Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 43 страниц)

– Вот и всё, да? – Прошептала она и улыбнулась, не отрывая своего взгляда от бледного лица Лады, улыбнулась широко, мягко и очень устало. – Знаешь, даже если всё должно было пойти не так, я рада, что мы вместе…

– Тишина в зале. – Громко произнес голос, заставляя девушек повернуться на звук. За кафедрой напротив «клетки» стоял, неизвестно, откуда взявшись, пожилой мужчина в темно-синем двубортном пиджаке, по правую руку от него на одной из длинных скамей сидели Грегор Мессель, Альберт Лоу и еще какой-то человек, разглядеть которого Ладе из-за слепящего вечереющего солнца толком не удалось. – По определённым Уставом правилам судебного следствия…

Что он говорил дальше, девушка уже практически не слушала – да и какой смысл, если и так всё понятно? – смотрела на пустой зал, просторы главной площади за окном, на стоявшую совсем близко к ней Ию… На непослушные тёмные волосы, выбивающиеся из-под как всегда лихо сдвинутой на затылок шляпки, на серый плащ, накинутый поверх такого же серого платья, на чуть пухлые пальцы, сжимавшие её собственные, тонкие и холодные, на обрамлённые тёмными ресницами глаза и нежные губы… Смотрела, словно видела всё это в первый раз, пока та, не почувствовав её взгляда не обернулась и не вспыхнула румянцем, чуть улыбнувшись.

«… Лада Шински, урожденная Карн, Средняя, семнадцать лет и одиннадцать месяцев, обвиняется в неповиновении Уставу Великой Империи – осознанно, преднамеренно и долгосрочно, что проявлялось в открытой и крайне вызывающей эмоциональной нестабильности, в преступной, недостойной Среднего гражданина Империи связи со своей сообщницей Ией Мессель, приговор которой будет озвучен ниже. Кроме того, Лада Шински, урожденная Карн, обвиняется в попрании чести Империи и Всеединого Управителя кощунственными высказываниями, не имеющими под собой никаких оснований и отрицании святости Устава. Отягощающим обстоятельством в деле Шински единогласно поддержано решение принять факт ее вступления в брак с Карлом Шински (брачный договор номер 60335498 от 3 сентября) и зачатия ребенка (клинический акт номер 085174 от 28 декабря).

Ия Мессель, Средняя, восемнадцать лет и четыре месяца, на соответствующих основаниях обвиняется в неповиновении Уставу Великой Империи – осознанно, преднамеренно и долгосрочно, что проявлялось в открытой и крайне вызывающей эмоциональной нестабильности, в преступной, недостойной Среднего гражданина Империи связи со своей сообщницей Ладой Шински урожденной Карн, приговор которой был оглашен выше. Кроме того, Ия Мессель обвиняется в попрании чести Империи и Всеединого Управителя кощунственными высказываниями, не имеющими под собой никаких оснований, отрицании святости Устава и чтении недозволенной литературы. Отягощающим обстоятельством в деле Мессель считать, во-первых, Высокое происхождение её отца, бывшего рейдера, отставного в наблюдении Грегора Мессель, во-вторых, должность старшего учителя, якобы дающую ей полномочия нести антиправительственную агитацию среди малолетних учеников школы.

В заключение озвученных фактов, было вынесено на обсуждение и единогласно поддержано следующее решение: Лада Шински, урожденная Карн, и Ия Мессель приговариваются к заключению в исправительном заведении №1, лечению психозов и эмоциональной нестабильности и возвращению в русло Системы. Учитывая отягощающие обстоятельства обеих обвиняемых, был так же вынесен запрет на прием любых посетителей, включая близких родственников, общение с прочими пациентами и друг с другом с возможностью досрочного пересмотра дел обеих подсудимых в случае улучшения их психического здоровья…»

– В утиль. – Едва слышно прошептала, ни к кому не обращаясь, Ия, пристально глядя на мужчину за кафедрой. Губы девушки кривила нервная и очень недобрая улыбка, которую она даже не пыталась скрыть. – Ты слышала, Ладушка, они не назвали сроков? Нам отсюда уже не выбраться… И как же давно, интересно, они планировали эту тупую постановку?

Так вот, значит, как это – «ликвидировать». Ия права, да всем ведь и так понятно, что озвученные слова – приговор не к заключению, но к тому, что зовется «ликвидацией», и невозможно никаких «досрочных освобождений». Просто однажды они обе перестанут существовать – не в настоящем и будущем, но и в прошлом, которое все – мама, папа, Карл, Рона с ребятами, Нина и Вея – как-то сами собой забудут. Да что там, сам этот приговор и так ничего не значит, пустые слова для видимости судебного процесса. А они обе на самом деле уже не существуют…

– …А как же последнее слово? – Громкий, нервно-звонкий голос Ии словно ножом прорезал духоту зала заседания, выдёргивая Ладу из мутного омута этих мрачных размышлений, как только монотонный голос, зачитывающий эти страшные, но почему-то совсем не пугающие слова, наконец, замолчал.

– Что? – Впервые комендант обратил к девушкам свой взгляд, словно только что вообще заметил их присутствие в помещении.

– Устав Святой Империи, редакция для Среднего Сектора, – отчеканила Ия громко и холодно, – Раздел третий, глава пятнадцатая, «О судебных делах». По итогам следственного разбирательства и вынесенного вердикта даже Средние имеют право на последнее слово. Хотя обычно не знают об этом. – Лада заметила мурашки, заставившие тонкие волоски на руках Ии встать дыбом, и почувствовала, как покрывается ими сама – с ног по спине, до плеч и пальцев рук. Какой же все-таки невероятной силой обладала эта девушка, что стоит теперь возле нее! Стоит, быть может, в последний раз…

– И что же Вы собираетесь сказать? – Нет, не может быть, чтобы это была насмешка в таком безразличном, почти скучающем голосе коменданта.

– Только то, что все мы люди, – Ия обратила свой твердый взгляд в почти пустой зал, по очереди в глаза каждого из сидевших напротив неё мужчин, и голос ее зазвучал четко, спокойно и решительно, – и все мы равные. Равные не как Средние, но как люди – и как люди все мы разные. В этом наше счастье и наша суть. В чем мы виноваты – в том, что любим? Что посмели думать, говорить и любить вопреки вашему лицемерному порядку? Гори он огнем, если ради него мы должны сжать зубы и умереть бесчувственными чурбанами. Гори он огнем, если ради него мы должны сломать себя и притвориться чьими-то вещами, пустышками, мертвецами. Мы люди, чтоб вам провалиться, даже если все будут это отрицать, мы люди и навсегда ими останемся, как бы вы ни придумали нас травить. Кто будет людьми, если нам запрещено ими быть? Кто будет любить, кто проживет за нас наши жизни, если не мы сами? Вам мы этого больше не позволим.

– Разумеется, не позволите, – холодно и спокойно отозвался комендант, кивнув охране. Дверь «клетки» отворилась, и девушек, по-прежнему крепко сжимавших ладони друг друга, вывели из зала в боковую дверь, которую до этого момента Лада даже не замечала.

– Знаешь, почему не страшно? – Шепнула в последний момент Ия, обжигая ухо Лады горячим дыханием. – Потому что мы правы. И все это знают.

***

Когда Пан проснулся, солнце нещадно светило прямо ему в лицо. Удивительно, но спать не хотелось, несмотря на то, что до будильника, призванного поднять его в десять утра к субботнему собранию в молельном доме, оставалось еще почти полчаса. По комнате из приоткрытой форточки ходил сквозняк, но воздух был уже совсем тёплым и пах как-то по-весеннему, апрелем, хоть на календаре еще оставались февральские дни. На соседней кровати, закинув руки за голову, дрых Антон – удивительное дело, но Пан едва ли мог вспомнить, когда последний раз просыпался раньше него или ложился позже. Видимо, это какая-то специальная черта Высоких – уметь спать по четыре часа и не чувствовать себя после этого протухшим овощем. Интересно, что Антону снится по ночам? В голову сразу полезли какие-то дикие глупости, и мальчишка, едва сдерживая приступ хохота, уткнулся лицом в подушку. Спасибо, но он не хочет этого знать, ему своих хватает выше крыши.

Мдааа, нашёл, о чём думать с утра пораньше…

А если серьезно, то давно уже он не просыпался по утрам в таком хорошем настроении – да хотя бы вообще в нормальном настроении, а не с желанием не просыпаться вовсе. Повода для этого, по большому счёту, не было, несмотря на то, что впереди ждали полтора почти полностью свободных выходных дня, а что с ними делать, мальчишка толком еще не придумал: в Средний ехать – это неизбежный разговор с Марком. Надо, конечно, но стрёмно. Как-нибудь в следующий раз. В Высоком оставаться… Алексиса фиг куда вытащишь, он и без того весь вчерашний день был дёрганый, будто на поезд опаздывал, с Колином теперь вообще непонятно, что делать… Не с Антоном же сидеть целый день, да еще и в такую чудную погоду. Ладно, всегда же можно, как и в Среднем когда-то, отправиться куда глаза глядят в поисках «неисследованных территорий», где он никогда раньше не был. Заодно взять с собой форму, раз так и так вечером собирался дойти, наконец, до большого спортивного зала…

Сладко потянувшись, Пан вылез из-под одеяла, оделся и, закинув в рюкзак смену одежды и какие-то еще мелочи, тихо выскользнул из комнаты. В общежитии было людно – и в коридорах, и в столовой, и на проходной – впрочем, как и всегда по утрам в субботу, когда все, вне зависимости от расписания занятий, вместе, словно муравьи в муравейнике, управляемые единым разумом, отложив свои дела, собираются и стекаются в одно и то же место. Здесь, на территории Высокого Сектора, ежесубботние собрания в молельном доме, к которому были прикреплены кадеты Академии, для Высоких и Средних проходили раздельно. Вернее даже было бы сказать, что существовало два разных молельных дома, прикреплённых к Академии: один – для Высоких, другой – для Средних. Не удивительно в общем-то, учитывая, насколько сильно, должно быть, рознятся их тексты… Вообще над всей этой религиозной мишурой Пан никогда особенно не задумывался, принимая её как некую данность, которую не выбирают – тот же Устав по сути, только переложенный на другой лад. Трата времени, конечно, но от нее никуда не деться, всё равно что сказать, что не хочешь ходить в школу, потому что тебе там не интересно. Сегодня, однако, острое нежелание встречать на собрании всех своих знакомых пересиливало все прочие чувства, отчего Пан еще долго просидел в столовой, листая новости социальных сетей, в очередной раз пытаясь не думать ни о чем, что тревожило его уже так долго. Потом, наконец, поднялся и, подхватив рюкзак, направился к молельному дому, располагавшемуся в двух кварталах от Академии. Если пройти еще пару кварталов дальше, упрёшься в стену и восточные ворота, связывающие Высокий Сектор с объездной автострадой Среднего…

А на улице было солнечно и тепло, только это сейчас почему-то совершенно не радовало. Удивительно всё же, как стремительно падает настроение, если возвращаться из собственных мыслей к окружающей его реальности, в которой, хочешь – не хочешь, приходится как-то жить. Какой же ты всё-таки идиот, Пан, когда же ты уже поймешь, а, главное, признаешь, что у тебя нет ни единого малейшего шанса на исполнение твоего желания? И не имеет никакого значения, где и что ты будешь делать сегодня, завтра, через неделю… Ничего не изменится, хоть ты об стену расшибись. В лучшую, разумеется, сторону не изменится…

Святая Империя, как же ему всё это надоело.

Всё, в этом главная загвоздка. Весь мир. Вся его суть. Потому что выхода нет, как ни крути… Не сломают тебя, так сломаешься сам. И, чем лучше ты относишься к человеку, тем хуже в итоге ты можешь ему сделать, тем сильнее подставишь его под удар.

А главное, кому скажи, сразу ответят, что тебе ж пятнадцать, это всё возрастное, это глупости, это пройдёт… Вырастешь – поймёшь, что всё на самом деле нормально.

А если не пройдёт? (Опять это проклятое «а если?»)

Нет, серьезно. Если не пройдёт? Вырасти, жениться, упахаться на работе и сделать вид, что ты как все, ты нормальный, что так всегда и было, что никогда не был живым? Никогда не чувствовал, не любил и не хотел удавиться от всего этого? Только делать вид тогда нужно уже сейчас – полгода назад нужно было делать вид, а теперь поезд ушёл, теперь остался только тот треклятый вопрос: «а дальше-то что?»

А ничего.

Дальше – ничего. Дальше по кругу – не сломаешься сам, так сломают тебя.

А если «пройдёт» только у кого-то одного из них – тогда что? Если у кого-то «пройдёт», а у кого-то нет. «Пройдёт», слово-то какое идиотское – мимо, что ли пройдёт? Мимо уже не пройдёт, поздно… А, может, он вообще не хочет, чтоб у кого-то что-то «проходило», может, ему так хорошо? С чего он вообще должен этого хотеть? Нет, а правда, лучше же, чем не чувствовать вообще ничего, будучи нормальным…

А ведь кадеты, все как один в идентичной чёрной форме, стекающиеся одной и той же тропой к молельному дому, и правда похожи на муравьёв.

Откуда они взялись, Пан, полностью поглощённый собственными недобрыми мыслями, понять не успел. Два рейдера со здоровой овчаркой – кажется, именно рейдера, а не коменданта ВПЖ, чья форма была так похожа на их. Различать их было всё еще слишком сложно, даже изучая все эти иерархии в Академии, однако кое-что во внешнем виде двоих не позволяло их перепутать ни с кем: лица мужчин были наполовину закрыты черными платками, так, что виднелись лишь глаза, хотя у второго и глаза было видно с трудом из-за надвинутого низко капюшона. Пан слышал, что многие рейдеры, выполняя задания («по зачистке», можно было бы продолжить негласно) среди гражданских, носят такие платки, желая скрыть свои лица и оставаться в дальнейшем неузнанными, однако в живую мальчишке этого видеть никогда не доводилось – а выглядело это, признаться, жутковато.

– Пан Вайнке? – Глухо произнес тот, что был выше и стоял ближе к кадету. Голос говорившего, и без того низкий, тонул в ткани платка. Тот лишь кивнул. Не нужно было даже оборачиваться, чтобы заметить и понять, сколько взглядов было обращено сейчас на них троих. – Следуйте за нами.

Внутри что-то похолодело, замерло… и ухнуло вниз. Глупо было бы спрашивать себя, что случилось, но ноги идти категорически отказывались, словно онемев.

– Но… – Рейдерам сопротивляться бессмысленно, это и трехлетний знает, Пан и сам едва ли смог бы объяснить, что хотел сказать или спросить, – говорили в нем, скорее, растерянность и накативший внезапно страх, льдом сковавший всё тело. Странно, как может черепная коробка быть разом и такой пустой, и переполненной какими-то разодранными ошмётками мыслей?

– Выполнять без вопросов, – рыкнул тот, сжимая сильные пальцы на его плече. Всё вокруг словно исчезло, непослушные ноги вдруг сами повели туда, куда направился рейдер. Второй, в капюшоне, с собакой на широком поводу, шёл с другой стороны, по правую руку, на пару шагов позади. Тишина, опустившаяся, оказывается, на двор Молельного Дома, внезапно оглушила Пана. Перед глазами предательски темнело. Бесчисленное множество вопросов носилось в голове, сминая друг друга. Кто? Куда? А как же?.. Наверное, единственный вопрос, которого не было в этом жутком месиве – «Почему?» Это мальчишка и так знал слишком хорошо.

Машина – такого же, как и форма мужчин, грязного желтовато-зеленого цвета фургон с решетчатыми окнами – стояла чуть дальше за входом на территорию молельного дома, за рулём, кажется, ждал еще один человек. Отворив тяжелые двери кузова, второй из конвоиров проворно забрался внутрь и, подхватив Пана под локоть, словно какую-то вещь легко и бесцеремонно втащил внутрь фургона. Потом, промедлив полминуты в ожидании запрыгнувшей вслед за ними овчарки, закрыл двери на тяжёлую щеколду и постучал в закрытое решеткой окошко, смежное с кабиной водителя. Первый, очевидно, уже успел занять пассажирское место в ней, потому что машина, чуть дёрнувшись, тотчас тронулась с места. Мужчина едва уловимо потрепал пса по холке, опустился на металлическую скамью возле слабо соображающего Пана и очень тихо произнес, стягивая на шею черный платок:

– Прости, что пришлось тебя так напугать, это было необходимо. – Синие глаза встретились с широко распахнувшимися серо-зелеными. – Я принимаю твоё предложение. – Улыбка Алексиса Бранта, измученная и изможденная, сквозила теплом и смущением.

========== Глава 60 Непокорëнные ==========

Комната была маленькая, с узким, вытянутым горизонтально окном под самым потолком. В комнате все было белое – пол, потолок, стены, постельное бельё… Окно, шедшее словно бы щелью вдоль потолка, проливало тусклый свет, но в комнате всё равно было полутемно. Сколько же времени прошло? Кажется, только что они вышли из зала суда, а теперь, оказывается, уже совсем вечер…

Лада лежала на узкой койке, что крепилась прямо к обитой каким-то мягким материалом стене, и бессмысленно смотрела в потолок в двух метрах против своего лица. Слёзы, которых, пожалуй, девушка была готова ожидать сама от себя теперь, не шли. В общем-то ничего не шло, отчего невольно закрадывалась мысль – а не таким ли и должен быть идеальный Средний? Таким, чтоб не нужно было бы прятать эмоций просто потому, что их вовсе не будет?.. Что же надо сделать с человеком, чтобы довести его до подобного?.. Лада содрогнулась внутренне и где-то в самой глубине души вздохнула с каплей облегчения: она еще может чувствовать, она еще жива, она еще человек. И это – самое важное, что ей нужно сейчас знать и помнить.

«Не надо ярлыков, мы просто люди! Мы люди, чтоб вам провалиться, даже если все будут это отрицать…»

Когда они покинули Дом Управления, плац был залит солнцем, совсем уже по-весеннему тёплым и по-весеннему оранжевым. «И куда только всё это вмещается… – подумала она, зачарованно глядя куда-то вверх, возводя глаза к небу. – Вся эта любовь внутри меня? Такая огромная, словно вот-вот разорвет на части…»

– Я люблю тебя, Ия. – Тихо позвала Лада, едва только их пальцы, соскользнув, расцепились.

– И я люблю тебя. Навсегда… – было ответом той. Лицо её, тоже залитое закатным солнцем, было светлым и спокойным, и губы, тронутые мягкой улыбкой, почти не дрожали.

– Отставить разговоры. – Холодно одёрнул их голос одного из рейдеров, уводя Ию вперед, вниз по широким ступеням. Грегора, оставшегося с комендантом в зале суда, с ними уже не было.

– К кому Вы обращаетесь? – С деланным удивлением обратила на него девушка дерзкий взгляд чёрных глаз. – Мы ликвидированы. Нас нет.

Ну конечно, кто еще, кроме неё, будет способен сейчас на такие слова? Сейчас, когда уже никто ничего не может им сделать, находясь в тисках Системы, потому что они двое, Лада Карн и Ия Мессель, ей больше не принадлежат… Смех и слёзы разом подступили комом к горлу девушки, искажая её лицо неровной улыбкой. Всё еще видя в паре шагов перед собой темноволосый затылок любимой, Лада вдруг почувствовала, что ужасно устала и проголодалась, ощутила жуткую слабость, от которой ступени поплыли перед глазами, пульсируя черными кругами, и, наверное, лишилась чувств, поддавшись переполняющим ее все эти бесконечные часы страху и волнению. «Навсегда, Лада, слышишь?» – Эхом донеслось до неё уже где-то на границе сознания, и злая весёлость звучала в этом голосе.

Пробуждение приятным назвать было бы сложно – Лада очнулась в кромешной тьме, не сразу понимая, что её глаза завязаны чем-то, не пропускающим света. Странно, если она, судя по беспощадной решетке скамьи, в одном из тех фургонов, то он почему-то стоит на месте, а не едет… Голова соображала с трудом, но, судя по отсутствию боли в каких бы то ни было частях тела, там, на крыльце, девушку успели подхватить, не дав ей упасть.

– …да, да, двое, обеих разом… – говорил чей-то голос в отдалении. – …куда ж еще?..

Лада неуклюже пошевелилась, пытаясь выпрямить затёкшие ноги, и другой, незнакомый голос, совсем молодой, прямо возле нее произнес как-то слишком громко:

– Рядовой Лоу, она очнулась!

– Пусть, – отозвался издали первый, словно бы небрежно махнув рукой, – теперь уже не принципиально. – Фургон вздрогнул под чьими-то шагами, клацнул закрывшимися дверями и тронулся с лёгким толчком. Интересно, Ия сейчас где-то рядом? А потом – так странно – был звук тяжелого удара, словно металла о металл, и что-то вокруг изменилось, потому что машину перестало трясти по вечно разбитым, ущербным дорогами, а гул еще двух ярусов дороги сделался ощутимо тише. Стараясь оставаться максимально расслабленной, как будто еще не до конца пришедшей в себя, Лада чутко прислушалась к своим ощущениям, что с закрытыми глазами оказалось не так-то просто. Где же они?..

Когда фургон остановился, всё тот же молодой голос по правую руку от нее спросил, очевидно, обращаясь к своим спутникам – или спутнику, этого девушка не знала:

– А с ней как?

Так значит, Ия тоже здесь? Мгновение восторга резко сменилось уколом тревоги: но с ней что-то не так?

– Выходите. – Сухо отозвался тот, не отвечая на заданный вопрос. Наверное, это Лоу, Альберт Лоу.

Сильные руки помогли Ладе выбраться из кузова, не снимая повязки с глаз, провели несколько метров по улице, пискнув картой, открыли дверь и подтолкнули девушку внутрь.

– Шестнадцать ноль пять, «А+». – Коротко произнес голос всё того же человека, что сопровождал её всё это время, обращаясь к кому-то, кого Лада так же не могла видеть. Ответа не последовало, но последовал шорох, вслед за которым поток новых звуков словно влился в тихое помещение – очевидно, открылась дверь, в которую они тут же вошли – или вышли?

Лифт ехал совсем недолго, этажа, наверное, четыре, не больше, после чего её вели куда-то еще: поворот налево, долгий коридор, направо и снова налево, это Лада специально запомнила со всей тщательностью.

Интересно, «Шестнадцать ноль пять, «А+»» – это её конвоир или она сама теперь?

В конце пути была эта белая комната.

Странно, но только теперь мысли девушки вернулись к событиям ушедшего утра (интересно, а сколько сейчас времени, длится ли этот бесконечный кошмар день или уже ночь?..), к пустому тайнику в подсобке павильона. Странно. Осознания того, что всё кончено, не было, не было ни истерики, ни ужаса, ни тоски…

«Мы старались, Ия. Мы ведь, правда, так старались…»

Было спокойствие. И грусть. Надежда, что там, за этими стенами, есть кто-то, кто завершит начатое. Что, даже невысказанные, их слова были услышаны. Лада улыбнулась, блуждая взглядом по потолку. Завтра будет истерика. Завтра будет безысходность, завтра будет ужас. Сегодня же есть только спокойствие – не бесчувственное, настоящее. И вера в то, что они, правда, делали всё, что могли.

Йонас, которого она успела увидеть один раз в жизни, так похожий на головастика. Малышка Нарья. Мама и папа. Ия Мессель, девушка, которую она любит всем сердцем. Которую будет любить до конца, даже если никогда больше не встретит.

Если закрыть глаза, их всех так просто увидеть.

«Знаешь, Ия, а мне кажется, у нас всё-таки получилось», – прошептала она, обращаясь к тишине белой комнаты.

***

– Я тебя точно когда-нибудь убью, Брант, чтоб тебя! – Пан со стоном опустил лицо на руки, едва сдерживаясь, чтоб не повысить и без того звенящий, срывающийся голос. – У меня как вся жизнь перед глазами прошла! Трындец… – облегчение, злость и остатки испуга смешивались внутри мальчишки убийственным коктейлем, не дававшим совладать с колотившей всё тело дрожью. – Я чуть кони из-за тебя не двинул…

– Прости. – Примирительно произнес Алексис; голоса его, кажется, коснулась улыбка. – Правда, прости. Я не хотел тебя так пугать. И не стал бы, если бы можно было по-другому. Прости, так они хотя бы не станут теперь тебя искать…

– Что? – Пан поднял глаза на Высокого. Кажется, только сейчас смысл происходящего начал слабо доходить до его сознания.

– Я говорю, что нет большей гарантии безопасности, чем заграбастать тебя под видом рейдеров на глазах у нескольких десятков гражданских, – Алексис снова выглядел собранным и серьезным как никогда, хотя и непривычно было видеть блеск этих глаз из-под низко надвинутого коричневатого капюшона, – никому в голову не придет тебя искать после этого. Какое там, вообще о тебе вспоминать лишний раз. А это сейчас лучшее, что можно придумать – просто исчезнуть.

Звук приглушенного удара, прозвучавший внезапно где-то совсем рядом, заставил Пана, и без того взведенного, заметно вздрогнуть.

– Это восточные ворота, – мягко пояснил Алексис, положив руку на плечо мальчишки, – мы выехали из Высокого. – Слова эти отдались где-то в глубине черепной коробки гулким эхо, разогнав последние из витавших там мыслей; ощущение абсолютной нереальности и невозможности происходящего словно держало непослушное тело в невесомости. Так это всё, что, правда?

– Алексис… что происходит? – Пан вдруг почувствовал себя безумно уставшим, едва в состоянии ворочать языком, чтобы произнести эти слова. Где-то изнутри его по-прежнему колотило крупной дрожью.

– Послушай, тебе что-нибудь говорит имя Николаш?

– Ммм, – задумался на несколько секунд мальчишка, пытаясь собрать в одну кучу растекающийся студень мыслей и собственного тела.

– Это очень важно, пожалуйста, подумай.

– Да. Его Антон как-то упоминал. По телефону. Говорил, вроде, что от Николаша нет новостей. Только не помню, плохо это или хорошо, хотя он говорил. А что?

– Давно?

– В ноябре примерно. После Дня Славы Империи. Или позже…

– Хорошо. Это очень хорошо. Значит, хоть тогда они еще не знали… Спасибо.

– Объясни, может, в чем дело-то? – Едва ли мальчишка сам был уверен, так ли ему интересно узнать, или же единственное, чего он хочет сейчас, это чтоб его просто оставили в покое и больше не трогали.

– Всё плохо, Пан. Я еще не разобрался. Хотя едва ли уже разберусь…

– Так хорошо или плохо?

– Не знаю. – Качнул головой Мастер, и глаза его отблёскивали лёгким безумием. – Но мы под колпаком уже очень давно. Николаш Даниш, – прошептал молодой человек севшим голосом, – он Высокий. И всё это время Высоким и был. Вопрос только, кто об этом знал, а кто нет, но я точно не должен был знать. – Речь Мастера лилась горячо и спешно, словно он сам с трудом удерживал себя в руках. – Внедрённые могут молча наблюдать очень долго, иногда годы, считать твои ошибки, выучить тебя наизусть – и в итоге опередить на шаг, когда ты решишься, наконец, совершить нечто. Хорошие внедрённые копят информацию, а не бросаются на человека за первую же ошибку – а Ники был с нами уже около полугода, верно? Думаю, нет смысла напоминать тебе, что за эти полгода он мог в тебе, мне или нас углядеть, учитывая, что углядел что-то даже Колин. – Алексис задумчиво, даже совсем хмуро качнул головой, и глубокая тень залегла между его тёмных бровей. – Ну да, а ведь выходит логично. Может быть, дело было не в Данише и не в нашей группе, а в Антоне – он что-то просёк первым? Тогда, судя по всему, еще в начале осени… Не знаю, какими путями, но Даниша, сдается мне, тоже с его подачи могли прислать, хотя, вероятно, у меня съехала крыша, и я ошибаюсь. – Неожиданно флегматично пожал плечами молодой человек. – Но то, что они знакомы – это факт, а после твоих слов – тем более. Штоф меня никогда не любил, хотя мы с ним толком-то и не общались, или, может, завидовал просто, кто уж его разберет.

– Ну да, он нас видел вместе. Как минимум когда Кира убрали.

– И ты молчал? Чудесно…

– А что я должен был сказать? «Мастер, за мной следит мой сосед»? – Возмутился Пан. – Тогда-то? Да ты б меня послал. Как всегда. – Пробурчал он.

– Кто тут еще кого посылает обычно, – хмыкнул Алексис.

– И как много человек знает, что мы здесь? Что ты здесь… – Спросил Пан, пропуская последнее замечание своего собеседника мимо ушей. Строить теории заговора – это, конечно, занятие увлекательное, но есть сейчас вопросы и куда более важные. – Они, – мотнул он головой в сторону двоих в кабине, – а еще?

– Они – нет, – качнул головой Алексис, – они знают только, что должны подчиниться всем моим приказам, когда мы окажемся на территории Низкого. Они простые рядовые, даже лица моего не видели. Так что по факту знает только один человек.

– Та девушка?.. – Начал мальчишка.

– Да. Она помогла мне с людьми и досмотром – вернее, его отсутствием. Зачем мне всё это нужно, она тоже не знает – хвала Империи, в охранке люди приучены не задавать лишних вопросов. Я сказал ей, что не знаю сам, насколько могу задержаться, но рано или поздно меня начнут искать, и рано или поздно даже она что-то расскажет. – Голос его звучал мрачно и напряженно. – Так что всё это – куда скорее отсрочка, чем спасение. Прости, я не смог сделать больше.

Куда уж больше?.. Пан не ответил, пытаясь привести сумбурные чувства хотя бы в маломальский порядок. Ну, кто тут думал, что ему всё надоело? Получил? Ааааа, проклятье… Слов, хоть сколько-то подходящих для описания происходящего, у Пана не было, было только странное ощущение, что все внутренности смотали жгутом и затянули в узел, – тошнотворное, болезненное и никак не дающее голове заработать нормально.

– Страшно? – Тихо спросил вдруг Алексис, задумчиво и словно невидяще блуждая взглядом по мрачным стенкам фургон.

– Вот еще… – вспыхнул тот.

– А мне страшно, Пан. – Мальчишка уставился на молодого человека изумленно, едва ли не потрясенно: что бы Алексис – и сказал такое… Глаза Высокого меж тем смотрели на него мягко и просто, кажется, так честно, как никогда прежде, чистые, как у ребенка, словно надрывая что-то внутри своей ясной синевой. По крайней мере, Пану захотелось сжаться в комок от этого взгляда, да и слова, такие едкие, будто все разом присохли к языку. Алексис слабо, вымученно улыбнулся и потрепал его по волосам. – Даже не знаю, из-за чего больше: что нас могут в последний момент поймать или что всё это действительно удастся. – Он качнул головой, словно отвечая каким-то собственным мыслям, потом отмахнулся от них. – Прости, парень, – голос его все равно звучал рассеянно, – нужно быть сильным и всё такое… А всё равно ведь не хочется быть ликвидированным, когда едва начал жить… Прости, что втянул тебя во всё это… – мальчишка лишь горько усмехнулся, не веря собственным ушам, и качнул головой. – И, знаешь, если завтра, правда, конец мира… Спасибо, Пан. Я так многому у тебя научился. У тебя, с тобой, и из-за тебя… Спасибо.

Наверное, его глаза в этот момент Пан запомнил до конца своей жизни.

***

Комната была маленькая, с узким, вытянутым горизонтально окном под самым потолком. В комнате все было белое – пол, потолок, стены, постельное бельё… Судя по свету, пробивающемуся через щель окна, сгущались сумерки – это если освещение там, снаружи, было естественным, а не настроенным ими на необходимую им волну. Прожившая всю жизнь в аквариуме стеклостен, при отсутствии последних Ия чувствовала себя странно – чувствовала бы, если бы это сейчас тревожило ее хоть немного.