Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 43 страниц)

Алексис мусолил кончик ручки, едва касаясь его тонкими губами, и невидящим взглядом смотрел через стеклостену на затянутое темно-сизыми тучами небо. Мальчишки занимались самостоятельной работой, классная комната тонула в предгрозовой тишине. Курить хотелось отчаянно, и снова начинала болеть голова – удивительно, но за последние дни – и даже недели – он уже почти успел блаженно забыть про свою постоянную головную боль…

В мозгу, сметая друг друга, теснились равно мысли и домыслы касательно происходящего в Академии и воспоминания о том неловком поцелуе, от которого он так и не смог удержать себя, когда пришла пора покидать своё зеленое укрытие в парке; о Пане, отвечающем ему и отталкивающем его, сжимая в пальцах ткань рубашки на его груди… Мастер обвел кадетов взглядом: Пан, ровно напротив, неизменно у стеклостены, подперев лоб ладонью, смотрит в экран планшета, губы его беззвучно шевелятся, взгляд серьезен. Колин, через узкий проход от него, на месте, где прежде сидел Кир, задумчиво смотрит куда-то мимо, на улицу, в стеклостену, потом чувствует на себе взгляд Мастера, встречается карими глазами с Алексисом и, смутившись, утыкается в текст. Артур, перед Колином, за первой партой среднего ряда, сосредоточенно бегает пальцами по сенсорным клавишам, Ники, в дальнем левом углу кабинета, читает, подперев щеку рукой, на лице его изображена смертная скука. Стефа – первая парта левого ряда – сегодня снова нет, об этом молодой Мастер предупрежден. На фоне слухов о самоубийстве (или его попытках, что не делает большой разницы) подопечного Аккерсона, пусть и «старшего», отсутствие второго из братьев выглядит теперь куда подозрительнее, чем могло бы быть, и наводит на мысли о начинающейся паранойе.

Того, что Пан просто был в Академии, просто видеть его почти каждый день, было уже, разумеется, совершенно недостаточно. Даже так, на уроках, встречаясь взглядом с его глазами время от времени, Алексис наравне с неизменно теплым спокойствием чувствовал и нечто иное, сродни злой беспомощности, к которой совершенно не был привычен и мириться с которой решительно не собирался. Хотя был ли у него выбор? Ведь рано или поздно оно должно было прийти – чувство жадной неудовлетворённости, недостаточности всего того, что он мог позволить себе, не имея на самом деле права даже думать о чем-то подобном…

Мастер еще раз обвел взглядом мальчишек перед собой, напряженных и сосредоточенных за работой, усилием воли заставляя себя не задерживаться на светловолосой голове возле окна. Ну и выкопал же он себе яму – воспитывать будущих внедренных, когда самому за собой следить надо куда внимательнее, чем в оба…

Четверо, уже четверо против шести, что были набраны изначально. И Даниел Оурман. А ведь прошло меньше полугода – из полных четырех… Этот вопрос, который в последнее время всё чаще закрадывался в голову Алексиса, который он так отчаянно гнал прочь, которого он так исступленно боялся, снова всплывает перед глазами, словно складываясь из капель уже начавшегося дождя на стекле: а потом? А дальше, Брант, что дальше? Что ты собираешься делать, какой твой план? Где твоя власть, где твоя сила, где твоя проклятая слава? Где всё то, что ты так холил и лелеял, если на самом деле оно не стоит и выеденного яйца перед лицом настоящей жизни, с которой ты так внезапно теперь не знаешь, что делать?

«Зачем ты меня и вообще всех нас, кадетов, вытащил из Среднего?»

Глаза его тогда были совсем зелеными, словно светящимися изнутри гневом и недоверием, так больно ранящим… И правда, зачем? Разве ты не знал с самого начала, что не быть ему очередным кадетом как и все прочие? И разве тогда ты мог себе представить, что всё зайдет так далеко?..

Самое страшное – это думать о том, что будет потом. И молчание, и непонимание, и вспышки тихой ревности время от времени – всё это меркло и тускнело на фоне одного лишь слова, ударом колокола вышибающего все прочие мысли… Что потом, что дальше? Что ты будешь делать, Алексис Брант, будь ты хоть трижды Мастером, но что ты будешь делать, когда однажды он спросит тебя об этом со всей своей убийственной прямотой? Что ты сможешь сделать, чтобы игра стоила свеч, чтобы этот мальчишка, что сидит теперь через одну пустую парту напротив тебя и так сосредоточен на своей работе, не ушел однажды раз и навсегда просто потому, что ты не оправдал – и никогда не смог бы оправдать – этого огромного, чистого ожидания, затаенного в лучистых глазах…

Да и надолго ли хватит тебя самого?..

Едва занятия закончились, Алексис вскочил за руль и умчался прочь, словно убегая сам от себя, и руки его мелко дрожали. Безумие. Ощущение действительно было сродни одержимости, когда все мысли, что с ними ни делай, все равно упорно вертятся вокруг одного, и их ничем и никак не направить в иное русло. Дома, в просторе трех одиноких комнат, обставленных стеклом, металлом и кожей, покоя он нашел не больше, чем в Академии. В поисках этого покоя и хотя бы какого-то душевного равновесия молодой человек сделал то невероятное, чего не делал уже сам не зная, с каких пор: отправился гулять. Оставил в гараже под домом свой автомобиль, сменил стандартную форму Мастера на по-прежнему непривычные (и ровно в той же мере удобные) светлую толстовку с капюшоном и черные джинсы, и отправился, послав куда подальше все свои дела, блуждать по улицам Высокого Сектора. Один. Бесцельно.

Ноги вели его сами, когда улица сменяла улицу, и шум центральных дорог понемногу стихал. В подступающих сумерках ветер волнами гнал туман, казавшийся рыхлым в свете фонарей и уличной иллюминации, что едва начала зажигаться. Алексис вдохнул сырой воздух так глубоко, как только позволяла грудная клетка, и привычно щёлкнул зажигалкой. Выходя из дома, молодой человек хотел, что бы вечерняя прохлада освежила его голову, хотел попросту подумать и разобраться во всем сумбуре, что так давно не давал сосредоточиться, но промозглая сырость лишь пробралась глубоко под одежду, а голова стала ужасающе пустой. Ничего не помогало – и ничего не хотелось.

Ложь.

Он остановился – едва не замер – подле ограждения автомобильного моста, по пешеходной зоне которого шел, и вгляделся в огни, мерцавшие всюду, куда ни кинь взгляд.

Ложь.

Даже если его холодный и так остро отточенный ум не мог понять всего происходящего – это очевидно. Очевидно, что от себя не убежать, как бы страшно ни было оставаться наедине с самим собой. И еще что он не хочет больше этого обжигающего льдом безграничного одиночества.

Снова ложь.

Алексис накинул капюшон на успевшие уже стать сырыми черные волосы и продолжил свой путь без цели. Одиночество здесь ни при чем – он просто хочет видеть подле себя одного-единственного, вполне конкретного человека – и всё остальное совершенно меркнет на фоне этого поистине нездорового желания.

“Видеть”.

(Святая Империя, как же много он курит!)

Чувствовать, касаться, слышать, как он постоянно пререкается, сверкая глазами, просто слышать его голос. Обнимать его. Целовать. И… Просто обладать им, полностью, всегда. Да только разве им можно обладать? Пф. Кто еще в чьей власти…

Дикие всё забери, вот тебе и “видеть”. Слов не хватало – не хватало даже и мыслей – чтобы самому почувствовать собственные эмоции. Только внутри от них все неизменно скручивалось в узел, болезненный и омерзительно приторный. Нет, невозможно, не с ним. С кем угодно другим, но не с ним. Внутри словно все восставало, кричало: “Быть того не может!”

Туман, казалось, светился в желтых бликах фонарей. Экран телефона показывал лишь половину восьмого вечера – и, разумеется, ни одного пропущенного вызова или непрочитанного сообщения.

“введите текст…”

“…отмена”.

Он не имеет права. Он не имеет права рисковать – в конце концов, кому, как ни ему самому знать, что любое сообщение действительно может быть прочитано, а звонок – прослушан. Он не имеет права, и всё, что остается, – лишь крепче сжать телефон в ладони, сжать зубы. В маленькой забегаловке-пиццерии на углу 9й и 24й улиц Алексис взял эспрессо, опускаясь на грязновато-белый угловой диван и в пол-уха слушая, о чем говорят люди вокруг, но внезапно их разговоры кажутся вмиг чем-то пустым и бессмысленным, а проблемы – высосанными из пальца. Мужчины как один о работе, женщины – о каких-то магазинах. Слава Империи, ему невозможно говорить вслух о том, что происходит в его голове. Телефон упорно молчал – а если бы и зазвонил? Кто, как не он, Алексис, первым устроил бы мальчишке взбучку за неосторожность? Хотелось усмехнуться, правда, смешно не было и в помине.

Словно читая мысли молодого человека, телефон, коротко пискнув, тотчас вспыхнул экраном: «1 новое сообщение».

Да чтоб тебя, Пан! Тянуло в равной мере смеяться и плакать.

=> «Я больше так не могу».

Ну вот, и ты туда же. Всё же, читать между строк – равно как и писать – удивительное искусство. Алексис лишь качнул головой.

<= «Ты всё можешь, ты сильный».

Хоть бы раз кто сказал эти слова ему, Алексису Бранту. А то уж слишком скоро он перестанет верить в них сам…

=> «А если не настолько?

Опять это твоё треклятое «а если»…

<= «Настолько».

Алексису ясно представилось, как мальчишка украдкой хмурится, недовольный его лаконичностью. Нет, они оба сильные именно настолько, что бы со всем справиться. Молодой человек устало выдохнул – оставаться не хотелось, уходить – тоже, особенно представляя предстоящий путь назад, шумную и неизменно душную подземку, которой он не пользовался, не считая тех двух вылазок в парк, уже так долго – с тех давних пор, как ознаменовал покупкой машины получение кольца Мастера в неполные восемнадцать лет.

Снова накинув капюшон, молодой человек вышел во влажный сумрак улицы.

========== Глава 35 Zweisamkeit* ==========

[*Нем. «Одиночество вдвоем»]

言葉の無い世界で僕等は愛を語*

[*Яп. «В мире без слов мы говорим о любви».

Из песни Okina Reika – Tsuki no Curse]

– …«Зеленый Лист»? Нет, не знаю такого. А в чем смысл? – Тонкая бежевая сигарета с золотой каёмочкой и каким-то сладковатым запахом тлела в пальцах Лады, тихо говорившей в окно по телефону. Гениальность идеи Ии вступить в эко-организацию до нее в упор не доходила и отчего-то начинала тихо раздражать, несмотря на то, сколь приятно и славно было слышать голос любимой девушки, ощущая её почти физическую близость. Даже удивительно, как много может значить такая, казалось бы, мелочь: сколько ни трави себе душу, что её нет рядом и никогда не будет (по-настоящему никогда), что больше всего на свете ты хочешь сейчас обнять ее… когда тебе вдруг придет смс с одним словом, одним, ты поймешь, что этого достаточно. То есть вообще, в принципе достаточно – чтобы жить. Чтобы закрыть глаза на эти неизбежные приступы жалости к себе самой и, вдохнув поглубже, продолжить двигаться дальше, осознавая, что больше, чем у тебя, нет на самом деле ни у кого. Ну, разве что у неё. И за эту пару минут, что длится ваш разговор, проходит целая жизнь, солнечное тепло которой дает заряд света еще на много-много дней, а то и недель вперед.

– …Смысл в озеленительных работах. Вы слышали о Парке Славы в двенадцатом квартале?

– Мм, кажется, что-то говорили в новостях время от времени.

– «Парк отдыха с пользой для тела и духа», такой, говорят, у него будет девиз. Свежий воздух для первого и, разумеется, неизменные ценности Святой Империи для последнего. Парк готовят к открытию будущей весной – посетителей пока не пускают, а рабочих рук не на все хватает, людей слишком мало. Да и не все возможно доделать зимой – не сажать же кусты в самые заморозки. Но «Зеленый Лист» все равно принимает активное участие – и сейчас, и потом, – и получает в ответ выставочный павильон для продвижения своих идей и донесения до граждан всякой важной и полезной информации. «Зеленый Лист», кстати, не единственные, кто в этом участвует, но про других я мало знаю.

Ага, так вот в чем дело – повод не только чаще видеться, но укрываться хоть иногда от лишних глаз в недостроенном парке. Что ж, а при таком раскладе, пожалуй, стоит задуматься всерьез, хоть и времени это будет отнимать наверняка немало. Озеленительные работы… Так и представляется картина маслом, как они с Ией, сгорбившись в каких-то кустах и канавах с горшками саженцев, втихаря строят великие планы по свержению Всеединого Владыки.

– Интересное предложение, Ия Мессель, – Лада едва сдержалась от распиравшего её смешка и улыбки, которую из окна второго этажа так легко было увидеть на улице в сгущавшихся сумерках, – есть, над чем подумать. Я Вам перезвоню в ближайшие дни по этому вопросу. Завтра, наверное. Спокойной ночи. И храни Империя грядущую встречу.

Девушка коснулась кнопки отключения звонка и несколько секунд смотрела зачарованно в еще яркий экран телефона, словно сама Ия была там, целиком, и этим последним взглядом можно было хотя бы ненадолго задержать её исчезновение. Телевизор монотонно бубнил что-то в противоположном конце кухни, нарабатывая положенную норму часов, по тротуару прямо перед окном двумя ровными потоками навстречу друг другу спешили домой после работы Средние…

Странное послевкусие разговора всё еще таяло где-то внутри девушки – вместе с горьковатым дымом карамельной сигареты; осенний воздух, влажный после дневного дождя, приятно холодил лицо. Да и мысли в голове ходили странные – о том, как это, оказывается, сладко и как жестоко, слишком жестоко – уметь любить и иметь возможность быть любимым… И при этом навсегда, от начала и до конца своей жизни быть обреченным на неизлечимое одиночество. Дело не в Империи – Империя подавляет и то, и другое ощущение (и, быть может, не так уж и во вред большинству), но дело в чем-то большем, до чего так непросто докопаться – в настоящем, глубоком осознании своей отдельности от каждого из этих людей. Как оказывается, таких разных и удивительных, что ты не знаешь даже, за какие такие благие дела жизнь подарила их тебе… Таких неповторимых, не знающих порой самих себя, не умеющих и до паники боящихся выражать что словами, что делами свои чувства и мысли. А ты можешь никогда в жизни их на самом деле не понять, просто потому что никогда не увидишь мира их глазами и не вдохнешь воздух их грудью, и никогда не влезешь в их голову, чтобы посмотреть сны и почувствовать их желания. Ты можешь только стоять рядом с ними, за невидимой стеной и просто – так просто! – осознавать абсолютную невозможность быть с ними единым целым. Никогда. Просто потому что каждый – единица, и, как ни складывай единицы, получится только множество. А два или три выйдет, только если эту несчастную единицу согнуть, скрутить, изломать и узлом завязать.

И не важно, что ей, Ладе Шински, это дала понять сестра, ведь все сказанное относится и ко всем другим людям, относится и к семье, и к Ие, и теперь, с самого момента осознания, до самого конца жизни, будет с ней, потому что повернуть назад, однажды что-то поняв, уже не выйдет. Горечь и легкость одновременно переполняли всё существо девушки, и мир казался таким новым, каким не был еще никогда прежде. Хотя нет, кому она говорит эти пафосные слова? Каждый день, прожитый после появления Ии в жизни Лады, стал новым и наполненным неповторимыми открытиями и истинами, доселе неведомыми ей. Даже если открытия эти оказывались порой столь сложными для понимания и еще более сложными для внутреннего согласия или хотя бы смирения. Потому что в каждом из них было что-то, что невозможно принять и равно невозможно отрицать. Ведь тогда – что тогда? Как тогда? Вот так – на всю жизнь, да? На всю жизнь с раненым сердцем?.. А если ей не хочется быть единицей – ни прямой, ни изогнутой? Да и множеством при этом быть не хочется тоже, довольно, достаточно за семнадцать лет… Было во всем этом какое-то странное противоречие, в котором выражалась, наверное, вся суть проблемы и непонимания, терзавших Ладу: почему и как, ощущая свою единичность, она не чувствует себя больше одинокой – и никогда не почувствует впредь так, как чувствовала раньше, не ощущая этой единичности? Как, будучи единственной во всем мире, она может быть сейчас не одна?

Да и как вообще «должно быть на самом деле»? Ответов на всё множество этих вопросов у Лады не было.

«А я всё равно буду нарушать все эти правила столько, сколько хватит сил, – слова эти, мантрой повторенные уже много-много раз, въелись, кажется, во всю её суть, – Ты только, пожалуйста, не переставай давать мне сил на всё это».

Да и гори оно всё. Была – не была.

«Телефонная книжка» => «Ия Мессель» => «Вызов»

…или ей просто хочется снова услышать голос любимой девушки?

– Ия, добрый вечер еще раз. Простите, я уже поздно?… – Святая Империя, она, кажется, и правда уже спит… Какой у нее милый сонный голос и как неловко будить её, наверняка уставшую после работы… Воображение мигом нарисовало Ию, встрепанную со сна, высовывающую из-под одеяла одну только руку в поисках телефона, затерявшегося возле подушки, и этот образ отчего-то ужасно смутил Ладу. Как та ситуация, когда она заваривала Ие лекарство на кухне, только ещё сильнее, пусть девушка и не могла найти логичного объяснения этому румянцу, вспыхнувшему вдруг на щеках. – Я хотела только сказать, что согласна работать с Вами вместе в «Зеленом Листе». Давайте завтра обсудим вопрос встречи с Роной Валтари?

– Угу…

– Еще раз простите! – И, смягчившись, словно касаясь губами её щеки. – Доброй ночи…

***

I am purity

They call me perverted*

[*Англ. «Я – чистота, они называют меня извращенным» (пер. автора)

Из песни группы Manic Street Preachers – “Faster”]

Удивительно, как один-единственный час пути на монорельсе и сам Средний Сектор с первых же минут превращают в сон все прошедшие в Высоком дни и недели. Ты просто однажды открываешь глаза на родной улице пятого квартала и абсолютно четко понимаешь, что всё, что происходило в твоей жизни в период с последнего дня здесь по нынешний момент, – не более чем греза, которой никак не возможно исполниться. Без тени смущения Пан мог бы сказать, что его всякий раз пугало это жуткое чувство.

Оказывается, имя будущей сестре родители уже почти выбрали: вариантом матери была Нэна, вариантом отца – Клоя. Идеи предложить Пану поучаствовать в выборе у них почему-то не возникло, так что он вдвойне порадовался, что вмешался так вовремя – и выбрал без малейших колебаний Клою, слишком уж «Нэна» смахивает на кличку для ручной обезьянки. Матушка, конечно, не согласилась с его ассоциацией, но выбор оспаривать не стала, хотя и качнула головой, мол, слишком уж мальчишечье какое-то имя, твердое как камень – и тут попала в точку, ведь именно это стало основным критерием для выбора, с точки зрения Пана. Лучше уж пусть девчонка будет камнем, чем ручной обезьянкой. В центр зачатия его, кстати, тоже затащили, но то, что он увидел в широкой колбе, заставило какой-то липкий ком подступить к горлу. После Обряда Посвящения, в общем-то, у него уже мало что могло вызвать подобную тошноту, но никаких приступов любви и нежности к увиденному недосуществу у мальчишки не возникло, хотя матушка уже во всю над ней ворковала.

Клоя… Когда она появится, ему будет пятнадцать, он закончит первый курс Академии, может, выберет, наконец, специализацию… Когда она пойдет в детский сад, он закончит обучение и станет… кем-то. Кем-то, кому уже нельзя будет приезжать на выходные в Средний Сектор, поэтому она не запомнит его лица. Просто будет знать, когда вырастет, что у нее где-то очень далеко, в другом мире, есть старший брат. А может, их с Алексисом к тому времени обоих уже ликвидируют, и не будет у Клои никакого старшего брата, которым она смогла бы гордиться всю жизнь. Может, она вообще о нем никогда ничего не узнает.

От последней мысли стало почему-то здорово не по себе, и Пан едва не поежился, словно замерзнув. О чем-чем, а об этом думать подобным образом как-то совсем не хотелось; о будущем думать вообще почему-то не получалось, особенно о том, что за стенами Академии, за рамками обучения. Наверное, потому что там в действительности было лишь ничто, чернота космоса, в которую нырять по собственной воле совершенно не тянуло. Казалось, что до окончания Академии не четыре года, но целая вечность, которая никогда не закончится, и быть не может никакого «после». Или просто он слишком упорно не хотел думать об этом?

– Идем, Пан, нужно соблюдать световой режим, – положил широкую руку на его плечо отец, – слишком много света для нашей Клои – неправильные условия, так что нам пора, а ей нужно отдохнуть.

Удачно слиняв от родителей из Центра Зачатия, Пан направился в сторону фабрики, где теперь установилась, похоже, какая-то традиция встречаться с Марком. Последний уже ждал его на втором этаже одного из корпусов, у которого отсутствовала почти полностью торцевая стена и половина верхнего этажа, обнажая всю внутреннюю планировку помещений. Сидел в каком-то укромном уголке, невидимый снаружи, почти сливаясь со стеной – если не считать курчавой копны темных волос.

– А ты уже опять изменился, Пан, – бросил он вместо приветствия, поднимаясь навстречу кадету, – каждый раз приезжаешь новым.

– Ффф. И как оно?

– Выглядишь уставшим, – голос Марка звучал привычно спокойно, а глаза смотрели проницательно, почти пронзительно – тоже, впрочем, как и всегда, – изнутри уставшим, будто из тебя там все соки пьют.

– Да не… – отмахнулся Пан.

–… и запертым на замок. Что они там с вами делают?.. – Вопрос этот явно с самого начала задавался как риторический, слава Империи.

Пан только качнул головой, ничего не ответив.

– Сам как? – Только и смог выдавить из себя он.

– Да как всегда, что со мной будет? Школа стоит, уйти – духу не хватает, да и осталось уже вроде всего ничего. Сеструх замуж выдали, обеих. Дана съехала, Лая с нами осталась… С этим своим, как его… Киром.

– Киром? – К собственному неудовольствию Пан едва не вздрогнул от звуков этого имени, прозвучавшего из уст Марка.

– Ну да, Кир Стаган, муж ее.

– Аа.

– Ты все-таки, правда, странный, – качнул головой Марк

– Какой есть, – огрызнулся Пан хмуро.

– Может, тебе просто выспаться надо?

– Тоже неплохо было бы. Прости.

– Да не парься, – махнул рукой парнишка, глядя куда-то вдаль, – просто не успеваю каждый раз привыкнуть к тебе-новому. Уставшему, нервному и слишком взрослому.

Что в Марке всегда поражало, так это его прямота – без этих глупых иносказательностей, без ханжества, стеснения и сомнений. Почему-то от Марка никакие слова и фразы никогда не звучали грубо или дерзко – он просто говорил все как есть тебе в лицо, а ты оставался глазами хлопать, потому что ни возразить, ни ответить нечего. Пан этой его способности всегда как-то по-хорошему завидовал, только, сколько ни пытался подражать товарищу, выходило всегда что-то не то, выходило всегда как-то по-детски, глупо и напрасно. А теперь ведь так не помешало бы…

– Кстати. Ну, не «кстати», а просто… – Пан выудил из кармана пачку сигарет и протянул другу. – Сувенир из Высокого, я подумал, тебе может быть любопытно.

Марк посмотрел на него пристально и задумчиво, потом качнул темноволосой головой, глядя куда-то мимо.

– Не нужно. Я не возьму.

– Ну здрасьте. – Фыркнул мальчишка. – Это еще почему?

– Вот сдался мне ваш Высокий Сектор… – В голосе Марка он явственно услышал холод и раздражение.

– И куда мне их, по-твоему, девать?

– Куда хочешь. – Безразлично пожал плечами тот, по-прежнему глядя куда-то в сторону.

– Марк, не будь свиньёй. – Пану вдруг стало ужасно тошно – от нелепости ситуации, своей идиотской обиды и непроходимого упрямства Марка. – Я вообще-то свои деньги на эту фигню тратил. Немногочисленные деньги. – Видимо, что-то в его голосе действительно прозвучало иначе, чем он сам того хотел, но Марк посмотрел на него долго и задумчиво, потом как-то неловко усмехнулся.

– …но только из уважения к тебе твоей дурацкой сентиментальности. – Примирительно произнес он, убирая пачку в карман. Потом вдруг заметно оживился. – Слушай, а ты же теперь что угодно можешь там достать, да? – Темные глаза Марка блеснули недобрым огнем. – Пан – барыга… – нараспев протянул он, давясь восторгом собственной идеи.

– Громче ори, а то не все услышали. – Поморщился мальчишка. – “Что угодно”… Через границу-то, очень смешно. Всю жизнь мечтал на чём-то таком попасться. – «Чём-то таком». Может, и правда лучше уж на таком, чем на том, что на самом деле… – Слушай… – начал мальчишка неуверенно, изо всех сил отводя глаза куда-нибудь в сторону мутного в дымке многоэтажек заката. – Тебе кто-нибудь когда-нибудь нравился?

– В смысле? – Марк сейчас наверняка смотрит на него, чуть нахмурившись, пытливо, но Пан не стал поворачивать головы.

– Ну… Помнишь, во втором классе кто-то притащил книжку, где было про Низких? Почему они зовутся дикими и всё такое…

– Помню, конечно. Нэйт и притащил, он это всегда умел.

– Да. Там говорилось о болезни… ну, которая эмоциональная, а не физическая. Когда ты перестаешь контролировать себя и адекватно рассуждать… из-за другого. Как патриотизм, только… к человеку.

– Любовь, – тихим шепотом подсказал Марк, медленно кивая.

– Да. – Как, Святая Империя, как сказать это вслух? Пан понял внезапно, что пальцы его рук мелко дрожат, и обнял колени, сжав ладони в замок. – Что ты думаешь про это?

– Тебе нужно моё мнение для друга или мой ответ для кадета? – И снова эта проклятая прямота.

– Совсем рехнулся? – Пан обескуражено уставился на него. А Марк, кажется, тоже поменялся…

– Тебе нужно моё мне… – все так же ровно и твердо повторил свой вопрос парень, глядя ему в глаза.

– Конечно, твоё! Буду я…

– Может, однажды и будешь, не зарекайся. – В его задумчивом голосе едва уловимо слышались нотки грусти, от которых Пан невольно поежился. Святая Империя, как же не хватает ему этого человека там, за партой Академии, в общежитии Академии, на её крыше, вообще в той жизни… Сколь многое, наверное, пошло бы совсем по-другому, если бы все они были там вместе: Марк с его поразительной спокойной прямотой, молчун Тур, одним ударом руки умеющий отправить кого угодно на тот свет, проныра Нэйт, вечно таскавший в школу какие-нибудь диковинные книжки и вещицы хвастовства ради…. Отличная команда из них вышла бы.

Или он опять уже думает как кадет из Высокого, а не как нормальный человек?..

– Так что?

– Не жнаю… – просто пожал плечами Марк, сжав губами еще не зажженную сигарету и хлопая себя по карманам в поисках зажигалки. – Что ты имеешь в виду? Отдавал ли я себе когда-нибудь отчет в том, что веду себя неадекватно по причине переизбытка эмоций? Да, но эмоции были другие, гнев обычно, а мне с ними всегда было сложнее справиться, чем тебе, – «Что?» – слишком много сил уходило на это, так что я никогда не стремился в себе ковыряться вилкой. «Нравился»? «Как патриотизм, только к человеку»? Просто есть люди, с которыми нужно держать Устав, а есть, – с которыми можно чуть дать себе слабину. Семья, говорят, – вторая Родина, вот он и патриотизм к людям, но ведь мать с отцом и сёстры – тоже не то, о чем ты толкуешь, верно? А так… Да никогда у меня никого не было ближе, чем ты, это считается? Мне кажется, нет, но аргументировать не смогу – недостаток данных. К чему вопрос-то?

– Да так… – неопределенно махнул рукой Пан, отчего-то раздосадованный ответом друга, – хотелось бы услышать из первых уст, как оно бывает.

– Не бывает «да так», когда речь идет о чем-то, что связано с непокорёнными. Даже тупо из праздного любопытства, так что колись, я же ответил, как мог. Надеюсь, и ты мне хочешь что-то сказать.

Каким-то невозможным усилием мальчишка заставил себя, наконец, взглянуть на бывшего соседа по парте, и слишком многое, кажется, тот прочел в этом взгляде.

– Опочки, – выдохнул Марк ошарашено вместо ожидаемой Паном мрачности, не отрывая своих темных глаз от отчаянных серо-зеленых напротив, полных такой безумной смесью чувств разом, что парнишке стало немного не по себе, – ты это серьезно? Я.. я правильно понял? Приёёём…

Тишина. Так вот в чём дело.

– Паааааан?… – и вот уже по физиономии Марка начала расплываться тщательно зажёвываемая, но всё же неумолимо ехидная мальчишечья улыбка.

– Молчи. – Выдохнул Пан; лицу стало вдруг ужасно жарко. – Убью.

========== Глава 36 Sehnsucht* ==========

[*Нем. «томление, страстное желание, устремление»]

‘cos without your love my life

Is nothing but this carnival of rust*

[*Англ. «…потому что без твоей любви моя жизнь – лишь карнавал тлена» (пер. автора)

Из песни группы Poets of the Fall – “Carnival of Rust”]

Своё восемнадцатилетие Ия встретила с надеждой в сердце, потому что сегодня они с Ладой должны были, наконец, увидеться. Не желая открывать глаз, пока не прозвонит будильник, до которого оставалось еще почти четверть часа, она лежала в постели, укрывшись одеялом до самого лба, и тихо улыбалась. Со дня их последнего телефонного разговора прошло уже больше недели, и это были, кажется, самые невыносимые дни в жизни Ии. Октябрь заливал дождями, работа засыпала домашними заданиями и отчетами, ВПЖ перевернула вверх дном всю квартиру, отец подцепил какую-то мерзкую простуду и четыре дня безвылазно хандрил дома – а Лада всё молчала. Встретиться с Роной на следующий же после их разговора день не удалось – как не удалось и после, и еще через один: то у одной, то у другой, то у третьей девушки вечно находились какие-то дела, не позволявшие вырваться на общее собрание «Зеленого Листа», а звонить друг другу снова так скоро и Ия, и, по всей видимости, Лада, уже побаивались.

Настроение металось как пожелтевший лист на осеннем ветру, взмывая до самых свободных высот над вершинами облезлых деревьев и падая в полные октябрьской грязи лужи по краю дороги. Если говорить кратко – всё было не так. Этого невозможно ни объяснить, ни передать какими бы то ни было словами – просто всё было не так, всё валилось из рук, вгоняя тем самым в отчаяние столь глубокое, что хотелось просто сесть и расплакаться. Словно внутри что-то трепетало, готовое вот-вот оборваться из-за одного неловкого касания, и почему-то было совершенно ясно, что тогда вообще весь мир рухнет как карточный домик, схлопнется – и назад уже будет не собрать, не сложить, не склеить… Всё было не так. Особенно она сама – не так, не там, не с теми… Чувство было, словно все тело ломит – с каждым часом без нее всё сильнее и сильнее, и от этого ощущения избавиться было невозможно ровным счетом никак, оно высасывало все силы, опустошало и изматывало – на пару с холодной осенью. И казалось, что можно отдать полжизни за короткий звонок, за минуту разговора, за одно прикосновение… Да что там, хоть всю жизнь. За то, чтобы хоть на минуту забыть о том, что невозможно, неисполнимо, недостижимо. Чтобы хоть на мгновение избавиться от этого отчаянного желания плакать, казалось бы, без каких бы то ни было на то оснований.