Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 43 страниц)

– Одному в целой хате? – Алексис не говорил ему… Хотя он ведь и не спрашивал ничего такого. – Боюсь узнать, в скольких комнатах.

– Этого история умалчивает, – пожал плечами тот, – попробуй, спроси у него, если интересно.

Пану стало как-то не по себе от этой шутки.

– Откуда информация-то?

– В моей семье его давно знают, – обернулся к нему Артур, – а про жильё, я думал, все и так в курсе… Знал бы, что такую шумиху разведете – молчал бы, надо больно…

Продолжить мальчишкам не дали – Мастер Аккерсон спешно вошел в классную комнату, жестом призывая к тишине вместо приветствия, и начал занятие. Пан же крепко задумался, подперев кулаком висок.

В Среднем от старшего поколения съехать можно лишь в двух случаях: первый – если кто-то из твоей родни почил, и то лишь с условием, что ты уже женат. Второй – квартиру выделяет Империя новорожденному. Три поколения не должны жить вместе, так что, зачав ребенка в центре, можно хоть в тот же день подавать заявление на получение жилья – все равно раньше седьмого месяца его не получить. Пан подозревал, что это делается, чтоб избежать спекуляций недвижимостью, если в развитии ребёночка произойдет сбой, и он не появится на свет, но общественное мнение утверждало, что последние два месяца даются на переезд и привыкание будущих родителей к новому месту…

В Высоком Секторе, оказывается, все было по-другому. В Высоком квартиры могли продаваться и покупаться как какие-то личные вещи, и эта новость в голове Пана укладывалась пока что как-то со скрипом. Мысль о том, что человек может жить один, вообще была почти абсурдной – однако Алексис вот, оказывается, не будучи женат, действительно живет один, без родителей – по меркам Среднего Сектора не просто роскошь, но явление вовсе абсолютно невозможное. Не говоря уж о финансовой точке зрения. Пан и сам не совсем еще мог разобраться в своих ощущениях от этой новости: с одной стороны, наверное, здорово иногда бывать наедине с собой и свободно распоряжаться своими действиями, пространством и временем, с другой – какое же жуткое одиночество и оторванность от всего мира будет испытывать этот человек! Одиночество казалось Пану однозначно неестественным состоянием для человека. Теперь ясно, почему этот проклятый мажор еще и такой сноб… Да с ним, наверное, и так никто не ужился бы.

Возвращаться в общагу после всех этих разговоров было как-то особенно противно. Вроде только-только привык и смирился с Высоким Сектором и его мажорскими принципами, как снова его носом тыкают в их, Средних, неполноценность. Они вот с родителями втроем всегда жили в двух комнатах по 13-14 метров каждая, Марк с предками и двумя сестрами – в трех, примерно таких же, а тут, оказывается, можно жить одному на куда большей площади, ну что за фигня? Еще и продавать и покупать квартиры как какие-то вещи… Поднимаясь на свой второй этаж, Пан невольно поймал себя на мысли, что даже красота коридора (Алексис как-то упомянул, что такой пол называется наборным паркетом) уже не впечатляет его как прежде. Или он сам зажрался и не заметил? Святая Империя, как же бесит. Видимо, никогда у него не получится смириться с некоторыми вещами здесь…

Ко всему прочему эта неделя была еще и периодом его дежурства по кухне – а одна кухня прикреплялась к каждым пяти двухместным комнатам, каждый из жителей которых, очевидно, считал своим главнейшим долгом уделать ее как нельзя сильнее. С готовкой сам Пан уже хоть сколько-то начал находить общий язык, хотя и предпочитал питаться чем-нибудь хотя бы наполовину готовым (столовая была заведением разорительным даже по меркам кадетской стипендии), хотя продовольственные магазины и располагались далековато от Академии. И почему нельзя за собой по-человечески убрать, а не взваливать это на окружающих? А лучше уж тогда и на уборщиках не экономить, кадеты вроде тоже не прислуга…

Словом, настроение мальчишки уже не первый день оставляло желать лучшего, не переставая его самого удивлять, когда он стал таким ворчуном, завистником и чистоплюем.

По-детски злая обида, душившая Пана после последнего, такого краткого разговора с Алексисом на крыше, постепенно сходила на нет, да и порыв вообще взять и уехать на День Славы Империи к родителям – тоже. В конце концов, что ему там сейчас делать? Снова не отвечать на сотню их вопросов? Выкручиваться перед Марком? (Вот и угораздило же его язык распустить в тот раз! Как теперь тому вообще в глаза смотреть? Спасибо хоть, почти ничего ни про кого не выпытал…) И после всего этого единственному во всем пятом квартале тереться на параде в черной кадетской форме? Всеединый сохрани от такого счастья. Хотя Алексис, конечно, опять незнамо что о себе возомнит, когда все-таки увидит его в Высоком Секторе… Занят он, видите ли… Как он свободен, так Пан отчего-то все свои дела бросает, а как… Да ну его.

Сомнения Пана, однако, совсем скоро, буквально на следующий день, развеял Колин Кое – на очередном перерыве утащив мальчишку за ворота курить (Хвала Империи, этот хоть не знает дороги на крышу, а то и последней капле спокойствия можно было бы сказать «Прощай») и немало удивив Пана словами о том, что все перваки чуть ли не впервые в жизни, как выяснилось, по-настоящему с интересом и любопытством смотрят в сторону грядущего торжества. О том, как парад будет проходить в Высоком Секторе, да еще и для кадетов Академии, Пан, оказывается, в своем сумбуре чувств и правда особенно не задумывался. А Колин, услышав о его планах свалить в Средний, только вытаращил свои рыжевато-карие глаза: «Совсем дурак? Круто же тут посмотреть!» Значит, путей к отступлению и правда не осталось, если своим отъездом в эти дни он вызовет только большее количество вопросов.

Впрочем, как сказал Виктор Берген на одном из занятий немногим позже, от первокурсников Академии, кроме присутствия на параде, ничего особенного и не требовалось; это уже потом, ближе к третьему курсу, после распределения, каждое направление должно в своей колонне идти и что-то там представлять из себя (об этом Мастер, конечно, тоже так толком и не рассказал ничего, но хоть снял всеобщий нервный ажиотаж). Естественно, предложил мальчишкам отправиться вместе всей группой – и, естественно, встретил в ответ вяло-вежливое «может быть», однозначно трактующееся как «вот уж вряд ли». Вытащить что ли, правда, Колина на торжественную часть? С ним точно не соскучишься, а пойти вдвоем без остальных парней он наверняка будет не против. А то ведь так и совсем стухнуть можно.

========== Глава 37,5 ==========

Sinä ja minä liikennevaloissa,

Sinä ja minä slummitaloissa,

Sinä ja minä aamukasteessa*

[*Фин. «Ты и я на светофоре,

Ты и я в городских трущобах,

Ты и я по утренней росе» (пер. автора)

Из песни группы Negaive – «Sinä ja minä»]

После того, как Пан ушел – или, вернее сказать, даже сбежал, – сославшись на то, что уже поздно, а ему еще вещи собирать и в Высокий ехать до комендантского часа, Марк некоторое время сидел всё там же, на краю второго этажа фабрики, молча курил и думал обо всем, что происходит теперь в их жизнях, всем сказанном и еще больше – всём не сказанном.

Сейчас, конечно, засиживаться где-то до вечера для мальчишки стало значительно легче: после того, как Дана съехала к мужу, можно хотя бы меньше грузиться по поводу поздних возвращений домой (какое там «поздних», он позже девяти-то нечасто приходил, когда комендантский час официально установлен на 23:00). Старшая из сестер уже не первый год помешана на своих молодежных дружинах – и муженька себе нашла там же, под стать себе, так что для Марка не станет удивлением, если теперь их и без того не самые теплые отношения совсем сойдут на нет. С ней-то было совсем тяжело – ни себе, ни людям, и домой возвращаться не хочется, и шляться неизвестно где не получится. С Лаей всегда дела обстояли как-то проще: Лая, во-первых, старше него всего на год, а не на четыре, а во-вторых, всегда была тихоней, у каких, наверняка, в глубине души все не так спокойно, как кажется… только на разговор об этом ее никогда не вытащить – боится, как бы ни вышло чего. Может, это просто игра воображения, но Лая, кажется, с переездом Даны тоже вздохнула чуточку свободнее.

Больше всего, конечно, Марк опасался, что и Пан вернется, став очень быстро высокомерно расчетливым, каким представлялись ему Высокие на примере выскочки-сестры. Ну или бесконечно запуганным (что, впрочем, является двумя сторонами одной медали), как, наверное, любой на его месте, однако этого не произошло, и бывший одноклассник возвращался почти таким же… Почти. По осколкам рассказов Пана Марк словно складывал новые и новые детали мозаики – только осколки эти были вечно слишком мелкие и слишком мутные, а друг лишь качал головой и опускал глаза, поджав губы. Марк не задавал лишних вопросов, и, ставя себя на его место, признавался самому себе, что абсолютно теряется и не имеет ни малейшего представления, что должен испытывать сейчас Пан – неловкость? Злость? Сожаление?

Только Пан всё равно менялся.

Приезжал каждый раз другим человеком, новым и уже почти чужим, и сам этого абсолютно не замечал. Словно замороженный, и снаружи, и изнутри, настолько, что хотелось отогреть и растормошить его, заорать прямо в ухо, чтоб он немедленно вернул того непоседливого, невыносимо едкого и совершенно легкомысленного внешне подростка, с каким сам Марк сидел за одной партой два года. Этот же молодой человек был застегнут на все пуговицы, и в прямом, и в переносном смысле, хотя глаза его, слишком взрослые для его четырнадцати лет, и выдавали безумие, граничащее с безысходностью. И чем больше Марк думал обо всем этом, тем более уверялся, что эта стерильность Высокого Сектора пугает его (именно пугает, что для парня было, в общем-то, не очень свойственно) значительно сильнее, нежели так красочно расписываемая во всех учебниках грязь и жестокость Низкого.

То, что сказал Пан (вернее, показал без слов, одними глазами), выбило Марка из колеи еще очень надолго. Хотя он же толком даже ничего не сказал, только навел мысли в нужное русло. Ненужное, конечно, но куда уж тут деваться, когда твой единственный друг совсем спятил в своем проклятом Высоком Секторе. Казалось бы, вот так живешь себе, вроде знаешь человека уже лет пять, почти как облупленного, и тут вдруг оказывается, что он свихнулся. И хоть стой, хоть падай, а сделать ты ничего не сможешь, как минимум потому что он теперь ужасно далеко от тебя, в другом мире, и твоя жизнь с его пересекается от силы на несколько часов в месяц. Нравится тебе это или нет, а сделать ты ничего не сможешь – только спрашивать и (втайне от себя же) немножко тревожиться, как же жить дальше. Следовало ожидать, конечно, но не отсюда же.

Как всё это могло случиться, Марк решительно не понимал. Начиная с того, как Пана вообще выбрали (не каждый в пятом квартале верил, что такое на самом деле возможно), продолжая тем, что этот удод не вылетел со свистом назад в первую же неделю, и заканчивая последними, поражающими своей непредсказуемой оригинальностью, новостями. Очень в его духе, конечно – вляпаться в какую-то неведомую фигню, а потом ходить и вопить, что он ничего такого не говорил, не делал и даже не собирался подумать. Нет, ну всякое, конечно, бывало, но такое… Хотя ведь было, отчего взвыть – к Высокой-то, небось, вот так просто, будучи до мозга костей Средним из пятого квартала, не подкатишь. Интересно вообще, какие они там, Высокие девчонки? И ведь даже не рассказал ничего, засранец.

Конечно, Марк завидовал товарищу. Завидовал по-хорошему, радуясь, соболезнуя и тревожась, любопытствуя, хоть и понимал, что в такие дела своего носа лишний раз – а лучше и вовсе – совать не стоит. И все же каждый приезд Пана был для него событием важным и долгожданным – тем более что с Туром они сейчас общались все меньше, явно чувствуя, как расходятся их дороги, а о Пане не говорили и подавно – резкий негатив Тура, вспыхнувший в адрес бывшего одноклассника, Марка немало выводил из себя, но осознание того, что не его это дело по большому-то счету, затыкало ему рот. Да и не в его привычке было кому-то что-то доказывать. Переезд Пана – а, вернее, его возвращения, – и все новости, которые он приносил, все больше взращивали в Марке ощущение, что время, отведенное ему (он всегда думал, что им, а оказалось, что только ему), стоит на месте, в то время как жизнь Пана бурлящим водоворотом уносится куда-то вдаль, мимо. Уносит его одного, неизменно оставляя Марка позади. Нет, судя по проблемам, с которыми парень каждый раз возвращается на родные улицы, сам Пан остается все тем же раздолбаем, что и в прежние дни, да только проще и веселее от этого почему-то не становилось. Понятно ведь, что однажды он исчезнет из его, Марка Моро, жизни – и, скорее всего, в тот момент это пойдёт во благо им обоим. По крайней мере, представить Пана с какими-нибудь комендантскими кольцами(!), да еще и на развалинах фабрики вечно задымленного пятого было абсолютно невозможно – вполне резонно невозможно. Так что, может, лучше сейчас, чем потом? Сейчас хотя бы не так больно.

Честно признаться, мальчишка чувствовал себя последним выжившим на краю мира: сестры разом обе выскочили замуж, у них теперь другие заботы, единственный настоящий друг не просто свалил в другой мир, так еще и влюбился там в кого-то, предатель; школа через полгода закончится, а за ней – вообще пустота. Работать, очевидно, придется в отцовском магазине, хотя, было ли его желание на это, Марк и сам не знал. Жениться? Тоже странно. И вроде совершеннолетний уже, да только храбрости выбирать (так пафосно) свой жизненный путь это не прибавляло ни на грамм.

Пятнадцать лет, первый рубеж, ни рыба, ни мясо.

========== Глава 38 День Славы Империи (часть 1) ==========

世界が朽ち果てても　変わることのないものがある

涙をこらえてでも　守るべきものが僕らにはある*

[* Яп. «Даже если весь мир прогнил насквозь, кое-что останется неизменным,

Даже если мы едва сдерживаем слёзы, в нас самих существует нечто, что стоит защищать».

Из песни группы Orange Rage – «O2» ]

– Не этого они хотели, – покачала головой Лада, прислушиваясь к отдаленному шуму города, – и не за это боролись. Не за такие «праздники», не за Средний Сектор, не за серую умеренность и не за пустое выживание.

– Кто? О чем ты? – Ия удивленно подняла на нее глаза. Девушки сидели на заботливо принесенной кем-то из ребят еще в прошлый раз перекошенной скамейке недалеко от павильона и сортировали агитационные брошюры по трем коробкам. Желание девушек поработать в Парке Славы второго ноября у ребят из «Зеленого Листа» ни подозрений, ни возражений не вызвало – часть из них, будучи еще школьниками, были призваны оттрубить дополнительное (праздничное) занятие по патриотическому воспитанию, после чего следовать на парад со всеми. Признаться, Ия и сама не вполне поняла, почему на классы в ее школе (и нескольких других) проведение подобного же мероприятия повесили досрочно, первого числа, но спрашивать не стала – от греха подальше, ведь перспектива провести весь этот день с любимой вдали от посторонних глаз привлекала её несравнимо сильнее всех прочих альтернатив.

– Помнишь учение о Пророке? – Всё так же серьёзно взглянула на нее Лада. Пусть ребят, кроме время от времени маячащего где-то в дальней части Парка Паула, и не было рядом, говорить громче, чем в полголоса, переходя иногда вовсе на шёпот, девочки не решались. – “И вышел Один средь уцелевших и рёк: “Все беды людские есть из страстей людских, а существу, наделенному столь мощным разумом, не должно идти на поводу страстей своих и инстинктам як животным. И да будет человек человеком разумным, дабы разум не допустил боле тех катастроф, что вызваны были страстным порывом.” И пошли за нём люди, слушавшие его разумом человечьим, а не животной жаждой, объявляя себя людьми равными, братьями и сестрами по чистым мыслям, а те, кого коснулся Пророк рукою своей, получали часть света Его, становясь ближе к Истине, а те, кто оказались слабыми и неразумными, жались в стороне. Всем же на новой земле нашлось место под дланью Его”… – Голос её, быстро цитирующий строки Святого Слова Империи, звенел от волнения. – Так вот, те, кто пережил катастрофу в древние времена. Те, кто просил равноправия и безопасности, создавая Империю, те, кто «жались в стороне», их обманули, а когда они возмутились, их назвали дикими и заперли в резервации, бросив все силы на дрессировку новоиспеченных Средних. А те, кто не оказался заклеймен диким, кто вовремя просёк, что же происходит, стали Высокими, потому что получили «часть света Его».

– Да с чего ты взяла это всё? – И снова горячность, с которой Лада убеждала свою собеседницу, отчего-то заставляла последнюю насторожиться, словно сжавшись в комок, тщательно вслушиваясь в каждое прозвучавшее слово.

– Не знаю, – прошептала девушка, качая головой, губы ее мучительно дрожали, – а ты думаешь, все просто собрались – все, кто был тогда «диким», кто всю жизнь был «диким»! – и разом согласились на такой режим? Не верю я в это. Хоть что со мной делай, не верю. И обещали им другое.

Весь Средний Сектор походил сегодня на пчелиный улей, переполненный насекомыми, гудевший и вибрировавший от голосов, каких-то объявлений, смутно квакающих из десятков рупоров, и шума тысяч шагов, слаженно стучащих по влажному асфальту. Несмотря на свою монументальную торжественность, день Славы Империи всегда производил на Ладу впечатление гнетущее, особенно теперь, и она даже в мыслях своих оттягивала тот момент, когда им с Ией придется тоже влиться в поток шествующих к главной площади, как могла. О том, чтобы добраться пешком до плаца перед Домом Управления в девятом квартале, конечно, и речи быть не могло, главная площадь же двенадцатого квартала, если верить картам в телефоне, лежала не так уж далеко от Парка. Только всё равно успеют они двое туда только к самому концу.

– Знаешь… – задумчиво произнесла Лада, глядя куда-то вдаль, в небо, полусокрытое серо-желтыми, почти облетевшими вершинами деревьев, ещё совсем юных и хлипких, вздрагивающими на порывистом ветру. – Знаешь, я очень часто – да что там, почти всю жизнь, наверное, думаю в этот день о том, что мне жить… страшно что ли. Не то, что собой быть страшно, куда там… Оно, конечно, запрещено, но это другое, понимаешь? – И, не дожидаясь ответа Ии, продолжила. – Мне по сторонам смотреть страшно бывает, на людей: они все серые, одинаковые, они не люди, Ия, они словно машины, работают, пока заряд не сядет… Ходят на эти парады треклятые… Я вот всегда завидовала тем профессиям, которые обязаны на работе оставаться даже сегодня. Ну, врачи там… – речь её звучала очень тихо, неуверенно, то и дело перескакивая с одной мысли на другую. – И знаешь еще, отчего страшно? Я самого главного понять не могу: они просто боятся жить, как и я? Или они действительно… такие на самом деле? Неужто большинству и правда ничего не нужно, кроме стабильности, кроме работы, телеэкрана и одинаковых беретов под серым небом?.. Неужто правда ничего не интересует, не важно… Или они даже не думают, что бывает что-то другое, кроме этой рутины, кроме этого омута страшного, из которого не выбраться, если с головой однажды уйдешь в него?

– А что еще есть, а? – Ия повернула к девушке лицо и напряженно нахмурилась.

– Ты это серьезно? – В голосе Лады прозвучали неподдельные изумление и испуг.

– Нет, правда, ответь. Что есть?.. На самом деле, как ты говоришь…

Лада замялась, не то не находя слов, не то пытаясь выстроить мечущиеся в голове мысли хоть сколько-то стройным порядком.

– Жизнь есть, Ия, жизнь. – Голос её звучал твердо и уверенно, немного чуждо, и нотки прорывающегося отчаянии слышались в нем.

– Жизнь?.. – Переспросила та, переведя взгляд грустных темно-карих глаз в серо-синее небо. – Где? Как? Какая? Ты смогла бы объяснить им?.. Смогла бы – так, чтобы за тобой пошли? Чтобы было убедить, что эта твоя «жизнь» стоит им рисковать своей «жизнью», спокойной и стабильной, пусть она тебе и не нравится? Чтоб не повторить судьбу тех ребят, про которых нам даже ничего так и не рассказали…

– Но как, Ия, как можно жить всю жизнь – вот так? – Воскликнула Лада, переполненная эмоциями, вглядываясь в лицо любимой, и снова перешла на шепот, по привычке оглянувшись по сторонам, словно затравленный зверёк. – Мне страшно, мне так страшно думать о том, что и мне предстоит такая жизнь, что вот я уже вышла меня замуж, подарю Империи парочку, а то и тройку детишек-Средних, обрекая их на такую же, точно такую же безнадегу, как всё то, что мы видим каждый день… На бесцеремонные ВПЖ, на синие беретки в 5 лет, серые шляпки – в пятнадцать и черные… Сохрани Всеединый, не в те же пятнадцать… И ходить до самой смерти с каменной маской на лице, словно ты робот, до смерти уставать на монотонной работе с понедельника по пятницу, стоять на тупых молельных собраниях по субботам и заниматься накопившейся уборкой по воскресеньям. Неделю за неделей, месяц за месяцем, год за годом. А по вечерам смотреть лживые новости и тупую рекламу того, что на самом деле тебе не нужно, нарабатывая норму телевизионных часов, за энергопотребление которых потом тебе же и платить, и безотказно встречать комендантов ВПЖ, словно тебе не мерзко от того, что какие-то чужие, ненавистные тебе люди ставят вверх ногами твой дом, бесстыдно копаясь в твоих вещах… «Дикие то, дикие сё»… А наши «цивилизованные» спокойствие и безопасность разве стоят того, что мы за них отдаем? Знаешь, я иногда просто хочу исчезнуть. Чтобы никогда не было ни меня для этого мира, ни этого мира – для меня. Только я сейчас понимаю, что, прежде, чем исчезнуть, нужно сделать хотя бы что-то, что может остаться. Что может дать смысл самому факту, что я вообще когда-то была.

Тяжелое молчание опустилась на пустой павильон и весь Парк, позволяя обеим девушкам погрузиться ненадолго в собственные невесёлые мысли касательно всего, что было так горячо произнесено только что. Щелчок зажигалки, тихий всполох в пасмурном и влажном воздухе.

– Ты думала когда-нибудь о том, что будет дальше? – Лада теребила в пальцах прядь волос, щекоча ее кончиком свои тонкие губы и сосредоточенно рассматривая темнеющий, а затем белеющий пепел на кончике своей сигареты. Голос её был ровным и спокойным, почти безжизненным не в пример предыдущим горячим речам. Ия почему-то сразу почувствовала, что вопрос этот дался ей ой как непросто, а назревал задолго до этой паузы и всего этого разговора.

– Конечно, думала. – И еще почему-то Ие совершенно не хотелось озвучивать сейчас свои мысли на этот счет любимой девушке – слишком хорошо было время с ней и слишком мрачны мысли о будущем.

– И как? – Разумеется, спросила Лада, так и не глядя собеседнице в лицо.

– Ну… Если самый дурной вариант минует, нас не ликвидируют в ближайшее время. Жить долго и счастливо так, как мы живем сейчас, когда обзаведемся семьями и детьми… Возможно ли? Возможно, конечно. Только отчего-то совсем не хочется, правда? Ну а что тогда остается – идти грудью на баррикады ради сомнительного светлого будущего для всех? Будет ли такое будущее светлым для большинства? Ты же сама говоришь, что нам не узнать, какие они на самом деле… А революция… Революция должна быть вот тут, – девушка коснулась пальцем виска, – а не в террористических действиях. Ведь люди погибнут, не один, и не два, и власть снова может попасть в чьи угодно руки. Кто из нас знает, что с ней делать, с этой властью? Кому хватило бы сил и ума управиться с ней достойно – Высоким, Средним? Или Низким? Что бы делала ты, Лада Карн, если бы прямо сейчас вдруг оказалась на вершине мира? На обломках Империи в центре радиоактивной пустыни. Если мы придумаем, как, если мы все осуществим… Поднять восстание и даже вести его не так сложно, как отвечать потом людям, которые в тебя поверили, чего ради все это было. Как разбираться, кто какую носит маску, и что на самом деле находится под ней? Мы в своей жизни Высоких-то не видели, кроме ВПЖшников да моего папаши, а придётся… пришлось бы, – поправила себя девушка, – решать, что с ними, да и со всеми остальными, делать.

– Так значит, не будет у нас счастливого конца? – Прошептала Лада, заправив за ухо выбившуюся прядь волос и по-прежнему не глядя на Ию, а та поймала себя на мысли, что немного завидует ладиной сигарете, хотя сама и не курила. И как только сигареты всегда так драматизируют любую ситуацию?

– А счастливой середины тебе не достаточно?

Лада повернула к девушке свое лицо, и на губах ее играла мягкая улыбка.

– Ну что, тогда поможешь сначала придумать, что будем делать после Империи?

***

Can’t you see that you’re smothering me

Holding too tightly afraid to lose control

Cause everything that you thought I would be

Has fallen apart right in front of you

Every step that I take is another mistake to you

And every second I waste is more than I can take*

[*Англ. «Разве ты не видишь, ты душишь меня,

Держишь слишком крепко, боясь потерять контроль,

Потому что то, чем я, как ты думал, стану

Разрушилось прямо на твоих глазах.

Каждый шаг, который я делаю, – для тебя очередная ошибка,

И каждая секунда, которую я теряю, – куда больше, чем я могу себе позволить» (пер. автора)

Из песни группы Linkin Park – «Numb»]

– …я ничего тебе не обещал, – раздельно произнес Пан, и в глазах мальчишки Алексис увидел непривычно недобрую тень, – никогда.

– А я ничего не могу с этим сделать! Не могу перестать чувствовать то, что чувствую! – Алексис почти кричал; они стояли на пустом плацу, где познакомились полгода назад, под хмурым небом Среднего Сектора: Пан отчего-то в школьной форме, сам Мастер – почти в штатском, черной водолазке и камуфляжных серо-желтых штанах, какие носят обычно рейдеры. Вокруг них – ни души, словно человечество вымерло, и они двое остались последними на всей Земле, только черные тучи сумраком затягивали горизонт.

– А хотел бы? – Глаза Пана горели тем самым зеленым огнем, что выдавал в нем злость или обиду, с которыми так непросто было совладать, – хотел бы, что б ничего этого не было?

Слова эти отозвались в Алексисе гулко и пусто, словно удар колокола. Как, как, провалиться ему на месте, мальчишка умеет задавать именно те вопросы, на которые у него самого всё еще нет ответа?..

– Я не знаю, – просто и очень тихо выдохнул Алексис, встречая этот взгляд своими синими глазами, – иногда мне хочется ненавидеть тебя за то, что ты сделал с моей жизнью, иногда – ненавидеть всю прошедшую жизнь за то, что в ней никогда до тебя не было самой жизни. Чего ты хочешь услышать от меня?

– Только правду, – прошептал Пан. Хоть глаза его всё еще зло горели, губы, которые он нервно облизывал, явно готовы были в любой момент дрогнуть, – только не притворяйся, что тебе всё равно. Мне…

Резкий звук нового сообщения, донесшийся откуда-то из-под подушки, заставил Алексиса, едва не подскочив, вынырнуть из омута этого странного сновидения. Грёбаный сон, грёбаное подсознание и грёбаное утро. Кого там еще несет?

“Доброе утро, Мастер” – жизнерадостно известили входящие сообщения. Алексис упал лицом в подушку и вымученно улыбнулся. Проклятый мальчишка. Проклятое утро. Ладно, в честь Дня Славы Империи он даже не станет устраивать ему втык за такую дурную легкомысленность. Наверное, целой жизни не хватит, чтобы произнести вслух все то, что стояло за этими тремя словами. И уж тем более на фоне такого откровенно издевательского сна.

На часах 7.14, до будильника 6 минут. Казалось, спать бы еще часов пять-шесть… И куда только делась эта его вечная манера вскакивать ни свет, ни заря? Еще эти сны теперь. Мало ему вчерашних близнецов с их истеричным “Я не хочу без него!”, которые, признаться честно, не первый раз уже появляются. Проклятье. Хоть таблетки пей, чтоб это всё заглушить.

Кроме сна странным в это утро оказалось еще и очень неожиданное для Алексиса ощущение холода, таившегося где-то внутри позвоночника и пупырышками мурашек выступавшего на руках от прикосновения босых ног к кафелю пола. Почти непривычным для себя движением молодой человек закрыл широкую створку стеклостены (и как он не заметил, что за окном уже ноябрь, оборвавший последние бурые листья, а не такой привычный август?), мельком увидев, что термометр застыл на отметке +8, и ушел отогреваться в душ. Удивительно, но ни горячая вода, застелившая густым паром всю комнату, ни почти кипящий кофе справиться с ознобом так и не помогли.

Не помогло, признаться, вообще ничего – голова, по-прежнему чугунная, соображать отказывалась категорически, даже за руль садиться было как-то не по себе. Расколоться Империи в этот славный день, почему все это – именно сегодня, когда нужно быть собранным как никогда? Серая форма, специально отутюженная вчера в химчистке, черный дипломат в руке, волосы, еще чуть сырые после душа, и темные круги под глазами. Все, довольно, соберись, Алексис Брант, сегодня важный день, отдыхать будешь потом. Уж чем-чем, а нытьем ты точно ничего не добьешься и не сделаешь лучше – никому, а себе в первую очередь. Вдох-выдох. Отпустило? Да, как ни странно, немного отпустило. Или это только сила самовнушения?

Улицы Высокого Сектора, проплывавшие за окном автомобиля, словно вымерли, затихнув перед бурей.

Святая Империя, как же, оказывается, он устал. Буквально за неделю – или и того меньше, дней за пять, – до Дня Славы Империи все навалилось как-то разом: Виктор совсем выбыл из строя со своей подготовкой к операции, проводя с лечащим врачом куда больше времени, чем с напарником и студентами, так что вся его бумажная (и не только) работа легла на плечи Алексиса; репетиции к параду и оттачивание строевого шага (хвала Всеединому, его это почти не касалось, но присутствовать иногда приходилось), да и повседневные занятия никто не отменял… Хотя мальчишки из четвертой группы, признаться, его, наконец, начали радовать – кажется, поняли, что им в таком составе еще не один год сосуществовать, и хоть сколько-то начали друг к другу притираться, словно почву прощупывая. Странно, но в прошлые годы всё это происходило как-то быстрее и легче, и дичились они не так долго. Что ж, поживем – увидим, по крайней мере, и результаты последнего теста были далеко не так ужасны, как первые два-три, хотя во многом и оставляли желать лучшего. Ники вел себя вполне пристойно и начал, наконец, говорить с Мастером на индивидуальных часах, рассказывать какие-то истории о своём прошлом в Среднем Секторе или наблюдениях относительно других парней из группы. Со Стефом всё оставалось по-прежнему – появлялся он один-два раза в неделю, похожий больше на машину, чем на человека, но ни в какие подробности происходящего Алексис не вдавался, не его это дело. Быть может, он вообще сожалел, что сунулся во всю эту муть с программой «2 в 1», только признаваться в этом и думать об это ему отчаянно не хотелось, и он гнал эти мысли прочь. Лишь во сне снова видел уже дважды тот эпизод после разделения, слышал те отчаянные слова, произнесенные Стефом, которые так глубоко отпечатались в его сознании. Сказать бы Пану кое-что, да он наверняка не так все поймет… Хотя что там, на Пана времени тоже толком не было, и тот последний разговор на крыше (какой уж разговор, куцый его обрывок) оставил за собой неприятный привкус сомнения – а как же Алексис ненавидел сомневаться!