Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 40 страниц)

– Мне дал этот номер ваш брат… – он едва не брякнул, что у него нет брата, но тут голос добавил: – Юрий Блохин.

Гольдман почувствовал, как по венам со страшной скоростью несутся серебряные шарики ледяной ртути.

– Что… с ним? – в голове толкнулось почти трезвое: «Если дал телефон, значит, жив».

– Вы можете сейчас подъехать? Седьмая больница, хирургия. Только идите через приемный, а то посетителей уже не пускают.

Пришлось секунды четыре отчаянно запихивать обратно в горло так и норовящее выскочить изо рта сердце.

– Он… У него все… в порядке?

– Гораздо лучше, чем могло бы быть, – «успокоила» его собеседница. – И захватите с собой его вещи. Он тут у нас надолго. Знаете, что следует брать?

– Спасибо, я в курсе.

– Еды не несите. Ему нельзя.

*

Как собирал Юркины вещи, он не помнил. И как домчался до больницы – тоже. И как, словно партизан – тайными тропами – пробирался через приемное отделение в хирургию. И как искал палату. Хорошо хоть с дежурной медсестрой бодаться не потребовалось – именно она ему и звонила. Гольдман мысленно пообещал девушке Жене (Надо же, тезка!) самую большую коробку шоколадных конфет, которую сможет найти в магазине.

– Только побыстрее, пожалуйста! А то врач узнает – мне влетит, что вас в неурочное время пустила. И поосторожнее у больного с эмоциями. Сотрясение мозга при черепно-мозговой – совсем не шутки.

Кажется, Гольдман поклялся побыстрее. И без всяких эмоций.

Юрку он увидел сразу же – на крайней справа койке около окна. На голове у него красовалась повязка, на торчащей из-под казенного серого одеяла ноге – гипс. Что там это одеяло еще скрывало – даже думать не стоило. И вообще, обычно здоровый и решительный, вполне себе взрослый Блохин вдруг напомнил ему избитого отцом мальчишку, пришедшего искать приюта у своего классного руководителя. Захотелось немедленно прижать к себе, поцеловать в разбитые губы, защитить от всего мира. Разумеется, Гольдман удержался. Никаких эмоций.

Обитатели палаты (еще пятеро разной степени тяжести) взглянули на внепланового визитера с любопытством. Гольдман вежливо кивнул им, оправил наброшенный на плечи белый халат и подошел к Юркиной кровати. Тот почувствовал движение – приподнял ресницы. Выглядел он при этом так, словно над его телом столкнулись два груженых железнодорожных состава.

– Лешка…

– Привет, братик, – попытался выдавить улыбку Гольдман. Похоже, получилось криво. «Не быть мне актером!»

– А я продуктов не купил…

– А я заметил, – Гольдман отыскал глазами стоящий возле дверей стул для посетителей, подволок его к Юркиной койке и осторожно сел, устроив на пол пакет с вещами. Ноги почему-то не держали. – Что с тобой?

– Жить буду, – дернул уголком рта Юрка. – Сотряс, ушиб ребер и ногу сломали. И… что-то там внутри. Не помню. Но не смертельно! – увидел он побледневшее лицо Гольдмана. – Сказали, если буду паинькой, недели через две выпишут.

– А ты будешь паинькой! – Гольдман очень постарался, чтобы это не прозвучало вопросом.

Юрка хмыкнул и, потянувшись, коснулся его лежащей на краю постели руки. (Сам Гольдман касаться его не рискнул, боясь, что сорвется в те самые, строго-настрого запрещенные «эмоции».)

– Клянусь.

– Как тебя угораздило?

– «Как-как…» – Юрка поморщился. Очевидно, сильные переживания давались ему с трудом. – Каком! Шел с трамвая мимо гаражей… ну, ты знаешь. Налетели уроды и принялись лупить. Очнулся уже в «скорой».

– Мир не без добрых людей, – сухо кивнул Гольдман. Ничего, он еще вытрясет из этого партизана правду! При более благоприятных условиях. А пока… – Ладно, ты полежи, а я пойду с дежурным врачом побеседую. Нечего тебе тут одному с сотрясом куковать. Мало ли. Заодно выясню, чего там тебе внутри отбили.

Юрка взглянул сумрачно – не любил, когда о нем заботились, ощущал себя слабым.

– Чувство юмора на хрен отбили. Шел бы ты домой… братик!

– Шел бы ты сам… братик! – лучезарно улыбнулся ему в ответ Гольдман.

Дежурный врач, невысокий лысый бодрячок с намечающимся, невзирая на довольно молодой возраст, брюшком, Гольдману не обрадовался. (Да и сам Гольдман догадывался, что его визит в это время суток выглядит не слишком… завлекательно.) Но взашей не прогнал. И в кровных узах двух таких внешне разных «братьев» вслух сомневаться не стал. И поговорить о Блохине с встревоженным родственником пациента не отказался.

Загадочным «чем-то там внутри» оказались почки.

– Неприятно, но за две недели приведем в норму, – успокоил вздрогнувшего Гольдмана доктор Александр Борисович. – Это не то, что должно вас беспокоить.

– А что должно? – насторожился Гольдман.

– Сотрясение у него достаточно серьезное. Можете сегодня с ним переночевать? А то вот такие мужики уход санитарок плохо воспринимают, стесняются. А почки… Сами в курсе. Подорвется еще ночью в туалет со своей одной ногой, голова закружится…

Гольдман подтвердил, что, конечно, останется и присмотрит. И завтра. И вообще – столько, сколько нужно.

– Думаю, к завтрашнему дню сильное головокружение уже пройдет.

Юрка известию о том, что у него появилась собственная ночная сиделка, совсем не обрадовался. Сперва просто сопротивлялся, даже орал шепотом, используя ненормативную лексику. После – отвернулся носом в стенку и выразительно сопел. Немного погодя злобно попросил подать ему «эту штуку», «потому что, на хрен, тошнит». Гольдман подавал судно, поддерживал во время рвотных спазмов свешивавшегося с кровати Блохина, вытирал ему лицо влажным полотенцем, уговаривал медсестру поставить капельницу, помогал жутко стесняющемуся Юрке справлять малую нужду и чуть не сошел с ума, обнаружив в моче кровь (что было нормально при Юркином диагнозе, как несколько раздраженно объяснил ему разбуженный посреди ночи доктор Александр Борисович). Веселуха продолжалась до утра, и, по правде сказать, Гольдман невероятно радовался тому факту, что остался с Юркой. Дома бы он уже давно изгрыз локти до плеч, истоптал потолок и натурально тронулся от тревоги рассудком. А здесь… здесь он был нужен. И наплевать на отстегивающийся копчик и судороги, которые вскоре стали сводить икры ног от усталости и долгого сидения на неудобном стуле. Наплевать – и все!

С началом медицинских процедур и врачебных обходов Гольдмана выставили прочь. Дескать, «и без вас, суетящихся родственников, дел навалом!» Он отправился домой, отзвонился начальству, что лежит с высоким давлением и на работу сегодня не придет, а сам завалился спать. Проснулся к обеду, чего-то перекусил на ходу, принял душ, побрился и рванул к Юрке в больницу. К его удивлению, нынче даже не пришлось красться партизанскими тропами – ему выписали пропуск. Оказалось, деятельный Блохин уже вовсю осваивает костыль, и голова у него «почти совсем не кружится». Гольдман умилился этому «почти совсем», но наседать на Юрку не стал и на ночь не задержался. Стремление других к самостоятельности (в разумных пределах) он уважал. Знал по себе, как неприятно, если тебя считают инвалидом и носятся с тобой как с писаной торбой.

Так что на следующий день он вышел на работу, а к Юрке выбрался уже вечером, после тихого часа. Тот встретил его внизу: прогуливался по фойе, мягко постукивая по каменному полу резиновым наконечником костыля.

Причины внезапного нападения больше не обсуждали, по взаимному молчаливому согласию оставив выяснение подробностей «на потом». Стоило беседе скатиться к этой теме, Юрка начинал болезненно морщиться, закрывал глаза и на несколько мгновений просто выпадал из реальности, оглушенный совсем нешуточной волной головной боли. Подозревать его в искусной актерской игре или иных уловках у Гольдмана не получалось: чтобы такое сыграть, требовалось быть как минимум Олегом Ефремовым пополам с Иннокентием Смоктуновским.

Зато ничто не помешало вернуться к не перестававшему мучить Гольдмана вопросу по возвращении Блохина из больницы. Но, само собой, не в первый же день. Даже забраться в такси с загипсованной ногой и костылем оказалось тем еще испытанием. А впереди ожидал подъем на третий этаж без лифта. К концу пути оба имели сильно бледный вид.

Ввалившись в квартиру, Юрка оглядел себя в зеркале и мрачно пропел, подражая солисту школьного хора:

Голова обвязана,

Кровь на рукаве,

След кровавый стелется

По сырой траве…

– а потом грустно добавил: – Ну и рожа у тебя, Шарапов!..

В этот день им было не до разговоров: поесть, помыться, поспать. Причем Блохин от переизбытка нагрузок и впечатлений так и отрубился перед работающим телевизором на нерасправленном диване. Пришлось Гольдману аккуратно накрыть его пледом, а самому вспомнить молодость на раскладушке. Так что утром он пребывал в настроении довольно склочном и весьма решительном. После утренних помывочных процедур загнал едва проснувшегося и еще не до конца «отсонившегося» Юрку в его родной кухонный угол на насиженную табуретку и строго велел:

– А вот теперь колись! «Только правду и ничего кроме правды».

Как ни странно, Юрка сопротивляться не стал. Помолчал немного, собираясь с мыслями, затребовал крепкого горячего чая с тремя ложками сахара, отхлебнул несколько раз, словно подготавливая голосовые связки к серьезному испытанию, а затем выложил:

– Витька это был, теть Машин сынок. С дружками своими алкашами, мразь!

– Да ладно! – поразился Гольдман, еще не совсем веря, но уже наполняясь какой-то застилающей глаза алым первобытной жаждой мести. – Он же хлипкий, мудак. Соплей перешибить можно!

– Можно. Но их пятеро было. Как… тогда.

Гольдман не забыл, как было… тогда.

– А чего он к тебе вообще полез? В подъезде вроде здоровается вежливо. Я вон недавно тете Маше «неотложку» вызывал, когда у нее давление скакнуло. Так он потом благодарил и руку жал… почтительно.

– Это он на трезвака тихий, гад. А как напьется и с шоблой… Помнишь, в школе проходили? «Тварь ли я дрожащая или право имею?» Из Толстого, кажется…

– Из Достоевского, – машинально поправил Гольдман. – «Преступление и наказание».

– Вот. Про таких, как наш Витёк, великий Достоевский и писал. А если ему еще и топор – в руки…

– Топор?!

– Ну… или арматурину какую. Я не разглядывал. Даже не знаю, кто меня приложил – сам Витюше в тот момент рыло чистил. А они… сзади.

Гольдман посмотрел на тяжело дышащего, словно снова переживающего азарт схватки Юрку: коли обычно достаточно вменяемый человек и не новичок в драках Блохин наплевал на возможное нападение сзади, значит, достали его по самое «не балуй», так, что крышу снесло почти до подвала. Вот только интересно: чем его так зацепил мелкий хорек Витюша?

Юрка поизучал остывающий в кружке чай, поболтал его туда-сюда, зачем-то вытащил из хлебницы кусок батона и принялся нервно его крошить прямо на стол. Гольдман не вмешивался, хотя так и подмывало.

– Он меня выпить пригласил… Сперва. Я отказался. Сказал, что не пью. Тогда он цепляться начал. Знаешь, как бывает? «Да ты же вроде нормальный мужик! Что тебе, западло с нами выпить? Ты же не как этот… твой… у которого ты угол снимаешь!»

До Гольдмана начало потихоньку доходить. И тлевшая где-то на дне души, чудом обузданная ярость стала подниматься на поверхность черной удушливой волной.

– И?

– А я его спросил, что он против тебя имеет?

– А он?

– Ответил: «Ненавижу пидоров».

Гольдман скрипнул зубами. Больше всего ему в эту секунду хотелось рвануть к соседям. Дотянуться до мерзкой твари, посмевшей вот с этой своей… грязью… приблизиться к Юрке… и бить. Бить, пока не выпадут из суставов руки или не рухнет на ковер скользкая гадина, так долго прикидывавшаяся пусть и не самым лучшим, но человеком. Удержал Гольдмана на месте только Юркин взгляд: прямой и тяжелый. Было совершенно очевидно: стоит лишь дернуться – и Юрка рванет за ним. На одной ноге, с травмированной головой и отбитыми почками. И с костылем – наперевес. Поэтому пришлось остаться сидеть. Не сейчас.

– А ты?

Блохин посмотрел недоуменно, словно намеревался спросить: «Леш, ты совсем дурак али как? Чего идиотские вопросы-то задаешь?»

– А я ему врезал. Потому что… «пидор», – Юрка прищелкнул пальцами, формулируя, а затем улыбнулся легкой, какой-то удивительно мальчишеской улыбкой, – это состояние души, не зависящее от сексуальной ориентации. Во! Поэтому пидерасы – это они. А мы с тобой – просто геи. Про геев я им объяснять не стал. Не поймут. Перешел на язык действий. Но один, видать, за водкой в магазин гонял. Его-то я и проглядел. А потом они всем скопом навалились. А после, наверное, кто-то их спугнул, крысюков. Иначе мы бы с тобой здесь не разговаривали. Таким, как оказалось, убить – раз плюнуть. Это тебе не братки «с понятиями». У тех мозги отбиты, а у этих их и вовсе не осталось – все в алкоголе растворились.

Утомленный долгим эмоциональным монологом Юрка вспомнил про свой, уже больше похожий на холодные помои, чай. Гольдман отобрал у него чашку, вымыл ее как следует, налил заварки. Поставил на огонь свежую порцию воды для кипятка. Нечего пить всякую дрянь! Про милицию спрашивать не стал. Ментам Юрка не доверял – и Гольдман не собирался его переубеждать. А против Витюши… он, пожалуй, найдет собственный действенный лом, чтобы напугать этого доморощенного борца за нравственность до полной усрачки. Лешка Гольдман – тварь мелкая, но если его разозлить… То определенно – ядовито-кусачая.

– О чем задумался? – осторожно вклинился в его мысли Юрка.

– О тебе, – честно ответил Гольдман. – И вообще… Кое-кто обещал, что когда возвратится домой – покажет мне небо в алмазах. А сам бессовестно задрых. Да еще и меня на раскладушку выгнал, жестокий человек.

– Как я мог?! – сделал круглые глаза Блохин. – Скотина я неблагодарная! Ну пойдем, расправишь нам ложе.

Ложе Гольдман привел в боевую готовность за несколько минут (долго ли умеючи!), а сам пришел в эту самую готовность еще раньше. Двухнедельное воздержание – совсем не сахар, если привык к совершенно другому. Когда Юрка, кряхтя, разделся и улегся на середину дивана, эротично вытянув загипсованную ногу, соскучившийся организм уже вовсю подавал сигналы бедствия и изо всех сил торопил: «Скорей-скорей-скорей!» На избавление от собственной одежды ушли считаные секунды.

– Только имей в виду: пока с меня не снимут это, – Юрка потыкал пальцем в гипс, – я гожусь исключительно на роль бревна.

– Ролевые игры? – многозначительно пошевелил бровями Гольдман. – Тогда… – он широко развел руки, словно циркач на арене, приветствующий публику, и звонко провозгласил: – Чемпион мира по упражнениям на бревне А-а-алексей Гольдман!

Дальнейшие события показали, что настоящий талант в больницах не пролежишь и, как говаривал Лозинский, «не протрахаешь». А когда Юрка наконец соскользнул в сон (все-таки, несмотря на бодрый вид и кучу гонора, чувствовал он себя не слишком здоровым), Гольдман полез в нижний ящик рабочего стола, куда складывал изредка прилетавшие к нему в почтовый ящик письма и поздравительные открытки – искать давнее послание от Сурьмина.

*

– Юр, пойдем прогуляемся до дендрария? Последние дни бабьего лета – нужно срочно ловить.

– Конечно, ловить, – согласился Блохин, – будто лису – за хвост, – и улыбнулся.

Гольдман знал: сколько бы лет ни прошло, у него всегда будет перехватывать дыхание от этой Юркиной улыбки, светлой, точно безоблачное апрельское небо.

Юрка старался ходить как можно больше – разрабатывал ногу. Что-то там врачи накосячили с переломом тогда, после травмы, и кость срослась неправильно. Ее пришлось снова ломать, а потом опять – месяц гипса. И здоровенный курс мучительных физиопроцедур. А хромота все равно осталась. Легкая, почти незаметная для стороннего наблюдателя. Но Гольдман-то сторонним наблюдателем не был, и у него каждый раз отчаянно сжималось сердце, когда он видел, как морщится Юрка от осознания неровности собственных шагов. «Хорошо, что я не бегун», – уронил он однажды вскользь и в дальнейшем к данной теме не возвращался. Но передвигался теперь исключительно пешком, а по утрам еще и бегал.

До дендрария шли молча. Гольдман обдумывал предстоящий разговор. В последнее время он весь извелся, представляя, как сообщит новости Юрке и что ему тот ответит. Даже во сне говорил, убеждал, доказывал. А просыпаясь – наоборот, словно воды в рот набирал. Или уж разглагольствовал о ничего не значащих вещах.

Блохин его настроение, как обычно, просек моментально. Потому под кожу не лез, ждал, когда ставший вдруг до невозможности немногословным Гольдман сам дозреет.

Вот и сейчас Юрка просто шел рядом, посматривал по сторонам, размышлял о чем-то своем. Затем предложил:

– Слушай, а давай купим мороженого? Почему-то мы с тобой никогда не едим его на улице. Тебе дворянское воспитание не позволяет?

Вышибленный из выматывающих мыслей Гольдман замер на середине шага. Действительно, почему?

– Я полагаю, пережитки возраста. Типа несолидно, – наконец честно признался он. – Точнее, некий придурок во мне, который все еще помнит, что взрослый человек должен хотя бы на людях выглядеть солидно. А мороженое, зараза, вечно тает и норовить заляпать тебя всего – с головы до ног. А оттирать его…

– И-и-и?..

– Мне возьми пломбир в вафельном стаканчике.

– Другое дело!

Себе Юрка купил шоколадное, от поедания которого у него сразу нарисовались роскошные коричневые «усы», вызвавшие у Гольдмана нестерпимое желание поскорее их сцеловать. Но поступать подобным образом на улице совершенно однозначно не следовало. И не потому, что «не солидно». Черт! Все пути ведут…

– Смотри, – обрадовался Юрка, – наша лавочка свободна. Сядем?

Тут он, судя по всему, вспомнил, какими конкретно разговорами славна «наша» лавочка, и осторожно покосился на Гольдмана. Вот именно! И сегодня проще не будет.

– Сядем.

Народу в парке было неожиданно мало, невзирая на воскресенье и отличную погоду. Может, всего лишь слишком рано для наплыва людей? Впрочем, даже и сейчас все происходило в давно привычном режиме: утки с деловым видом наматывали круги по пруду, похоже, тренируясь перед отлетом в дальние страны. Мамы с малышами кидали им хлеб. Дети постарше гоняли по аллеям на велосипедах или пинали мяч. Пенсионеры, оккупировавшие большинство скамеек, читали газеты или просто сидели, прикрыв глаза, подставив лица последним ласковым лучам нежаркого осеннего солнца.

Мороженое закончилось, как заканчивается все хорошее в этой жизни – чересчур быстро. Гольдман потряс головой: что за нездоровая тяга к философствованию? Не на тот факультет поступил когда-то в мятежной юности?

– Да говори уже, – наконец недовольно фыркнул Юрка. – Я, разумеется, человек понимающий и страшно ценящий твою тонкую во всех смыслах натуру, но… задолбал!

– Меня зовут работать в Канаду.

Юрка посмотрел на него внимательно, словно подозревая подвох, потом озадаченно почесал макушку.

– Вот и что это сейчас было?

– Момент истины? – попытался улыбнуться Гольдман. С улыбкой ничего не вышло.

– Леш, скажи, что ты шутишь.

– Серьезен, как никогда. Канада. Торонто. Университет. Кафедра астрономии. Точнее – тамошняя обсерватория. Как-то так.

– Внезапно.

Гольдман пожал плечами.

– По сути, не очень. Помнишь, на прошлый твой день рождения в Михеевку ездили? Был там один персонаж по фамилии Сурьмин.

– Ага, мрачный такой дядька.

– В этом – его особый шарм, – согласился Гольдман. – Вот он мне тогда и признался, что уезжает в Канаду. Сначала – поработать, а затем и насовсем. А его туда пригласили, потому что когда-то мы с ним накатали две весьма неплохие статьи по исследованию молекулярных облаков в областях звездообразования. В соавторстве. А он с этой тематикой на международной конференции в Праге выступил. Там с канадцами и познакомился. Они нынче тоже звездообразованием вплотную занялись. Короче, логическая цепочка – довольно длинная.

Из путаных объяснений Юрка вычленил далеко не самое основное, но, видимо, по его представлениям самое главное:

– А почему ты мне никогда эти статьи не показывал? Я, может быть, тобой бы еще сильнее гордился.

– А почему ты при мне ни разу свою форму с медалями не надевал? Даже на День пограничника? Висит в шкафу, место занимает.

Юрка меланхолично почесал переносицу.

– Не хотел, чтобы ты посчитал, будто я хвастаюсь?

– Аналогично! – отозвался Гольдман. – Но коли тебе интересно – дома покажу. Еще бы только вспомнить, куда эту макулатуру закопал. Так о чем мы?

– О Канаде, – спокойно подсказал Юрка. Как-то слишком, если честно, спокойно. – Ты к нему поедешь? К этому своему…

– Сурьмину. При чем тут «свой»? Я просто подумал… – Гольдман глубоко вздохнул, набираясь решимости, – мы могли бы уехать туда с тобой. Вместе.

Юрка аж присвистнул.

– Леш, ты охренел, походу? Ладно, ты. Звезда мировой астрономии. Твои статьи в международных журналах печатают. У тебя друган в Канаде.

– В университете Торонто.

– Тем более! А я? Кому я там, на хер, нужен?

– Мне. Юр, ты там нужен мне. Там… Не так, как у нас. Там… за неправильную ориентацию не убивают.

– Леш, это из-за того дурацкого случая, да? Опять Витюша какую-то хрень упорол? То-то он мимо меня вчера на лестнице по стеночке пробирался! Убью гада!

Гольдман снова вздохнул:

– Да он-то тут при чем? Мы… пообщались с ним… душевно. Он теперь не то что гадости говорить – дышать боится. Тетя Маша удивлялась, что даже не пьет в последнее время.

– Ты пообщался? – мрачно полюбопытствовал Юрка.

Гольдману страшно захотелось втянуть голову поглубже в плечи, точно черепаха – в панцирь: «Ох и прилетит мне сейчас в воспитательных целях!»

Пришлось колоться:

– Не совсем. Есть у меня один хороший знакомый – мой бывший тренер по карате. А у него – многогранные связи… в самых разных сферах. Объяснил суть вопроса – Марат вызвался помочь. Он ужасно не любит, когда его друзей «пидорами» обзывают. Или бьют по голове.

– А он про тебя… знает?

Гольдман кивнул.

– Знает. Еще с тех пор, когда мы с Вадькой…

– И?

– Сказал: «Молодец, что сам не полез морды бить. Взрослеешь, Алексей!»

– Согласен. По-настоящему взрослое решение. Горжусь. А потом?

– Потом его мальчики встретились с Витюшей в темном переулке. Подозреваю, там же, возле гаражей. Историческая справедливость в действии. Несколько верно направленных ударов по болевым точкам. Несколько произнесенных внушительным голосом фраз. Да и сами ребята, передававшие послание… весьма внушительные. И человек внезапно осознал, что проблема пидоров, живущих по соседству – не самая серьезная в его жизни. Не думаю, что Витек враз перевоспитался и проникся кодексом молодого строителя коммунизма, но нарываться он впредь не станет. И его друганы – тем более.

– С ними тоже… побеседовали? – осторожно уточнил Юрка.

– А как же! «Всем сестрам – по серьгам». Так что… Нет, не из-за Витюши. Просто… мне страшно, Юр. Страшно, что однажды мы напоремся не на алкашей с арматуриной, а на кого-нибудь посерьезней. И… я не хочу тебя терять.

– За себя, выходит, не страшно? – покосился Блохин.

– За себя – нет, – честно ответил Гольдман. – Я с моим барахлящим мотором с рождения по краю хожу. А вот ты… Ты ведь говорил тогда: не надо нам съезжаться. А я, дурак, тебе не поверил.

– Но всю жизнь притворяться, прятаться… Как-то это гадко, Леш… – Юрка встал со скамейки. – Ладно, обмозговать требуется. Пойдем домой… Шумно тут стало…

Мимо, визжа и смеясь, пронеслась стайка подростков на велосипедах.

*

Дома Юрку пробило на трудовой энтузиазм. Сначала он перемыл всю сантехнику. Потом отдраил газовую плиту. (Само по себе – подвиг.) Затем вручную, не прибегая к помощи «лентяйки», вымыл всю квартиру. Гольдман засел на диване с книжкой и не мешал, отлично понимая смысл происходящего: Юрка думал. Гольдман подозревал, что подобную манеру «думанья» Блохин подцепил именно у него – имелись прецеденты. «Вот так и осознаешь, наконец-то, почему «Муж и жена – одна сатана»! Если даже и не жена, а второй муж, но сатана… та самая. «С кем поведешься», короче».

К вечеру квартира выглядела сияюще-чистой, а Юрка – усталым и умиротворенным.

Гольдман неспешно соорудил ужин (вновь не без внутренних угрызений совести слегка угваздав плиту), накормил труженика, что называется, «от пуза» и приготовился внимать. Было странное ощущение, как на колесе обозрения, когда кабинка зависает в наивысшей точке: то ли двинется вперед, то ли сорвется назад. Точка перехода.

Юрка с хрустом догрыз последнюю недоеденную сушку, запил ее чаем и серьезно посмотрел на Гольдмана.

– Ну и что нам с тобой требуется сделать, чтобы отсюда по-тихому съе… слинять?

«Нам с тобой». «Нам с тобой!»

Гольдман выдохнул. Как выяснилось, несколько мгновений он и впрямь не дышал.

– Юрка!

«Мой! Мой Юрка!»

Короче, чтобы ответить на такой простой вопрос, понадобилось много времени. Очень много времени. Сильно больше, чем Гольдман изначально планировал. Правда, разговаривать в постели оказалось гораздо приятнее, чем за столом.

– Во-первых, язык. Нужно подтянуть английский до приличного уровня.

Блохин насмешливо фыркнул в голое гольдмановское плечо, заставив поежиться от щекотки.

– Леша, ты же знаешь мой уровень: «Май нейм из Юрий. Ай эм рашен. Ай эм глэд ту си ю». Вот с этим вот произношением. Редкий случай, когда мне на уроке от нашей англичанки не перепадало указкой по башке.

Гольдман, не удержавшись, чмокнул его в колючую макушку.

– Бедная твоя головушка. Всяк норовит в нее знания вколотить. Так что идиосинкразию на английский я понимаю. Но Маргарита Александровна – женщина совсем другого склада. Вот увидишь: ты в нее влюбишься, бросишь меня и построишь у ее дома шалаш.

Юрка взглянул на него ревниво:

– Молодая?

– Ну-у… не слишком. Вообще-то, она подруга моей мамы. Но совершенно обворожительная, уж поверь!

– А она… возьмется?

– Возьмется. Я уже с ней договорился. Не даром, само собой. Но цены – божеские, а преподаватель она – высший класс!

– Ладно, принято. Когда начнем заниматься?

– Я на вторник условился. Первый раз вместе сходим, я вас познакомлю. А там… Все-таки у нас с тобой языковой уровень чуточку разный.

– Уверен, этим «чуточку» ты мне бессовестно льстишь! – Юркина рука ласково прошлась сверху вниз по гольдмановскому обнаженному бедру.

– Не отвлекай! – притворно сурово рыкнул на него Гольдман. – Не накувыркался еще?

– Нет, – честно отозвался Юрка, не прекращая поползновений. – Но ты продолжай.

– Во-вторых, нам необходимо купить компьютер. Весь мир уже давно общается через интернет. Переписка с Канадой – это чертовски долго. А мне потребуется очень много и очень подробно с ними общаться, если они и впрямь решат, что я им подхожу.

– В-третьих?

– Квартира. Оформлю на тебя. Чтобы ты здесь жил, а перед отъездом продал.

– Что приводит нас к закономерному «в-четвертых»… – как Блохин еще исхитрялся считать хотя бы до четырех, проделывая с напрочь растекшимся по простыне Гольдманом настолько восхитительно-непристойные вещи, оставалось загадкой. Но как-то исхитрялся.

– А в-четвертых… – Гольдман подумал, что не хочет об этом говорить, особенно сейчас, учитывая, чем именно заняты в данный момент умелые Юркины пальцы. Но… – Вероятно, мне придется уехать раньше.

«Предчувствия его не обманули!» Пальцы исчезли, Юрка сел. Взгляд его не обещал любовнику ничего хорошего.

– То есть как это «раньше»?

– Сурьмин утверждает, что меня готовы взять в штат университета со следующего лета – для работы в обсерватории, у них там какой-то проект. Но мне нужно будет время, чтобы понять, как оно там. Я никогда не то что не работал – даже не бывал за границей. Устроюсь, осмотрюсь – постараюсь узнать о магистратуре для тебя. Там существует физкультурный факультет. И некая интересная фишка с волонтерством. Вроде сколько-то лет бесплатно занимаешься с детьми-инвалидами, а потом имеешь право на поступление. Юр, если честно, я ни в чем не уверен.

«И мне страшно», – добавил он про себя.

– Не бойся, – после некоторой паузы, будто прочитав его мысли, сказал Юрка. – Все у нас получится. Я точно знаю.

И Гольдману оставалось лишь поверить ему.

*

Пес устал охотиться на грызунов. Тем более что никого из этих коварных сволочей поймать ему так и не удалось. Притрусил к скамейке, ткнулся мордой в Юркины колени. Тот почесал своего любимца за ухом, потрепал его по двигающейся взад-вперед и вправо-влево, словно совсем никак не прикрепленной к тушке внутри шкуре, за что удостоился слюнявого поцелуя в нос и бешеного вращения длинного, похожего на палку, хвоста. Гольдман, глядя на них, вспомнил цитату из «Леди и бродяги»: «Есть только одна вещь, которую не купить ни за какие деньги – это виляние собачьего хвоста».

Поинтересовался осторожно:

– Домой?

Юрка согласно угукнул, встал, прицепил к ошейнику бассета карабин поводка.

– Ты не жалеешь, что уехал? – спросил его Гольдман. Оба они знали, что все еще продолжают начатую пару часов назад беседу.

– Нет, – спокойно отозвался Юрка. – Как они тут говорят? «Дом там, где сердце»? А ты – не жалеешь, что поломал всю свою жизнь ради какого-то, – он усмехнулся, – мальчишки?

– Ни минуты.

И это было правдой. За все прошедшие годы, когда надежда умирала и воскресала снова, когда не хватало сил жить, когда весь мир оказывался против – никогда, ни разу.

Почему-то вспомнилось, как ждал прилета Юрки в аэропорту Торонто. (Торонто Пирсон – так его здесь называют.) Ждал и не мог поверить, что вот… сейчас. Спустя почти два года. Два года переписки через интернет и редких (чертовски редких – ибо деньги!) телефонных разговоров. Несколько бумажных писем, написанных мелким и еще более нечитаемым, чем в юности, Юркиным почерком. В отличие от электронных, эти можно было, бешено смущаясь перед самим собой, держать под подушкой и периодически нюхать. Ему казалось: бумага преданно хранит родной Юркин запах – несмотря на расстояние и время.

Отчаянно боясь опоздать и пропустить, Гольдман приехал в аэропорт намного раньше. Успел дважды выпить кофе, и теперь не получалось разобраться: сердце колотится от переизбытка строго-настрого запрещенного врачами кофеина или от того, что с краю двигающейся на выход толпы вдруг появилась знакомая высокая фигура со здоровенной сумкой на одном плече и – мой бог! – с гитарой в чехле – на другом.

– Я ведь велел оставить ее там, – были первые слова, которые произнес Гольдман, едва пожав руку подошедшему Юрке. Ни тебе: «Привет!», ни: «Вау! Я так рад тебя видеть!»

Юрка усмехнулся (ничуть он не изменился за то время, что они находились в разлуке – вот ничуточки!), и Гольдман подумал, что тот всегда все отлично понимал про своего бестолкового спутника жизни.

– Не смог, прости. Все остальное раздал или продал, а ее…

Гольдман глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. (С такими-то расходившимися нервами – и за руль!) Мимолетно коснулся Юркиной руки, точно проверяя, что вот же он – реальный Блохин, а вовсе не сон, снящийся изо дня в день и неизменно заканчивающийся кошмаром одинокого пробуждения, – и двинулся к выходу из аэропорта. Юрка неторопливо шел за ним, и Гольдман затылком и даже спиной ощущал его взгляд. До гольдмановской квартиры они добрались без аварий исключительно каким-то чудом. Надо полагать, здешний, канадский бог, так же как и тот, что в России, благоволил влюбленным и пьяным. (А еще – дуракам, студентам и непутевым преподавателям астрономии.) Или это звезды продолжали следить за теми, кого когда-то давно взяли под свое негласное покровительство.