Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц)

– Меня… замуж выдают. Потому что мне уже семнадцать, у папы проблемы, и все считают… считают, что… – голос девушки оборвался, задушенный рыданиями без слез. – Что пора стать взрослой, наконец, – выдохнула она, собрав в кулак всю свою волю.

Тишина.

Только не молчи, Ия, пожалуйста, только не молчи. Скажи что угодно, скажи даже, что тебе даром не сдались мои проблемы после той глупой выходки, что знать меня не хочешь больше, сумасшедшую, только скажи. Просто чтобы знать, чтобы не иметь пустой надежды, что еще можно что-то сохранить, вернуть, спасти. Только не молчи.

– Как и в прошлый раз, хорошо? Завтра.

Значит, в начале пятого она окажется проходящей мимо школы. Святая Империя, как только дожить до этого «завтра»?

– Да… – выдох, а в трубке уже снова гудки. А она, Ия, должно быть, где-то совсем рядом, направо по коридору, за железной дверью, всего за парой стен – и так невыразимо далеко, мучительно и непреодолимо.

Завтра.

***

Кажется, все самые масштабные катастрофы, преследовавшие Пана все это заканчивающееся уже лето, свелись внезапно к двум вещам: дома (вернее, в общежитии, ибо, где сейчас находилось это самое «дома», сказать было сложно) – готовка, в Академии – рукопашный бой. Если с первым еще можно было найти хоть какой-то выход – свалить на выходные к родителям или питаться исключительно макаронами с сосисками (даже яичница, чтоб она неладна была, всегда находила способ пригореть), то второе и подавно вгоняло мальчишку в уныние. Нет, помахать кулаками Пан в свои неполные пятнадцать был не дурак, но только это как-то вовсе не вязалось с отработкой каких-то там сложных захватов на Мастере Бранте на виду у всех одногруппников. Не только на нем, конечно, с тренером по физ. подготовке все было как-то проще, хотя тоже не подарок, но Алексис… Вечно из-за него все идет кувырком.

А так жизнь, в общем-то, постепенно устаканивалась: на кадетскую стипендию мальчишка смог-таки вытянуть свои паршивые оценки, да и зазубривать страницы Устава или иерархии власти Высокого Сектора постепенно привык, и с покушением шумиха утихала… Даже холодный взгляд Антона, ощущаемый внезапно на своей спине, Пан научился выдерживать, не выказывая признаков дискомфорта; Марк писал редко и писал все какие-то пустяки, хотя, что еще ему писать? Пан и без него достаточно хорошо знал скуку пыльного и душного августа, проведенного за школьной партой – даром, что его нынешняя школа покруче, чем у оставшихся позади Средних одноклассников. Не жаловаться же теперь. Наверное, именно сейчас Пан мог бы с полным правом сказать, что жизнь, наконец, вошла в то новое русло, которое в мае напророчили ему на плацу, и постепенно потекла в новых берегах. Было, правда, пусто и немного одиноко, и как-то не находилось удачного повода припереться невзначай в кабинет Алексиса Бранта… А его, чего греха таить, видеть и слышать хотелось просто зверски, и никакие часовые лекции и близко не могли притупить этого чувства. Потому что учиться, к сожалению, тоже было нужно, а смотреть, думать и одновременно с этим еще и вникать в смысл того, что он рассказывает, было совершенно невозможно. А потом рано или поздно приходило время тренировок по борьбе, и все ухало куда-то в бездну прямо из-под ног – потому что он не может. Как бы ни было порою сильно в нем это желание отдубасить этого высокомерного индюка за все, что произошло в его, Пана, жизни за уходящее лето… Нет, не в жизни – в нем самом. Только на деле глупости это все. Обида, смущение и странная благодарность опускали его руки в самые неподходящие для того моменты.

А потом приходило иное: приходило странное ощущение, что все это было неправильно, невозможно, как-то до отвращения неестественно. Весь этот Высокий Сектор, и Академия, и Мастер, и сам Пан, и… Вообще всё, вся Система, когда копнешь ее хоть чуточку внутрь, вглубь. Ощущение, что быть этого не могло, и вообще не должно было случиться – только если с кем-то другим, а не с Паном Вайнке, что он не должен был всего этого знать и видеть. Такое странное настроение приходило внезапно, какими-то вспышками озарения, выворачивая всю реальность наизнанку, и каждый раз надолго выбивало мальчишку из колеи, словно внезапный удар под дых, которые он теперь частенько получал на тренировках. И, нет, былое его презрение к Системе и Высоким больше не имело никакого отношения к реальности, к тому, что окружало мальчишку теперь – теперь словно все детские догадки внезапно обернулись правдой, такой горькой, что вставала поперек горла комом обиды и злости, которые невозможно было снова проглотить, узнав в полной мере. Невозможно было простить – подавишься, если простишь, сам собою подавишься, всеми своими принципами и всеми своими убеждениями, которые даже для пятнадцати лет слишком уж тверды и непоколебимы; сам себя не простишь, если примешь все таким, какое оно есть, каким оно выглядит в твоих лучистых юношеских глазах. Пана коробило, коробило почти даже физически, когда в выходные дни он возвращался в Средний Сектор, когда шел по пятому кварталу, – от грязи и мусора, от мертвого безразличия на лицах прохожих, от разрухи и запустения, потертых вывесок магазинчиков и пыльных листьев на деревьях, серых вместо должной зелени. Пана коробило, когда вечером воскресенья он возвращался в Высокий Сектор, когда сияющая стрела поезда несла его по третьему ярусу монорельсовой дороги, когда под ногами тихо и уютно хрустели гравиевые дорожки, соединяющие жилые и учебные корпуса Академии; коробило от огромных супермаркетов на красочно освещенных улицах, от аккуратно одетых людей, свободных от формы хотя бы несколько часов в сутки, от дорогих машин и цветочных клумб во дворах жилых домов… Коробило от собственной беспомощности, от возможности лишь наблюдать – и ничего не делать, от своего же желания остаться здесь так долго, как только будет ему по силам, от желания сбежать из того обветшалого прошлого мира и никому о нем не говорить, никогда, и даже, быть может, постараться забыть самому… От желания ткнуть их носом, каждого из этих сияющих Высоких, в разруху и безнадегу пятого квартала, от своей ненависти к этой их беспечности, их нежеланию знать…

Все это было неправильно, невозможно, но оно грызло мальчишку изнутри все чаще, словно червяк, точащий яблоко, всё стремительнее с каждым днем пробирающийся наружу. Он смотрел на своих одногруппников, неизменно сдержанных и напряженных, и всё чаще спрашивал себя, неужто они не видят этого? Неужто могут так просто закрыть глаза… Пан даже не успел сам сообразить, как и чем снова умудрился нахамить ему, когда снова оказался в кабинете Мастера Бранта – удрученный, разбитый и виноватый. А Мастер задумчиво мерил кабинет шагами, курил и даже не смотрел на мальчишку, так непривычно, что тому стало жутко не по себе, словно зябко в неожиданно дождливый день. Да, разумеется, играть с ним в прятки уже почти вошло в какую-то дурацкую привычку Пана – хотя кто еще первый начал этот бред? В белобрысой голове кадета снова зашевелились мысли о том, что было бы, если бы тогда ничего не произошло, если бы не было дождя, аварии и пожарной лестницы, если бы обстоятельства сложились иначе, если бы… Разве он когда-нибудь принял бы этот свой поистине щенячий восторг от этого молодого человека за что-то… что-то большее? Разве он когда-нибудь понял бы, признался бы себе?

Невозможно. Так же невозможно, как и переезд в Высокий Сектор, как и все то, что происходит с ним теперь, все то, что уже происходит с ними.

Треснуть Империи.

– А теперь слушай меня, кадет Пан Вайнке, – мысли мальчишки, сумбурные и отрывочные, что крик утопающего в стремительных волнах, были прерваны голосом Мастера, ровным и спокойным, без лишних эмоций, без капли дружеской симпатии, но и без холода социальной пропасти Высокого и Среднего, беспощадно разделявшей их. И все же это обращение отчего-то невольно резануло слух мальчика, – если кадет еще хоть раз повысит голос на мастера, он будет отправлен с рейдерами на зачистку Низкого Сектора. Если кадет не понимает слов, ему объяснят более доходчиво. Если кадет за два месяца так и не удосужился уяснить для себя свои немногочисленные права и куда более многочисленные обязанности, носить имя кадета Академии СИвВС он не имеет ни малейшего права тем более. – Алексис поднял на мальчишку взгляд: синие глаза смотрели убийственно прямо, уверенно и спокойно. – Если тебе все понятно, Пан Вайнке, – свободен. Если нет, и тебе всерьёз надоело здесь учиться – даю три дня на размышления, после чего готов обсудить все твои вопросы… правда, через три дня у меня будут дела далеко отсюда… – последние слова Мастер произнес отчего-то медленно, словно сомневаясь, все ли правильно и достаточно ли доходчиво говорит, но взгляд его чуть изменился на этих словах с холодной уверенности на немой вопрос. – Тебе ясно? Пан Вайнке…

– Да, Мастер, – отчеканил Пан, выпрямившись, – я… обещаю подумать эти дни. – Выдохнул он, чувствуя, как предательски горячеют уши. – Хорошего дня. И храни Империя грядущую встречу

Мальчишка вывалился из кабинета на деревянных ногах и не очень-то успешно попытался сделать, наконец, полноценный глубокий вдох, но грудь словно не разжимал тугой металлический обруч.

«Пан Вайнке»… Святая Империя, чтоб тебе сгинуть.

«В конце концов, если ты действительно хочешь чего-то от меня, а не «кадета Вайнке», будь готов не только брать, но и давать». Мозаика из слов судорожно складывалась в голове, и сердце колотилось как бешеное, не позволяя мозгу поверить в правильность собранного смысла. Ему сейчас угрожали чем-то худшим, чем отчисление, или назначили свидание, а он успел согласиться?..

Вот псих ненормальный. Да чтоб они все там провалились, эти Высокие психи, дикие их разберут, чего они хотят, думают, а потом еще и делают. Только все утряслось… В смысле, с пожарной лестницей и этим вселенским замыканием – во всех смыслах этого поганого слова, – только этот проклятый Мастер хоть ненадолго покинул его, Пана Вайнке, дурную голову, как – на тебе! Хоть стену зубами грызи с досады и бессилия. Хотя почему сразу так уж бессилия? Пан вообще-то сам тоже хорош хоть куда – одно слово Бранта, как он уже мчится на всех парах, виляя хвостом. Как же бесит. Сам себя бесит, дожили…

========== Глава 20 Без масок ==========

День сменялся днем, но не случалось ничего, что позволило бы иметь хотя бы какую-то надежду думать, что всё изменится, что произошла некая ошибка, недоразумение, что девчонки смогут еще как-то на что-то повлиять. Внезапный звонок Лады, заставший Ию вечером врасплох за очередным одиноким ужином под тихое бормотание телевизора, произвел эффект разорвавшейся бомбы, после которой этот странный мирок, что, оказывается, успели построить для себя две девушки, уже едва ли мог бы вернуться однажды в свое прежнее состояние. Весь день, думая о назначенной на вечер встрече, вспоминая дрожащий голос Лады, Ия сжимала зубы покрепче, лишь однажды мимолетно позволив дрожи пробиться наружу, коснуться рук, заставив пальцы сжаться в кулак.

Рассеянность невозможна, непростительна.

Ия, кажется, прокрутила в голове сотни сюжетов, вариантов и идей, как помочь Ладе, как избежать родительского решения, столь глубоко противного ей (да что там, им обеим), но ни один из них на деле не представлялся хоть сколько-то возможным и разумным.

Встречу подле школьного двора Лада Карн перенесла стоически, бледная и суровая, не вымолвив ни слова, лишь кивнув приветственно неуловимым движением скорее глаз, нежели всей своей аккуратно причесанной головки, юркнула за трансформаторную будку и только в гробовой тишине убежища дала волю слезам, явно давно уже стоящим комом поперек горла. Даже говорить и рассказывать ничего не стала – не могла, задыхаясь. Только на слезы её смотреть было мучительно невозможно, словно внутри что-то резали по живому, словно сама вот-вот расплачешься вместе с ней, не в силах объяснить, отчего именно.

– Так, Лада, быстро собралась и утерлась, – Ия, кажется, удивилась, как смело и твердо звучал ее голос, когда внутри все так трепетало, даже почти дрожало от неуверенности и волнения, – слышишь меня? – Девчонка, жалобно всхлипнув, притихла и подняла на любимую заплаканные глаза насыщенного, но мягкого карего цвета, и робко кивнула, словно ожидая дальнейших указаний к действиям. Ия замялась на миг, смущенная той нечеловеческой, скорее щенячьей доверчивостью, почти жалобной, что сквозила в том взгляде, и крепко обняла девушку, целуя в макушку.

– … Ничего не изменится, слышишь меня? Просто будем более осторожными, да? – И как она собирается устроить это самое “ничего не изменится”, хотелось бы знать?.. Врунья несчастная, себе самой поверь сперва. – Да, Ладушка?

Девушка вздрогнула, услышав столь странное обращение, и по неосознанной привычке оглянулась, словно ища глазами кого-то, кто услышит, кто отнимет у нее Ию за такую дерзость.

– Тсс, с ума сошла? – Успевшие уже припухнуть и порозоветь от слез глаза изумленно округлились. – Ишь загнула, семь букв…

– А ты всё о буквах думаешь? – С досадой качнула головой Ия. – Да пропади они пропадом со своими буквами, со своими Уставами, с проклятыми камерами! Слышать не желаю… Кто они такие, чтобы всё за нас решать?

– Легко говорить, когда это не про тебя. Знаешь, лучше бы всем было наплевать, – в голосе Лады прорвались внезапно злые, досадующие нотки, коих Ие не доводилось от нее слышать никогда прежде, кои стали для нее теперь внезапно неприятным открытием, – лучше бы всем было на меня наплевать, чем такое внимание…

Что? Она что, завидует ей, Ие, её изуродованной «семье» и её одиночеству? Девушка не могла поверить своим ушам, не могла поверить в истинность услышанных слов. И почему так больно от них теперь?..

Ия закрыла глаза, делая глубокий вдох, а, открыв, увидела растерянность и почти даже панику в глазах Лады, понявшей, кажется, внезапно, какие непростые слова она ляпнула столь бездумно.

– Прости… – прошептала она. – Прости меня… я… я не хотела. Я тебя люблю.

Ия вздрогнула, и её пальцы, обнимавшие плечи и талию второй девушки, невольно напряглись. Святая Империя, что же она творит? Обида и стыд за собственные страхи и сомнения больно ожгли ее, словно внезапной пощечиной по лицу.

– Ты что же, Ия, меня боишься? – Лада чуть отстранилась, съежилась, но в глазах, кроме печали, явно таились искры надежды, легкой, совсем невесомой, и все же накрепко не желающей отпускать девушку. Искры именно той жизни, которая произвела на Ию такое неизгладимое впечатление в самую первую их встречу в зависшем над пропастью города лифте. Святая Империя, сколько же всего произошло с тех пор!..

– Я сама себя боюсь больше всего… – выдохнула та в ответ, словно ныряя с головою в ледяную воду, позабыв уже все свои сомнения, только безумно отчего-то смущаясь собственных слов и всего того, что стояло за ними на самом деле.

Лада лишь улыбнулась – тихо, опустив глаза к пыльному полу, довольно. Только потом снова словно лопнула какая-то натянутая нить внутри нее, и снова хлынули слёзы по щекам, таким мягким и нежным, когда касаешься их губами…

– Тихо, тихо, – Ия обняла подругу за плечи, изо всех сил сдерживая собственную дрожь, – Ладушка, девочка моя… Все будет в порядке…

– Но мы переедем…– снова всхлипнула та.

– И что же? Наше место никуда ведь не исчезнет от этого. У нас почти целый месяц в запасе, слышишь? А потом, потом найдем новое, даже ближе к тебе, если нужно, да?

Как-нибудь.

Только рано или поздно все равно приходило время расставаться. Ия обвела взглядом пыльное помещение, за пределы которого они с Ладой так и не рискнули ни разу выйти в другие двери, закрыла глаза и вдохнула полной грудью пыльный воздух. Удивительно, сколько свободы может быть даже в самой маленькой и тесной бетонной коробке, если находишься в ней с человеком, который понимает твой внутренний мир и смеет принять преступность собственных чувств. А, может быть, ничего этого на самом деле нет, а они просто путают своё неожиданное доверие с тем, что у диких звалось когда-то любовью? Почему им кажется, что они знают, как это – любить, если никто никогда не говорил им об этом?

Лада заколола выбившуюся на глаза челку, влажными салфетками привела в порядок раскрасневшееся от слез лицо, и так тщательно стряхнула пыль с серого платья, направляясь к выходу подземелья… Только что-то, наверное, изменилось, настолько изменилось за этот вечер, за этот разговор, что смотреть на нее и идти домой одной стало решительно невозможно, и отпустить её руку стало невозможно, потому что тогда твои собственные неумолимо начинали мелко дрожать тоже – как и губы, сжатые в нить. И думать о том, как снова жить без нее, снова делать вид, что не ждешь встречи, что в силах продолжать, как и прежде, одна. Снова сходить с ума от невозможности просто обнять её. «Просто»…

Да пропади оно все пропадом, лучше б не было ничего. Не было этого безумия, этой эйфории, граничащей с болью, не было страхов и сомнения, не было постоянного ожидания, занозой ноющего в сердце, не дающего спокойно жить… Даже счастья встреч лучше бы не было, если оно дается такой ценой и такими усилиями! Пропади оно пропадом, такое счастье, даром не надо.

– Лада, Лада, постой, – перехватив тонкую руку Лады, лежащую уже на тяжелом засове двери предтамбура, Ия повернула девушку к себе, прижимая к груди в последнем объятии, – я так сильно тебя люблю…

***

How can I reach you I’m not even close to you

You don’t see me

How can I touch you the way I’m supposed to do?

You don’t see me

How can I tell you that I’m still in love with you?

You don’t see me*

[*Англ. «Как мне достучаться до тебя, если я не могу даже быть к тебе близко?

Ты не видишь меня.

Как мне прикоснуться к тебе так, как, наверное, стоило бы?

Ты не видишь меня.

Как мне сказать, что я по-прежнему в тебя влюблен?

Ты не видишь меня».

Из песни группы The Rasmus – You don’t see me.]

У мальчишки в голове каша, жуткая, не поддающаяся никоему рациональному анализу каша, от малейших попыток понять которую его самого, Алексиса Бранта, голова готова была буквально трещать по швам. Ни грамма логики и рассудка, хоть ты тресни. А самое чудовищное, что он, кажется, и весь мир воспринимает подобным образом, пропуская через эту кашу… Хоть головой об стену бейся. Видимо, чтобы понять мальчишку и донести до него хоть что-то так, чтобы он не извратил каждое твое слово на свой лад, нужно просто отключить здравый смысл (какое там, вообще весь рассудок) и попытаться говорить его же языком. Через призму его же каши, ага.

Или он только в Академии такой дурной? Интересно было бы посмотреть на него, когда он дома и в спокойном состоянии, если такое бывает. А ведь действительно… Смешно (было бы смешно, если бы не было так грустно и было бы разрешено), но вне Академии он ведь никогда толком не разговаривал с Паном. Что-то словно больно резануло молодого человека изнутри – и почему, интересно, эта мысль так неприятна ему? Вне Академии… была встреча на плацу – сперва восхищение в глазах подростка, потом презрение. И были те безумные поцелуи на лестнице в грозу. Испуг и полное…наплевательство, наверное. На всё. Не безразличие, нет, ни разу. И жадный ответ. Неужели это – всё, что он на самом деле знает о мальчишке? О настоящем Пане, а не о Среднем, не о кадете из пятого квартала, не о своем ученике… О мальчишке, не поддающемся никакому пониманию, никакому анализу, резком, отчаянном, искреннем и… влюбленном. И презирающем. Действительно ставящем себя выше них, Высоких, именно будучи Средним… Алексис не понимал. Ломал голову, выворачивал наизнанку все известные ему факты о Среднем Секторе – и не понимал, как подобное возможно. Как возможно это упёртое, гордое непокорство Пана, когда все прочие, бывавшие на его месте, так быстро понимали своё новое место и делали всё возможное, чтобы задержаться на нем как можно дольше? Как возможна его дерзость – не глупая, нет, но абсолютно осознанная, растущая из того самого презрения без капли уважения, которое он снова и снова демонстрировал Мастеру? Это обиженное и высокомерное презрение, сквозившее в каждом слове, сквозившее куда явственнее, нежели запрятанная в самые недостижимые глубины влюбленность и восторженность… Алексис не мог не чувствовать их. Нет, не понимал головой и не видел глазами – но чувствовал чем-то внутри себя, что не могло обманывать его, даже если порой и почти пугало своей нелогичностью.

И это казалось ему невероятным и вовсе невозможным, если бы не происходило с ним здесь и сейчас, каждый день, каждую минуту.

Из тех трех дней, что Алексис дал мальчишке на раздумье, один и правда пришлось провести «далеко отсюда», как в воду глядел, намекая на встречу «где-нибудь не здесь»: нужно было передать кое-какие документы отцовскому сотруднику, что жил за городом, примерно в том же районе, где у самих Брантов был летний дом. Лишних вопросов о том, что за сотрудник и почему бы не пересечься на работе, Мастер задавать, разумеется, не стал – не его дело, а свою часть уговора он выполнил. О пропущенной им лекции в Академии никто даже и не заикнулся – видать, папаша свое слово замолвил. Вечно он сует свой нос, куда не надо, словно Алексис сам своих дел не в состоянии решить…

Встречу с Паном назначили кое-как, мимоходом в коридорах – неловко, глупо и как-то неправильно, хотя мальчишка и выглядел скорее заинтригованным, нежели подозрительным. И как-то он будет от вопросов Антона отбиваться? Не его, Алексиса, в общем-то, забота, но всё же это настораживало – не только из-за того, что напрямую касалось его самого, но из-за ответственности за каждого из этих Средних ребят, лежавшей на его плечах. Мало он мальчишке уже проблем доставил, так теперь и совсем с ума сошел… О том, что Пану вольно одеваться, выходя на улицу, пока еще запрещено, Алексис, разумеется, помнил – потому и оделся так сам, благо у Мастера с этим сложностей нет, в светлые брюки с темно-зеленой рубашкой. А то хороши же они будут каждый со своими «опознавательными знаками» в сумерках парка – хочешь – не хочешь, а заглядишься. Не то, что бы Алексис нервничал, но что-то внутри все же опасливо шевелилось – не то сомнением, не то едва уловимым волнением… да уж, не каждый день ему доводится с собственными учениками гулять. Кольцо на указательном пальце, конечно, немало его смущало, однако бинт мог бы вызвать слишком много ненужных вопросов, а снять кольцо рука не поднялась тем более – уж лучше её в карман почаще прятать.

Полупустой вечерний автобус и шум метро словно лишь подчеркнули странность, если не абсурдность происходящего – Алексис не смог бы навскидку ответить, как давно последний раз пользовался ими, а не личным автомобилем, оставшемся на своей площадке 38-А минус третьего яруса подземной стоянки. Алексис разглядывал безразличные лица людей, окружавших его в вагоне и на эскалаторах, и чувствовал себя инопланетянином среди них, инопланетянином, по какой-то нелепой насмешке судьбы принявшим человеческую форму. Мастер чувствовал себя рассеянным и напряженным, и в голове его словно гулко гуляли какие-то зыбкие образы и тени мыслей, никак не связанные меж собой. Всё было не так – не так, как положено, как надо, как нормально, как ожидаемо, как привычно – и это буквально сводило молодого человека с ума.

Всё было так, как хотелось.

Нелепо, но это странное и такое непривычное ощущение затмевало и сводило на нет все прочие сомнения.

Мальчишку Алексис увидел, едва выйдя из метро, – видимо, на одном поезде приехали, идеальный вариант; ускорив шаг, он догнал Пана, шагавшего в нескольких метрах впереди. Кадет заметно вздрогнул, ощутив на своем плече прикосновение чьей-то ладони, и чересчур резко обернулся.

– Ээээ… Добрый вечер.

– Привет, Пан. Здорово вышло, что никто никого не ждал. Идем?

– Угу. – Мальчишка растерянно кивнул, явно не зная, как вести себя и что вообще предпринять, словно все еще не понимая происходящего, и послушно направился вслед за Мастером в арку главного входа.

Главное, не дать ему даже заподозрить, что и Мастер может внутри себя быть не более уверенным, чем сам Пан.

В парке было не особенно людно и уже совсем по-осеннему мрачно в этот пасмурный августовский вечер, какие-то студенты сидели на лавочке рядком, что воробьи, уткнувшись каждый в свой учебный планшет, молодая женщина с коляской неспешно прошла мимо… Высокие же имеют полное право выйти на прогулку вечером, так отчего он чувствует себя преступником? Только всё окружающее в какой-то момент остро показалось Мастеру не более чем безвкусной декорацией, не имеющей по сути своей ровным счетом никакого отношения к происходящему на самом деле, и это ощущение выбило его из колеи, заставляя перевести взгляд на шагавшего плечом к плечу с ним мальчишку в кадетской форме. Интересно, о чем он думает сейчас?

Алексис свернул с выложенной крупной плиткой, идеально чистой дорожки на какую-то узкую тропку, уводящую в глубь высоких, сероватых от летней пыли кустов, хоть немного подальше от чужих ушей, даже если никому и нет до них дела; кадет напряженно следовал за ним.

– Ну что, хватит притворяться, Пан? – Слова, негромко произнесенные, наконец, Алексисом, прозвучали для него самого словно предложение перемирия, долгожданное, но стоящее большой крови и немалых усилий.

– Я и не… – Пан запнулся, кажется, уловив в голосе Мастера эти почти мягкие нотки, и глаза его оттенили удивление и сомнение. – Только после тебя. – Пробурчал он даже как-то смущённо. Алексис сдержал невольную улыбку:

– Мы оба, Пан. – Кивнул он, глядя на мальчишку.

– И что ты предлагаешь? Как? То есть… – Вопросы тотчас посыпались градом – а он как всегда в своём репертуаре…

– Да как хочешь, Пан, – пожал плечами парень, – просто надоело до смерти, нет? – Высокий вопросительно взглянул на мальчика, читая в лице того все большее изумление, и почувствовал, как, теплея, чуть-чуть ослаб этот жуткий узел, стягивающий его грудь с тех самых пор, как он поцеловал этого балбеса, и завертелась вся эта жуткая заварушка.

– Что надоело? – Вот ведь любопытный еж, высовывающий нос из норки в неурочный час.

– Всё. – Тяжело выдохнул Алексис, доставая из пачки сигарету и закуривая. – А тебе – нет?

– Ну… – Пан явно замялся, словно все еще ожидая от этой встречи какого-то подвоха.

– Слушай, парень, брось уже меня бояться, – взгляд зеленых глаз стремительно уткнулся в землю, встретившись со взглядом синих, – ага, и вот это тоже. – Алексис внезапно понял, что хочет отчего-то в голос смеяться над бредовостью и невозможностью ситуации, смеяться истерично и безумно, но от всего сердца, как не бывало, наверное, никогда в его жизни. – Ты меня не сдал, когда было положено, мог, а, может, даже и хотел – и это многого стоит. По крайней мере, для меня, Пан Вайнке.

Мальчишка, погрузившись в свои мысли, молчал достаточно долго – настолько, что Алексису, признаться, уже даже успело стать чуть не по себе, потом произнес тихо и задумчиво, но удивительно спокойно:

– Не хотел. Знаю, что должен был. Думал даже, что ты меня нарочно проверяешь – и не хотел.

– Типа мне теперь всех кадетов перецеловать? – Алексис едва не поперхнулся едким табачным дымом. – Хорошего ж ты, Средний, обо мне мнения…

– Я о вас всех еще и не такого мнения… Обо всем, расколоться Империи, происходящем, – почему-то теперь недовольное бурчание мальчишки вызывало не головную боль, как обычно, а какое-то странное, почти уютное умиротворение. Точно мозги текут.

– Я думал, ты ненавидишь Средний Сектор.

– Высокий ненавижу сильнее. – Алексис с интересом наблюдал, как меняется выражение лица Пана, непривычно слабо сдерживаемого маской холодного безразличия: глаза того блеснули неизменным упрямым презрением, напряженным, словно всегда ожидающим нападения или толчка в спину. – Вы себе даже не представляете… Никто из Высоких не представляет, какой бывает жизнь. – Губы мальчишки неожиданно дрогнули, наверное, нервно, и это почему-то больно резануло Мастера где-то внутри. – Да и ну их к диким, да? – Внезапно встрепенулся мальчик, странно взглянув на Алексиса. – Мы же сегодня не о работе будем говорить, верно?

Вот что точно сводило с ума, так это лукавый блеск в этих живых глазах.

========== Глава 21 Внутреннее и внешнее ==========

Если и впрямь существует где-то ад, то существует он в голове подростка, вынужденного чужой недоброй волей подавлять себя, скрывать и топтать свою истину, считая её непристойной и недопустимой, считая тем самым непристойным и недопустимым себя самого, выбивающегося из рамок общепринятого стандарта, а оттого неправильного и словно бы подпорченного червоточиной. Вынужденного давлением общества ненавидеть и отрицать что-то важное для себя по той нелепой причине, что едва ли найдет понимание и одобрение среди окружающих, а оттого боящегося даже браться за поиски. Существует этот ад спутанным комом извивающихся змей, жалящих отравой болезненной, а порой и смертоносной – для этой скрываемой, отрицаемой истины, хотя и для самого юного человека порою тоже. Растекающейся по венам, смешивающейся с кровью, пропитывающей всю глубину организма. Такой личный ад не дает покоя ни днем, ни ночью, заставляя все мысли и чувства раз за разом возвращаться к одному и тому же, биться в одну и ту же стену – стену несоответствия внутреннего и внешнего, личного и общего, искреннего и лживого, ад отрицания себя.

***

‘Cause a heart that hurts

Is a heart that works*

[*Англ.«…ведь сердце, которое болит –

Это сердце, которое работает» (пер. автора)

Из песни группы Placebo – “Bright Lights”]

А может быть, все это и не стоило слез?

Когда пыльные ступени бомбоубежища остались позади, когда позади осталась и Ия, отпустившая, наконец, девушку из своих объятий, и желтеющие уже кусты, столь удачно окружающие трансформаторную будку, Лада сделала большой круг по двору, зашла в дальний магазин, словно бы сосредоточенно выискивая что-то среди скудного ассортимента моющих средств, вышла, так ничего и не купив, и направилась спешным шагом домой. Низко надвинутая на лоб шляпка должна была скрыть раскрасневшееся лицо, все еще, наверное, припухшее и нездоровое. Легкие летние сумерки уже легли смутными очертаниями на улицу и двор, куда так некстати стекались постепенно молодые люди и девушки с круглыми нашивками Молодежной Дружины Нравственности на форменной одежде. Странно, но их, некоторые из которых были вовсе младше нее, Лада боялась, пожалуй, куда больше, чем даже комендантов ВПЖ – за непредсказуемость придирок, за мелочность и безжалостность выставляемых обвинений, за острую и чудовищно искреннюю приверженность Системе. А сейчас, когда лицо девушки, быть может, всё еще выдает её неблагонадежность, когда на душе и без них слишком неспокойно – какое уж там «неспокойно», буря бушует! – особенно. Хотя, что еще, кроме ухода в собственные мысли, может наложить на ее лицо эту жуткую маску безразличия ко всему происходящему вокруг? А, может быть, всё это действительно не то, ради чего стоило бы по-настоящему расстраиваться? Девушку словно бы грызло изнутри неведомое сомнение, что всё должно было (или могло было?) быть иначе, если поменять что-то внутри себя самой, а не во внешнем ее окружении… Интересно, не будь Ии, не будь они знакомы, не будь всех тех разговоров, что между ними успели произойти за это лето – как отреагировала бы она, Лада Карн, на вчерашнее известие о скором замужестве? Не случись покушения на Всеединого Управителя, снова зажегшего в ее сердце эту искру детских мечтаний о подвигах и героизме, о том, что можно прожить жизнь по-иному, – разве плакала бы она теперь? Не стань её сердце живым, разве огорчилась бы она? И стоят ли на самом деле её слез чьи-то решения, навязанные перемены, когда теперь внутри нее горит такой огонь, что сожжет на своем пути все неугодное ему?..