки условность – это сильная вещь. Не для всякой истории пойдет.

«На входе контрамарки спросишь. На твое имя оставлю. Две штуки, – многозначительным тоном уточнил мерзавец Пашка. – Захвати с собой девушку». Сволочь! Гольдман и девушки… Еще и Лизавета как раз на эти дни укатила в свой обожаемый Ленинград под видом какой-то научной конференции.

Не без досады бросив трубку на аппарат, Гольдман поплелся на кухню разогревать чайник. С некоторых пор чай и кухня вызывали у него одну-единственную стойкую ассоциацию: Блохин. И бутерброды с маслом и сахаром. Черт с ней, с девушкой! Он предложит второй билет Юрке. Вряд ли парень часто выбирается в театр. А еще, если честно, Гольдману вдруг загорелось увидеть Юркину реакцию на бессмертную пьесу Ростана. Все-таки страшно далек великий Эдмон от блохинской повседневности.

Как ни странно, после принятия эпохального решения чай стал гораздо вкуснее.

Адрес Блохина обнаружился там же, где и все остальные адреса девятого «Б»: в толстом, разбухшем за три года классного руководства ежедневнике с полустершейся надписью золотом по алой дерматиновой обложке «XXVI съезд КПСС». Вот уже несколько лет Гольдман находил в этом псевдопартийном шике некое извращенное эстетическое удовольствие.

С минуту поизучав адрес, Гольдман скрипнул зубами. Ну не хотелось ему туда тащиться! Совсем не хотелось. А придется… «Охота пуще неволи», – говорила мама. Юрка и Сирано… Нет, их обязательно нужно свести вместе! И посмотреть, что получится. И если учесть, что спектакль уже завтра, а ловить Блохина в родных пенатах лучше ближе к отходу ко сну… (Мало ли, вдруг у него с утра тренировка? Да вот сто пудов! Или свидание? Может же у здорового шестнадцатилетнего парня намечаться свидание в последний день каникул?..)

Гольдман оделся потеплее, натянув под куртку старый, заслуженный, но все еще пристойный свитер (то есть данный свитер еще не весь состоял из штопок и заплат – кое-где проглядывал оригинальный сине-белый узор с оленями), не забыл нахлобучить на уши шапку, которую откровенно ненавидел, ухватил шерстяные перчатки и, на всякий случай глянув на часы (всего-то восемь пятнадцать – время детское – еще даже не началась «Спокойной ночи, малыши!»), двинулся по прилежно переписанному на клочок бумаги адресу. Главное было – не вляпаться в неприятности, аналогичные тем, из каких его почти неделю назад выдернул Блохин. Вряд ли судьба окажется столь благожелательна, что повторит свой восхитительный трюк с внезапным появлением благородного спасителя. Поэтому Гольдман старательно избегал темных закоулков и сомнительных подворотен, передвигаясь, как послушный мальчик, исключительно по освещенным и достаточно людным улицам. То, что при этом на дорогу ушло несколько больше времени, чем он рассчитывал, не особенно волновало – перед смертью не надышишься.

В общагу его пустили без вопросов – на вахте просто никого не было. Оно и к лучшему. Гольдман не любил вахтеров – самых главных людей нашей необъятной Родины. Ан нет! Существовали еще технички. Те, пожалуй, обладали властью даже похлеще.

Поднимаясь по обшарпанной лестнице на третий этаж, он с нежностью вспоминал свою крохотную однокомнатную квартирку – место, куда можно было войти и почувствовать себя совершенно полно и сказочно дома. Не то что в этом муравейнике, где все время кто-то хлопал дверьми, громко орал, матерился, стучал по батареям, швырялся, судя по звукам, шкафами и холодильниками, пел дурными голосами и мерзко пах убежавшим молоком, скисшими щами и грязными носками. Периодически в вечернюю общежитскую какофонию радостным мажором вторгалось соло то ли водопроводных, то ли канализационных труб.

Дверь в триста третью комнату (симпатичная циферка!) была прикрыта неплотно, и оттуда доносилось задушевное пьяное пение на несколько голосов:

Вот кто-о-то с го-орочки спустился…

Наверно, ми-илай мой идет…

На нем защи-итна ги-имнастерка,

Она с ума-а меня-я све-едё-ё-ёт…

Гольдман постучал: сначала осторожно, затем – погромче. Потом – набравшись наглости – совсем от души. «Будет здорово, если Юрки нет дома!» – с каким-то веселым ужасом пронеслось в голове. Но Юрка был дома: вылетел, сверкая очами, решительный и злой, готовый послать незваного гостя на всем известные буквы, а может быть, и еще дальше. Гольдман подумал, что, когда Блохин злится, в нем как-то враз становится заметна татарская кровь, доставшаяся в наследство от мамы Альфии Сабировны: рысий разрез глаз, острый – порезаться можно! – абрис скул. Что-то отчаянно степное, дикое, скифское. «Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы!»

– Алексей Евгеньич? Вы?..

– Здравствуй, Юра. Извини, что так поздно.

Из комнаты донеслось пьяное:

– Кто там, Юрасик?

Гольдман поморщился. Надо же так извратить хорошее имя! «Юрасик-пивасик»!

Юрка рыкнул через плечо:

– Мам, это ко мне! – и стал медленно, но верно оттеснять гостя в сторону от двери.

Гольдман, не сопротивляясь, оттеснялся. Ему и самому хотелось в этот момент быть как можно дальше от триста третьей комнаты. Суровый и решительный Блохин, одетый лишь в вытертую, посеревшую от долгой носки футболку с олимпийским мишкой на груди и треники с пузырями на коленках, одновременно вызывал почему-то умиление и некоторое благоговение. Впрочем, Гольдман вообще слегка благоговел перед высокими суровыми и решительными мужчинами. Проклятые комплексы!

В итоге они оба остановились возле окна, замыкавшего торец общажного коридора. Гольдман проверил довольно широкий подоконник с вонючей консервной банкой «бычков» в углу на предмет чистоты (как ни странно, вполне терпимо) и резво взгромоздился на него, точно воробей, что выбирает жердочку повыше. Конечно, Блохин все равно смотрел на своего «классного папу» сверху вниз, но зато теперь подобная диспозиция оправдывалась тем, что один из них сидел, а другой стоял. Кстати, даже нависая над Гольдманом, словно античный рок, Юрка определенно чувствовал себя страшно неловко: краснел и мямлил.

– Простите, Алексей Евгеньич… Я не…

– Юр, прекрати, – дернул щекой Гольдман. – Это же я приперся к тебе на ночь глядя, а не ты ко мне. Просто телефона у тебя нет, а звонить на вахту…

– Дохлый номер! – фыркнул, начиная потихоньку расслабляться, Блохин. – Там никогда никого не зовут. Так вы чего ко мне? У вас случилось что?

Гольдман в очередной раз умилился. В голосе Юрки слышалось откровенное беспокойство о нем, о Гольдмане. «И ведь мысли не допускает, что проблемы могут быть как раз у него, самоуверенный стервец! Кто из нас старше, в конце концов?!» Казалось бы, такое отношение со стороны ученика должно обижать и заставлять демонстрировать собственный преподавательский авторитет – однако не обижало и не заставляло. Как и тогда, когда Юрка практически на себе пёр Гольдмана с места гаражного «ледового побоища», а потом встревоженно караулил под дверью ванной.

– Ничего не случилось, Юр, – успокоил Гольдман нервничающего парня. – У меня тут на завтра лишний билет в театр образовался. Пойдешь?

Даже для него самого прозвучало странно. Блохин же и вовсе с громким стуком уронил челюсть на грязный, истертый от времени линолеум коридора. (Стук, разумеется, был чисто метафорическим, но Гольдман готов был поклясться чем угодно, что различил его совершенно отчетливо.)

– Вы хотите, чтобы я пошел с вами в театр?

– Ну да.

– Э-э-э… У меня… денег нету. Извините.

– Вопрос только в деньгах? Или ты просто не любишь театр?

Юрка посмотрел на него, слегка округлив глаза.

– Конечно в деньгах. Нету их – хоть тресни.

Гольдман пожал плечами.

– Так у меня друг в этом спектакле играет. И билеты бесплатные. Контрамарки. Пойдешь?

Он мог бы побиться об заклад, что Юрка никогда в жизни не слышал слова «контрамарки» и понятия не имеет, что оно значит. Но главное сейчас было не это. Он даже выдохнул с облегчением, когда Блохин обронил:

– Разумеется, пойду. А точно билеты бесплатные?

– Точно, точно! – рассмеялся Гольдман. В какой момент весь этот дурацкий культпоход стал для него настолько личным и важным делом? – Кстати, забыл сказать: это будет кукольный театр. Правда, спектакль для взрослых.

– А! Хоть в цирк! – бесшабашно махнул рукой Юрка. – В крайнем случае, посплю в культурной обстановке, – и ехидно посмотрел на Гольдмана: «Ну, что скажешь?»

– Спи на здоровье, но не храпи слишком громко, не позорь мои седины, – отозвался тот. – И не матерись там, бога ради!

Юрка обиженно засопел носом:

– Вот чё вы, в самом деле! Как будто я не понимаю, Алексей Евгеньич!

Гольдман с трудом удержался от желания потрепать его по короткому ежику волос, словно смешного лобастого щенка дога.

– Шучу. Театр сам найдешь или встретимся где-нибудь по дороге?

– Найду, – все еще обиженно буркнул Блохин. – Во сколько?

– Начало ровно в семь. Пока разденемся, пока что… Давай без двадцати – у входа?

– Идет. Только уж вы, Алексей Евгеньич, не опаздывайте! – Сволочь! Наглая малолетняя ехидна.

– Я буду очень стараться, – изо всех сил пытаясь не утратить серьезность, кивнул Гольдман. – Только вот и ты…

– Алексей Евгеньич!!! – у Гольдмана было стойкое ощущение, что мысленно Юрка добавил кое-что не совсем цензурное.

– Ладно, до завтра.

Гольдман соскользнул с оказавшегося довольно удобным подоконника и двинулся на выход. Сохранявший почти безразличный, исполненный молчаливого достоинства вид Юрка проводил его до вахты, словно это было нечто само собой разумеющееся. Гольдман догадывался, что Блохину отчаянно не хочется возвращаться в комнату, где царит безудержное субботнее веселье и льются рекой народные застольные песни пополам с самой дешевой водярой. Он даже чуть было не брякнул: «Пойдем ко мне, у меня тихо», – но в последний момент затормозил. Вряд ли отношения учителя и ученика предусматривали совместные вечерние посиделки перед телевизором. Ни один из коллег его бы совершенно точно не понял. Да он и сам себя не слишком-то понимал. И уж тем более не хотел ставить Юрку в дурацкое положение.

Прощаясь, они крепко пожали друг другу руки.

*

Естественно, Гольдман пришел вовремя. Как любимый герой его детства – граф Монте-Кристо. Минута в минуту – «офицерские» не лгали и никогда не опаздывали. И ничего, что ради этой точности потребовалось выйти из дому сильно заранее и потом не менее пятнадцати минут, обжигаясь, пить горячий, невкусный, зато сладкий кофе с молоком в кафетерии «Центрального» гастронома за углом. «Выпендрёжник!» – то ли укорил, то ли похвалил себя Гольдман, небрежной походкой подруливая к крыльцу театра и сдержанным кивком отвечая на радостное приветствие слегка посиневшего от холода Юрки. Видать, тот тоже явился загодя, но отсидеться в кафетерии попросту не сообразил. Или же денег у него совершенно не было – даже на кофе.

Гольдман сдернул перчатку, чтобы пожать протянутую ледяную ладонь, и потащил Юрку к входу в театр. Странно было вот так, во вполне зрелом возрасте, идти туда, куда когда-то мама водила его на ёлки. Сразу повело голову от фантомных запахов несуществующей хвои и мандаринок из новогодних подарков. Еще страннее было знать, что ты идешь в театр со своим шестнадцатилетним учеником и сам не понимаешь, как это тебя угораздило. Разумеется, лишний билет, воспоминание о драке у гаражей и чае на кухне, разговор с тренером Крыловым о том, что Блохину нужно дать шанс вырваться из того мира, в котором тот живет – все это прекрасно укладывалось в схему под названием «Педагогическая поэма». Укладывалось – да не во всем. Уравнение не сходилось, и Гольдман упорно не мог догадаться, что именно с ним не так.

Улыбчивая тетушка на входе радостно выдала им Пашкины контрамарки и кивнула на лесенку, ведущую вниз, в гардероб. Взрослому Гольдману театр показался вдруг маленьким, словно и не здесь когда-то шестилетний Лёшик замирал от восторга, глядя на огромную – под потолок! – ёлку, в ожидании появления самого настоящего, волшебного Деда Мороза.

– Ух ты, куклы! – восхитился Юрка, рассматривая выставленных в специально подсвеченных стеклянных витринах героев кукольных спектаклей: от ехидной лягушки, держащей в лапах стрелу, до бравого солдата Швейка. – Алексей Евгеньич, смотрите!

Юрка метался по театральному фойе, волоча за собой, будто на невидимой веревке, Гольдмана, и фонтанировал эмоциями. А Гольдман от души наслаждался такой, прямо скажем, внезапной реакцией всегда по-взрослому сдержанного Блохина. Возле Снежной Королевы они и вовсе зависли на неопределенное время.

– Правда, на Ленку похожа? – завороженно поинтересовался Блохин, разглядывая холодное бледное лицо и длинные белые волосы куклы.

– На какую Ленку? – изумился Гольдман. Страшно далек был в этот миг Алексей Евгеньевич от каких бы то ни было Ленок.

– Ну, на Ленку Петрову из десятого «Б». Вы же у них тоже ведете?

Гольдман с трудом припомнил Ленку Петрову из десятого «Б» – здоровенную кобылицу-акселератку с гривой натуральных блондинистых волос почти до попы, которые она обожала распускать на школьных дискотеках, с распирающей коричневую ученическую форму грудью третьего размера и ногами, что называется, «от ушей». Чтобы уловить в этой современной Брунгильде некое сходство с хрупкой красотой Снежной Королевы, нужно было быть либо слепым на оба глаза, либо… влюбленным. Слепым Юрка не был.

– У тебя с этой Петровой, что, роман? – Гольдман и сам не знал, зачем задал настолько провокационный вопрос. Не его собачье же дело, в конце концов! Пошлет его сейчас Блохин… неинтеллигентно. И будет прав.

Юрка не послал. Напротив: трогательно залился помидорной краской, еще с минуту посозерцал замершую в витрине ледяную красавицу, а потом хрипло выдавил:

– Ну… мы ходим с ней. Вроде того. Уже два года.

Информация не принесла успокоения. В душе стало как-то противно, словно стая злобных кошек одновременно справила там свои большие и малые дела. Детки нынче выдались ранние. С четырнадцати, следовательно… гуляют? И, надо думать, давно миновали стадии держания за руки и невинных поцелуев. Там, где растут вот такие Юрки и Ленки, взрослеют быстро. Впрочем, «кто сам без греха…»

– Повезло тебе, Блохин, – неискренне пробормотал он. – Саму Снежную Королеву отхватил.

Юрка, по-видимому, ожидавший серьезной воспитательной нахлобучки, благодарно моргнул.

Никогда еще Гольдман так не радовался третьему звонку.

В маленький уютный зал они вломились, когда свет уже начал гаснуть, и с облегчением плюхнулись на свои места, располагавшиеся практически рядом с входом.

– Будем первыми в гардероб! – оживленно шепнул Юрка. Гольдман подумал, что всегда предпочитал выходить как раз наоборот – среди последних, дабы не давиться в очереди, но вслух ничего не сказал. А тут и спектакль начался.

Настроиться на восприятие прекрасного сперва никак не получалось. В то время как Юрка, минуя все условности сценографии, почти мгновенно провалился в поэтический мир ростановской драмы, сам Гольдман довольно долго ловил себя на некоем внутреннем отторжении. Его раздражала главная «изюминка» спектакля – присутствие на сцене одновременно актеров и кукол. (Только Роксану играло попеременно четыре актрисы! Наверное, согласно задумке режиссера, это должно было намекать на некий духовный рост героини, но на самом деле бесило просто неимоверно.) Постоянно чудилась какая-то фальшь во взаимоотношениях живых и кукольных персонажей. Даже Пашка-Кристиан не вызывал обычного приступа сугубо эстетического восторга. Не раздражал лишь сам Сирано, несмотря на то, что играл его малоизвестный актер местной оперетты – немолодой, полноватый, с намечающейся сединой и ничем не замаскированной лысиной, но почему-то невероятно убедительный в роли де Бержерака. К слову сказать, никакого такого особенного носа у него вообще не было – лицо как лицо. А вот поди ж ты! Если бы Гольдман носил фамилию Станиславский, то давно сорвался бы с места с воплем: «Верю!» Белая полурасстегнутая рубашка и чуть ли не джинсы, заправленные в высокие сапоги-ботфорты. И шпага, небрежно болтающаяся на боку. Кстати, положенный по тексту огромный нос, как выяснилось ближе ко второй половине спектакля, все-таки имелся в наличии – висел на резинке на шее, изображая какой-то странный, нелепый медальон, и время от времени натягивался на лицо, вроде тех красных носов, что цепляют на физиономии цирковые клоуны.

Короче говоря, к середине Гольдман тоже втянулся. Смотрел и слушал затаив дыхание, а в эпизоде сражения, в котором гибнет Кристиан, даже почувствовал влагу в самых уголках своих циничных глаз. Как раз на том месте, где затихают за сценой звуки битвы, то тут, то там валяются куклы-гвардейцы, а посредине стоит Сирано в своей порванной и уже давно не белой рубахе и устало-отчаянным, каким-то срывающимся голосом декламирует, опираясь на сверкающую в ярком луче прожектора шпагу:

Дорогу – гвардейцам гасконским!

Мы дети одной стороны,

И нашим коронам баронским

И нашим мечам мы верны!..

Дорогу, дорогу гасконцам!

Мы юга родного сыны, —

Мы все под полуденным солнцем

И с солнцем в крови рождены!

Вот на этом-то «с солнцем в крови» и защипало у Гольдмана в глазах. А ведь он никогда не считал себя особо сентиментальным. Да и плакать после маминой смерти как-то не доводилось. Ему искренне казалось тогда, что все слезы кончились, вылились, иссякли, а в душе отныне бесслезно и сухо, точно в пустыне Сахара.

Рядом тихо, себе под нос, зато от всего сердца матюкнулся Юрка. Гольдман осторожно присмотрелся: глаза у парня тоже были влажные. Проняло.

После спектакля они никуда не побежали. Степенно покинули зал, встали в конец длинной и шумной очереди, словно опасаясь расплескать затаившееся в глубине ощущение чуда. Гольдман решил, что не пойдет за кулисы выражать Пашке свой восторг и рассыпаться в благодарностях. Позвонит завтра и все скажет. А сейчас…. Сейчас они с Юркой просто двинутся домой. И может быть… поговорят по дороге – если, конечно, получится. Разговоры – дело тонкое, как тот самый Восток, раз уж разговаривать случилось всерьез.

У них получилось. Хотя и не совсем то, что ожидал Гольдман. Тащиться пришлось пешком, так как транспорт в эту пору уже ходил довольно скверно, и к тому же обоим требовалось выплеснуть скопившееся во время спектакля и, будто пружина, свернувшееся внутри особое нервное напряжение. Стараясь не сильно сутулиться и не слишком громко постукивать зубами – к вечеру ощутимо похолодало, и даже посыпался мелкий колкий снег – Гольдман слушал блохинские рассуждения о спектакле. Тут главное было не смотреть на собеседника – уж больно комично это, по ощущениям, выглядело бы со стороны: гольдмановские метр шестьдесят четыре рядом с Юркиными – метр восемьдесят два.

– Нет, ну скажите, Алексей Евгеньич, чего это Сирано так переживал? Нос и нос, подумаешь! Разве для мужика внешность – самое важное? Он же и дрался лучше всех, и стихи писал охуе… закачаешься! Да ему бы любая баба дала – не то что эта кривляка Роксана! – услышав саркастическое хмыканье Гольдмана, Юрка, по всей видимости, осознал, что именно сей момент ляпнул, и, смешавшись, закончил скомканно: – А он: «Нос! Нос!»

– Это непонятно только тому, у кого никогда не было собственного «носа».

«И чего я пытаюсь объяснить мальчишке? Шел бы ты молча, Гольдман, со своими комплексами».

Но Юрка, похоже, что-то такое все же понял, потому что обронил, зябко передернув плечами:

– С моими предками никакого носа не надо. Будь ты хоть трижды гасконским гвардейцем.

Гольдман все-таки взглянул на него (получилось уже почти привычно – снизу вверх) и произнес, постаравшись добавить в голос как можно больше убедительности:

– Знаешь, мне нравится думать, что мы сами делаем свою жизнь.

Видимо, убедительности ему все же не хватило, так как Юрка скептически фыркнул:

– Да ла-а-адно, Алексей Евгеньич, вот это уже полная ху… научная фантастика. Жюль Верн там всякий, Крапивин. Какую жизнь могу себе сделать я, а? Ну, положим, доползу до экзаменов и даже их сдам. На тройки – огромное спасибо! Потом – армия. Потом женюсь на Ленке – если дождется. Или на какой другой чувихе – если нет. Пойду работать. В лучшем случае – на фабрику, как мой батя. В худшем… продолжу ящики в магазине ворочать. Пить, наверное, не стану. Нахрен!.. У меня, кажись, на это дерьмо аллергия. Ну… если повезет, комнату нам дадут в общаге. Если не повезет – будем с Ленкиными тесниться. У них двушка в хрущобе. Дети народятся. Ну… это ладно. Детей я люблю.

Гольдман слушал его и злился на собственное косноязычие. Не умел он подбирать правильные слова! Иметь дело с живыми людьми – это тебе не за звездами в телескоп наблюдать. Миллион световых лет – туда, миллион – сюда. Разница, по сути, чисто абстрактная. А Юрка… вот он тут… настоящий. И Гольдман сказал то, что само вертелось на языке:

– Если ты захочешь что-то изменить, я помогу.

Колючий снег летел в лицо, метался в свете фонарей, обнимал поземкой ноги. Почему-то показалось, что на улице внезапно сделалось ужасно жарко. Гольдман машинально дернул на шее замок куртки, потеребил, ослабляя, шарф, стянул перчатки с рук. Снежинки таяли на раскаленной коже.

– А… зачем вам это нужно? Только не надо впаривать мне про свой педагогический долг.

Гольдман пожал плечами. «Зачем-зачем»! Нужно. У каждого свое хобби, в конце концов. Лично он выбрал себе в хобби Юрия Блохина. И педагогический долг здесь совершенно ни при чем. Как это объяснить самому Блохину, чтобы тому не стало обидно, Гольдман не представлял, потому просто ответил:

– Нужно и все. Какая разница? Не нравится – не ешь. Я, вообще-то, не имею дурной привычки кого-либо осчастливливать насильно, – он едва не сбился на труднопроизносимом слове «осчастливливать», но все-таки выговорил его как полагается – внятно и четко, не проглотив ни одной буквы – спасибо выученным в детстве скороговоркам. «Корабли лавировали, лавировали, да не вылавировали», – все же немного посложнее будет.

Юрка обиженно засопел. Гольдман уже знал, что у мальчишки есть такая смешная манера – чуть что – сопеть. В эти моменты Блохин как-то вдруг переставал походить на «славянский шкаф», а становился ежиком из замечательного мультика «Ёжик в тумане», который Гольдман, несмотря на свой весьма солидный возраст в двадцать шесть лет, совершенно по-детски, отчаянно любил.

– А… как вы мне собираетесь помогать?

– Для начала буду с тобой заниматься дополнительно. По физике у тебя, сам в курсе – минус «два», признаться честно. Да и по другим предметам, думаю, в состоянии подсказать, если что.

– Правда… можете? – Юрка резко затормозил прямо посреди тротуара, вызвав недовольное шипение у мчавшегося следом за ним мужика в надвинутой на самый нос потертой «пыжиковой» зимней шапке. Мужик обогнул их по синусоиде и с тем же упорством помчался дальше, иногда нелепо подпрыгивая на ходу в тщетной попытке отогреть зябнущие в легких ботинках ноги. – Нет, правда? Только у меня нет денег.

Это уже выглядело практически как капитуляция. Белый флаг – во всю улицу Ленина, белый-белый – точно свежевыпавший снег. Но с тем же успехом он мог оказаться обыкновенной иллюзией. Липкой осенней грязью, скрытой под снегом.

– Юр, – очень осторожно начал Гольдман, стараясь не спугнуть упрямого Блохина, – ты, когда с этим… ржавым дрыном… на тех ушлёпков в гаражах мчался, ты разве спросил: есть ли у меня деньги? А вдруг я не сумел бы тебе оплатить свое спасение?

– Да я же не знал в тот момент, что это вы. Смотрю: маленького бьют… – выдав про «маленького», он опасливо покосился на Гольдмана, видимо, вспомнив совсем недавние рассуждения того про «нос». Кстати, молодец, что вспомнил. Значит, все не мимо ушей! – Какие деньги, что за хуйню вы несете, Алексей Евгеньич! Что я, мудак последний – с людей за спасение деньги брать?!

– Ну вот, и ты несешь… то самое, когда говоришь про деньги, которых у тебя нет. Если я решу подработать репетиторством, то сразу честно скажу: час стоит столько-то, готовьте ваши денежки, дорогой товарищ Блохин. А я хочу помочь. Просто так.

Юрка еще посопел – на сей раз, скорее, задумчиво.

– Ну… это… тогда ладно. Я согласен.

Гольдман от души потряс протянутую ладонь – наиболее мужской способ скрепить договор. Дальше они пошли размеренно и спокойно, стараясь попадать в шаг друг друга, что было не так-то и легко при ощутимой разнице в длине этих самых шагов. После непродолжительного, но вполне душевного молчания Юрку опять пробило на разговоры: он распинался про первую четверть в новом для него классе, про тренировки в бассейне и грядущие весной соревнования («Игорь Ильич сообщил, мы в Москву поедем, представляете? Я только у нас по области до сих пор ездил. А тут – в Москву!» – «В Москву! В Москву!» – мысленно усмехнулся Гольдман), про друга Жеку, который «совсем дебил – положил на школу с прибором и считает, что так и надо», про «Сирано» – как его увидел и оценил Блохин.

– Алексей Евгеньич, а почему мы в школе этого «Сирано» не проходим, а? А все какую-то «Грозу». Ну занудство ведь, скажите! Не то что здесь: «Мы все под полуденным солнцем и с солнцем в крови рождены!»

Гольдман счастливо расхохотался и, раскинув в стороны руки, на несколько долгих мгновений замер в свете фонаря, подставив лицо летящему с неба снегу. Нет, не зря же! Все не зря! Блохин терпеливо ждал, переминаясь рядом и с неподдельным любопытством поглядывая на сошедшего с ума преподавателя своими светлыми рысьими глазами. Отсмеявшись, Гольдман за рукав поволок его дальше – их родная двадцать седьмая уже виднелась на горизонте, хотелось домой, под теплый плед, и крепкого чаю. С сахаром.

– Иногда мне кажется, Юр, школьная программа по литературе – это такая специальная штука, чтобы отбивать у людей интерес к чтению. Не знаю уж, кому и зачем это нужно…

Все он прекрасно знал на самом деле. Только решил не забивать своей диссидентской мудростью еще не готовые к подобному изощренному цинизму юные мозги. Пускай пока наслаждается Ростаном и прочей романтикой. А «низких истин» ему, пожалуй, вполне хватает в реальной жизни – никуда он от этой гадости не денется, к сожалению, Юрка Блохин.

– М-да, «Образ Сирано в статьях Белинского и Добролюбова», – весьма похоже передразнил их стервозную литераторшу Юрка. – «Ростан – как зеркало русской революции». Нет уж, спасибо, пусть живет без нас.