Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Двор Академии встретил его ровными рядами младшекурсников в черных форменных костюмах, нервно вытянувшихся по стойке “смирно” и словно боявшихся лишний раз пошевелиться, хотя команда еще и не звучала, а так же маленькими группами старшекурсников в зеленой, бурой, кирпичной, темно-сизой и прочей форме, очевидно более спокойных, тихо переговаривавшихся между собой. Интересно, Пан среди первых или действительно додумался свалить домой? Странно было осознать, что он, Алексис, действительно не знает этого. И почему он вообще считает, что должен быть в курсе каждого шага проклятого мальчишки? Как бы попробовать отпустить и себя, и его, наконец, и хоть полдня не думать об этом всём?

В общем-то задача всех присутствующих во дворе сложной не была: стройным маршем проследовать до Большого проспекта и, влившись там в основную колонну парада, дойти до площади Учреждения Устава. Если кадеты после этого вольны были действовать по своему усмотрению, то ему, Мастеру, как и прочим должностным лицам, необходимо было оставаться на площади еще пару часов, во время которых Советники будут говорить свои речи, обращенные к Высоким, шествующим по Большому вместе с прочими демонстрантами. Говорят, в этот раз, после летних событий, охрану обещали не то что утроить – удесятерить, хотя подробностей Алексис не знал, и без них тошно. И без них до смерти хочется согреться и уснуть. А “тошно” преувеличением и правда не было: голова кружиться начала еще в самом начале шествия – не настолько сильно, чтобы вызвать беспокойство, но земля из-под ног выскользнуть то и дело норовила. Проклятье, ну за что именно сегодня, именно на параде?..

Соберись же, еще немного.

Небо постепенно мрачнело – видимо, как обычно, разогнанные к торжеству тучи уже к ночи вернутся и будут выливаться еще несколько суток нескончаемым ноябрьским дождем. Что вещали Советники, Алексис не слушал и не слышал – стоял на трибуне площади плечом к плечу с прочими мастерами, выпрямившись и подняв подбородок, руки по швам, и только сжимал изо всех сил зубы, чтобы они не стучали друг о друга из-за бившего его озноба. Время тянулось бесконечно. Время попросту исчезло, словно пройти могло равно двадцать минут или десять часов.

Соберись же, еще совсем чуть-чуть.

Отрывки каких-то слов, гул аплодисментов, пушечный залп. Шум в ушах и плавный поклон, когда кланяются все вокруг него – очевидно, речь дошла до “…Мастера, беспрерывно ведущие налаживание отношений со Средним Сектором и подготавливающие необходимые Высокому Секторы кадры”. Все как всегда. Только холодно как никогда прежде…

– Ты как? Эй, ты как? – Кажется, голос, прозвучавший прямо над его ухом, задавал какой-то вопрос, адресованный, ко всему прочему, ему же.

– Что?

– Ты как? – Голос Виктора был чуть встревоженным, хоть внешне напарник того и не показывал. Площадь Учреждения Устава, только что (или уже вечность назад?) расчерченная колоннами людей на ровные квадраты, теперь походила более на разворошенный муравейник.

– Нормально, – сухо кивнул Алексис, едва справляясь с новым приступом головокружения и делая неуверенные шаги ватными ногами. Не свалиться бы сейчас на этих словах с трибуны кубарем вниз.

– А выглядишь паршиво как никогда, – мрачно отозвался молодой человек, подхватывая напарника под локоть, – пойдём.

Алексис не сопротивлялся – всяко лучше доковылять, хватаясь за Виктора, до медпункта Академии, чем гордо рухнуть где-нибудь здесь же, в людном месте. Даже как-то плевать, что напарник ни с того, ни с сего перешел на “ты”. Почему его это вообще должно беспокоить?

– Ты как меня вообще нашел в этой толпе?

– У нас вообще-то фамилии во всех списках почти подряд идут, – покачал головой младший Берген. В голосе его слышались нотки почти что жалости – сейчас Алексису было все равно. Дороги до Академии он почти не помнил, словно шел с закрытыми глазами, и мостовая мутно плыла перед его взглядом.

А доктор Вессер, врач Академии, остававшийся на дежурстве во время всего парада, только плечами пожал: «Обычное переутомление, самый распространенный диагноз среди Мастеров – четвертый случай за последние две недели. Лекарства тут бессильны – три дня в постели, а там поглядим, может, и еще придется подождать. Спать, есть и к работе даже не прикасаться. Мастер Берген, сможете отвезти его домой?»

========== Глава 39 День Славы Империи (часть 2) ==========

愛したあなたさえ助けられなくて

心が張り裂けて狂いそう

愛したあなたさえ助けられなくて

無力な自分が許せない *

[*Яп. «Не в силах спасти тебя, мою любимую,

Я словно схожу с ума, сердце разрывается.

Не в силах спасти тебя, мою любимую,

Я не могу простить себя, такого беспомощного»

Из песни группы DAMIJAW-無力な自分が許せない]

– Ну что, тогда поможешь сначала придумать, что будем делать после Империи?

– Помогу. Только, боюсь, сейчас почти никаких вопросов это все равно не решит.

– Интересно, у тех парней была программа?.. – Задумчиво произнесла Лада, обращаясь скорее сама к себе, чем к сидящей рядом девушке.

– Наверняка. – Отозвалась Ия. – Их ведь было больше, и готовились они явно дольше и тщательнее нас… Затеять такое дело, пойти ва-банк, не имея ничего взамен – рисковое дело. Хотя они и без того шли ва-банк, – невесело усмехнулась Ия, – и здорово продвинулись, кстати. Средние, да в Высоком Секторе…

– Откуда ты знаешь?

Ия лишь пожала плечами, не глядя на любимую девушку.

– Новости, наверное, навели на мысли… Я знаю только один путь, как Средний мальчишка может оказаться в Высоком Секторе, и шанс – один на много тысяч. Они не могли идти вслепую, они все подстроили заранее.

– Святая Империя, с каких пор ты веришь новостям? С каких пор – что их было больше, что мальчишка вообще был Средний? Что они что-то планировали… Может, это вообще свои же и были, а валят все на нас.

– Да что с тобой, Лада? – Воскликнула в сердцах Ия. – Что ты сегодня каждое мое слово выворачиваешь наизнанку?

– Я просто не могу больше тянуть и бездельничать, – горячо прошептала та, грея дыханием окоченевшие тонкие пальцы, – мы говорим «надо подумать», а на деле не движемся вообще никуда – а, значит, движемся назад. Уже ноябрь, Ия, ноябрь месяц, а мы по-прежнему над чем-то «думаем».

– Слишком несвоевременно, – качнула головой Ия.

– Не бывает “несвоевременно”! – Сверкнула глазами Лада. – Ты либо делаешь, либо нет, а остальное – пустые отговорки.

– Но нельзя, понимаешь, невозможно бросаться в такие дела, очертя голову, бездумно и неподготовленно.

– Ты говоришь, как… Как Средняя! – Странно, но из уст Лады сейчас это слово прозвучало оскорблением.

– А я и есть Средняя, – зло выдохнула вдруг Ия, – жалкая помесь Высокого с Низкой. Среднее уже просто некуда. Не нравится – ищи другую, не такую “среднюю”, как я. – Ия порывисто поднялась, небрежно бросая полпачки листовок назад в коробку. – Мне, кстати, давно на парад пора, как нормальной Средней. Что я здесь делаю вообще?.. – Ия сжала в кулак край ярко-зеленого передника, потом так же резко отпустила, словно безнадежно махнув рукой, и, подняв с лавки свою сумку, не взглянув на Ладу, кажется, чуть нерешительно направилась в сторону выхода.

– Ия! Ия, подожди, пожалуйста. – Святая Империя, да неужто за семнадцать лет в Среднем у нее еще осталась гордость, через которую может быть сложно перешагнуть? Двумя шагами Лада догнала девушку, хватая за руку. – Ты же знаешь, я не это имела в виду…

– А что же? – Темно-карие глаза Ии недобро блестели.

– Я боюсь медлить, Ия. Правда, очень боюсь тянуть и терять время. Мне кажется, его и так у нас немного…

– А я боюсь действовать, не думая, – парировала та, прямо глядя в глаза Лады, – боюсь бросаться в самое пекло без плана и без надежды; что ты на это скажешь? Что я не права? Может быть, Лада, может быть, я не права, и у нас действительно мало времени, но это не значит, что права ты и только ты. И не тебе меня тыкать носом в то, что я родилась Средней. Что мой папаша оказался таким козлом, каким, я догадываюсь, он был. Думаешь, легче тебе было бы, родись я по праву нормальной Высокой, а? Жила бы себе там, не зная бед, а ты жила бы тут… Тоже, быть может, не зная. Да, мне страшно, ау, слышишь меня? Мне никогда в жизни не было так жутко страшно, как теперь, – неожиданно губы девушки, искривленные прежде гневом, задрожали, – и что ты прикажешь мне делать, бессмысленно и безнадежно отдавать свою жизнь за несбыточную мечту, погибать с тобой, или попробовать хоть чуть-чуть подумать, сбавив обороты, идя против тебя? Я тебя не спасу, Лада, ты это понимаешь? – Святая Империя, слезы градом полились по ее раскрасневшимся щекам. Лада ошарашено и напугано обернулась по сторонам, больше всего на свете боясь увидеть сейчас хоть одного живого человека рядом, и прижала девчонку к своей груди, всё еще потрясённая ее последними словами. – Если сейчас ты правда пойдешь туда, если ты станешь делать вслепую всё, о чем говоришь, я тебя не смогу спасти, я тебя потеряю… а зачем тогда… это всё?.. – Зажимая рот ладонью, девушка захлебнулась в рыданиях, буквально повиснув на шее Лады и забыв, кажется, обо всем на свете.

Двенадцатый квартал на День Славы Империи от одиннадцатого ничем толком не отличался, только больше незнакомых улиц и незнакомых лиц. Народу уже было не очень много, да и немудрено, стрелки часов подходили уже к двум часам дня, а к этому времени все основные речи и события на площадях заканчиваются. Движение транспорта по-прежнему было перекрыто (и откроется лишь к вечеру, не раньше начала седьмого), а потому трудно было разобрать, кто, куда и откуда идет во всем этом бесконечном потоке тел. Странно, и почему она никогда прежде не обращала внимания на то, как просто было в этот день заниматься какими бы то ни было своими делами, маскируясь делом общим и общей целью. Однако все равно обе девушки шли, кажется, словно в полусне, мало смотря по сторонам, погруженные каждая в свои мысли. Успокоить Ию оказалось не так-то просто – наверное, потому что не было подходящих для этого слов, – и потребовалось некоторое время на приведение ее моментально раскрасневшегося лица в нормальный вид. Странно, но это, кажется, действительно был первый раз за прошедшие полгода, когда между ними разломила землю и пролегла такая глубокая трещина несогласия – и это почти пугало девушку. Наверное, только теперь в первый раз Лада действительно по-настоящему задумалась об этом «потом», о котором так много твердила Ия, – задумалась не о революциях и переворотах, не об Империи, не о судьбах мира, но об их собственных жизнях, о том будущем, которое могло бы ждать их самих, какой бы путь они ни выбрали. Неужто она и правда была всё это время настолько слепой, настолько не видела и не знала Ию, не понимала настоящего смысла всего, что та говорит? Неужто за всеми этими разговорами и взаимным согласием у Ии стояло лишь полное разочарование в людях, с которым сама она ничего и не собиралась сделать? Или это Лада сама лишь накручивает себя, сгущая тучи там, где было лишь легкое облако? Какая же, все-таки, жестокая ирония судьбы – до семнадцати лет девушка искренне считала, что любви действительно не существует, и она есть не более чем выдуманная старшими байка о диких. В семнадцать же с половиной она вдруг пришла к выводу, что было бы, пожалуй, легче, если бы это и правда оказалось так.

Слезы Ии ранили её ужасно. И слезы и слова, стоявшие за ними, потому что – как теперь? «Потом»… В своих грёзах девушка всегда и неизменно видела лишь их совместное будущее, будущее в мире, где нет ничего преступного в смехе или поцелуях, где закатное солнце грело пестрые занавески на кухне, где можно было…

А время всё шло и ничего не менялось. И даже если Ия, закрыв свои темные глаза, видит тоже самое, что и Лада, как достичь желаемого, если они, оказывается, собираются идти разными дорогами? Если на деле оказывается, что обе они настолько по-разному видят и воспринимают одну и ту же реальность?.. И даже теперь, идя в считанных двадцати сантиметрах от Ии, Лада не смела коснуться её пальцев своими. Как, как провалиться всему на свете, тут можно думать? И как, сколько еще притворяться «нормальными», притворяться лишь пушечным мясом Империи…

– Кто же тогда будет людьми, если нам запрещено ими быть? – Прошептала Лада, словно бы ни к кому не обращаясь. – Кто же проживет за нас наши жизни, если не мы сами? Кто исполнит наши мечты?..

***

Подводя итог, можно было смело сказать, что День Славы Империи прошел спокойно и, кажется, без особых чьих бы то ни было косяков – и даже вечер с Антоном не перечеркнул мальчишке хорошего настроения. Пройдя вместе со всей колонной до площади Учреждения Устава, Пан хотел было задержаться и разглядеть на трибунах Алексиса (какое же всё-таки счастье иметь, наконец, хорошее зрение), однако Колин и Ники, в последний момент почему-то изъявивший желание таскаться вместе с ними двумя, вынудили его поспешить и отправиться дальше по Большому проспекту, в центр Сектора – смотреть, что происходит там. Артура они сегодня даже толком не видели – только во дворе Академии, где он трепался с кем-то из старшекурсников («Наш пострел везде поспел», – не мог не съязвить Колин на сей счет). Противиться одногруппникам Пан не стал – не хватало еще вызвать у парней лишних дурацких вопросов, лучше потом уж как-нибудь спросит у самого Алексиса, как все прошло, если будет особенно любопытно.

Удивительно, насколько не похож был День Славы Империи в Высоком Секторе на то же самое событие в Среднем. Если Высокий в этот день оживал, переполненный невесть откуда возникшими людьми, то Средний, наоборот, словно вымирал – весь, кроме главных улиц кварталов. Вернее, нет, не так: люди шли потоками – не только на центральную площадь пятого, но иногда даже на плац, где проходил Обряд Посвящения, а он ведь располагался, ни много ни мало, в девятом квартале. В День Славы Империи в Среднем Секторе не ходил никакой транспорт, поэтому совершить такой поход было, пожалуй, целым актом паломничества. Пан только однажды был там в этот день – прошлой осенью, когда их потащили всем классом – мол, заодно посмотреть, где им предстоит быть во время грядущего Обряда. Однако ничего, кроме смертельной усталости, в нем этот поход не вызвал. Высокий Сектор сиял торжеством и полнился людьми, продолжавшими спокойно гулять с чувством выполненного долга после парада; Средний Сектор (по крайней мере, пятый его квартал) на этом контрасте походил больше на последствие всеобщего гипноза или душевной болезни, переполненный бессмысленными телами, блуждающими по улицам, потому что сегодня положено вместо работы блуждать по улицам. Нет, ничего шокирующе незаконного, разумеется, в Высоком не было и близко – ни слез и смеха, ни еще каких бурных радостей, но была какая-то удивительная атмосфера… спокойствия. Спокойствия, что хотя бы раз в году ты можешь отправить смс, которую не сможешь отправить ни в какой другой день, что ты можешь гулять, не вызывая сам у себя подозрений, не боясь косых взглядов людей вокруг. И пусть на самом деле это было нечестно до слез, Пан был счастлив находиться сегодня здесь, а не там.

Только вечером, возвращаясь в общежитие (удивительно, но впервые вместе, хотя и жили все, как оказалось, в одном корпусе), ребята столкнулись в толпе на проходной с Антоном. Пришлось представлять и знакомить, куда деваться. Его-то где носило так долго, парад уже часа два-три как закончился…

– Ну что, как вам День Славы Империи у нас? – Антон, как и все прочие студенты и сотрудники Академии, одет был с иголочки и почти светился изнутри распирающей его торжественностью. Честно сказать, Пан и не заметил бы его среди окружавших парней в такой же темно-зеленой форме с треугольниками белых вставок на плечах, отчего в очередной раз укорил себя за невнимательность. Вот и ври после этого, что хочешь заниматься внедренным наблюдением.

– Познавательно, разумеется, – тотчас отозвался Колин, кстати, на удивление молчаливый сегодня, – кто бы мог подумать, что нам выпадет такая удивительная возможность увидеть обе стороны этого дня.

– И как вам такое сравнение обеих сторон?

– Познавательно, разумеется. – С многозначительной задумчивостью повторил Колин, направляясь к лифтам в конце коридора. – Вынужден вас покинуть, но мне на седьмой. – Ники проследовал за ним молча, едва кивнув на прощанье головой. Смешно, но Пан до сих пор не знал, на каком этаже обитает последний присоединившийся к их группе мальчишка. А Колину, видать, Штоф тоже с первого же взгляда не понравился. Что это вообще сейчас было?

Антон лишь молча качнул головой им вслед и вернулся к прерванному разговору. Только теперь, вернувшись в комнату, Пан понял, как устал за этот день – в кои-то веки более физически, чем морально. Ну вот, завтра второй выходной, свободный с утра и до вечера, – невиданная роскошь! – а Брант, видите ли, занят…

День этот, правда, как и следовало ожидать, пролетел молниеносно – в домашках, интернете и очередных (как всегда неудачных) попытках научиться нормально готовить еду. За окном весь день лило как из ведра – оно и не мудрено, здесь, значит, точно так же, как и в Среднем, разгоняют тучи, проливающие на следующий день утроенную порцию осадков… Пан подумал о метеостанции на крыше Академии, и что-то внутри него сжалось холодной тоской. Странно, но даже отсутствие Антона, снова невесть где пропадавшего в такую «чудную» погодку, отозвалось внутри мальчишки странным холодом. Как же всё-таки здорово было бы жить вот так в одной (или хотя бы соседней) комнате с Марком и не дергаться от каждого шороха…

Первый после праздничных выходных учебный день принес сюрприз столь неожиданный, что на первую пару часов вызвал одно лишь обескураженное недоумение, и только потом – бурю прочих эмоций: Бранта не было. Мастер Берген просто пришел и, ничего не объяснив, начал вести занятия, которые, можно сказать, испокон веков находились в распоряжении Алексиса, и это, наверное, стало первой причиной для немалого беспокойства, закравшегося в сердце Пана. Куда, провалиться Империи, он мог деться? Именно сейчас, после Дня Славы Империи… Однако его не было и на второй день, и на третий тоже, и постепенно эти непонимание и беспокойство сменились тихой паникой, сжигающей Пана изнутри. Что такого могло случиться там, на площади Учреждения, что теперь его?..

Нет, стоп, стоп. Когда убрали Оурмана, об этом, хоть и бестолково, но объявили сразу же, и кабинет его опечатали в тот же день. Кабинет Алексиса, кажется, пока в целости (Пан специально пару раз за день невзначай прошел мимо него, прислушиваясь и принюхиваясь), и Виктор Берген ничего такого о напарнике не говорил. И все же спросить у него хотя бы что-то казалось Пану безумием чистой воды, всё равно что с повинной прийти, а звонить или писать самому Алексису (чей «неопределяемый» в Среднем Секторе номер, оказывается, был совершенно свободно доступен в Высоком)… Ну, знаете, ли. Сегодня, расколоться Империи, уже не День Славы, чтобы быть таким легкомысленным. Но ведь второго числа утром он ответил. Нормально ответил «добрым утром» и краткой поздравительной фразой, а, значит, еще тогда все с ним было в порядке.

Или это мог быть не он? Он-то нормально обычно отвечать не умеет…

А если он не появится? Вообще, совсем. Мысль эта ожгла мальчишку, словно кипяток, но так же быстро и схлынула. Нет, невозможно. Если что-то, правда, случилось, Пан будет едва ли не первым, кто отправится на допрос следом за Алексисом, слишком уж много к чему можно придраться, просмотрев одни только записи камер. Постепенно на смену аффекту пришел страх, пришел тошнотворным холодом – страх от осознания собственной беспомощности в этой странной ситуации. Что он может сделать сейчас? Один против… неизвестно чего в этом проклятом, равно любимом и ненавистном ему Высоком Секторе. Может ли он хоть как-то помочь Алексису – или тот специально оставил его за бортом, чтобы не впутывать в собственные проблемы? Признаться, второй вариант, даже будучи куда более безобидным, чем первый, вызвал в Пане лишь еще большую волну внутреннего протеста.

Впервые за всё время пребывания здесь молчание остальных мальчишек, бывшее всегда единственной правильной линией поведения, показалось ему не более чем ребяческим малодушием. Потому что именно теперь, когда это по-настоящему важно для него, любой лишний произнесенный вслух вопрос привлечет за собой на фоне этого молчания слишком уж явный – и слишком ненужный – интерес к его скромной и, по большому счету, ничего не стоящей персоне. Этого Пан допустить не мог.

Думать о том, как все пойдет дальше без Алексиса, не хотелось – да и не представлялось. Никогда в жизни Пан не чувствовал себя таким безумно одиноким – особенно если перекладывать это состояние на всю жизнь вперед. Слова эти сознание воспринять упорно отказывалось. Хотя как иначе, если его… больше не будет? Пути назад из Высокого Сектора у мальчишки нет – а, значит, нет и выбора, есть только дорога вперед, продолжать, идти дальше, даже если сейчас у него нет ни малейшего представления, как это возможно. Не физически – морально. Остаются только Колин, Ники да Артур, а кто еще? Не Виктор же Берген. Впервые за все прошедшие месяцы Пан почувствовал себя в одном ряду с прочими мальчишками из группы, и удивился, насколько, оказывается, на самом деле всё это время был другим – и насколько еще более одинокими и потерянными все это время они должны были себя чувствовать.

Но самым же противным было, оказывается, другое – то, сколько предметов и мест в Академии (да и вообще в Высоком Секторе, как минимум в центральной его части) напоминали Пану о каких-то моментах, словах и взглядах, словно населяя их призраками, всплывавшими как нельзя более некстати. Ни на минуту не давая покоя. Сколько еще это продлится? А, может быть, это очередная проверка, испытание? Персонально для него, как же. И всё же, что он будет делать, останься один сейчас? Несмотря на то, сколь сильно не хотелось об этом даже думать, мысль возвращались к этой теме снова и снова, не оставляя мальчишку в покое.

Нет, не может быть. Не с ним. Как угодно, но не по-настоящему и не с ним. Он точно вернется. Обязательно.

Кажется, даже после того, что произошло во время грозы, паранойя не накрывала парня так сильно, как теперь. Ждать было невыносимо. Ждать невесть чего, замыкаться на одном и том же раз за разом, зацикливаться всем своим существом так, что весь мир вокруг исчезал – исчезал не на пустых словах, но по-настоящему, отчего, выныривая, становилось почти страшно. И тогда хотя бы ненадолго этот страх помогал осознать себя живым – ровно до того момента, когда снова становилось плевать, плевать на всех и вся вокруг. А мысли – мысли, чувства, всё существо – вновь возвращались к своему. Беспомощность сводила мальчишку с ума. Сперва бурым комом неясной хандры наползало смутное неудовольствие – почти необъяснимое, апатичное недовольство каждой мелочью, на существование которой прежде ты никогда не обращал и не обратил бы внимания. А потом, через недолгую раздражительность, гневом клокочущую где-то между грудью и горлом, за сжатыми зубами, приходило отчаяние. Темное отчаяние, опускавшее руки, не оставляющее сил и трезвого рассудка делать то, что необходимо было делать. Что, проклятье, что могло случиться с ним, что никто опять ничего не объясняет?

«Ох, Алексис Брант, появись только, ну я тебе и устрою».

========== Глава 39 День Славы Империи (часть 2) ==========

愛したあなたさえ助けられなくて

心が張り裂けて狂いそう

愛したあなたさえ助けられなくて

無力な自分が許せない *

[*Яп. «Не в силах спасти тебя, мою любимую,

Я словно схожу с ума, сердце разрывается.

Не в силах спасти тебя, мою любимую,

Я не могу простить себя, такого беспомощного»

Из песни группы DAMIJAW-無力な自分が許せない]

– Ну что, тогда поможешь сначала придумать, что будем делать после Империи?

– Помогу. Только, боюсь, сейчас почти никаких вопросов это все равно не решит.

– Интересно, у тех парней была программа?.. – Задумчиво произнесла Лада, обращаясь скорее сама к себе, чем к сидящей рядом девушке.

– Наверняка. – Отозвалась Ия. – Их ведь было больше, и готовились они явно дольше и тщательнее нас… Затеять такое дело, пойти ва-банк, не имея ничего взамен – рисковое дело. Хотя они и без того шли ва-банк, – невесело усмехнулась Ия, – и здорово продвинулись, кстати. Средние, да в Высоком Секторе…

– Откуда ты знаешь?

Ия лишь пожала плечами, не глядя на любимую девушку.

– Новости, наверное, навели на мысли… Я знаю только один путь, как Средний мальчишка может оказаться в Высоком Секторе, и шанс – один на много тысяч. Они не могли идти вслепую, они все подстроили заранее.

– Святая Империя, с каких пор ты веришь новостям? С каких пор – что их было больше, что мальчишка вообще был Средний? Что они что-то планировали… Может, это вообще свои же и были, а валят все на нас.

– Да что с тобой, Лада? – Воскликнула в сердцах Ия. – Что ты сегодня каждое мое слово выворачиваешь наизнанку?

– Я просто не могу больше тянуть и бездельничать, – горячо прошептала та, грея дыханием окоченевшие тонкие пальцы, – мы говорим «надо подумать», а на деле не движемся вообще никуда – а, значит, движемся назад. Уже ноябрь, Ия, ноябрь месяц, а мы по-прежнему над чем-то «думаем».

– Слишком несвоевременно, – качнула головой Ия.

– Не бывает “несвоевременно”! – Сверкнула глазами Лада. – Ты либо делаешь, либо нет, а остальное – пустые отговорки.

– Но нельзя, понимаешь, невозможно бросаться в такие дела, очертя голову, бездумно и неподготовленно.

– Ты говоришь, как… Как Средняя! – Странно, но из уст Лады сейчас это слово прозвучало оскорблением.

– А я и есть Средняя, – зло выдохнула вдруг Ия, – жалкая помесь Высокого с Низкой. Среднее уже просто некуда. Не нравится – ищи другую, не такую “среднюю”, как я. – Ия порывисто поднялась, небрежно бросая полпачки листовок назад в коробку. – Мне, кстати, давно на парад пора, как нормальной Средней. Что я здесь делаю вообще?.. – Ия сжала в кулак край ярко-зеленого передника, потом так же резко отпустила, словно безнадежно махнув рукой, и, подняв с лавки свою сумку, не взглянув на Ладу, кажется, чуть нерешительно направилась в сторону выхода.

– Ия! Ия, подожди, пожалуйста. – Святая Империя, да неужто за семнадцать лет в Среднем у нее еще осталась гордость, через которую может быть сложно перешагнуть? Двумя шагами Лада догнала девушку, хватая за руку. – Ты же знаешь, я не это имела в виду…

– А что же? – Темно-карие глаза Ии недобро блестели.

– Я боюсь медлить, Ия. Правда, очень боюсь тянуть и терять время. Мне кажется, его и так у нас немного…

– А я боюсь действовать, не думая, – парировала та, прямо глядя в глаза Лады, – боюсь бросаться в самое пекло без плана и без надежды; что ты на это скажешь? Что я не права? Может быть, Лада, может быть, я не права, и у нас действительно мало времени, но это не значит, что права ты и только ты. И не тебе меня тыкать носом в то, что я родилась Средней. Что мой папаша оказался таким козлом, каким, я догадываюсь, он был. Думаешь, легче тебе было бы, родись я по праву нормальной Высокой, а? Жила бы себе там, не зная бед, а ты жила бы тут… Тоже, быть может, не зная. Да, мне страшно, ау, слышишь меня? Мне никогда в жизни не было так жутко страшно, как теперь, – неожиданно губы девушки, искривленные прежде гневом, задрожали, – и что ты прикажешь мне делать, бессмысленно и безнадежно отдавать свою жизнь за несбыточную мечту, погибать с тобой, или попробовать хоть чуть-чуть подумать, сбавив обороты, идя против тебя? Я тебя не спасу, Лада, ты это понимаешь? – Святая Империя, слезы градом полились по ее раскрасневшимся щекам. Лада ошарашено и напугано обернулась по сторонам, больше всего на свете боясь увидеть сейчас хоть одного живого человека рядом, и прижала девчонку к своей груди, всё еще потрясённая ее последними словами. – Если сейчас ты правда пойдешь туда, если ты станешь делать вслепую всё, о чем говоришь, я тебя не смогу спасти, я тебя потеряю… а зачем тогда… это всё?.. – Зажимая рот ладонью, девушка захлебнулась в рыданиях, буквально повиснув на шее Лады и забыв, кажется, обо всем на свете.

Двенадцатый квартал на День Славы Империи от одиннадцатого ничем толком не отличался, только больше незнакомых улиц и незнакомых лиц. Народу уже было не очень много, да и немудрено, стрелки часов подходили уже к двум часам дня, а к этому времени все основные речи и события на площадях заканчиваются. Движение транспорта по-прежнему было перекрыто (и откроется лишь к вечеру, не раньше начала седьмого), а потому трудно было разобрать, кто, куда и откуда идет во всем этом бесконечном потоке тел. Странно, и почему она никогда прежде не обращала внимания на то, как просто было в этот день заниматься какими бы то ни было своими делами, маскируясь делом общим и общей целью. Однако все равно обе девушки шли, кажется, словно в полусне, мало смотря по сторонам, погруженные каждая в свои мысли. Успокоить Ию оказалось не так-то просто – наверное, потому что не было подходящих для этого слов, – и потребовалось некоторое время на приведение ее моментально раскрасневшегося лица в нормальный вид. Странно, но это, кажется, действительно был первый раз за прошедшие полгода, когда между ними разломила землю и пролегла такая глубокая трещина несогласия – и это почти пугало девушку. Наверное, только теперь в первый раз Лада действительно по-настоящему задумалась об этом «потом», о котором так много твердила Ия, – задумалась не о революциях и переворотах, не об Империи, не о судьбах мира, но об их собственных жизнях, о том будущем, которое могло бы ждать их самих, какой бы путь они ни выбрали. Неужто она и правда была всё это время настолько слепой, настолько не видела и не знала Ию, не понимала настоящего смысла всего, что та говорит? Неужто за всеми этими разговорами и взаимным согласием у Ии стояло лишь полное разочарование в людях, с которым сама она ничего и не собиралась сделать? Или это Лада сама лишь накручивает себя, сгущая тучи там, где было лишь легкое облако? Какая же, все-таки, жестокая ирония судьбы – до семнадцати лет девушка искренне считала, что любви действительно не существует, и она есть не более чем выдуманная старшими байка о диких. В семнадцать же с половиной она вдруг пришла к выводу, что было бы, пожалуй, легче, если бы это и правда оказалось так.

Слезы Ии ранили её ужасно. И слезы и слова, стоявшие за ними, потому что – как теперь? «Потом»… В своих грёзах девушка всегда и неизменно видела лишь их совместное будущее, будущее в мире, где нет ничего преступного в смехе или поцелуях, где закатное солнце грело пестрые занавески на кухне, где можно было…