Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 43 страниц)

– «Нормально»? – Краем глаза Мастер успел заметить, как сжались в кулаки ладони выпрямившегося внезапно мальчишки. Как же неприятно смотреть на человека снизу вверх. – Да пошел ты, Алексис Брант. Ты просто жить не можешь спокойно, если есть кто-то, кто тебе не подчиняется. А я тебе не нужен – никогда не был и не буду.

– …но хотел бы. Даже уходя, хотел бы… – Как-то сами собой слова эти точно прозвучали утверждением, а не вопросом. «Если бы только мир был устроен иначе».

– Пошел ты… – прошептал Пан совсем неслышно, качнув головой, и, подцепив на ходу лямку валявшегося на полу у его ног рюкзака, вышел.

Да, видимо «нормально» поговорить им действительно совершенно невозможно. Где бы набраться еще такого нечеловеческого терпения, чтобы выдержать это всё и не сломать мальчишку прежде, чем он сможет сам всё понять.

На следующую пару, проходившую, по счастью, у второго курса, а не первого, мозг, нашептывающий всякие неприятные мысли, удалось отключить, отведя занятие сухо и кратко, только ехать домой почему-то совершенно не хотелось. Алексис зашел к Мастеру Аккерсону и убедился, что никаких новостей о переводах пока еще нет, зашел к Мастеру Бергену, не узнал ровным счетом ничего хотя бы сколько-то важного, вернулся в свой кабинет, неспешно собрал вещи, сам не отдавая себе отчета, зачем снова тянет время, словно ждет чего-то или кого-то, выкурил сигарету и, заперев дверь, вышел, наконец, на улицу к своей машине.

Где-то на задворках сознания мелькнул отчего-то тот июньский день, когда Даниел догнал его на ступенях Академии с просьбой подбросить до дома, а потом, в машине, говорил странные вещи, ошарашившие Алексиса так надолго: «Брант. Если я замечу между тобой и ним хоть какие-то чувства, ты знаешь, что я сделаю».

Разве кто-то еще, кроме предыдущего напарника, сказал бы ему такое? Разве кто-то предупредил бы? Или, может, действительно что-то является не тем, чем кажется, и хватит уже вести себя как слепой кретин, а стоит хотя бы попробовать посмотреть на вещи с другой стороны? Глазами ликвидированного напарника или глазами кадета, считающего себя игрушкой…

«А я тебе не нужен – никогда не был и не буду».

Если единственный способ не потерять его – отказаться от него (или только от всего того, что сам Алексис успел придумать себе в своей дурной голове?), готов ли он пойти на это? Просто представить каждый день без его серо-зеленых глаз и соломенных волос, без его дерзостей и рвущихся изнутри лучей ликования от каждого даже самого маленького успеха в учебе. Без постоянного – пусть и не вполне осознанного – ожидания, что постучавшимся только что в дверь кабинета окажется именно он с очередной порцией претензий и какой-то совершенно не по возрасту детской наивности в проницательных и живых глазах.

Просто увидеть однажды в бледно-серой форме мастера не Колина Кое, похожего на Даниела Оурмана, а его, Пана Вайнке. Не похожего ни на кого.

«Потерять, чтобы не потерять? Какого же дикого ты творишь со мной, мальчишка?.. Подчинение… Да я сам полностью в твоей власти».

Остаток дня пролетел незаметно за подготовкой аттестационных тестов под тихий шелест какой-то полупознавательной передачи с телеэкрана, редкими звонками младшему Бергену и чтением никак не желавшей влезать в голову книги о важнейших принципах работы Совета и советников. Только под вечер всё то, что пряталось весь день в самой глубине сознания, прорвало что вулкан, сжигающий потоком лавы все на своем пути. Да и пропади всё пропадом, хватит безумия. Так будет правильнее – и они оба это знают. И он сам, Мастер Алексис Брант, никогда не позволит Пану отправиться из-за него на место Кира Ивлича. Всё правильно, мальчишка должен идти дальше…даже если это возможно только без него самого.

Гудки на другом конце трубки быстро прервались вопросительным «Да?»

– Пан? Мои извинения, что так поздно.

– Всё в порядке, Мастер, разве кто перед аттестационной неделей ляжет спать в двенадцатом часу?

– Лечь – не ляжет, а беспокоить не положено. Пан, я просто хотел сказать, что рассмотрю твоё сегодняшнее заявление. Но едва ли заранее могу обещать желаемый результат – не помню подобных прецедентов.

Пауза. Ну же, почему теперь ты молчишь?..

– Хорошо. – И почему его голос звучит теперь так глухо, неуверенно и безжизненно?.. – Завтра об этом поговорим, Вы были правы. Храни Империя грядущую встречу.

Не сломаться бы самому прежде мальчишки.

========== Глава 27 Много и мало ==========

Who’ll save your world

If not you tell me who

I will guide you I will guide you

Who’ll save your world

If not you tell me who

Let me guide you and then follow you*

[*Англ. «Кто спасёт твой мир,

Если не ты сам, скажи мне, кто?

Я поведу тебя, я поведу тебя

Кто спасёт твой мир,

Если не ты сам, скажи мне, кто?

Позволь вести тебя, а потом последовать за тобой» (пер. автора)

Из песни группы Deine Lakaien – «Who’ll save your world»]

Наверное, никогда прежде за семнадцать лет жизни Лада не ждала субботней молитвы с таким горячим нетерпением и никогда так воодушевленно не ходила в магазин, забрав Ину из детского сада.

В магазине они с Ией даже не здоровались – только поглядывали друг на друга украдкой между стендов и прилавков, а потом, рискнув, поднимались вместе на лифте каждая до своей квартиры. Порой Ладе казалось, что большего счастья не может и быть – и память услужливо затирала часы и минуты, проведенные наедине в подвале бомбоубежища, и тот странный день в середине июня, когда она внезапно обнаружила себя незваным гостем на кухне дома у простуженной Ии. Лада знала, что так теперь будет, наверное, еще не один раз, что стоит придумать какую-то систему встреч с Ией без Ины, чтоб девочка, упаси Всеединый, не заподозрила чего дурного… Опасаться доноса сестры было вообще ужасно тошно и обидно, но Лада оправдывалась перед собой тем, что желает уберечь и девчонку от…Чего? «Собственного дурного влияния» – сказала бы Ия не без этого своего спокойного сарказма в голосе, и, наверное, была бы права. Как бы то ни было, малой необходимо было остаться в стороне, Ина не должна была даже догадываться о самой возможности своей сестры оказаться неблагонадежной, не должна была даже задуматься об этом. И от этого чувства Ладе снова становилось не по себе, ведь как далеко, оказывается, зашла паранойя и преступность её поведения, если она уже начинает искренне бояться четырехлетней Ины… Тем не менее, что бы ни чувствовала девушка к Ие Мессель, сестра не перестала быть для неё чем-то особенным, светлым сокровищем, которому ни в коем случае нельзя было дать запылиться и поблекнуть, которое недопустимо было запятнать собственной грязью.

Несмотря ни на что, минуты эйфории от кратких, ничем, казалось бы, не заполненных встреч, перевешивали с лихвой часы скуки в домашнем быту или усталости на работе. Минуты эйфории не только и не столько, быть может, от самих встреч или даже от самого факта существования Ии Мессель, сколько от дурманящего ощущения полной власти над собственной жизнью, несмотря ни на какие внешние обязательства. Лада знала – а главное, ощущала всем своим существом в эти дни, – что она может. Даже не имея права, не имея средств, она может всё, потому что она жива, потому что она видит, слышит, мыслит, любит, и список этот можно продолжать бесконечно долго! Эйфория самой жизни переполняла девушку, давая столько сил и энергии, сколько прежде ей не пришло бы и в голову ожидать от хрупкого человеческого тела, а вместе с тем сама она едва не взлетала в небо, неподвластная более силе гравитации.

В звуках почти всюду и почти постоянно включенного телевещания девушка каждый день жадно ловила отзвуки важных новостей – кажется, никогда прежде она не относилась столь трепетно к деталям и мелочам, на которые в другое время не обратила бы и половины своего нынешнего внимания. Порой она замирала за рабочим столом, выпустив из рук очередной треугольник теста, которому должно было вот-вот стать рогаликом, или влажную тряпку для уборки и вслушивалась в голос диктора, едва различимый за шумом кухни. Девушка и сама с трудом могла объяснить себе, чего именно ждет услышать нового или важного, хоть сколько-то правдивого, а не перекроенного на «Средний» лад, но только два имени не давали ей теперь покоя ни днем, ни ночью.

Кир Ивлич и Абель Тарош.

Которые ни единого раза не прозвучали ни в одном новостном выпуске. На деле она ничего не знала о них, но только в одном ужасно глупом и наивном суждении была уверена на все сто, а то и больше, процентов: если бы только возможно было вернуться назад во времени и переместиться в пространстве вовсе неизвестно куда, она была бы с ними – тогда или теперь, – и за закрытыми дверями, в «Высокой» части интернета ее имя стояло бы в одном ряду с их именами. И здесь сейчас её бы уже не было.

Её бы уже не было.

Она ничего не знала о них – догадывалась, правда, что всё как всегда, как и в детских фантазиях свелось бы к тому, что она девчонка, а девчонкам положено до скончания веков сидеть дома и не рыпаться, и кто она вообще такая… Нет, они были не такие. Они просто не могли быть такими! А потом она внутренне горько смеялась над собой, мол, придумала себе опять сказку, в которую поверила, нашла нового кумира, которого в глаза не видела никогда (и никогда уже не увидит), а готова чуть ли не полмира отдать за то, чтобы быть… такой. Быть на него похожей. Не ждать кого-то, кто придет и будет, но быть им самой. Чтобы не терять свою жизнь, прячась за полками магазина, но вести людей вперед и давать им то, о чем у них не хватает сил или смелости мечтать самим. Хотела сама быть лучше и сильнее – во всем, – чтобы донести до каждого эту эйфорию жизни, что захлестывала её теперь с головой, чтобы каждый узнал, что он может, что он достоин…

Только на деле вместо всех тех битв и революций, что происходили в голове девушки, Лада снова мучительно придумывала причину или хотя бы пустой предлог, под которым смогла бы сбежать на ближайших выходных из мужниного дома, не вызывая подозрений или желания проверить правдивость её слов, и уши ее, скрытые полями черной шляпки на улице и кромкой белого поварского колпака на работе, огнем горели от подобных мыслей.

«Не смей говорить себе, что шанс упущен, Лада Карн! – Зло шептал неведомый голосок внутри ее сердца. – Не смей сомневаться!»

А меж тем осень золотила листву деревьев и кустов на немногочисленных газонах одиннадцатого квартала. Листья умиротворяюще похрустывали на ветру, едва слышно в непрерывно звучащем гуле всех трех ярусов дорог, причудливыми щупальцами опутывающих жилые высотки. Лада это заметила первый раз именно во время их с Ией позавчерашнего разговора во дворе детского сада, когда порыв ветра, показавшийся ей внезапно на удивление холодным, сорвал с одного из каштанов совсем уже сухую желтую лапу и бросил в траву девушкам под ноги.

Из небольшого, наполовину загороженного холодильником окошка кухни на работе девушка могла видеть лишь дурно заасфальтированный мешок внутреннего двора без единой травинки, куда нечасто пробивался солнечный луч, и времена года словно вовсе обходили его стороной. Солнечный луч, конечно, и без того не был частым гостем в Среднем Секторе, особенно осенью (и почему только Ладе так отчаянно не верилось, что в Высоком постоянно царит такая же безнадежно унылая погода?), но совсем не видеть деревьев и неба меж постоянными потоками машин на всех трех ярусах дорог казалось ей чем-то неправильным, до отвращения неестественным. Из каких-то книг Лада знала (хотя и с трудом могла это представить), что слово «лес» употреблялось прежде относительно деревьев, а не каменных столбов, уходящих на многие метры вверх подпирать монорельс и прочие творения умелых человеческих рук, но представить разом столько деревьев – зеленых деревьев с раскидистыми кронами, за которыми почти не видно неба, – нет, у девушки не хватало ни дерзости, ни наивности, ни воображения.

А может, их, Средних, еще до изъятия из пробирки специально «настраивают» воспринимать добрую половину цветовой гаммы в блеклых тонах? Быть может, на самом деле весь мир… совсем не такой, каким знают его они, специально лишенные способности увидеть? Девчонке вдруг стало по-настоящему страшно от этой мысли, и она спешно выкинула ее из своей головы. Нет, глупости, не может быть. Того леса, который из деревьев, говорят, даже в Низком не осталось, хотя про Низкий чего только не говорят. Лично ей, почему-то, Низкий Сектор и без того всю жизнь представлялся выжженной пустыней как и то, что, вероятно, лежит за пределами Империи, какой бы бескрайней и всеобьемлющей она ни представлялась в Святом Слове. «Говорят, говорят…» А что вообще они, Средние, знают не понаслышке, не подкорректированным под Устав? Ия вон, несмотря ни на какие свои домыслы, учит своих детей как все, как положено, словом, «как надо». А как надо? Есть ли хоть капля правды в том темном море установленных правил, окружающем их день и ночь? Да и будет ли правдой такая правда, если она отлична от нормы? Ох, и заносит тебя, Лада, порой… А ведь кое в чем Высокие, будь они неладны, точно просчитались: вся эта ручная механическая работа, не требующая специального образования и глубоких знаний, однажды все равно непременно входит в привычку, заучивается до автоматизма – и тогда в свободную голову могут тихо-тихо закрасться мысли.

***

Do you care now? Do you know how?*

[*Англ. «Теперь тебе не всё равно? А ты знаешь, как это?»

Из песни Cher – “All or nothing”]

Лишь плотно затворив дверь за своей спиной, он позволил себе выпустить сквозь плотно сжатые зубы весь имевшийся в грудной клетке воздух, что прозвучало едва ли не шипением. “Но хотел бы”. Дикие его забери, самодовольный мажор! Что-то внутри Пана дрожало, когда произнесенное Алексисом замечание вновь звучало в ушах, и готово было вот-вот оборваться, разбившись на осколки.

Он ему еще покажет…

Трясло его, кажется, до самой общаги, где волей-неволей пришлось, выдохнув, взять себя в руки – мало ли, у Штофа глаза на затылке, или он эмоциональный фон человека поверхностью кожи чувствует.

– Привет, Антон. Слушай, могу я тебя попросить о небольшой помощи? – Пан придал голосу почти непринужденной уверенности, что, признаться, было не так-то просто, как казалось сперва.

– Попросить можешь, – откликнулся тот как всегда бесчувственно, не отрываясь от висевшей над его письменным столом серебристо-белой проекции человеческого мозга, в которой от прикосновения его стилуса некоторые зоны загорались зеленым или красно-оранжевым цветом, – если помощь в моих силах.

– У меня в базовой модели поединка не выходит захват с плеча, никак, – начинать, так сразу с самой сути, – я вообще самый слабый в группе по рукопашному бою, а ведь рост должен быть моим преимуществом. Ты можешь провести со мной пару тренировок? Если есть время, конечно…

«Чтоб я сдох, я должен суметь, – зло крутилось в мозгу Пана, – даже Антона вытерплю лишний час, но я покажу этому… этому… чего я стою!»

– Не в росте дело, Пан, – качнул головой Антон, выйдя из-за стола и подтолкнув Пана в центр комнаты, потом встал чуть позади него, как это делал на тренировке Алексис, и начал объяснять по отдельности, в деталях, каждое движение. Ниже соседа почти на целую голову, Антон двигался удивительно легко и четко, ничуть не уступая Мастеру Бранту, твердо направляя руки и тело мальчишки своими руками:

– Смотри, здесь правая рука идет назад, а левая… Нет-нет, хватая меня за шкирку, ты ничего не добьешься. Тааак, потом чуть наклон… По сути, ты должен перебросить меня через себя… – к удивлению Пана, Антон оказался и правда очень неплохим тренером, и все же он чувствовал себя неловко, – …то, что я ниже тебя, сейчас будет на руку, но надо быть проворнее, с одного взгляда оценивать противника, в чем твое преимущество, а где – слабые места. И решительнее. Следи за реакцией, Пан, ты по сути должен предупредить удар, а не защититься. Запомни, что тренировка ничем не отличается от настоящего поединка.

Тренировка-то не отличается, а вот Алексис… Проклятый мальчишка!

В замедленной драке, словно в танце, молодые люди неловко балансируют между мебелью в центре тесной комнаты.

А вечером он позвонил – Мастер Брант – и сообщил, что согласен с выдвинутым кадетом требованием. Пан, наверное, и сам не понял, что именно в минуты этого разговора кольнуло его так больно, что делать больше уже ничего не хотелось. Только сухо поблагодарить Антона за этот краткий урок и лечь спать носом к самой стенке, без ненавистных снов, где все по-другому.

Занятия у четвертой группы были на следующий день только после большого перерыва, во второй половине дня, а с Первым Мастером еще пуще – только последний час, во время которого Пан молчал словно рыба и всячески делал вид, что его здесь вообще нет, хотя от проверочного теста его это, разумеется, не спасло. Алексис внешне был по Уставу сдержан и почти даже меланхоличен – хотя, может быть, мальчишке и показалось невесть что, слишком уж несовместимыми казались ему два этих понятия. Только парни – Артур и Колин – в конце дня задержались немного, подозвав Пана к себе, спросили, не знает ли он, отчего Дени не было на занятиях, что Стеф такой бледный? Пан, конечно, не знал, да и едва ли сам бы обратил свое внимание на этот факт, очевидно связанный с теми самыми переменами, о которых вчера говорил Мастер.

Да, Мастер. Он уже запирал дверь в свой кабинет комбинацией цифрового замка, когда Пан спешно подошел и чуть замялся, потом словно вспомнил, что пришел не нагоняй получать, а качать права, и выпрямился, решительно глядя сверху вниз на стоящего в двух шагах перед собой Мастера. Получилось всё равно неубедительно.

– Ну… Вот. Насчет вчерашнего разговора…

– Ох, Пан, – выдохнул тот, – пройдемся? Поговорим, заодно покажу кое-что, – Мастер перехватил поудобнее папку и зачехленный компьютер и направился в сторону западного крыла. Широкий и недлинный остекленный коридор упирался здесь в немного потертую металлическую дверь и расходился на два рукава направо и налево; Алексис отворил дверь – явно тяжелую, однако незапертую, – и скользнул внутрь. Несколько узких лестничных пролетов (совсем как там, на пожарном ходе, воспоминание о котором заставило Пана сейчас неуверенно поежиться) отмерили два или три этажа, когда Алексис, наконец, подал голос:

– Знаешь, что здесь? – Он обернулся на ходу, потом отворил вторую такую же дверь, пропуская кадета вперед себя, и вышел вслед за ним, удивленным, на крышу здания. – У Академии есть свой небольшой центр наблюдения за погодными явлениями. Вообще-то вход сюда свободный для всех желающих подышать свежим воздухом, и дверь не запирается, но почему-то мало кто об этом знает. Мы с предыдущим напарником частенько тут на перерывах курили и обсуждали дела…

Пан огляделся – отчего-то вид, открывающийся на Высокий Сектор даже со скромной высоты четвертого этажа, почти заворожил его, и территория Академии со всеми входящими в нее учебными и жилыми корпусами, со своими зелеными газонами и гравиевыми дорожками казалась последним кусочком какого-то старинного умиротворения в гуле широких улиц, наводненных машинами, и высотных зданий из стекла, металла и бетона. Почему-то здесь три яруса дороги, лентами оплетавшие дома на фоне белого моря пышных кучевых облаков над горизонтом, смотрелись совсем иначе, нежели в постоянной дымке пятого квартала, смотрелись почти утонченно изящно, а главное – тихо, будучи закрытыми стеклянными трубами, а не пыльными громадами дорог. В отличие от подавляющего большинства крыш Среднего Сектора, эта не была сплошь заставлена солнечными батареями или утыкана зелёными насаждениями, но имела весьма большую, ничем не загроможденную площадь, по которой свободно перемещались люди.

– Классно, – выдохнул он, обернувшись к Мастеру, запоздало понял, что снова держится совсем не так, как планировал изначально, и спешно перевел взгляд на множество устройств и приборов, что располагались практически по всей поверхности крыши.

– Здесь тоже проходят наши исследования, – отозвался Алексис, не то действительно не заметив, не то сделав вид, что не видел замешательства мальчика, – с помощью пиранометра и гелиографа наблюдают активность солнца: силу радиации, интенсивность и продолжительность солнечного сияния в течение дня; нефелометр и дисдрометр – это облака, осадки и всякая дрянь, которая в них содержится после всего прошедшего… Там, – он махнул рукой в сторону небольшого стеклянного павильона в дальнем конце крыши, – тоже множество весьма нужных приборов. В Большом Имперском Университете, конечно, метеорология развита получше нашей, но мы этим тоже занимаемся, не знал, верно?

– Нет, – качнул светловолосой головой кадет, снова оглядываясь по сторонам – на этот раз с явным удовольствием, а не изумлением, потом посуровел, взяв себя в руки:

– Эй, а мы не слишком на виду?

– Знаешь, Пан, всегда остается большой шанс, что всем плевать.

– И давно ли такая беспечность?..

Алексис не то фыркнул, не то хмыкнул и немного помрачнел.

– Нет, недавно. Но в том, что мы сейчас здесь, действительно нет ничего предосудительного. В конце концов, тебя ждет выбор, а моя обязанность – правильно тебя и каждого из моих первокурсников к нему подвести. Вдруг ты решишь изучать химикаты, что валятся на наше славное Отечество с небес. Ладно, выкладывай, что за муха тебя укусила.

– Никакая не муха… – Всеединый сохрани, как же сложно подбирать подходящие слова! – Я просто не могу так, понимаешь? Я же здесь для дела, да? А получается… бред какой-то. Ничего в итоге не получается. – Нет, он не скажет ему, ни за что не скажет ему, что думать ни о чем, кроме него, не может…

– Короче. В тебе проснулся карьерист, почувствовавший вкус жизни, который небеспричинно хочет быть успешным, когда ему выдался такой дивный шанс, но ему мешает дурной мальчишка, которому чувства (и это слово Мастер произнес беззвучно, одними лишь тонкими губами) затмили разум. И ты как-то хочешь пойти на поводу у этого мальчишки, но только как-то так, чтобы не потерять заодно еще, кстати, не обретенного успеха. Так?

– Не вали на меня! – Вспыхнул Пан.

– Не отнекивайся передо мной. – С леденящим спокойствием во взгляде парировал Мастер.

– Нет, не так. – Потупился Пан, смущенный прозорливостью Бранта. – То есть…

– Святая Империя, как же ты мне надоел… – Выдохнул Алексис облачко табачного дыма. – Хуже девчонки, честное слово. Реши уже, наконец, чего ты хочешь, а? А потом выставляй какие угодно требования, только так, чтобы я смог рационально и адекватно объяснить их Наставнику Байну или прочим вышестоящим лицам.

– Я тебе надоел? – Пан, казалось, едва не поперхнулся от негодования. – Тогда какого фига ты меня держишь? Мне надоело играть в эти тупые игры, у которых ни правил, ни смысла ни на грамм, и я не собираюсь дальше терпеть твои выходки!

– Так чего же ты терпишь уже столько времени? Что же ты мучаешься, валишь к другому Мастеру, а не взял и не настучал всему миру о том, какое я чудовище, еще два месяца назад? Чего ты ждешь? – Пан не был уверен, что хотя бы раз слышал в свистящем шепоте Мастера такую обжигающую ярость, что захлестнула его теперь с головой, вспыхнувшую внезапно словно спичка, заставляя щеки кадета так не вовремя сделаться горячими. Даже после всех разговоров, что когда-либо бывали между ними, теперь мальчик засомневался, что хоть раз видел Алексиса по-настоящему рассерженным, но голос Мастера уже зазвучал иначе, спокойно, просто и с едва уловимым оттенком непонятной Пану досады. – Хватит терпеть, иди и делай, если тебя на самом деле так бесит мое существование, только прекрати, наконец, ныть и возмущаться попусту. Что, понравился Высокий Сектор? Ты уже один из нас, Пан, сколько ни убеждай себя, что это не так. Ты стал одним из нас с самого первого раза, как вышел из вагона и огляделся – и тебе понравилось, только вот признаваться тебе в этом нет ни малейшего желания – ты же залепил Высокий Сектор клеймом абсолютного зла… Ты думаешь, мы не люди? Ты думаешь, только у Средних бывают трудности и проблемы в этой жизни? Быть мастером – это не привилегия, Пан, это огромная ответственность, море обязанностей и тяжкий труд. Ни к кому во всей Академии не предъявляется столько требований, как к мастерам – я не имею в виду кадетов, – потому что наши ошибки могут стоить кому-то жизни, я думаю, ты уже успел это понять. Мы не имеем права ошибаться ни в кадетах, ни в себе, ни в каком своем действии, и не нужно считать, что Высокие обладают лишь привилегиями и правами – при всем этом обязанностей у нас куда больше, чем у вас. Средним достаточно контролировать себя – и свои семьи до определенного возраста, – Высокие же должны контролировать всё и всех, всегда. И, если ты хочешь двигаться дальше, ты должен очень четко это уяснить для себя. Факт того, что я – Высокий, не дает мне ни капли права делать всё, что мне вздумается, напротив. А факт того, что я Мастер и что я, как все любят мне напоминать, Брант, только окончательно связывает меня по рукам и ногам, лишая последней свободы действий. Да, я могу в определенных случаях пользоваться тем, что стоит за моей фамилией – фамилией моего отца, – поправился он, – который давно уже ушел далеко за пределы всех этих рамок, но без нее о любых малейших вольностях можно забыть. И мне надоело выслушивать твое вечное нытье, Пан Вайнке, о том, как тебя “бесит” все то, что на самом деле тебе до одури нравится, а ты попросту трусишь признаться себе, что уже стал частью нашего мира, что ищешь любой предлог стать ею еще глубже, чтобы только не возвращаться назад, не оставить ни одного шанса вернуться назад. Так вот, знаешь, Пан, меня бесит это твое лицемерие, и плевать я хотел на то, отдаешь ты себе в нем отчет или нет. И знаешь, почему меня это бесит? Потому что мне не все равно. Потому что я не хочу, что бы ты зарвался так далеко, что б вылететь отсюда как пробка. Потому что мне не все равно, что с тобой происходит, идиот, и дело не в том, кто чей Мастер и кто над кем стоит по Уставу. Потому что я тоже человек, Пан, ты не поверишь, и я не железный, чтобы всю жизнь жить, стиснув зубы, глядя, как рушится, еще даже не построившись, все то немногое, что хоть сколько-то мне важно и дорого. Я думал, ты это поймешь… – мальчишке показалось на миг, что в голосе Алексиса, давно уже остывшем и успокоившемся после это внезапной вспышки, послышались нотки не то горечи, не то сожаления, а губ едва коснулась вскользь непонятная полуулыбка, от которых, вместе взятых, кадету стало не по себе многим больше, нежели от его гнева. Почему, почему, провалиться Империи, он уже столько времени никак не может понять, что происходит в голове этого человека? Только бьется, как о стену, и никак не может найти ни одной трещины, чтобы попасть, наконец, внутрь… – Иди, если хочешь. Я тебя держать не буду. Если ты действительно этого хочешь. – Что-то во взгляде Алексиса, прямом, открытом и непривычно теплом, заставило Пана съёжиться и отвести глаза.

А что, если он уже внутри?.. Что-то в груди мальчишки ёкнуло остро и больно, и он понял, что пойдет. За ним. До конца. И гори оно всё огнем.

Только сперва всё равно уложит его на лопатки хотя бы раз.

========== Глава 27,5 ==========

…Её имени Грегор уже не помнил. Не то Линда, не то Лайла, не то Лилия – какое-то бесформенно мягкое и возмутившее всех участников рейда своей длиной, не подобающей не то что диким, но и Средним подошедшее бы с немалой натяжкой. Помнил, что волосы у нее были очень сильно курчавыми, тёмными, стянутыми над шеей в хвост черным платком. Его, девятнадцатилетнего, это тогда так удивило, что отпечаталось в голове лучше лица женщины. А женщина была, наверное, значительно старше него, лет тридцати, с худым лицом, усыпанным веснушками и тонкими руками. Хотя, быть может, и несколько младше, просто не по возрасту изможденная и уставшая. Одета она была в истертый джинсовый комбинезон, бывший когда-то, вероятно, голубым, но приобретший со временем какой-то серовато-белесый цвет, и очень просторную вязаную кофту темных тонов, а что было под ними, он не помнил. Помнил только, что Низкий Сектор, сколько бы раз он ни бывал там – а бывал он там за три года раз, наверное, семь или восемь, – всегда производил на него впечатление какого-то временного лагеря нищих беженцев, вызывая тем естественную неприязнь и отторжение. А сами эти дикие, так и не сумевшие поднять свое существование на обломках истребившей саму себя цивилизации до человеческого уровня, упрямо решившие помереть в истерии и разрухе вместо того, чтобы принять простую логику и правила Святой Империи… Что ж, значит, они заслужили всего этого.

Когда рейдеры пришли, женщина закричала что-то, едва завидев их, а из соседнего дома с треснувшим стеклом в окне первого из трех этажей раздался звон ударов, словно кто-то отбивает поварешкой по алюминиевой кастрюле, подавая, вероятно, сигнал к тревоге. В квартале тотчас началась суматоха, какую Грегору и прочим рейдерам не раз уже доводилось наблюдать: кто-то выбегал на улицу в попытке унести ноги, кого-то, прятавшегося в подвалах, находили позже, при более тщательном осмотре. Четырех или пятерых женщин под лазерами прицелов оставили на улице, возле обшарпанной стены одного из покосившихся высотных домов, все они были разные, согласно одному из обязательных условий Верховенствующих: высокие и низкие, темноволосые и светлые, девчонки и взрослые женщины. Одеты они были кто во что горазд, в какие-то невероятно пестрые тряпки, с непокрытыми головами, а двое и вовсе в мужицких штанах, как ни одной цивилизованной Средней (что уж о Высокой говорить!) и в голову не придет одеться… Кто-то плакал и причитал, кто-то просил пощады; Грегор поежился от этой какофонии суматошных звуков. Та, в джинсовом комбинезоне, тоже была в их числе – стояла навытяжку, высоко подняв острый подбородок, теребя в тонких пальцах клапан кармана под грудью, и внимательно изучала лица стоявших перед ней молодых Высоких с оружием на взводе.

Когда Командующий Тарсен отрапортовал во всеуслышание, что живых в квадрате М-15 больше не зафиксировано (одну из девушек у стены, самую молодую, вывернуло после этих слов, а еще двое истерически зарыдали), Низких закрыли в металлической коробке перевозочного фургона и отправили с двумя сопроводительными машинами в Экспериментально-Исследовательскую Клинику №2 в Высокий Сектор.

Наверное, если бы Грегор знал тогда, что в добровольно-принудительном порядке окажется с этого дня втянутым в эксперимент, он сделал бы всё возможное, чтобы не оказаться в числе охранников, а просто вернуться с остальными на базу как бывало всегда прежде.