Текст книги "Дальними дорогами (СИ)"

Автор книги: Minotavros

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

– А как полагаешь, есть шанс? Ну… Что найдут там, обменяют?

– Все может быть, Леш. Лиза вон верит. И мы будем. Пока тела нет – он жив. Так?

– Так, – кивнул Гольдман. Рядом с этим другим, выросшим и повзрослевшим Юркой он чувствовал себя… странно. Словно ему отныне не требовалось все время оставаться сильным. А иногда… самую капельку… можно было отпустить себя, стать слабым. Хотя бы вот так – на ледяном осеннем ветру.

– Собственно… – Юрка распахнул подъездную дверь. – Пришли.

Гольдману новое Юркино жилище активно не понравилось. У этого обшарпанного, блевотно-розового, двухэтажного, явно еще довоенной постройки барака имелся лишь один несомненный плюс: два квартала от школы. Однако в противоположном от дома самого Гольдмана направлении. А в остальном… Запах… Гольдман всегда доверял своему носу чуточку больше, чем глазам. (Очевидно, где-то глубоко в душе он ощущал себя собакой.) Запах старости, болезней, отчаяния, уходящих в никуда жизней. Дощатый подгнивший пол в подъезде, дощатые щербатые ступени лестницы, ведущей на второй этаж, облупившаяся краска – на стенах. По сравнению с этим раритетом гольдмановская «хрущоба» выглядела почти как Версаль пополам с Петродворцом. Хотя на подоконнике между этажами гордо зеленел чей-то фикус. Как мещанский символ глупой, но неумирающей надежды.

Квартира, где нынче обитал Блохин, обнаружилась как раз на втором этаже.

– Ну… вот… Обувь не снимай. У Сычика тут – традиционный срач. Ну ничего. Я постепенно приведу все в порядок.

Гольдман подумал: «Срач – это еще мягко сказано». Кажется, как-то так он всю жизнь представлял себе бомжатники, от которых до сей поры судьба его миловала. Куртку оставлять в прихожей не хотелось – и он не стал. Хотелось… другого. Но тоже не здесь.

– Целовать я тебя тут не буду, извини, – пробормотал он, глядя в неприлично лыбящееся из полумрака («Лампочка перегорела – вот такая жопа!») лицо Юрки, – еще лыжи на голову рухнут.

Под потолком (а потолки в доме были ого-го) висели не только лыжи, но и пара помятых алюминиевых тазиков с ручками, здоровенное корыто, а также – допотопный ржавый велосипед без переднего колеса.

– Эстет! – отозвался, словно ругнулся, Блохин. – Давай ко мне, там вроде почище.

В Юркиной комнате и вправду оказалось чище. Если бы не устрашающие трещины на сером потолке, не отстающие клочьями обои и не древняя, некогда голубая штора в бежевых разводах на окне, можно было бы даже сказать, что это – самая чистая комната в мире. Гольдман просто видел, как Юрка, матерясь сквозь зубы, отдраивает тысячелетние наслоения грязи и «пыли веков». А еще это была одна из самых пустых комнат в мире: из вещей в ней обретались лишь кровать с панцирной сеткой да старая спортивная сумка – в углу у батареи. И на подоконнике – черная жестяная лампа с россыпью дырочек-созвездий. Надо же… жива, старушка! Чтобы не начать сентиментально смаргивать слезы, пришлось переключиться на что-то другое.

– Боже! Сто лет не занимался любовью в гамаке! – делано ужаснулся Гольдман.

– Предпочитаешь на полу? – всем своим весом втиснул его в закрывшуюся дверь Юрка. – Предупреждаю: здесь шляются огромные злые и голодные тараканы.

– Так я же не против гамака, – выдохнул ему в губы Гольдман. Кажется, он зверски соскучился! – И даже не против тараканов, – добавил он чуть погодя.

– А я – против, – промычал Юрка, в очередной раз накрывая его губы своим жадным ртом. – Не люблю домашних животных. Кроме собак… Пообещай мне, что когда-нибудь у нас будет собака.

– Когда-нибудь у нас будет собака, – покорно повторил Гольдман. Почему-то в этот миг ему хотелось быть именно таким: покорным, кротким, согласным практически на что угодно. В том числе и на собаку. И на кровать с продавленной сеткой.

«Интересно, когда мы окажемся в ней оба, она не достанет до пола?»

К счастью, не достала. (Учитывая предполагаемых тараканов.) Но скрипела просто безбожно.

– Тебе этот скрип спать не мешает? – осторожно полюбопытствовал Гольдман, пока Юрка, путаясь в застежках и молниях неловкими от возбуждения пальцами, пытался избавить их обоих от одежды, периодически отстраняясь, чтобы в процессе не слишком придавить своего любовника, но все время скатываясь на него.

– Сплю как бревно. Ничего не слышу. Ты же знаешь. Хренова молния! Ну кто так шьет?!

Гольдман улыбнулся, помогая. Про Юркин сон он и вправду знал. Это было совершенно удивительно: знать, как Юрка выглядит во сне. Как иногда подрагивают его веки, беззвучно шевелятся губы, смешно топорщится надо лбом ежик влажных волос. Как по утрам на щеке отпечатывается след от скомканной подушки. (Подушку Блохин непременно сбивал в тугой комок и спал на нем, будто былинный богатырь на придорожном камушке.) Как иногда он, не просыпаясь, решительно и весьма опасно для окружающих откидывает в сторону сжатую в кулак руку. (Гольдману несколько раз прилетало в район плеча. Хорошо хоть не по физиономии – объяснять фингалы в школе было бы проблематично.) Как обнимает, прижимается сзади, сопит в плечо. (Ёжик!) Порой казалось, что подобное знание о человеке куда больше любой, даже самой обнаженной, степени близости.

– Побудешь сегодня снизу? – осторожно спросил Юрка. Он теперь всегда спрашивал, если хотел перемен в их ролях, и это почему-то неимоверно заводило Гольдмана, до звезд перед глазами и жаркого румянца – по всему телу. – Мне… надо.

– Конечно. Только постарайся меня не раздавить.

Юрка старался. Изо всех сил старался. Древняя кровать не просто скрипела: она стонала и надрывно взвизгивала под напором его сорвавшегося с цепи тела. «Какое счастье, что нынче я – разумеется, абсолютно случайно! – выходя на работу, сунул в карман вазелин», – успел мысленно похвалить себя Гольдман, прежде чем окончательно утратить какие-либо связи с реальностью. Это было как в юности, когда они с Вадькой обживали все подходящие горизонтальные (и не очень) поверхности. Так же офигенно ярко, полно, глубоко. Совершенно. Под веками взрывались протуберанцы. Это был полет – к самому центру Солнца.

Полет, в финале которого Юрка все-таки придавил Гольдмана, не удержав свой вес на подгибающихся от слабости руках. Гольдман охнул и обнял его, скользя ладонями по мокрой от пота блохинской спине, обводя кончиками пальцев шрам.

– Собаку. Большую. Да? – пытаясь выровнять дыхание, шепнул ему в висок Юрка. – Всегда такую хотел.

– Как скажешь.

Если бы Юрка попросил, Гольдман купил бы чертову собаку прямо сейчас – несмотря на глобальное отсутствие денег и присутствие в его собственной квартире Лизаветы с сыном. Занял бы у всех, у кого можно, и купил. К счастью, Юрка ограничился милосердным «когда-нибудь у нас будет». У нас. Будет. Иногда Гольдман просто обожал будущее время. Оно дарило… надежду.

Он аккуратно пошевелился, вызвав новый возмущенный взвизг кровати (и чего так орать-то?!), и с сожалением пробормотал:

– Мне надо домой.

– Лиза, – тут же вспомнил Блохин, на миг приподнимая тяжелую голову с гольдмановской груди и заглядывая ему в глаза.

– Лиза. И Тимур. Они будут волноваться.

– Конечно, – согласился Юрка, продолжая между тем растекаться по Гольдману всем своим расслабленным весом.

Пришлось ткнуть его пальцем под ребра.

– Эй! Подъем!

Юрка глухо заворчал, осторожно заворочался, стараясь не переломать хрупкие кости любовника, и почти вывалился из кровати на пол – к столь нелюбимым им тараканам. (Хотя Гольдман за все время пребывания в Юркином жилище так и не был представлен ни одному из них.)

– В душ я, пожалуй, не пойду, – после некоторых раздумий решил Гольдман, покидая постель следом за Блохиным.

– Не стоит, – кивнул Юрка. – До ванной мое уборочное рвение еще не добралось.

Пошарив по карманам, Гольдман вытащил из брюк мятый и не слишком чистый носовой платок, кривясь, обтер им свой расписанный красноречивыми засыхающими потеками живот, слегка поморщился, натягивая белье. «Дома, всё дома!»

– Это было… познавательно.

Юрка шевельнул голым плечом. Сам он одеваться не спешил. Так и стоял в одних джинсах, облокотившись о покрытую давно уже не белой краской дверь.

– Не хоромы. Сам знаю. Зато дешево.

Гольдман подошел к нему, обнял, прижался щекой к груди, вслушиваясь, как мерно бьется под ухом Юркино сердце.

– Я тебя люблю. Всегда. Где угодно.

Это было еще более странно, чем заниматься любовью в кровати с продавленной от времени панцирной сеткой, говорить: «Люблю», – и не переживать о последствиях собственной несдержанности. Оказывается, ему вот именно такого бесстрашия безумно не хватало. Как будто скинули лежавшую на груди каменную плиту. (О том, что плита была могильной, Гольдман не позволил себе даже подумать – опять же из суеверия.)

– И я тебя, Леша. Пойдем, проведу через наши завалы.

…Гольдман добрался домой уже затемно. В ноябре темнеет рано. Юрке он, когда у того в последний момент взыграло его гиперболизированное чувство ответственности, провожать себя решительно запретил – не барышня!

– А у гаражей тогда я тебя все-таки спас! – весело подмигнул ему, прощаясь, Блохин.

– С тех пор я туда – ни ногой, – очень серьезно кивнул Гольдман.

Подойдя к своей квартире, он попытался убрать с лица блаженно-счастливое и, как ему казалось, слегка дебильноватое выражение. Было немного стыдно, что у подруги – горе, а у него – вот такое неправильное, не вовремя свалившееся счастье. Впрочем, он надеялся, что сегодняшние новости хоть чуть-чуть поднимут Лисе настроение: с понедельника Тимыч мог приступать к занятиям в новой школе. Маленький, но все же шаг вперед. Да?

====== Глава 30 ======

«Ты смотри, никому не рассказывай,

Как люблю я тебя, ангел мой…»

Александр Вертинский

*

– Ты… что?! – Гольдман понял: сейчас он взорвется. Или уже кого-то убьет – с особой жестокостью. Ладно, не убьет, но уж покалечит – это точно.

– Прости.

Гольдман сделал несколько медленных и о-очень глубоких вдохов. Лизка. Вместе с Тимом. Ушла на выходные к родственникам. С ночевкой. В кои-то веки квартира – в их с Юркой полном и безраздельном распоряжении. С нормальным, лишь чуточку скрипучим диваном. Без тараканов. Без необходимости вздрагивать при каждом шорохе, хотя бы отдаленно напоминающем звук открывающейся входной двери. (Однажды таким образом Сычик их едва не поймал «на горячем»: заявился домой во внеурочное время, когда веселье было, можно сказать, в самом разгаре. Пришлось Гольдману уходить тайно, «шепотом», «огородами-огородами», покуда Юрка на кухне вешал лапшу на уши хозяину дома.) И?.. Нет, это же уму непостижимо! Блохин устроился на работу. На вещевой склад – ночным сторожем.

– Тебе что, нагрузки в школе мало? Учебы не хватает? Сессия вон скоро. Готовился бы!

– Леш, ну ты же знаешь, какие у нас зарплаты. А я – в отличие от тебя, матерого зубра – молодой специалист без «вышки». Мне еще даже на категорию аттестоваться рано. Не зарплата – смех, да и только. Радуюсь, ровно пока стою за ней в очереди. А потом – слезы горькие. Матери нужно чего-нибудь подкинуть. На зиму пуховик купить – мой уж больно стремный. А учиться я и на работе могу. И спать – там же. Всего-то – ночь через раз. Ночь работаю, вторую – отдыхаю. Неплохо ведь. Ну?

Гольдмана подмывало спросить: «А трахаться ты тоже на этой работе можешь? И с кем же?» – но он воздержался. Не хотелось скатываться в истерику. К тому же, со своей точки зрения, Юрка был, разумеется, прав. Однако легче от его правоты почему-то не становилось.

– Леш, остынь. Я же еще здесь. И часик у нас с тобой имеется. А?

Часик! Часик вместо целой ночи, когда можно спать, обнимая друг друга. Спать, а не только трахаться. Готовить ужин. Утром – спокойно завтракать. За минувшие с момента приезда Лизы с сыном две недели он успел по всему этому ужасно соскучиться. Он любил свою Лису и своего (безусловно, своего!) Тима. Но без постоянного присутствия рядом с собой Юрки задыхался. Пару раз они вообще позволили себе забыть об осторожности на рабочем столе (чего по разным причинам с Гольдманом раньше никогда не случалось). Оба раза удовольствию неимоверно мешала подлая мыслишка, заполошно мечущаяся где-то на задворках сознания даже за две секунды до оргазма: «Спалимся ведь, так твою растак!»

– Лешенька… – Юрка обнял его со спины, прижался всем сильным горячим телом, укутал собой, даря щемящее ощущение близости. – Прости, бля, мудака бессовестного.

Почему-то Гольдман всегда точно знал, когда у Блохина наконец сорвет крышу и он от души ломанет русским матерным. Матерился Юрка нынче все реже, обычно в состоянии серьезного стресса. А служить источником Юркиного стресса совершенно не хотелось.

– Юр, да не за что, на самом деле! У каждого из нас – собственные проблемы. Пошли лучше. Час – это не так уж и много.

Часа им не хватило. Впрочем, Гольдман подозревал, что суток не хватило бы тоже. К тому же и от этого крошечного отрезка времени пришлось отщипнуть кусочек, чтобы накормить Юрку ужином.

– Я завтра приду, после смены.

– Завтра после смены ты будешь спать, – строго велел Гольдман, сам не очень-то веря тому, что говорит. – А потом – учиться. У тебя сессия – аккурат по окончании праздников. А ты, полагаю, ни ухом ни рылом. И в голове – черт знает что.

– В голове… – промурлыкал Юрка, прихватывая губами его вмиг полыхнувшее ухо, – то самое. Я уже не твой ученик, Лешенька. Остынь.

Остыть не получалось. Рядом с Блохиным по шкуре рассыпались каскады искр. Гольдман вытолкал провокатора в прихожую. Создавалось впечатление, что сам, добровольно, он никуда не уйдет. И это неимоверно льстило, но вместе с тем налагало определенную ответственность.

– Иди уже, трудяга.

– Я буду скучать.

«И я», – этого Гольдман не произнес вслух – побоялся совсем расклеиться, только смотрел на то, как Юрка гигантскими скачками несется вниз. Опаздывая на эту свою гребаную работу.

Дома традиционно имелось чем заняться и без Блохина. Лиза, разумеется, взяла на себя все основные хлопоты по хозяйству, но существовали вещи, к которым Гольдман ее попросту не допустил: в том числе мытье унитаза, ванны и умывальной раковины. Нечего красивой женщине портить нежные ручки всякой химией. Грязная сантехника – штука далекая от эстетики. Дело именно для мужика. Он бы и полы мыл, но тут Лизка оказалась непоколебима: «Вот выйду на работу – тогда бога ради. А пока не мешай мне вносить скромный вклад в наше общее хозяйство». Гольдман, смеясь, в ответ процитировал: «У советских собственная гордость!..»

Кстати, уживались они втроем в гольдмановской крошечной квартире на удивление бесконфликтно. Тимка, конечно, периодически капризничал – ему приходилось хуже всех: новая школа, новый дом, новые люди вокруг. Даже бабушка с дедушкой – и те новые. (Лизкиных родителей он видел в последний раз так давно, что успел их совершенно забыть.) Учитывая все это, справлялся парень прямо-таки замечательно. А вечерняя проверка уроков с «дядей Лешей» вообще превратилась в обязательный ритуал – этакий своеобразный аналог мужского клуба. Юрка водил Тимыча в бассейн. Перед «дядей Юрой», который вел у них физкультуру, Тим испытывал невероятное восхищение, граничащее с преклонением. Гольдман был свой, близкий, привычный, Юрка – божество, снизошедшее с Олимпа к простым смертным.

И Юрка с Тимом становился совсем другим – более мягким, терпеливым, домашним. Таким, каким наверняка был с Ванечкой. Гольдман знал: как бы Блохин ни храбрился, есть потери, избыть которые до конца человеку так и не удается. Можно только приучиться жить с ними.

Если рядом окажутся те, кто любит.

Гольдману хотелось надеяться: его любви хватит, чтобы Юрка никогда не жалел, что в его жизни не будет своих детей. Хотя… Пессимистическое настроение он старательно гнал от себя «поганой метлой». Баста. Нельзя даже в подарках судьбы подозревать подвох. Юрка – с ним; они работают в одной школе; Блохин учится в институте – все, как Гольдман и мечтал когда-то. Довольно!

И напевая:

Все крашу, крашу я заборы,

Чтоб тунеядцем не прослыть…

– он взялся за уборку. Удивительно, сколько внезапно высвобождается энергии, если возникает потребность перевести сильные душевные переживания в старую добрую мышечную усталость! А еще в какой-то момент Гольдман почувствовал, что все дурацкие тревоги и сомнения исчезли из головы, а на губах играет совершенно блаженная улыбка. Должно быть, со стороны это выглядело просто феерично: моет мужик унитаз, почти молитвенно преклонив перед ним колени, периодически чихает от ядовитого запаха моющего средства, а физиономия у него при этом – счастливая-счастливая. Так и хочется самому себе посоветовать зажевать лимон. Целиком. С горькой коркой и твердыми косточками. Вдруг поможет?

Гольдман никогда не верил, будто мысль: «Боже, до чего же я вот это все ненавижу!» – способствует тому, чтобы дело (любое) оказалось выполнено хорошо. Он искренне не понимал, как исхитряются каждый день ходить на службу люди, тихо ненавидящие свою работу? Та же родная и единственная школа порой порождала острое желание заложить под ее фундамент несколько кило динамита, детки – взять в руки пулемет (прав был недобрый человек Блохин!), некоторые коллеги не вызывали особого восторга, но… Гольдман всегда знал, что занимается своим делом. Кстати, с теми же ощущениями он работал и в обсерватории. Собственное место в жизни. Очень-очень правильное. Усталость, смешная зарплата, постоянное эмоциональное напряжение – да много чего еще, но… Имелся у него один любимый роман – «Дело, которому ты служишь». Вот так… возвышенно. И если ты служишь своему делу – ты счастлив. Но это, конечно, коли уж рассуждать о вещах возвышенных.

Но и чего попроще, типа уборки квартиры или мытья посуды, с точки зрения Гольдмана, тоже не переносило дурного к себе отношения и депрессивных мыслей. Не говоря уже о таких тонких материях, как готовка или создание звездного неба на базе старой лампы.

Короче, очнулся он в три часа ночи возле отмытого до блеска, да еще и чудесным образом размороженного холодильника, уставший, как тридцать три собаки, и одновременно переполненный особенным, совершенно сумасшедшим счастьем. Юрка! Пусть поступает так, как кажется ему правильным. Снимает жилье, зарабатывает деньги. Пусть приходит и уходит, когда ему нужно. Только пусть… будет. Угораздило тебя влюбиться в мужика, а не в кисейную барышню, что нежным растением осядет у тебя под крылом – не ной. А то привык, что Юрка – младший, «мальчик»: любить, оберегать, защищать. А он… Вон какой! И ошибки у него свои собственные, и достижения.

Сны Гольдману снились странные: море, какие-то античные руины – в великаний рост – выступающие прямо из воды, чайки, кричащие надрывно и хрипло, и Юрка, чью руку он крепко сжимал в своей руке. Проснулся от того, что и вправду стискивает чью-то ладонь чуть влажными со сна пальцами.

– Ты чего вскинулся? Спи, – проворчал, устраиваясь под боком, Блохин. – Тоже ведь лег под утро, знаю я тебя.

Гольдман улыбнулся. Вот и доверяй таким ключи от квартиры! («На всякий случай».) Обязательно воспользуются в личных, корыстных целях. А ему же, охламону, вчера велели идти домой.

– Ну, Ле-еша!.. – уже сквозь сон недовольно бормотнул Юрка. – Спать!

За не задернутыми с вечера шторами серел утренний декабрьский сумрак, впереди у них было целое воскресенье. А может быть, и гораздо, гораздо больше.

*

– Новый год как встречать будем? Лизка с Тимом к родителям намылились – опять чудеса понимания являют.

– Я надеялся, они с первого числа вообще в свою квартиру съедут. Были же разговоры…

– К сожалению… Там молодая семья. Ребенка ждут. А другое жилье найти не успели. Так что – до февраля теперь.

– У-у-у…

– «У-у-у»! – передразнил Гольдман. – Ты мне стрелки-то не переводи! Какие планы на праздники?

– Дежурю я, – угрюмо отозвался Юрка, сосредоточенно разглядывая самый темный и мрачный угол гольдмановской подсобки. – Сутки. С вечера тридцать первого – по вечер первого. Ничего не говори! Сам в курсе, что жопа.

– Не везет нам с Новым годом. Сколько лет знакомы, а нормальные праздники можно по пальцам одной руки пересчитать.

– Думаешь, я этого не знаю? – Блохин находился именно в таком настроении, когда больше всего напоминал несчастного ежика. «Фых-фых-фых!» – «Ах, Юрочка! Ты у нас – холостой, неженатый, одинокий… Поработай разок не в свою смену! Двойная оплата!» Вот на хер мне их оплата, если у меня, – он коротко взглянул на Гольдмана, – личная жизнь летит к растакой-то маме?! Не скажешь же… Сразу расспросы начнутся: кто, да как ее зовут…

Гольдман хмыкнул. Увы, его кандидатура – явно не из тех, что имеет шансы получить одобрение у Юркиного начальства и коллег по работе.

– А послать их? Треснуть могучим кулаком по столу – и послать всех… Куда ты там обычно посылаешь?

– Не могу. Там, знаешь, сколько желающих на мое место? Халява ведь, по сути, жуткая. Сидишь себе ночью на складе, балду пинаешь. Разве что груз внезапно привезут. Ну, это уже редкость. Покемарить, опять же – милое дело. Почитать. Музычку послушать. Спасибо, что Сычик за меня слово замолвил. Он в хороших отношениях с тамошним Биг Боссом. А то хрен бы мне, а не эта работенка.

– Понял. Ты крут. Не лезу.

– Ле-е-ш… А может, ты ко мне придешь? Ну… на Новый год? Там, конечно, холодина: батарей – полторы штуки, да древний обогреватель в каптерке пашет, но… Оденешься потеплей. Шампусика дерябнем. Если чуть-чуть – то не возбраняется. За праздник. А?

– Отличный план, – кивнул Гольдман. – Неужели я бы посмел отказаться от подобной экзотики?

Юрка фыркнул, но уже довольно обнадеженно.

– Значит, придешь? – и тут же, словно испугавшись, повторил, но уже с совсем другой, какой-то неуверенной, интонацией: – Только там и правда холодина. Дубак. Вдруг ты замерзнешь? Простынешь?

– С тобой? Нет, – очень серьезно откликнулся Гольдман. – Лизавета обещала пирогов напечь. Я «Оливье» настругаю. С тебя – шампанское. Или что угодно. Что достанешь. Чайник там есть?

– Есть. Электрический. Ты точно придешь? Не будет тебе там скучно?

– Сдурел? – несмотря на внутренний, сто раз уже данный себе самому зарок не допускать в чертовой подсобке никаких вольностей, Гольдман вылез из-за стола, подошел к нахохлившемуся на стуле Блохину, обнял его, стиснул в объятиях. Юрка ткнулся носом в гольдмановский джемпер, потерся, поцеловал в живот, довольно фыркнул. Ёжик. – Я музыку захвачу. У меня ведь музыка теперь имеется – персонально-кассетная. А я ее даже из коробки не удосужился вытащить. Надо будет в киоске чего-нибудь праздничного хватануть. Тебе кого хочется?

– Розенбаума возьми. Я когда его слышу – о тебе думаю. Как мы с тобой тогда пластинки крутили. А потом были вместе на концерте. И ты мне пел, помнишь? – Юрка вывернулся из рук Гольдмана, растянул губы в лукавой усмешке и тихонько, но с томным «блатным» надрывом мурлыкнул:

Гоп-стоп,

Мы подошли из-за угла…

Гоп-стоп,

Ты много на себя взяла…

– Отлично поешь, – одобрил Гольдман. – На гитаре играть не пробовал?

– Да как-то все не до того. Ни сил, ни времени. Я уж так как-нибудь.

– А то я бы тебе гитару придарил. Стоит в углу – пылится. Хорошая гитара. Отцово наследство.

Юрка, знавший про гольдмановских родственников и их исход в Землю Обетованную, шутки не оценил. («Все мы – родом из детства». Никак не получалось у взрослого дядьки Алексея Евгеньича до конца изжить свои детские душевные травмы. Не получалось – хоть убей! До сих пор если не болело, то саднило.)

– Я Ванечке из него пел. Из Розенбаума. Представляешь? Носил на руках и пел. Вместо колыбельных. Ленка по потолку бегала. А он засыпал… представляешь?

Гольдман наклонился, прижался губами к стриженой макушке. Воспоминания о сыне давались Юрке не слишком-то легко. Но он старался.

– А Лизкин муж с Розенбаумом на одной подстанции работал. В Питере.

Было странно, что теперь буквально все говорили «Питер», а не «Ленинград». Звучало несколько… по-иностранному. «Привыкнем», – отмахивалась Лизавета. Привыкнем. Человек ко всему привыкает. К счастью. К боли. К смерти.

В школьном коридоре знакомо-надрывно задребезжал звонок. Гольдман отошел обратно к столу. У него в расписании вместо четвертого и пятого уроков зияло «окно», а у Юрки – совсем наоборот.

– Так мне покупать шампанское? – уточнил от дверей Блохин.

– Конечно, покупай. Новый год все же.

…Вообще-то, Лизка звала всем кагалом на дачу. «А помнишь, как ты елку украшал? А как потом баню топил? А как мы патефон слушали? Поедем, а? Тимка никогда зимой в лесу не был». – «В другой раз как-нибудь, ладно?» Хотелось этот первый совместный Новый год провести вдвоем с Юркой. И хотя Гольдман чувствовал себя предателем и эгоистом (Предателем и Эгоистом – с большой буквы, да-да!), но ничего не получалось с собой поделать: истосковавшийся по Юрке организм никак не мог насытиться вот этим их внезапным «вместе». От нежелания делить «вместе» с кем-то еще (даже с самыми близкими) натурально сводило зубы.

Поэтому… «Прости, Лиса!»

Розенбаум, БГ, «Машина времени». Что еще? Еще он купил кассету с ABBA. «Хэппи нью иа!»

Лизавета к изменившимся планам на праздники отнеслась с пониманием.

– А что? Экзотика! Говорят, сейчас модно: свадьба – на воздушном шаре, день рождения – в катакомбах метро.

– Ну ты и загнула! – возмутился Гольдман. – Какая еще свадьба?! Два на хрен мужика! Свадьба!..

– Лешенька, ну что ты нервничаешь, солнце мое? Это же так… гипотетически! – Лизавета улыбнулась, почесала нос выпачканной в муке рукой, приготовилась чихнуть, но задумалась о чем-то – и не чихнула. – Свадьба, день рождения, Новый год. Праздники.

– Да уж… Гипотетически! Сравнила божий дар с яичницей.

Однако никакое гольдмановское ворчание уже не могло остановить подругу, которой вдруг захотелось пофилософствовать.

– Нет, ну вот представь: твой Блохин – это вовсе не твой Блохин…

– Да как это он не мой?!

– А некая длинноногая особа с бюстом четвертого размера.

– Почему обязательно четвертого? – Гольдмана неожиданно развеселили странные Лизкины экзерсисы.

– Самая распространенная мужская фантазия. Ты фильм «Красная шапочка» смотрел?

– С Поплавской? «Если долго-долго-долго…»?

– С лесорубами! Порнуху.

Вот те раз! Как говаривал в сложные минуты жизни Лозинский: «Ничего себе заявочки на победу!» Хорошо хоть Тимыча нынче дома не было – у него начались каникулы, и Лизкины родители предъявили на внука свои права.

– Лиса! – шокированно протянул Гольдман. – Неужели ты это смотрела?

– А как же! – высокомерно взглянула на него подруга, параллельно исхитряясь нежно оглаживать на кухонном столе пышное тесто собственного приготовления. – Наша с Алькой личная жизнь отличалась исключительным разнообразием. И видик у нас имелся. Так вот… У этой самой маменьки Красной Шапочки каждая… гм… грудь была размером с голову одного из ублажавших ее лесорубов. Или еще больше. Я не шучу!

– Бр-р-р! Какая гадость!

– Гольдман, вы – ханжа!

– Вовсе нет. Просто дамочки с грудями – не мое. Хотите положительной реакции на ваше искусство – отдайте мне дровосеков. Сколько их, говоришь, там было?

– Двое.

– Пойдет.

Лизка закатила глаза: «Что бы ты понимал в искусстве!» – и решительно прогулялась по тесту скалкой. (А Гольдман и не знал, что у него в хозяйстве водится такая полезная штука.)

– Хорошо. Оставим четвертый размер ценителям. Но… гипотетически!.. если бы твой Блохин был не мальчиком, а девочкой (плоскодонкой из плоскодонок!), а все прочее – включая его любовь к тебе и твою – к нему –находилось на прежнем месте, ты бы потащил его под венец?

Гольдман поджал губы и чопорно сообщил:

– Мы пока что слишком мало вместе. Наши чувства не прошли испытания временем!

– Твои-то чувства – и не прошли?! Может, вам еще попроверять их пару десятков лет?

Вот же чертова баба! Из каких тайных закромов своей загадочной женской души она ни к селу ни к городу извлекла вдруг эти разговорчики о свадьбе?! Что за бред?! Гольдману никогда и в голову не приходило рассматривать их с Юркой ситуацию в подобном ключе. Перестали сажать по статье – и слава богу! Хотя… Иногда до глухой боли за грудиной хотелось иметь право крикнуть всему свету: «Мой!» И пусть даже без колец. Кольца… Чаще всего это лишь звенья золотой каторжной цепи. С другой стороны… Кольцо ведь бывает и серебряным.

– Лиз, я тебя покину… Мне нужно. Пока магазины еще работают.

– Лешенька, какой бешеный клоп тебя покусал?

– Идея новогоднего подарка.

Лиса скептически вскинула брови.

– Вечером тридцать первого? Вовремя!

Откликнулся Гольдман уже из прихожей:

– Очень даже вовремя. Ты просто не понимаешь!

Так вышло, что с подарком для Юрки он маялся целый месяц – и так ничего и не смог придумать. Все выглядело мелким и каким-то… пошлым. Трусы, носки, дезодорант, гель для душа? Книгу, которая – «лучший подарок»? Хотелось чего-то… значимого. Того, что скажет Юрке, насколько он… насколько к нему…

Нет, гель для душа, пахнущий морем, Гольдман все-таки купил. (Носился по городу, пугая продавщиц неизвестным тем наименованием товара и неизменно получая в ответ: «А что это? У нас такого нет. Может, вам нужен шампунь?» Ну не звонить же Лозинскому, право слово?! В конце концов искомое все же обнаружилось, на удивление, в коммерческом отделе военторга. Гольдман неимоверно гордился собой – добытчиком и кладоискателем.) Но и распрекраснейший гель не казался ему правильным подарком на их с Юркой первый совместный Новый год.

А вот это… Было… странно. Было до чертиков неловко. Тем более что он представления не имел о нужном размере. Примерял на себя, а потом еще чуть-чуть накидывал сверху. Домой Гольдман шел, смущенно алея щеками и чувствуя себя круглым идиотом. Романтическим идиотом. Это в тридцать-то с лишним! Пришлось признаться хотя бы самому себе: если бы его угораздило родиться натуралом, а Блохина – дамой, то Гольдман уже волок бы Юрку к алтарю.

– Купил? – поинтересовалась, подозрительно блестя глазами, Лизка.

То, что его несгибаемая подруга иногда позволяет себе слабость поплакать, когда думает, будто ее не слышно, Гольдман знал. И считал это вполне нормальным. Ненормальным в ее ситуации было бы наоборот. Об Алексе они говорили редко, но и тогда энергичное: «Убью его, скотину, пусть только вернется!» – звучало чаще, чем скорбное: «На кого же ты меня, сиротинушку, покинул?!» Гольдману хотелось верить, что это такая особенная женская ритуальная магия, которая непременно поможет Алексу Чинати найти дорогу домой. Порой Лизка мрачно и очень убежденно выдавливала сквозь зубы: «Он жив!» – и в это Гольдману тоже хотелось верить. Поэтому он не стал задавать дурацких вопросов, типа: «Что с тобой?» – а просто кивнул:

– Купил! Я нынче везучий.

– Поделишься? Везением, в смысле, поделишься?

– Сколько угодно! Все мое – твое!