Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 43 страниц)

И как только Оурман мог так просчитаться?.. В голове сами собой возникли слова, которые Даниел говорил ему в день Посвящения. «Кир актер, каких еще поискать». Ох, Святая Империя, твой Ивлич тебя же и переиграл… Как же неприятно признаваться себе, что представлять дальнейшую работу без Оурмана почти невозможно. Спешным шагом Алексис спустился на второй этаж в западное крыло, в свой кабинет, бросив невольно короткий взгляд на соседнюю дверь, где еще вчера работал Даниел, а сегодня запертую и опечатанную, и отворил свою, успокаивая сбившееся внезапно дыхание. Швырнул на стол мягкий чехол планшетного компьютера, закурил в неизменно открытую форточку стеклостены и позвонил брату договориться о встрече завтра. Потом щелкнул кнопкой электрического чайника (по счастью, еще наполовину полного воды) в противоположном углу комнаты и тяжело опустился на стул, шаря по захламленному какими-то канцелярскими мелочами верхнему ящику стола в поисках таблеток анальгетика. Если б можно было такой же кнопкой включение и отключения регулировать собственные мысли. Алексис сжал виски пальцами – голова заболела просто нестерпимо еще в начале занятия – и, неосознанным движением теребя кольцо на указательном пальце, постарался хотя бы на пару минут отвлечься от окружавшей его реальности, когда раздался громкий, но вместе с тем словно бы неуверенный стук в дверь.

“Только не ты, пожалуйста, кто угодно, только не ты сейчас!” – Взмолился мысленно Алексис и громко разрешил ожидавшему войти. Разумеется, это не мог быть никто иной, кроме как Пан Вайнке. Он в этом кабинете, что, поселиться собрался?

========== Глава 17 [Раз]очарование ==========

А было бы славно сменить униформу на платье

Из голубой органзы

И засыпать вместе, не разжимая объятья,

Под звуки дождя и далекой грозы

[ Из песни Flёur – «Мы никогда не умрём».]

– Нас запугивают, но, спорим, никому нет до нас дела? Особенно теперь, когда вся Империя, должно быть, на самом деле на ушах из-за покушения и прочих забот… – Лада сидела по-турецки напротив Ии на нижнем ярусе жестких нар бомбоубежища, аппетитно поглощая еще теплую булочку с шоколадной крошкой – собеседница ее уже прикончила свою за увлекательным разговором, сама того, кажется, не заметив. – На самом деле ничто не поменялось – у них времени нет за всеми следить, не думаешь? Ну, найдут они для виду парочку-другую неблагонадежных, раструбят на весь свет… Но я уверена, что им сейчас не до того – да и Средние наверняка в большинстве своем напуганы так, что шагу лишнего не ступят…

– А, по-моему, сейчас, кстати, как раз самое удобное время, чтоб действовать. Помнишь, когда все случилось – ну, гроза, электричество гикнулось, мы с тобой…друг друга нашли… Так вот не мы одни, оказывается, да? Не знаю уж, что нам наврали, а чего недосказали о случившемся (и сейчас, и тогда), но только я, знаешь, что поняла? Не все сидят и боятся, Лада, не все. Средние сильнее, чем сами о себе могут подумать. Потому им и не дают шанса действовать никогда – потому что не Средние Высоких боятся, ну, должны бы бояться, – а Высокие – Средних. И еще знаешь, что? Система «вы – нам, мы – вам», конечно, в балансе, но Высокие от Среднего Сектора зависят сильнее, чем мы – от Высокого, – Ия говорила горячо и проникновенно, глядя Ладе прямо в глаза, отчего той стало в какой-то момент даже немного не по себе, – я имею в виду промышленность и заводы. У них – наука и политика, а у нас – еда и топливо. У них технологии, у нас – производство. А если бы мы начали действовать? Мы без их науки вперед не пойдем, но продержаться продержимся, а они без наших заводов и рабочих рук – вряд ли.

– «Действовать»? – Неуверенно переспросила Лада, тревожные и настороженные нотки звучали в ее тихом голосе.

– Ну, нашлась бы еще парочка-другая таких храбрецов, как тот мальчишка, авось и прикончили бы Владыку… А то на пустых словах ругать Систему многие, наверное, горазды, а вот набраться такой ненависти, чтоб начать действовать…

Лада задумчиво кивнула, когда вдруг легкий морозец пробежал внезапно по ее спине: Святая Империя, да о чем они говорят, что вообще городят? Они же одобряют мятежника, психа, преступника… Открыто одобряют, без страха облечь эти чувства в слова! Однако произнесла отчего-то нечто совсем иное.

– На ненависти не построить… ничего, ровным счетом, – задумчиво качнула гладко причесанной головкой Лада Карн.

– А что ты предлагаешь мне взамен ненависти? – Глаза Ии недобро сверкнули. – Смирение и покорность? Да я лучше сдохну, чем буду раздавлена и перемолота в мясорубке Системы.

– Нет, Ия, послушай! Невозможно, все это невозможно, если действовать вопреки, назло, наперекор. Невозможно – на ненависти и страхе, должно быть что-то другое… Что-то, для чего, ради чего можно было бы идти до конца.

– «Ради» чего? Ну ты прям Яниш из детских рассказов, – тихонько фыркнула Ия, – только вот ему было, за что умирать – за Империю, – а меня лично за нее не особо тянет коньки отбрасывать, да еще и в таком возрасте как он был или я теперь пребываю. Ох, Лада, – смягчилась девушка, – да все люди в Империи делятся на два типа: имперцев-Высоких, повернутых на своей идее и своей красивой жизни, и задавленных страхом всех прочих…

– И среди них, этих «прочих», вдруг возникает пятнадцатилетний мальчишка, «задавленный страхом», и добирается до самого Владыки? Нет, не так, все не так, ты что-то упускаешь, Ия. Что, если дело – в другом? – Лада чуть наклонилась к своей собеседнице, странно сощурившись. – Ия, представь, подумай, переверни всё вверх дном в своей голове. Представь, что дело – в другом, не в том, чего у тебя нет, не в том, где и как тебя ограничивают, уничтожают и ломают, представь… что главное – другое, главное – то, что есть, что у тебя не отнять никакими запретами. Можешь? Я… я сама, наверное, пока не очень понимаю, о чем говорю, как можно так думать и как объяснить, но я где-то на грани самого важного! – Вечно бледные щеки девушки запылали жаром, а голос звучал так, словно она запыхалась после долгого бега, но она была как-то непередаваемо свежа и красива, словно цветок, умытый утренним дождем. – Им не отнять тебя, понимаешь? Того, что ты на самом деле, того, как ты любишь, что ты ценишь, никакими запретами не растоптать, даже если ты спрячешься, как ёжик в собственные колючки… Оно там, внутри, оно всегда внутри тебя. Может, это даже и есть «ты сама», может, даже еще глубже… Система может ломать наши жизни, наши тела, представления о мире, но… но наше сердце… Они ведь правы, дикие правы, – Ладе самой не верилось, что она действительно осмелилась произнести столь страшные мысли вслух, но ее было уже не остановить, – дикие со своей любовью, со своим шальным сердцем, непокорным, непокорённым… Это ничего, что нам запрещено чувствовать, запрещено самостоятельно думать… Это ничего, пока мы продолжаем это делать, пусть и тайно, пусть и давясь самими собой… Главное только не останавливаться и не сдаваться.

«Такие, как она, творят историю, – пронеслось в голове у ошарашенной силой ее слов Ии, – такие, как она, ломают Систему и ведут за собой толпы. Такие, как она, а я – просто жалкая актриса на её фоне».

А Лада смотрела на девушку широко распахнутыми глазами, равно боясь и ожидая реакции той, ответа, если не вердикта, и ногти больно впивались в ее ладони – боль все же отличное средство отвлекать себя от страхов и нервов реальности. Смотрела, глубоко и прерывисто дыша, вздрагивая внутренне и едва не плача от ужаса осознания себя, своих мыслей и своих слов, и какая-то огромная мозаика собственной жизни будто складывалась перед внутренним взором девушки.

Сперва ты просто хочешь видеть человека – как можно чаще, потому что мысли о том, что он просто есть, становится недостаточно. Ты ищешь с ним встречи всеми возможными и невозможными путями, смотришь, смотришь на человека, пока не выучишь наизусть каждую его черту… Дурацкое чувство. Хочется знать о нем всё, жадно, до последней капли, до последнего слова, последней мысли, каждую мелочь, о которой сам он и не думает никогда. Рассказать всё-всё, что дорого и важно, и непременно быть понятым. Потом понимаешь, что и этого мало, хочется прикоснуться к нему – просто с ума сойдешь, если не почувствуешь его под своими пальцами, в своих объятиях… Глупое, проклятое чувство, когда ты сидишь в своей комнате, уткнувшись в компьютер, и пытаешься убедить себя, что всё в порядке, что всё на своих местах, и отвлечься – хотя бы на что-то… А на самом деле не можешь ничего сделать с этим ощущением абсолютной беспомощности, потому что – скучаешь. Не просто так хочешь оказаться рядом и увидеть, но… готов всё, абсолютно всё, что имеешь, отдать за короткий звонок, за голос, и весь мир – всю неладную Империю! – за то, чтобы обнять, прижать к себе так крепко и так долго, чтобы забыть, наконец, обо всём на свете. Опустошающее бессилие, а в нем – всё, в нем и злость на своё трусливое бездействие (которое почему-то зовется мерзким «осторожность»), и отчаянная, до слез пронзительная боль от того, что словно кусок от тебя самого отрезали – а назад не приставить. И нетерпение, словно внутри всё свербит, и томительное ожидание следующей встречи, которое на деле – сам ведь знаешь, – только раздразнит, раззадорит, разбередит рану осознания, что никогда по-настоящему вместе вам не быть. Ни здесь, ни еще где, ни сейчас, ни потом, ни еще когда. Невозможно.

А потом к ужасу своему Лада вдруг резко осознала другое, странное, не дающее покоя желание: Ию хотелось поцеловать. Поцеловать прямо в губы, дико, по-настоящему, пусть она и не очень-то сама и понимала, что это “по-настоящему” значит, и какое тогда может быть “не по-настоящему”. Мысль это повергла девушку в шок и крайнее замешательство: что за безумие, они же друзья? Ведь все школьные годы на уроках асексуального воспитания им раз за разом вдалбливалась непристойность физического контакта интимнее рукопожатия, мерзость диких инстинктов… Да и к тому же, они же обе женщины, такого просто не бывает… Лада даже не могла с уверенностью сказать, которое из этих утверждений представлялось ей более абсурдным и вызывало больше причин задуматься о состоянии собственного психического (или даже физического?) здоровья. Она свихнулась, расколоться Империи, она точно спятила! Внезапно отчего-то внутри стало очень даже весело – и правда, наконец-то все изменилось в этом сером среднем мире. Хотя какая разница, кто это будет, если это так и так незаконно?

– Убей меня, Ия, но, мне кажется… – голос, как и губы, предательски задрожал, когда она легко коснулась пальцами щеки девушки, – я начинаю влюбляться в тебя…

***

Об исчезновении Кира в группе не говорили – видимо, каждый из ребят понимал, что это не то дело, в которое им сейчас стоит совать свои носы, да и попросту не настолько привыкли друг к другу, чтоб доверить какие-то серьёзные мысли или догадки. Кира просто больше не было с ними – и этот факт нужно было принять, как есть, не вдаваясь в излишние подробности, запрятав грызущее любопытство куда подальше. “Ликвидировать”. Едва ли не самое страшное из слов в Империи звучало на задворках сознания Пана, словно зудел укус какого-то насекомого. Нет, быть не может того, что бы Кир был среди виновных! Как? Он же просто… самый обычный мальчишка, такой же, как и все они… Хотя Мастер Оурман тоже исчез. А Брант – на месте. Головоломка никак не хотела сходиться воедино в голове мальчишки, стремительная лавина событий уносила куда-то все дальше и дальше, лишая последней возможности затормозить хотя бы ненадолго, хотя бы отдышаться…

Признаться, Пану было жутко одиноко. По природе своей общительный и живой – даже порою чрезмерно для тех обстоятельств, что ограничивали и связывали его всю жизнь по рукам и ногам, – мальчишка вдруг столкнулся с полнейшим отсутствием отклика со стороны окружавших его людей (кроме разве что Мастера Бранта, да с ним все не так просто). С Антоном явно было особо не поболтать – слова Алексиса на его счет лишь подтвердили личные впечатления мальчика от нового соседа, – а из Среднего… Ну, в общем-то кроме Марка все прочие неплохие парни, с кем можно было иметь дела, от него, мягко говоря, отвернули носы сразу же после дня Посвящения, когда просочилась первая информация о том, что Пан был выбран. Ну да, ожидать следовало, но, честно говоря, было страшно обидно и противно – как будто он теперь и правда подсадной, ну фу. Как-то совсем не думалось и не представлялось, что он может им действительно однажды стать, что бы ни говорили окружающие. Хотя с его-то нынешней успеваемостью… Ох, хочешь – не хочешь, но до стипендии надо дотянуть. Хоть ты тресни, но надо. Знать бы еще, как.

Школа – дикие с ней, со школой, но вот что правда было почти обидно, так это родители, которые ни разу со дня его переезда в Высокий Пану не позвонили. Мальчишка, впрочем, и так не особенно знал, о чем с ними говорить, даже когда имел право что-то рассказывать, и всё же… Даже это формальное «как дела? – нормально» виделось ему приятнее этого по Уставу бесчувственного молчания.

А с Брантом вообще было странно: его хотелось ненавидеть изо всех сил – и почему-то совсем не получалось. Хотелось доверять – но тоже никак не выходило, несмотря на одну странную тайну на двоих. А самым идиотским было то, что больше вообще ничего не происходило. Казалось бы, проклятая гроза и те безумные поцелуи, о которых и вспоминать-то было не по себе, должны были быть началом чего-то, должны были вести к чему-то кроме этих странных взглядов… Или нет? А чего, собственно, он ждёт? С какой радости он вообще чего-то ждёт?.. Когда Пан поймал себя на этой мысли, щеки отчего-то горячо вспыхнули. Как же сложно о нём не думать…

Мальчишка невольно облизнул губы и, услышав негромкое разрешение, вошел в кабинет молодого человека. Тот, признаться, сегодня выглядел на редкость неважно, хотя это и придавало ему хоть какое-то сходство с реальным человеком, а не неким идеальным образом, которого в привычной Пану атмосфере пятого квартала Среднего Сектора существовать не могло даже в теории. И все же, несмотря ни на что, какое-то внутреннее ехидство подсказывало порой, что любые его, Пана Вайнке, слова, сказанные один на один этому человеку, далекому как луна на небе, сойдут ему с рук безнаказанно; и мысль эта не давала мальчишке покоя, даже если сам он никогда не признавался в ней перед самим собой.

– Что с Ивличем, Мастер?

– О ком ты?

Он что, смеется?

– Ты прекрасно знаешь. Что происходит?

– Как ты со мной разговариваешь, мальчишка? – Его холодное, уставное и впрямь совершенно безразличное спокойствие бесило сегодня, на фоне полного молчания по единственному вопросу, не дававшему покоя чуть ли не всему хоть сколько-то адекватному населению Империи, еще сильнее, чем когда бы то ни было прежде. За кого их держат, за детский сад? Они кадеты Академии Службы Империи в Высоком Секторе, а им не удосужились сказать ни слова по поводу происшедшего!

– Как считаю нужным, так и разговариваю. Ты со мной тоже беседы ведешь не очень-то как положено, – глаза его дерзко блестели.

– Если бы я их вел с тобой как положено, Пан, тебя бы здесь уже давно не было. Хватит вести себя как малый ребенок.

– Что с Ивличем, Алексис?

– Он выбыл, – глаза Мастера внимательно сощурились, но он, к превеликому удивлению Пана, даже не одернул мальчишку за то, что тот назвал его по одному лишь имени, – лучше забудь о нем.

– Что… Что произошло? – Нет, волнение не коснется его голоса.

– Он не прошел отбора, Вайнке, такое тоже бывает. – Алексис словно каждой нотой своего голоса давал мальчику понять, что этого разговора происходить и вовсе не должно, но Пан с равным ему упорством продолжал делать вид, что не понимает очевидного.

– И… что теперь будет?

– С тобой – ничего. Остальное тебя касаться не должно.

– Но… Это же из-за происшедшего, да? – Выпалил Пан на одном дыхании.

– Слишком много вопросов, Вайнке. – Пан скорее почувствовал, нежели услышал уже не скрываемую угрозу в голосе Мастера и, взглянув в его все такие же синие, но словно бы покрытые коркой льда глаза, уже не в первый раз подивился тому, как ласково и безумно они порой смотрели на него.

– Его скинут в Низкий? Или… или… – совсем тихо произнес он, не отводя глаз от каменного лица Мастера.

– Устав, кадет. Помни свое место. – И без того тонкие губы Алексиса сжались в линию. – Кира Ивлича в этом мире не существует и никогда не существовало, а всё, что ты о нем думаешь – не более чем плод твоего уставшего воображения. Ты меня понял?

Так значит, предчувствие не подвело, и Кира действительно ликвидировали? Пан почувствовал себя так, словно все его внутренности скрутили разом в один какой-то скользкий и холодный узел. «Алексис такое же чудовище, как и все Высокие, – Средний проглотил липкий ком, вставший внезапно вдруг поперек горла, и едва нашел в себе сил не сжать кулаков, – а мне… я его…по-настоящему…»

Один – два – три – выдох.

– Да, Мастер, – едва слышно прошептал он, не глядя на темноволосого молодого человека перед собой.

– Нет, Вайнке, – безжизненно откликнулся тот, – еще раз.

– Да, Мастер! – Отчеканил Пан, выпрямившись, едва сдерживаясь, чтобы не повысить голоса, ярость затопила его изнутри горячим потоком и наверняка сверкнула во взгляде светло-зеленых глаз, поднятых на Высокого. Святая Империя, как же он бесит.

Тот лишь кивнул в ответ.

– Свободен. – Внезапная безграничная усталость в голосе Алексиса в миг опустошила Пана, словно из переполненной бочки его гнева резким движением выбили разом всё днище, и он, не обернувшись, понуро вышел из помещения, бесшумно затворив за собой дверь.

Настроения заниматься не было, а Виктор Берген, худощавый темноволосый молодой человек, на фоне шебутного, неизменного энергичного Оурмана произвел впечатление растерянного, даже напуганного кадета, а вовсе не Мастера. Пан же витал в облаках, все стремительнее теряя последнюю надежду на свою стипендию, и урок упорно не шел в голову, а сердце грызло необъяснимое чувство вины, вины за эту усталость в голосе Алексиса, однако, как это возможно, где логика в этих чувствах, мальчишка уловить упорно не мог. Извиниться что ли? Хотя за что? Подумает еще… Ну уж нет, пусть только попробует подумать, что этот его «мастерский авторитет» что-то для него, Пана Вайнке, значит.

Только отчего-то полтора часами позже, спустившись по широким ступеням крыльца главного корпуса Академии, кадет все же догнал шагающего далеко впереди Алексиса и, оглядевшись украдкой по сторонам, дабы избежать лишних ушей, набрал в легкие больше воздуха, однако совсем не те слова, что думалось мальчишке, слетели внезапно с его губ:

– Что значит «ликвидировать» на самом деле? – Пан поднял на молодого человека свои очень серьезные серовато-зеленые глаза и буквально впился взглядом в его лицо. Тот лишь молча вскинул брови. – Все понимают, а на деле никто не знает, так ведь? Знают только, что – с концами. И все боятся, все Средние боятся Систему с самого первого дня.

– Закончи хотя бы Академию – может, узнаешь. – Пробормотал Алексис куда-то в сторону, словно пытаясь скрыться от этих глаз.

– Лекс… – Произнесенное так непривычно мягко и тихо, имя удивило, кажется, и самого Среднего. – Психушка? Тюрьма? Низкие? Смерть?..

– Не зови меня Лекс, я не ровня, – бросил, не оборачиваясь, Мастер.

– Да мне плевать, – отозвался Пан как-то отчаянно просто, – ответь мне.

– Когда как, Пан, когда как, – устало и шумно выдохнул Алексис все еще глядя куда-то в сторону, – ты просто подумай как-нибудь, зачем Империи могут быть нужны лишние Низкие? Хотя иногда психушки хватает, чтоб человек забыл, кто он…

От голоса Бранта, такого усталого, тихого и задумчивого, словно он размышлял вслух сам с собой, волосы зашевелились на голове кадета, и почему-то совершенно отпало всякое желание расспрашивать дальше, что тот имеет в виду под этими словами. Пан поежился и снова отчего-то почувствовал себя страшно виноватым за весь сегодняшний день, и ни прохладный ветер, разгоняющий летнюю жару, ни красота коридора общежития, снова потрясшая мальчика, ни домашние задания не смогли уже отвлечь мальчишку от этого щемящего чувства.

А в жилом втором корпусе как, видимо, и всегда кипела жизнь, и сновали туда-сюда возвращающиеся с занятий подростки. Антон Штоф, кажется, куда-то собирался, занимал собой разом все пространство комнаты, перебирал какие-то папки на полке над кроватью и что-то хмуро бормотал себе под нос, безуспешно пытаясь кому-то дозвониться, но на удивление смягчился при появлении соседа на пороге их теперь уже общего жилища. Пан не был настроен на разговор – больше всего хотелось повалиться на кровать, уткнуться носом в подушку и сделать вид, что сегодня не было никаких неприятностей, разговоров и сомнений, а на завтра не надо учить очередную порцию параграфов Устава. Однако дела не ждали, а отделаться от Антона парой дежурных фраз не удалось.

– К Бранту втираешься? – Голос молодого человека звучал столь спокойно и буднично, словно он спрашивал, не хочет ли Пан чаю.

– Что? – Мальчик поднял на соседа удивленный взгляд, не успевая нацепить маску безразличия.

– Ой, да ладно тебе, это нормально, – в глазах Антона вспыхнули на долю секунды какие-то недобро лукавые искорки, – только если хочешь пробиться, не к нему надо идти, а как минимум к его братишке – а то и еще куда повыше.

– Да с чего ты взял вообще? И что с его “братишкой”?..

– Пан, ну не надо, ладно? У Брантов все в семье большие шишки, неужто еще не знаешь? Брат – комендант, а папаша – советник. Думаешь, кадеты каждый день бегают после занятий с Мастерами поболтать? Парень, есть два пути к хорошей должности: хорошенько втереться в доверие или быть родней изначально. Подозреваю, что второе тебе не светит, вот и делаю простой вывод из того, что вижу собственными глазами.

– Я не… – внутри у Пана похолодело.

– И, тем не менее, я вас видел как минимум из этого самого окна на этой самой дорожке перед третьим корпусом. – Холодно закончил Антон, – Я смотрю, перваки нынче амбициозные пошли. Так чего ты хочешь?

– Вот и я думаю пока… – неуверенно произнес Пан, теряясь.

– Ладно, темни дальше, – качнул головой Антон, – не мое дело, в конце концов. Только что-то мне кажется, внедренный из тебя выйдет неважный, все на лице написано. Выбери что попроще, для твоего же блага будет. Младший Брант, конечно, личность легендарная, но с него, по-моему, еще рано брать.

– Легендарная?

– Ох, совсем зеленый… – в голосе Антона проскользнула не то насмешка, не то сочувствие, что показалось Пану совсем уж неправдоподобным. – Алексис получил совершеннолетие лет не то в десять, не то двенадцать… Не знаю уж, кого ему для этого пришлось укокошить, но факт остается фактом – прецедент, не писанный в Уставе. Его за это одна половина Академии на дух не переносит, а другая пророчит великое будущее… Хотя, ясен пень, всем по большому счету дела нет.

“Укокошил”? В глазах Пана едва не потемнело. Чтоб им всем пропасть, во что он ввязался?..

– А ты?

– А я. А какая разница? – Пожал плечами парень, потом подошёл к своему шкафу и принялся переодеваться в форму своего направления – темно-зелёную с белыми вставками, Пан так и не выяснил еще, к какому учебному подразделению она принадлежит, – явно давая понять, что разговор окончен.

Скользкий, однако ж, тип.

========== Глава 18 Узы ==========

Время шло бесконечно долго, словно тягуче, почти даже липко – от минуты к минуте, от часа к часу, даже как-то противно, словно в мутном тумане. Едва не попавшись прямо из кустов вокруг бомбоубежища в круг митинга МДН – молодежной дружины нравственности, – решившей вдруг собраться отчего-то именно возле ее школы (словно больше во всем квартале подходящего места не было!), Ия надвинула шляпку поглубже на глаза и поспешила выйти с другой стороны трансформаторной будки. Лады видно не было, значит, всё же не попалась, и то хлеб. Только уже возле самого дома, под аркой, ведущей во двор, какой-то парнишка-дружинник с синими полосками на фуражке придирчиво цыкнул и качнул головой, задержав взгляд на чересчур коротких волосах девушки, выбивавшихся из-под головного убора, однако ничего не сказал и поспешил в сторону круга собрания. Ия поморщилась внутренне – всегда терпеть не могла этих напыщенных, не по Уставу самодовольных ребят, строящих из себя невесть что: мол, взрослые никогда не вложат свои мозги в головы подрастающего поколения, и только изнутри должны расти чувства ответственности и долга. То есть патрулирующие дружинники вроде как и не запугивают, ведь они ровесники, да еще и с благими намерениями, а вроде как и перед Системой выслуживаются. Девушка на них нарывалась едва не каждый день, когда еще только произошла эта паршивая история со жвачкой в волосах, и они, непослушные, торчком стояли, хоть ты даже весь день в шляпке проходи. Неприятных историй тогда было хоть отбавляй – а вместе с ними, кстати, и жизненного опыта тоже, но теперь возраст и должность на работе позволял ей чуточку больше, все-таки школьный учитель – это уже куда значительнее, чем обозленный котенок из старших классов. И все же… дружинники ни у одного нормального Среднего ничего, кроме презрения или страха, отродясь не вызывали. Ладно, коменданты со своими ВПЖ, к ним хотя бы привыкнуть можно (давненько их, кстати, видно не было в ее доме), раз никуда не деться, но выскочки-подростки из МДН – это уже ни в какие ворота. Прихвостни имперцев. А, впрочем, какая разница? Не тронули – и то благо, а об остальном не стоит и думать, раз минуло.

Вечер вышел какой-то никчемный, и отец не вернулся даже к ночи, когда девушка так долго и тщетно пыталась уснуть, и все, наверное, было бы как обычно, если бы не сегодняшний разговор, отдающий каждый словом как ударом в черепную коробку; если бы не все то, что произнесла сегодня Лада, окончательно спутав и смешав мысли и чувства девушки. Мало ей было тех откровений о диких, о чувствах?.. Только после того краткого поцелуя – подумаешь, казалось бы, мимолетного прикосновения, – что подарила Ие Лада в мертвой тишине бомбоубежища, что-то внутри словно надломилось.

«Начинаю влюбляться в тебя».

Нет, невозможно. Любовь – это болезнь диких, древняя форма безумия, которую Империя искоренила у цивилизованного народа уже много-много лет назад, ей неоткуда было взяться сейчас! Но даже теперь голос Лады все еще стоял в ушах Ии. Девчонка сошла с ума, точно сошла с ума, если говорит о таком. Да и вообще, после всего, что наговорила Лада за последние их встречи, голова шла кругом. Любовь… Абсолютно все, что читала в книгах и учила в школе Ия, единогласно предостерегало читателей от этого пагубного чувства, делающего человека безвольным и жалким, неверным и слабым… Чувства, охватывающего всё человеческое существо, не оставляя место здравому смыслу и рассудку, не позволяя человеку адекватно действовать и вообще смотреть на вещи. Неужто теперь жизнь преподносит именно ей такое испытание, такой жуткий выбор? Нет, не с ней, с кем угодно, только не с ней. Она и так зашла уже слишком далеко… Они обе.

Чем больше смотрела девушка на Ладу, чем больше слушала ее речи, становящиеся все более и более абсурднными, тем сильнее пугалась, во что ввязала своё бывшее когда-то спокойным существование – со своими, разумеется, проблемами и вопросами, со своими неразрешенными тайнами, с почти ненавистным ею отцом, с работой и прочим. Променяла – на что? На тайные незаконные свидания в подземелье с безумной девчонкой, открыто одобряющей диких, девчонкой, зашедшей столь далеко, что дерзнула подарить ей поцелуй, это странное, нежное прикосновение, от которого сердце пропустило почему-то удар, и то страшное, неведомое безумие, что зовут любовью? Нет, невозможно. Ия не такая. Она взрослая, трезвомыслящая и вполне себе законопослушная Средняя, а не преступница.

Но самое странное – и почти даже пугающее – при всем этом было то, что сама она, Ия, знала в глубине души, что ничто не напрасно, что игра (однако ж, «игры» у нее…) стоит свеч, что она не хочет ни о чем жалеть. И все же, нет, «влюбляться», это, конечно, слишком, это Лада уже загнула лишнего. Ия вспоминала себя, которой она была еще так недавно, в начале лета, и вспомнила Ладу, трепещущую от малейшего шороха листьев, и вспомнила всю ту нежную заботу, которую так хотелось подарить девочке, их робкую дружбу… Так почему теперь она боится, да и чего? Что изменилось? Разве в них изменилось что-то, из-за чего она так отчаянно хочет теперь бежать, не оборачиваясь, и снова прятаться от всего мира?

«…я начинаю влюбляться в тебя»

И в чем, развалиться Империи, вообще разница между тем, что связывало их тогда, во время грозы, и теперь, что связывает их в школьном бомбоубежище?.. Разве могут несколько слов, произнесенных тихим шёпотом, изменить что-то настолько радикально и резко? Ия не знала, что ответить себе, а безымянная неизвестность пугала ее более всего прочего, неизвестность грядущих изменений, вновь неслышно подкравшихся к ее спине, изменений и внутри, и снаружи нее, которых, как ни старайся, уже невозможно было бы избежать. Она словно не успевала за Ладой Карн, не успевала понять и принять того, что происходило с последней, не успевала в их редкие встречи, от разлуки до разлуки, прочувствовать и перенять всего, что бурлило в душе ее подруги.

Подруги…

Нет, правда, Ладу хотелось беречь словно какое-то тайне сокровище, охранять от всех невзгод, хотелось сделать счастливой, дать забыть обо всем дурном, забыть обо всем мире, что злит или обижает ее… С Ладой хотелось всегда быть рядом, всегда видеть, слышать ее, чувствовать тепло хрупкого тела, каждое легкое движение; делиться с ней всем, что у нее самой, Ии, есть, и доверять все мысли, даже самые крамольные, которые никто более не поймет, просто быть нормальной, настоящей, быть собой, не притворяясь ради Империи кем-то другим. С ней хотелось весь мир делить напополам, на двоих, так жадно и эгоистично, навсегда, без Уставов и Систем…

Но «влюбляться» или «любить», потеряв рассудок… Убереги Империя от этих страшных слов.

Что же они наделали? Как быть дальше и как смотреть теперь этому человеку в глаза снова? Ия не находила себе места, как не могла найти и ответов на многочисленные вопросы, перемешивавшие в кашу все, что было в ее голове, даже и на следующий день. Урок за уроком отчеканивая положенный второклашкам материал, урок за уроком – с безжизненной маской на лице, запершись внутри себя на замок потяжелее того, что ограничивал вход в бомбоубежище. Лада… Нет, невозможно, она не имеет права потерять этого человека из-за одной своей растерянности, из-за своего страха. Делать вид, будто ничего не было? Ия не знала, не могла понять, что же будет тяжелее и обиднее для Лады – не для себя, – и как избежать этого, как обойти, если обойти уже невозможно. Ах, это страшное слово «любовь», зачем, зачем, Лада, ты сказала его, зачем, когда можно было остаться, когда можно было остановиться в том огромном, что они две и так имеют! Зачем было рушить?.. И почему одно это глупое слово пугает ее, Ию Мессель, куда сильнее, нежели всё то, что наполняет ее сердце все это уходящее лето, что изменило ее жизнь так резко и внезапно?..