Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

Юрка посмотрел на него понимающе.

– Не хочешь приглашать меня в дом?

– Не хочу, – честно ответил Гольдман.

– А придется. Все равно нам следует поговорить.

– О чем? – настал черед Гольдмана картинно выгибать брови. Ну и что? Он это тоже, между прочим, умел.

– О нас.

Гольдман поморщился.

– Никаких «нас» в природе нет, Юра. Уже давно. Да ты и сам в курсе.

– «Мы» никогда не переставали быть, Леша. Давай поговорим.

«Интересно, если человек точно знает про себя, что он – тряпка, нужно ли ему идти против своей сущности?» Стараясь не уронить ключи на пол, Гольдман трясущимися пальцами открыл квартиру и распахнул дверь. По большому счету он даже сейчас мог отправить Юрку куда подальше. Просто не пустить внутрь. Юрка бы не стал действовать силой. Только не с ним. Только не здесь – в месте, которое хранило так много их общих воспоминаний. Да и, сказать по правде, Юрка чаще всего предпочитал обходиться без силовых приемов. Нет, Гольдман его не боялся. Он боялся себя.

А с другой стороны… Объясниться действительно стоило. Недомолвки висели между ними, будто облако какого-нибудь нервно-паралитического газа, лишая радости, парализуя волю. С этим срочно требовалось что-то делать. В конце концов, день рождения – вовсе не гарантия, что с тобой не случится очередная высококлассная жопа. Мироздание обладает довольно извращенным чувством юмора.

«Тебе все равно нечем было заняться сегодняшним вечером».

Юрка стоял возле распахнутой настежь двери и терпеливо ждал. Настолько терпеливо и спокойно, что Гольдман внутренне восхитился его выдержкой. И произнес:

– Заходи, коль не шутишь.

Юрка пропустил его вперед, аккуратно закрыл за собой дверь и лишь тогда отозвался:

– Ни капельки не шучу.

Гольдман повел плечами, пытаясь стряхнуть с себя ощущение внезапно навалившегося сна. Это все уже с ними было. Или не было? Или не так?

Боясь обернуться, он прошлепал на кухню, не удосужившись даже сунуть ноги в тапочки. Подошвы, конечно, застынут (пол – совсем ледяной), но задерживаться в коридоре, где неспешно раздевался сейчас Блохин, чтобы отыскать какую-то дурацкую домашнюю обувь…

«Ну вот чего ты трепыхаешься? – строго спросил он себя, когда обнаружил в пепельнице рядом с плитой целую горку сломанных спичек, так и не загоревшихся во время беспомощных попыток включить газ. – Никто на тебя набрасываться не будет. А также прижимать к стенке и трахать, подвывая от животной похоти. Просто поговорите, как взрослые люди – всего-навсего».

И все-таки, когда Юрка, заглянув сначала в ванную, чтобы помыть руки, появился на кухне, Гольдман вздрогнул. Помещение, вполне удобное и комфортное для одного, сразу стало будто бы еще меньше, утратив две трети полагающегося по сан эпид нормам кислорода. Вообще-то, человеку несвойственно чувствовать себя рыбой. А тем более – рыбой, выброшенной на лед: холодно и нечем дышать. Впрочем, остается радоваться, что не на сковородку. Хотя там, безусловно, теплее.

Кто-то осторожно вытащил у него из пальцев окаянный коробок спичек.

– Ничего не получается, – как-то растерянно поделился Гольдман. – Спички бракованные, что ли?

– Давай я попробую. Чаю хочется – сил нет. Замерз, пока тебя ждал.

– Сам дурак, нефиг было на полу задницу морозить. Детский сад – штаны на лямках!

– Люблю, когда ты ворчишь. Тебе идет.

Почему-то у чертова Блохина газ загорелся мгновенно – с первой же попытки. Гольдман устало вздохнул. И это только начало! Они ведь фактически еще и не перешли к серьезному разговору…

– Тортики, конечно, все на работе слопали? – как ни в чем не бывало осведомился Юрка.

– А вот не надо было манкировать общественными обязанностями, – огрызнулся Гольдман. (Любопытно, Юрка в курсе, что значит умное слово «манкировать»? Или посчитает это загадочным вариантом мата для паршивых интеллигентов?) И, не удержавшись, все же спросил: – Что у тебя дома-то случилось, Юр?

«Вот сейчас он скажет что-нибудь про Лену и ребенка, а я…»

– Мамку к зубному водил. Представляешь, скоро совсем у нее никаких зубов не останется. А тут зарплату дали, да и каникулы опять же… А теперь эти… частные которые… вообще под наркозом лечат! Мать довольна до у… полного умопомрачения.

«Выдохни! – велел себе Гольдман. – Ну же! Дыши, трус!»

– Леш, у тебя в доме хавчик есть или ты, как всегда – с пустым холодильником? Ладно, тортик, так и быть, прощу.

«Хавчик!» Воспитываешь, воспитываешь…

– У меня борщ есть. Вчерашний. Будешь?

Он и сам не мог объяснить, чего ради взялся накануне за сие многотрудное дело. Конечно, настоящий украинский борщ по маминому рецепту у него не вышел – да и продуктов подходящих не нашлось. (В том числе и мяса.) А вот постный «борщок» он в результате сварганил. Так что и гостей накормить не зазорно в светлый праздник Октябрьской революции. Гостя. Юрку.

В итоге они сидели на кухне и лопали борщ из самых больших тарелок. Кстати и выяснилось, что после тортика с гнусным маргариновым сладким кремом горячий супешник – то, что нужно. Где-то внутри Гольдмана потихонечку начал расслабляться туго стянутый узел.

– Ой, а я же тебе подарок принес, – вдруг сказал Юрка, рукой стирая возле губ красные свекольные «усы». – Деньрожденный.

– Да ну тебя! Какие еще подарки? – Гольдман опять помрачнел.

Но на него уже не обращали внимания. Юрка умчался в коридор и вернулся с загадочно погромыхивающей довольно объемной матерчатой сумкой из тех, в коих так удобно тащить из магазина картошку. Глаза его горели почти детским азартом.

– Давай в комнату! Леш, пожалуйста! Здесь не интересно. Ну?!

И Гольдман сдался. «Тряпка!»

– А теперь закрой глаза!

– Что?!

Он был готов к мучительным и долгим выяснениям отношений, к резкому приступу агрессивной сексуальной атаки, даже к слезным просьбам о прощении, но… Не к этому цирку. Не к тому, что поверх покорно закрытых глаз Юрка повяжет свой белый дурацкий дешевый шарф. («Чтобы ты не подглядывал. Пять минут. Лады?»)

Потом были возня, едва слышные забористые матюги, грохот чего-то, рухнувшего на пол, странное жестяное бряканье.

А потом шарф с Гольдмана сняли и тихо велели:

– Открывай.

Вокруг сияли звезды.

– Это – созвездие Водолея, – сказал Юрка внезапно севшим голосом. – А еще – «эра Водолея», да? Говорят, сейчас мы как раз к ней и движемся. Но это ты, естественно, знаешь. Рядом с ним плавает Кит. Там – Рыбы. А здесь летит Пегас…

Гольдман перевел взгляд с закрытых наглухо плотных штор, по которым в чуть искаженном, но тем не менее вполне узнаваемом порядке рассыпались огоньки, на стоящего возле письменного стола Юрку. И на лампу черного цвета с проколотыми шилом дырочками, сделанную из довольно большой жестяной коробки для хранения сыпучих продуктов. Другая коробка, другая лампа. По-иному расположенные созвездия. Но…

– Я подумал: ты мне подарил… тогда… звезды. А у тебя самого – нет. Конечно, твоя до сих пор выглядит куда шикарнее. Все-таки руки у меня кривые… Но я старался. Леш?

Время остановилось. Как во сне Гольдман встал с родного дивана и в два решительных шага приблизился к Юрке, чтобы, в свою очередь, нарушить на сей раз уже его личное пространство. Сегодня он чувствовал себя сапером – без права на ошибку.

Наверное, что-то такое обозначилось в его лице, так как Юрка слегка отшатнулся, тяжело прислонившись, даже, пожалуй, вжавшись в край письменного стола, осев на него – маленькая храбрая птичка под смертоносным оком змеи. Маленькая храбрая Блоха.

– Скажи мне, – потребовал Гольдман, – правду! Я вас видел. С Леной. Она ждет ребенка. Твой?

Длинные предложения не давались. Скорее всего, потому, что опять перехватило дыхание.

Взгляд Юрки аккурат напротив гольдмановских глаз сделался, за неимением лучшего слова, непередаваемым.

– Леша… – прошептал Юрка растерянно. – Так ты вот… поэтому?..

– Я вас видел. С ней. У магазина.

Большие теплые ладони легли Гольдману на виски. Шершавые пальцы с мозолями на подушечках осторожно погладили почему-то ставшие невероятно чувствительными раковины ушей. В памяти всплыла детская дразнилка: «Сам ты дурак, и уши у тебя холодные!» Похоже, сам ты дурак, Гольдман.

Он понял это еще раньше, чем Юрка открыл рот. Просто на уровне совершенно чудовищной эмпатии, что сейчас окутывала их плотным коконом.

– Ле-е-еша! Какой же ты!.. Конечно, не мой, блядь! Твою ж мать, Гольдман! Мы с ней развелись сразу… Ну… После того, как Ванька… Я ей деньги давал, пока она на нормальную работу не устроилась.

– Ты утверждал, это она виновата.

– Никто не виноват, Леша, – горько и убежденно уронил Юрка. – Судьба. А потом Ленка своего бывшего встретила. Не спрашивай меня, как у них там все завертелось! Но… они уже полгода женаты и ждут ребенка. Я на свадьбе у них гулял. Но не пил! – последнюю фразу он уже выдыхал прямо в губы Гольдману.

«Вот и поговорили!»

Сначала – невесомое касание губ: вспомнить. За бездну прошедших лет ощущения забылись, стерлись, остались лишь сладкий вздрог сердца и реальность, идущая волнами, как в каком-нибудь кино. Юрка не рвался вперед, не настаивал, смиренно ждал, предоставляя инициативу Гольдману. А тот, по правде сказать, смутно представлял, что с этой инициативой делать… Вернее… Было чертовски страшно. В какое-то мгновение захотелось резко отстраниться и слинять из собственной квартиры. Его и не держали. Двумя руками Юрка вцепился в край письменного стола. Требовалось срочно что-то решать. Не только на этот миг, но и, похоже, на будущее. Будущее… У него есть будущее? У них есть будущее? Блохин вздохнул, чуть-чуть приоткрыл рот, напрашиваясь на углубление контакта.

От такого Юрки: покорного, тихого, ждущего – напрочь сносило крышу.

«Я не боюсь. Я отныне ничего не боюсь».

Он уже почти забыл, как это происходит. Поцелуи с Лозинским носили совсем иной характер: более… техничный, что ли? Всего лишь прелюдия – до и выражение благодарности – после. Они никогда не целовались просто так – для удовольствия, для того, чтобы что-то сказать друг другу. Гольдман только что это понял. Впрочем, он не собирался думать сегодня о Лозинском!

Рука, будто сама собой, легла на колючий Юркин затылок, потрепала короткие волосы, надавила. Сразу обрушилось много всего, и уже совершенно невозможным представлялось различить: где теперь чьи губы, языки, дыхание.

Юрка обнял его за талию, уселся поудобнее на краю стола, притянул к себе – между разведенных в стороны колен, застонал откровенно, жарко. В этом положении они были практически одного роста. Казалось странным внезапно не чувствовать себя маленьким, не знать, что к тебе наклоняются, как бы снисходят. Они были на равных. Почему-то это виделось важным. Словно они вели какой-то чертовски значимый разговор – молча, мешая слюну и стоны. Проглатывая непроизнесенные признания. Мир исчез.

– Леша… Леша… Лешенька… – Юркины губы скользнули вверх – по скуле, коснулись кончика носа (щекотно!), бережно поцеловали по очереди веки. Пальцы рук погладили спину вдоль напрягшихся гольдмановских лопаток.

Гольдман растерялся. Он никогда не знал такого Блохина. Никогда не видел его… нежным. И сейчас казалось: еще мгновение – и из глаз польются слезы: глупо и не к месту вот от этой зашкаливающей нежности.

Чтобы удержаться, не сорваться в непристойную сентиментальность, за которую потом самому же и будет чудовищно стыдно, он резко прижал Юрку к себе, втянул в новый поцелуй.

– Леш! Там звонят!

– Кто? Где? Юр, плевать!

Прерываться категорически не хотелось. Существовали только Юрка и этот их сильно запоздавший по времени поцелуй. Остальное не имело значения.

– Леш! Межгород.

«Лизка?» И впрямь требовалось подойти.

– Мне…

Юрка все понял сам: разжал руки и отпустил. (На свободу? Свобода ощущалось напрочь неправильным состоянием.)

Пока Гольдман добирался до коридора, его откровенно штормило. К чести Блохина, тот не кинулся помогать и поддерживать – так и сидел на столе, прикусив губу.

Конечно, звонила Лиса.

– С днем рожденья поздравляю, счастья, радости желаю! Чтоб опять, чтоб опять было Лешке двадцать пять!

– Спасибо, родная! Как ты? – Гольдман прислонился к коридорной стене и постарался выровнять дыхание.

– Все в порядке, Леш. Погоди, тут Тимка рвется поздравить…

– С днем варенья, дядя Леша! – в детском голосе звучал смех. – Расти большой, не будь лапшой!

Лизка на заднем плане укоризненно протянула: «Ну Тима-а-а!..»

Гольдман улыбнулся. Тимка… Сколько там сейчас младшему Чинати? Боги! Точно! Парень в этом году пошел в школу. Он уже, наверное, и не помнит, как дядя Леша выглядит. Разве что на редких фотографиях. Общаются вон раз в сто лет по телефону…

– Спасибо, мелкий!

– Я не мелкий! – сделал попытку обидеться Тим. Но, впрочем, не преуспел – он вообще был оптимистом. – Я – настоящий джигит! Так дедушка говорит.

– Конечно, настоящий! – рассмеялась Лизка, отнимая у сына трубку.

До Гольдмана донеслось:

– Пока, дядь Леш! – и топот убегающих ног.

– Там по телевизору – какой-то очередной фильм с мордобоем. Не до общения.

Гольдман встревожился:

– И ты ему разрешаешь… с мордобоем? Не маловат он для такого?

Лизка вздохнула.

– Во-первых, фильм наш, еще советский, так что мордобой – вполне в рамках. А во-вторых… Попробуй запретить что-нибудь мужчине из семейства Чинати! – в голосе ее прозвучали усталые нотки, и Гольдман насторожился.

– Лиса, что случилось?

– Леш, долгий разговор, давай не сегодня. Все-таки у тебя праздник.

«Праздник. И Блохин». Гольдман не выдержал – одной рукой придерживая телефон, заглянул в комнату. Юрка все так же сидел на краешке стола и терпеливо ждал. Сердце сделало кульбит.

– Хорошо. Не сегодня. Но в самые ближайшие дни. Пообещай!

– Торжественно клянусь! – серьезно отозвалась подруга.

В трубке что-то запиликало, зашуршало.

– Черт! Связь… Чтоб ей! Пока, Лешка! Еще раз с праздником!

– Пока, Лиса! – последнее Гольдман кричал уже на фоне отвратительных коротких гудков. Черт! Черт! Скоро двадцатый первый век наступит, а у нас вечно со связью какая-то… жопа.

В комнату он вернулся смурной. Прежнее ощущение полета исчезло, словно его и не было. Юрка взглянул встревоженно.

– Проблемы?

– Не у меня. Но, похоже, да. У Лисы.

Юрка на миг улыбнулся.

– А! Елизавета Петровна! Помню. И что с ней?

– Молчит как партизан. Говорит: потом.

Юрка внимательно посмотрел ему в глаза.

– Что бы там ни было, ты сейчас можешь помочь?

– Нет, – вздохнул Гольдман. – Определенно, нет.

– Значит, отпусти ее. Хотя бы на сегодняшний вечер. Отпустишь?

– Да, – коротко согласился Гольдман, прижимаясь губами к Юркиным губам. Сегодня – для них двоих. Взрослые люди вторыми шансами не разбрасываются.

Поцелуй вышел совсем не таким, как первый. Этот был яркий, яростный, сокрушительный. Как минимум – ураган или цунами. Явно что-то стихийное – захлестывающее с головой, лишающее способности думать. Вернее, единственная мысль все же пробилась сквозь все помехи: «Где тут ближайшая горизонтальная поверхность? Нет! Только не на столе!»

Когда Юрка резко отстранился, Гольдман чуть не заорал от негодования.

– Что?!

Несколько долгих-долгих мгновений Блохин просто пристально смотрел на него потемневшим от страсти рысьим взглядом. (Звезды все так же горели вокруг них и на них, превращая двух стоящих близко-близко друг к другу людей в еще одно никому не ведомое созвездие.)

– Ты… пустишь меня… обратно?

– Да.

«Обратно… куда? В свою жизнь? В свое сердце? В свою постель?» – Гольдман не стал уточнять. Все равно – «да». На любой из возможных вопросов.

– Лешка… – Юркино горячее дыхание обожгло шею, замерло где-то в районе ключицы, обернулось поцелуем. (Когда они исхитрились расстаться с одеждой? Хотя… Еще не до конца – штаны, определенно, пока что оставались на месте.) – Спасибо, что понял.

– Спасибо, что спросил.

Время застыло, словно балансируя на грани. Требовалось немедленно, будто героям революционного романа господина Чернышевского, решать: что делать?

Ибо вариантов просматривалось как минимум два. Один из них: никуда не торопиться, двигаться крохотными шагами. Разговоры, объятия, поцелуи. Первое свидание. Второе. Третье. Слишком много совершили они ошибок, слишком много прошло лет с их предыдущего «вместе». Слишком много накопилось молчания. А другой… Гольдман взглянул на Юрку. Тот безмолвно ждал его решения. «Я уже решил однажды, – точно говорил его взгляд, – вышло херово. Теперь решай ты».

Гольдман мысленно пожал плечами. Что он там думал не далее как нынче утром? Что жизнь уходит? Ну и какого черта?..

– Раскладывай диван, – бросил он почти буднично, изо всех сил стараясь, чтобы голос не дрожал. – Чистое белье помнишь где?

Выражение лица Юрки в этот миг хотелось… сфотографировать. И спрятать в бумажник. Но Блохин заставил себя кивнуть.

– Помню.

– Чудно. Я – в душ. День не показался мне легким.

«И без предварительной подготовки явно не обойтись». Последний раз снизу он был… с ним же и здесь же. С Юркой. Эх! Старость – не радость… Не следовало повторять своих прошлых ошибок. Только не сегодня. Не тогда, когда в его жизни, похоже, внезапно все же случился праздник.

Голову Гольдман мыть не стал. То еще удовольствие: в постель – с мокрыми волосами! Вышел, обернув бедра полотенцем, чувствуя, как по всей коже разбегаются крохотные мурашки, и застыл в дверях. Звезды по-прежнему горели. Совершенно обнаженный Юрка лежал на расправленном диване, заложив руки под затылок и прикрыв глаза. Длинное, сильное, худощавое тело на фоне белой простыни смотрелось ничуть не хуже какой-нибудь знаменитой статуи. (Если бы Гольдман хоть немного соображал в истории искусств – обязательно назвал бы автора.)

Почему-то враз отлетели прочь паника, сомнения, обиды. Его потянуло к Блохину – как магнитом. А потом Юрка открыл глаза и подвинулся, давая место возле себя – так просто и естественно, словно ничего не стояло между ними. Словно они были вместе всегда. Всегда.

Это напоминало сон. Один из тех прекрасных кошмаров, после которых Гольдман обычно просыпался со слипшимися от слез ресницами и бешено колотящимся сердцем. Вот только что… только что… и вдруг… Ничего. Тишина и пустота одинокой комнаты. Или (что еще отвратительнее) беззаботно сопящий в подушку Лозинский.

Но не спрашивать же, в самом деле: «Ты мне снишься?» Да и какой сон признается, что он – сон?

– Леш? Ты чего там замер? Холодно? Иди сюда.

Как у некоторых все легко! «А у тебя?»

Он сделал шаг, затем – второй. Иногда невозможно понять: маленькая квартира в таких случаях – это удача или проклятие? Все слишком… близко. Слишком рядом. Никакого времени на размышления.

Гольдман опустился на край дивана, вглядываясь в Юрку до рези в глазах. Живой, настоящий. Чертовски возбужденный. Великолепный. «Мой?»

Он и представить не мог, что будет так страшно. До липкого ужаса и холодного пота. Страшно опять довериться. Страшно поверить. Начать заново. «Какой же ты идиот, Гольдман! Это же всего лишь секс». Никогда для него с Юркой это не было «всего лишь сексом». Не было – и все.

Тридцать четыре года мужику, а до сих пор трепыхается, точно юная девственница! «Маразм крепчал, деревья гнулись…»

– Лешенька… – Юрке надоело ждать. Он сел, притянул к себе, обнял. Просто обнял, будто баюкая. – У тебя – другое мыло. Хорошо пахнешь.

– Теперь это называется «гель для душа», – не смог удержать улыбки Гольдман. – Мне… подарили.

Лозинский – на прошлый Новый год. Но он не будет вспоминать о Лозинском.

– Да? Дашь потом… помыться?

– Конечно.

Вот о чем они, интересно, разговаривают? Голые. В постели. После долгой-долгой разлуки.

Юрка лег, увлекая за собой Гольдмана. Хотелось надеяться, что при перемещении в горизонтальную плоскость все станет несколько легче.

Не стало.

– Леш, ну что с тобой?

– Я боюсь, – честно признался Гольдман. Если Юрка из-за этого признания прекратит его уважать и смертельно в нем разочаруется – так тому и быть. Молодой, яркий, сильный и до фига смелый Юрка.

– Я все равно боюсь больше.

– Что?! – кажется, это слово у них сегодня назначило себя лейтмотивом вечера.

Юрка снова крепко обнял его двумя руками, вжался в лоб лбом.

– Я люблю тебя, Леша. Я – дурак, который изгадил все, до чего только смог дотянуться. Но вдруг ты решишь меня сейчас прогнать, я… Молчи, ладно? Дай мне сказать. У меня с выражением мыслей… не очень. Я не уйду, понимаешь? Не уйду никуда и никогда. От тебя. Понимаешь?

Гольдман прикусил губу, заставляя себя дышать медленно и ровно. Вдох-выдох.

– Я тоже люблю тебя, Юра. Так давно…

А он и не знал, как, оказывается, может мешать жить одно-единственное непроизнесенное слово! Быть камнем на шее, что тянет на дно. Петлей, пережимающей горло. Ядом, отравляющим кровь.

Юрка отчетливо скрипнул зубами, на миг прижался в коротком отчаянном поцелуе к гольдмановскому рту, пробормотал что-то неразборчивое.

– Что?

Юрка отпустил его, почти оттолкнул, упал на спину, снова закрыв глаза. Обнял себя руками за плечи. Гольдман внимательно смотрел на него, пытаясь разобраться, что происходит.

– Я говорю: возьми меня.

Гольдман с горечью подумал: «Все-таки сон». Склонился над Блохиным, покрыл осторожными поцелуями напряженное лицо. Странный, волшебный сон. Пусть будет!

– Зачем? Юра, я ведь все помню. Какие-то никому не нужные жертвы…

– Мне нужные. Леш, пожалуйста. Не спрашивай ничего – просто сделай. Хочу быть твоим. Хочу, чтобы ты понял.

– Не надо, мой хороший. Я уже понял.

Раньше между ними в постели никогда не ощущалось столько нежности. Всегда все слишком горячо, слишком быстро. Словно в пороховом погребе, когда достаточно крохотной искры, чтобы рвануло. А сейчас… Сейчас огонь тоже был. Но он прятался, таился, тихо мерцал до поры до времени под покровом вот этого… совсем еще неизведанного.

– Леша… Не заставляй меня просить.

Глаза Юрки смотрели испуганно, решительно и требовательно. В них отражались звезды.

Гольдман склонил голову, медленно считая до десяти. Что он, в самом деле, сам себе враг? Если это сон – то в нем возможно все. Юрка разрешил. Если все же не сон, и в какой-то момент, придя в себя, Блохин его убьет… Оно того стоит.

– Как скажешь.

Юрка выдохнул, перевернулся на живот, подставляя жадным гольдмановским взглядам широкие плечи, длинную спину и безупречный зад.

– Я готовился, ты не сомневайся!

Почему-то захотелось петь и смеяться. Готовился он! Ну надо же! Не прошло и ста лет!

Гольдман не удержался – промурлыкал на мотив из «Ну, погоди!»:

Наконец сбываются все мячты!

Лучший мой подарочек – это ты!

Юрка фыркнул в подушку:

– Ни чтобы я надеялся на романтику, но такой охуенный облом…

– Будет тебе романтика!

– Жду не дождусь! Мне встать на колени?

Юрка в коленно-локтевой… Даже представлять это оказалось… слишком. Сильный. Красивый. Покорный. «Мой». Но не теперь. Теперь требовалось другое: не напугать, приручить. Дать почувствовать не только страсть, но и вот эту сумасшедшую нежность.

– Не. Не так. Перевернись на спину.

– Леш, ты уверен?

– Не спорь со старшими! – рыкнул на него Гольдман и тут же коротко прижался губами к жилке на напряженной шее. Боится. Мальчик до чертиков боится того, что произойдет. У него… точно никого не было. Храбрый Юрка! – Перевернись.

Юрка перевернулся. Гольдман поцеловал его так, как давно хотел: неспешно, глубоко, наслаждаясь каждым движением языка. Блохин ответил. Попробовал бы не ответить! Поцелуй довольно быстро перешел во что-то иное: руки касались везде, куда получалось дотянуться, тела плавились, вжимаясь друг в друга изо всех сил. Страх? Да ну?! А что это такое?

Гольдман дождался, пока Юрка выгнется ему навстречу, замычит прямо в губы от острого желания большего – а потом дал ему это большее. Не торопясь… медленно-медленно… мучительно медленно скользнул поцелуями вниз по успевшему уже покрыться легкой солоноватой испариной телу.

– Да ты издеваешься, что ли?! – возмутился Блохин.

– Пока еще нет. Но когда я начну издеваться – ты узнаешь.

Это была какая-то гребаная Эпоха великих географических открытий! Он забыл! Все на свете забыл! Как можно было это забыть? Как можно было забыть Юрку?

Он не позволил себе подолгу задерживаться где-нибудь на одной точке – в их теперешнем состоянии это выглядело даже не издевательством, а самой настоящей пыткой. Сегодня – никаких пыток, а лишь всепоглощающая нежность.

Прикосновение губ к соскам заставило Юрку застонать. Влажная дорожка по животу вниз – выгнуться почти дугой, опираясь на лопатки. Несколько движений ртом по горячей плоти… «Отчего люди не летают?» На миг почудилось, что Блохин вдруг взлетит. Или элементарно кончит.

«Не так быстро! Тише… тише…»

Все внутри Гольдмана пело. Похоже, у мальчика не только мужиков не было, а вообще… никого? И довольно долго, да? «Ты же мой хороший!»

– Тише… тише…

– Леша, какого хрена?!

Ой! Не ожидал? Эпоха великих географических открытий во всей своей непредсказуемости!

Никогда никому он не делал так – даже Вадьке. А сейчас… Сейчас невозможно оказалось удержаться.

– С этого следовало начинать давным-давно. Еще… тогда.

– Лешка! Это же…

– Любовь, мой хороший.

Не в состоянии сопротивляться, Юрка еще шире развел колени, подаваясь навстречу движениям провокационного гольдмановского языка. Ниже, сильней, глубже… О да!

Когда Гольдман наконец вошел в расслабленное тело по-настоящему, Юрку колотила дрожь – и отнюдь не от страха. Пришлось все-таки перевернуть его лицом вниз – так легче будет взять нужный угол. Они успеют еще – чтобы глаза в глаза. Они теперь все успеют! Потому что никакой это не чертов сон!

Юркин стон полоснул по сердцу острей скальпеля. Ничего, ничего, мой хороший, это ненадолго… Сейчас все пройдет! Сейчас… Тише-тише…

Еще бы себя уговорить! Так ведь и умереть можно.

– Ты что, заснул там, а?

Отчаянно смелый и ужасно серьезный Блохин! Будет командовать до последнего!

– Я люблю тебя, – выдохнул Гольдман и двинулся вперед. И отчетливо понял, когда Юрка под ним дернулся уже не только от боли. Вскрикнул коротко и сладко.

Держать в своих руках Юрку – все равно, что держать рысь. Нет, не рысь – целого снежного барса. Горячего, красивого, сильного, прогибающегося навстречу, жалобно поскуливающего и даже выдыхающего себе под нос что-то матерное. Матерящийся снежный барс! Юрка!

«Сейчас, мой хороший! Сейчас… Еще чуть-чуть».

Юрка сорвался. Задышал рвано, выкрикнул что-то несвязное, забился. Гольдман, наплевав на манеры и технику безопасности, ринулся следом, в несколько резких ударов догнал его, тоже сорвался, рухнул – на Юрку, в Юрку. В бездну. В ничто.

– Э-э-эй! Леша! Мне уже «скорую» вызывать, али как?

– Помереть не дадут спокойно, – едва шевеля пересохшими губами, пожаловался Гольдман все еще сияющему звездами потолку. – Ну что за жизнь, а?

С лица склонившегося над ним Юрки медленно отступала тревога.

– Ты вырубился, – все еще слегка дрожащим от переживаний голосом сообщил он. – Это было внезапно.

– Это было в некотором роде… закономерно.

Теперь он разрешил себе расслабиться, потянуться, хрупнув суставами, не спеша повернуться на бок, заглянуть в глаза Блохину.

– Ты как?

Тот неуверенно улыбнулся навстречу.

– Нормально. Жить буду.

– Со мной жить будешь?

– Конечно. Ты меня отныне от себя поганой метлой не прогонишь. «Мы в ответе за тех, чей зад лишили невинности». Классика, знаешь ли.

Гольдман ухмыльнулся, подумав, что когда-нибудь поведает глупому Блохину про свой собственный «первый раз» и утраченную невинность.

Хотелось смеяться, пить «Киндзмараули» и разнузданно отплясывать нагишом под звездами. Кстати, о «Киндзмараули»… Почему бы и нет?

– Выпьешь со мной? За день рождения?

– С тобой – все что угодно, Леша. Всегда.

– Жизнь – слишком короткая штука, чтобы жить ее неправильно, – кивнул Гольдман и потянулся губами к Юркиному зацелованному рту. Истосковавшийся организм требовал «продолжения банкета». А уж потом – все остальное, включая «Киндзмараули» и танцы под звездами.

Блохин, смеясь, опрокинул его на постель.

В это время в прихожей зазвонил телефон. Гольдман прислушался: не межгород? Стало быть, Лозинский с поздравлениями. Нужно будет с ним обязательно поговорить – в связи со свежеоткрывшимися обстоятельствами. Когда-нибудь… позже.

– Леш, телефон…

– Ну и хрен с ним!

Телефон звонил еще долго, а затем, осознав, по-видимому, совершеннейшую бессмысленность своих усилий, наконец умолк.

====== Глава 28 ======

«Благодарю Вас, милый друг,

За тайные свиданья,

За незабвенные слова

И пылкие признанья».

Александр Вертинский

*

Проснулся Гольдман от того, что его с головой накрыло ощущение счастья. Кажется, сегодня ему приснился невероятно дивный сон. Или не сон?

– С добрым утром!

Снизу на него глядели совершенно бесовские серые глаза, подернутые туманной поволокой. Блохин. Блохин в его постели. И не только. Горячий и решительный Юркин рот снова вернулся к прерванному занятию, а Гольдман почти задохнулся от полноты впечатлений. Нет, все-таки сон! Поразительно, какие реалистичные сны нынче стали показывать!

О-о-о! Суперреалистичные!

Не очень уверенно… выматывающе-медленно… офигенно! Так, как нужно!

Он еще успел выдохнуть:

– Сейчас! – и отстраниться, прежде чем рвануло.

Юрка, улыбаясь, облизнул яркие губы. Провел пальцами по влажному гольдмановскому животу.

– Еще раз с добрым утром!

– По-моему, оно еще не до конца доброе! – ухмыльнулся в ответ Гольдман и подмял Блохина под себя.

В результате они таки проспали. Просто заткнули будильник, чтобы, очнувшись, осознать: на дворе – белый день. (Ну, если, разумеется, предварительно раздернуть шторы.)

– У тебя мама во сколько идет к зубному? – встревожился Гольдман.

– Вообще-то, через неделю, – как ни в чем не бывало отозвался Юрка, потирая щеку, отлежанную на жестком плече любовника.

– Ты же взял отгулы на два дня!

– Я соврал. Что на работе делать в каникулы? В каникулы следует отдыхать!

– Ах ты, маленький наглый лгун!

– Это я-то маленький?! – довольно искренне возмутился Блохин:

Как! Обвинить меня в подобном недостатке!

Мой носик – маленький? Скажите! Нос мой мал?

У вас мозги, должно быть, не в порядке.

Подобной дерзости еще я не слыхал!

– Запомнил! – расхохотался Гольдман. – Надо же, запомнил! Сирано!

– Еще бы! – Юрка вылез из постели и, потягиваясь, остановился посреди комнаты: помятый, еще немного сонный, голый и совершенно прекрасный. – Я его тогда чуть ли не наизусть выучил, если хочешь знать. Даже на кражу пошел: спер книжку из библиотеки. То есть сказал, что потерял. Пришлось там потом целую четверть дежурить: книжки подклеивать и по полкам расставлять. Марина Валерьевна меня подкармливала. Чаем поила. С печеньем.

Гольдман мгновенно воскресил в памяти Юрку Блохина таким, каким впервые увидел его: высоким, упрямым, замкнутым, слегка угрюмым мальчиком, с пристрастием к «морскому бою» и болезненной тягой к справедливости. Внутри что-то задрожало от очередного приступа сумасшедшей нежности. «Мой. Мой Юрка!» Захотелось подойти и обнять – просто так, без всяких задних мыслей.