Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 43 страниц)

Да, разумеется, многому придется учиться заново. Лада знала и помнила, что доступ Ии в бомбоубежище скоро снова будет невозможен, что сама, вероятнее всего, переедет жить к Карлу, если его условия лучше ее (вряд ли уж они останутся жить впятером в двух комнатах, с родителями и Иной), или на новую квартиру, что выделяет Империя молодожёнам, но об этом девушка не имела пока ни малейшего понятия. Придется наверняка долго друг к другу притираться и привыкать, ездить другими путями на работу, менять весь ритм и образ жизни, редко видеть сестрёнку… Только что-то говорило ей, что всё это, оказывается, может быть отнюдь не самым важным, не решающим и не определяющим всю ее жизнь, говорило, что внутри себя девушка не имеет ни малейшего отношения к тому внешнему, что делает Система с её телом, что, там, внутри, огня уже не погасить. «Представь, что дело – в другом, не в том, чего у тебя нет, не в том, где и как тебя ограничивают, уничтожают и ломают, представь… что главное – другое, главное – то, что есть, что у тебя не отнять никакими запретами. Можешь?» Странное ощущение, что эти ее слова, горячо произнесенные девушкой так недавно, словно опередили каким-то удивительным образом события её же жизни – а она только теперь действительно смогла понять их смысл, словно кто-то другой говорил тогда ее губами. Сейчас эти слова показались ей несвоевременными, хотя и едва ли являлись таковыми на самом деле.

Свет фонарей во дворе сменился с бело-желтоватого на красный, оповещая Средних о приближающемся через тридцать минут комендантском часе, Лада нырнула в подъезд многоэтажки, здороваясь мимоходом с уткнувшейся в небольшой портативный телеэкран консьержкой и, дождавшись, когда затворятся за ней двери лифта, прильнула к стеклянной стене его кабины. Перед внутренним взором вопреки ее воле сонмом встали призраки ушедшего лета, живые глаза Ии (такой острый, режущий взгляд по сравнению с тем почти что мягким спокойствием, которое видит она в них теперь), скрытый испуг, недоверчивая благодарность… Призраки эти частенько посещали ее, особенно в этом, казалось бы, с детства привычном месте, но Ладе всё же было странно внезапно осознать, что именно она сделала тогда первый шаг навстречу этой девушке, без которой теперь не представляет собственной жизни ни в прошлом, ни в будущем. Странно, потому что сама она давным-давно привыкла считать себя таким же нелюдимым и запуганным человеком, как и все прочие Средние – такие, какими она привыкла видеть их каждый день… Девушка подумала, а что было бы, если бы в тот вечер она не подала соседке руку помощи – и едва не усмехнулась. Слишком часто что-то она стала задавать себе этот нелепый вопрос «а если бы?..» по любому поводу и почти что без него. И даже не потому, что всё именно так, как оно есть, и лишь так, но потому, что какая, расколоться Империи, разница, что было бы, если сейчас, имея то, что она имеет, она дерзнет назвать себя непонятным доселе словом «счастливая». Закрыв на несколько секунд лицо холодными с улицы ладонями, словно проверяя украдкой кончиками пальцев, спал ли нездоровый отек с век, Лада тихонько улыбнулась своим мыслям самыми лишь уголками губ: какое же это все-таки, оказывается, невероятное чудо – чувствовать, да и попросту даже ощущать в себе эту странную смену настроений и мыслей, кружащихся осенними листьями на ветру…

Освещенный красными огнями, Средний Сектор выглядел словно бы торжественно-мрачным, и зрелище это почему-то показалось Ладе как нельзя более подходящим к ее собственному настроению: переполненная решимостью, ей самой не вполне ясной, девушка словно подвела для себя какую-то невидимую черту – отныне она-внешняя не имеет никакого отношения к ней-внутренней. И ничто внешнее никогда и ни за что не посмеет погасить её внутреннего света.

***

Быть может, весь мир и впрямь сошел с ума, или только сам он, Пан, окончательно спятил – как тогда, когда не было электричества, и он позволил какому-то безумному фонтану, бьющему изнутри, одержать над собою верх. Нет, не «сам он», а как минимум они оба: Пан Вайнке и Алексис Брант. Тот странный восторг, который он испытал впервые под дождем на плацу, переросший со временем в глубокое восхищение, белую зависть и жгучее желание самому стать подобным, стать таким же… совершенным, как этот парень, – все это перемешивалось внутри мальчишки со злым осознанием реальной невозможности происходящего, давая в итоге лишь едкость и язвительность, каменной стеной отгораживающие его от Мастера.

Только тогда, на лестничной площадке, когда Алексис вдруг так жадно целовал его губы, эта его, Пана, установка внезапно дала трещину – и что теперь? Нет, Алексис всё-таки псих, причем псих, каких Империя не видывала! Потому что он настоящий даже будучи Высоким. Да, теперь в этом не оставалось сомнения: все взаправду, всерьез… «Тем страшнее» – хотелось сказать голосу здравого смысла, но мальчишка отбрасывал его, не стесняясь. Плевать. Сколько настоящих людей доводилось ему встречать за свои четырнадцать с половиной лет жизни – живущих, думающих, чувствующих?.. Пожалуй, что один только Марк. Ну и те, кого он видел, два раза в жизни побывав в подпольном баре, хотя их он не знал, и все они были раза в два, если не три старше него. Так вот, этот парень был настоящим. Был живым. И почему-то обратил свое внимание на несуразного Среднего.

Пану вдруг захотелось перемотать время назад и сделать всё иначе, изменить свою глупость, изменить себя – и тоже стать настоящим, и показать Бранту, что он тоже чего-то стоит, что он… не разочарует ожиданий Мастера. Просто не имеет на это права перед самим собой. Перемотать время и не говорить и половины тех глупых дерзостей, по-детски злых и непростительно слабых, не бросать ему в лицо обвинений, в которых он повинен только по факту их урожденного неравенства – Империя повинна, а не сам Алексис. Пан никогда не думал, что внутри человека может разом сосуществовать, взаимодействовать и бурлить такая уйма ощущений разом – или чувств, не приведи Империя вслух такое сказать. Разом проклиная себя последними словами и паря, окрыленный, в воздухе, возвращался он в общагу из парка, не веря себе, обдумывая и словно «перематывая» в голове каждое произнесенное Алексисом слово, каждую интонацию, каждый взгляд – ох уж этот взгляд, словно насквозь пронзающий раскаленной жердью от макушки до пальцев ног!

Тогда, после пройденного Посвящения, после железной хватки Алексиса на своем локте, Пану думалось, что грядет новый мир, начало новой жизни… как бы ни так! Ни учеба в Академии Службы Империи, ни одна на двоих с Антоном Штофом комната, ни лекции по праву, делопроизводству и физиологии, ни даже сияющие улицы Высокого Сектора – ничто это не дало ему новой жизни, пусть и здорово расширило границы его скудных познаний об Империи. Нет! Быть может, те поцелуи были первыми электрическими разрядами в грудной клетке – но только сейчас Пан, пожалуй, смог бы признать себя живым – не так, как то бывало считанные разы в их по-настоящему глубоких разговорах с Марком, но стремящимся к чему-то и до пьянящей одури жаждущим стать лучше, достойнее, взрослее.

Алексис Брант был человеком. Настоящим человеком из плоти и крови, таким близким, что можно было даже руками потрогать (ух и идиотом бы выглядел он, сделай это), человеком на несчастных пять с хвостиком лет старше самого Пана… Оказываясь при этом пришельцем с другой планеты. Его жизнь, его взгляды, убеждения, его возможности, бывшие для самого Мастера чем-то самим собою разумеющимся, словно отбрасывали кадета не на эти пять – на сто пять лет назад. Пан чувствовал себя дикарем, вышедшим из пещеры во Свет Империи и цивилизации; Пан проклинал себя за то, как с открытым ртом таращился на этого вычищенного, вымытого, выдрессированного и выученного человека подле себя, как жадно поглощал сыпавшуюся на него информацию, а главное – не понимая в упор, чем вообще мог оказаться интересен этому дивному созданию. И, тем не менее, он оказался.

Алексис Брант был человеком. Да, как ни странно, это его, Пана, требование видеть в нем не только кадета, но и личность, имело свойство действовать и в обратную сторону! И сила личности Алексиса показалась мальчишке сногсшибательной. Если прежде то был в первую очередь Высокий, Мастер, учитель, то теперь, теперь это вдруг оказался молодой мужчина удивительно острого и цепкого ума, больших амбиций и ни капли не заниженной самооценки, кругозора настолько широкого, насколько то вообще могла позволить Система, железных нервов и… да, горячего сердца. Пан не знал, что значит это выражение, выцепленное им из какой-то полулегальной книжки давным-давно, знал только, что ничего хорошего – и что это именно то, что роднит и сближает их двоих теперь: Высокого и Среднего, Мастера и кадета, учителя и ученика, мужчину и мальчишку, жадных до настоящего и живого в мире мертвых и бездушных подделок. Осознание этого вводило почти что в какой-то необъяснимый экстаз – как и воспоминания о встрече, о стремительном, возбужденном шёпоте разговора, льющегося непрерывно почти три часа кряду, пока парни не спохватились о комендантском часе, о том, как из дебрей полудикого парка еще спешить до метро и поспеть в общагу… Казалось, проговорить можно вечно или даже еще дольше – настолько невероятно интересен был собеседник, как бы странно и смущенно ни чувствовал себя Пан перед ним, открываясь куда больше, чем привык, пожалуй, даже перед самим собой. Алексис тоже был открыт и до неловкости прям – Пан знал, разумеется, что никакой этой «неловкости» по правилам Системы быть не может, и все же с каждым произнесенным ими обоими словом что-то всё больше заставляло кожу покрываться мурашками словно от щекотки, и эта невесть с чего свалившаяся на голову откровенность смущала его. А Мастер был так приветлив и прост, словно всё происходящее было для него в порядке вещей, словно он проходил через это уже десятки раз… думая так, Пан отчего-то впадал едва ли не в паранойю, не желая признаваться себе же, что категорически отказывается верить в реальность того, что он по-прежнему и неизменно лишь один из кадетов.

Он не был им.

Диссонанс категорически противоречивших друг другу фактов сводил с ума. Но, даже несмотря на него, в глубине себя Пан знал все ответы и мог назвать вещи своими именами. Только тогда почему-то щеки – да что там, всё тело – начинали нестерпимо гореть, и сделать с этим ничего не выходило. Нет, того истерического безумия, что охватывало мальчишку после первого поцелуя, больше не было – но было что-то иное, глубже, спокойнее, увереннее и смелее, говорившее, что именно теперь они оба шагнули за край – как люди, а не человеческие фигуры в форменных костюмах.

Только вот одного теперь Пан не знал – как дальше? Снова на неопределенный срок, от встречи до встречи в бессменно наблюдаемых скрытыми камерами коридорах, ловя взгляды друг друга и разговаривая ими не хуже всех взятых вместе слов?… Пан знал, что теперь пройдена еще одна точка невозврата, после которой всё станет только сложнее, только запутаннее, знал, что никогда больше не сможет взглянуть на этого человека прежними глазами и никогда не увидит прежнего в глазах Алексиса, без оглядки на те простые, такие человеческие разговоры, которые они вели сегодня. Хотя, по большому счету, о будущем Пан сейчас не думал – да и каков смысл?

«Мы теперь вне закона, парень».

Он закрыл глаза на пару секунд, вдохнул, выдохнул и открыл дверь своей комнаты.

Первое, что бросилось в глаза Пану, стоило ему зайти внутрь, был страшный беспорядок, словно бы все помещение перетрясли, уронив в довершение картины пару раз на бок, словно кукольный домик. Антон обернулся, заслышав шаги соседа, и, кивнув в знак приветствия, продолжил приводить в порядок вещи в своем шкафу.

– Что… что здесь случилось? – Пан замер на пороге, судорожно перебирая в голове варианты, что и кому могло потребоваться искать в вещах кадетов.

– ВПЖ, – бесцветно ответил Антон, не отвлекаясь от своего занятия.

– Но… разве ВПЖ проводят не только в Среднем Секторе? – Мальчишке удалось быстро справиться с захлестнувшими его изумлением и отчасти так же испугом, хотя он и был уверен, что ничего запрещенного среди его немногочисленного имущества не хранилось. Голос его быстро выровнялся и зазвучал как всегда уверенно.

– Нет, здесь, в кадетском общежитии, скидок никто делать не собирается. В конце концов, здесь же тоже полно Средних.

Пану послышалось в его тоне едва уловимое презрение, словно «Средний» прозвучало в его устах сродни «неблагонадежный», если не что-то еще хуже: еще бы, сам он, Антон, по рождению чистокровный Высокий, и хвала Уставу, запрещающему ему в честь сего факта задирать нос перед окружающими его уроженцами Среднего. «Интересно, знает ли он, что я как раз из них?» – пронеслось в голове кадета. Несмотря на совместное проживание в одной комнате, молодые люди почти совсем не общались, да и вообще не так-то часто оказывались дома в одно и тоже время – их расписания были схожи лишь пару дней в неделю, а на выходные Антон предпочитал возвращаться домой (или уезжать куда-то, Пан не имел желания вникать в подробности жизни парня), однако ж разве это означало, что нет иных путей получить интересующую тебя информацию о конкретном человеке? Особенно будучи уже не новичком-первокурсником, да еще и урожденным Высоким… «Ненавижу Высоких»,– в очередной раз подумал Пан и тут же словно бы одёрнул сам себя.

– Разумеется, найти им было нечего? – Наполовину спросил, наполовину констатировал он, обращаясь к Штофу.

– А ты полагаешь, кому-то из нас есть, что скрывать?

«А мало ли, к чему они могут придраться», – хмуро ответит внутренний голос мальчишки на прозвучавшее недвусмысленное высказывание, однако вслух Пан ответил лишь холодное «разумеется, нет» и отправился на свою половину комнаты разбирать разбросанные вещи.

– Пан Вайнке, тебе не стоило бы сомневаться в Системе. – Голос Антона прозвучал на удивление мягко, словно он говорил с неразумным ребенком.

– Что? – Пан обернулся к нему, выжидающе глядя на молодого человека.

– Мне кажется, тебе стоило бы оставить позади свои прошлые предрассудки, понимаешь? В конце концов, после получения совершеннолетия ты родился заново – для общества, Империи и Системы… А такой вопрос из уст взрослого в Высоком Секторе… Это совершенно недопустимо, Пан. И будь на моем месте кто-то другой, тебе могло бы здорово влететь, узнай руководство о таких высказываниях.

«Он меня шантажирует?» – Пан пристально смотрел на соседа, размышляя, какого ответа тот ждет от него.

– Да, Антон, – просто и бесцветно кивнул он, отворачиваясь к своей кровати, – да, ты прав, что-то я и правда сегодня устал, что голова не работает совсем…

Гнев и возмущение кипели в нем словно раскаленное масло на закрытой крышкой сковороде, глубоко запертые и не имеющие ни малейшего шанса быть выпущенными наружу. Всё же Алексис Брант («просто Алексис» – почему-то с недовольством поправил внутренний голос мысли мальчишки) был прав, надо быть еще осторожнее с этим парнем. Или это действительно сам Пан так расслабился и слюни распустил, что все никак не может влиться в новые условия игры, забывая даже следить за собственным языком, безголовый он безумец?

Вдох-выдох. Он отлично умел гасить пламя гордыни и гнева, едва ли они вообще знакомы ему. Надо быть стойким. Сейчас это отчего-то совсем не казалось сложным.

========== Глава 22 В работе ==========

В суете школьных уроков, домашних заданий и одиноких ужинов дома день сменялся новым днем, а новостей от Лады снова не было. Ие было боязно, что девушка, не столько убитая горем, сколько сама его себе придумавшая, выкинет что-нибудь недопустимое, что ее погубит, сделает только хуже, но вместе с этим что-то, однако, останавливало ее, требуя пока не вмешиваться, даже если это решение ей самой и представлялось неверным.

Вечерами Ие не хотелось возвращаться домой, и всё чаще после уроков она бродила бесцельно по улицам, погружённая в собственные мысли – совсем как в детстве, чего не было, признаться, уже очень давно. На работе сказали, что последние штрихи – камеры да сигнализации – поставят в бомбоубежище двадцать восьмого августа, через неделю, и мысль эта повергала Среднюю в уныние. Честно говоря, даже сейчас уже идти туда снова было страшновато: не зная точно, где девушки еще могут скрыться от глаз вечно подсматривающих камер, да и не будучи уверенной, в каком состоянии пребывает сейчас Лада, столь сильно встревожившая и напугавшая Ию своей истерикой в последний раз. Признаться, Ия уже не представляла, где и как теперь сможет хоть сколько-то спокойно встретиться с девушкой, поговорить – нет, не «так, как говорили они в бомбоубежище», об этом и думать смешно и нелепо, – но просто нормально поговорить, обнять её… Поцеловать? О нет, поцелуй был бы сейчас полным безумием. Хотя разве эта дикость уже сама по себе не есть безумие? Разве эта близость, такая странная и неестественная для гражданина Святой Империи, пробуждающая столько чувств и ощущений, не есть чудовищное безрассудство, после которого шанс вернуться назад и попытаться сделать вид, что ничего не было, так стремительно мчится к нулю?.. Теперь, лишенные своего тайного укрытия, где они и зародились, их взаимная симпатия и привязанность казались девушке почти что невозможными, выдуманными так опрометчиво.

Мысли о Ладе и ее молчании опускали руки, и Ия с головой ушла в работу. Уроков у нее было достаточно много, хотя одну из параллелей второгодок ей так и не дали, пусть и грозились этим летом; двух орд первоклашек и классного руководства в 23 было вполне достаточно, чтобы закопаться в оценки, табели, домашние задания, отчётность и электронные письма по самый нос, сбежав от проблем реальности, занозой ноющих где-то внутри девушки. Кажется, в школу по утрам самой первой приходила именно она – и самой последней она же уходила. Кроме того, Ия взяла на себя два факультатива для четвертого класса, что было ей в новинку, отчего на подготовку уроков уходила уйма времени, часами она зависала в сети за чтением статей по экологии и защите окружающей среды – той немногочисленной, что еще осталась после всех легендарных доимперских катаклизмов, – разрабатывала для ребят с факультатива программу по поддержке и восстановлению школьного сада (вернее, двора, ибо от сада за последние годы остался от силы пяток деревьев да одна грядка), строила какие-то графики и таблицы с таким остервенением, что даже заместитель директора, покачав головой, отметил ее похвальное усердие.

Четвероклассники, мальчишки и девчонки лет тринадцати-четырнадцати, входящие в наиболее беспокойный период своей жизни, считавшиеся негласно самым сложным классом из всех школьных лет, и те, кажется, удивлялись рвению учителя Мессель донести до них весь ужас озоновых дыр, опустынивания, гибели лесов и последствий не столь давно минувших войн, сровнявших с землей едва ли не весь доимперский мир. Однако не то её пример и впрямь оказался достаточно заразительным, не то факультативность занятия сделала свое дело, но ребята, посещавшие курс, воспринимали её идеи с энтузиазмом и тщательно выполняли задания – наверняка в ущерб основной учебе, догадывалась девушка, но ей это не было сейчас важно. А намного важнее было то, что ребята здорово заряжали ее энергией, и этот возврат, который она получала теперь от них, был, кажется, в разы больше, чем сама она изначально вкладывала в этот спонтанный факультативный проект – более, наверное, для себя, нежели для них. Подростки, однако же, оказались заинтересованы происходящим и вполне симпатизировали новому учителю, бывшему немногим старше них самих, а оттого частенько понимавшим их куда лучше, чем старшее поколение. Ия погрузилась с головой в кутерьму докладов, для подготовки которых приходилось перерывать адаптированные для Среднего Сектора статьи по ботанике и даже основам химии, в составлении недельных расписаний на дежурство и работы на школьном дворе, и дни проходили за днями всё быстрее.

Помимо этого, видя успешность её работы, начальство решило воспользоваться моментом и повесить на молодого учителя проведение внеклассной лекции по Слову Святому: благо, самой Ие не нужно было её читать, но пришлось собрать «своих» детей после субботней службы в молельном доме и стоически выдержать вместе с ними еще почти полтора часа поучительных наставлений Оратора о святости Всеединого Владыки. Вообще-то суть лекции, насколько думалось до этого Ие, должна была состоять в объяснении детям иерархии Ораторов и их преемничества, а так же о священности Устава и прочей рекомендуемой молодежи литературе, но, по всей видимости, думалось Ие неверно, а сам Оратор счел куда более важным продолжить молебен еще часа на полтора.

– …Вы входите в опасный возраст, дети Империи, – говорил он, а Ия лишь не переставала поражаться, сколько же речей и наставлений она, оказывается, успела заучить за свою жизнь наизусть или почти наизусть, прослушав и повторив бесчисленное количество раз, – когда животные инстинкты, не достойные человека, все чаще будут пытаться овладеть вами через ваши тела. Когда вы начнется меняться физически, готовиться ко вступлению во взрослую жизнь. Возраст этот полон опасностей и искушений, с которыми вы должны будете бороться едва ли не каждый день, о которых не посмеете открыть рта ни в одном приличном обществе, ибо никакой гражданин Империи не должен идти на поводу животных страстей, которые несут одно лишь разрушение. Ибо каждый из нас, дети Империи, стремится внутри себя к тому, чтобы полностью искоренить в себе все то, что может сделать нас не достойными именования людьми. И, если покажется вам, что это естественно – не верьте, потому что желание есть причина неудовлетворенности и нестабильности, а страсть – причина войн и смертей. То, что несет в себе угрозу, не может быть естественно и нормально для разумного человека на том уровне развития своего, на коем находится сегодня наш с вами мир…

Словом, в своих мыслях девушка проклинала его последними словами, как, вероятнее всего, и школьники, чьи юные лица выражали такой потрясающий спектр едва сдерживаемых оттенков тоски всех сортов, что ей стало даже несколько весело.

Однако эта «экскурсия» и предшествующая ей комендантская проверка в школе заставили Ию невольно вынырнуть из кутерьмы школьных дел и собственных переживаний и оглядеться вокруг – и тогда в голову Ии закрались вдруг смутные подозрения, что что-то всё же происходит в Империи, и покушение на Всеединого не прошло на самом деле просто так, какой бы жалкой неудачей ни выставляли это событие в новостях Среднего Сектора. В этот раз под очередной проверкой, устроенной в школе накануне осени, подразумевалось методическое присутствие комендантов ВПЖ в учебных заведениях в течение целой недели как на уроках, так и на переменах. Одни говорили, они смотрели на поведение подрастающего поколения (отчего последнее, остекленев, ходило по струнке, едва осмеливаясь лишний раз вздохнуть), а успеваемость их нисколько не интересовала, другие считали, что это просто вербовка подростков в молодежные дружины, третьи – что все в порядке вещей и подобные комиссии всегда проводились в учебных заведениях с некоторой периодичностью… Ие наиболее правдоподобным казался отчего-то первый вариант, хотя она и не показывала виду, что вообще хоть сколько-то заинтересована происходящим. Другие учителя, как правило, тоже не особенно распускали языки, однако изредка обрывки чьих-то приглушенных разговоров всё же долетали до ушей девушки. Отца ни о чем спрашивать в этот раз она не стала, просто держалась максимально тихо и незаметно, делая вид, что вообще не видит коменданта, сидящего во время урока на соседнем с ней стуле, а сама непрерывно пыталась сложить воедино кусочки «мозаики» услышанных и увиденных здесь и там обрывков информации – которой всегда так сильно не хватало… Быть может, это просто паранойя, саркастично усмехалась она в своих мыслях, и она сама, имея нечистую совесть, начинает придумывать себе невесть что и видеть в самых обычных делах признаки неведомых заговоров…

А Лады всё не было, словно она и вовсе провалилась под землю, и поговорить было катастрофически не с кем. От этих мыслей сердце сжимала тоска, и Ия Мессель гнала их прочь из своей головы. И почему только летом они сталкивались в коридоре, подъезде или на проходной едва ли не каждый день, а теперь словно оказались в двух параллельных мирах, не имеющих возможности пересечься? Даже этот странный парадокс начал казаться девушке частью чьего-то недоброго умысла.

В сопровождении заместителя директора и бригадира ремонтной службы Ия в конце месяца спустилась в последний раз в ставшее вторым домом – настоящим домом – бомбоубежище с проверкой, а после написала директору отчет о проведенной под ее контролем работе и заслужила очередной (из многочисленных за весь август) «плюсик» напротив своей фамилии в табеле учительской деятельности. Наверное, именно этот эпизод и стал тем завершающим штрихом, после которого в свете своей последней деятельности Ия получила от начальства легкий намек на возможность близкого повышения её до старшего учителя. Наверное, произойди то немного иначе или в других обстоятельствах, и девушка гордилась и ликовала бы внутри себя, однако сейчас Ие было всё равно, ведь Лада по-прежнему молчала.

Мутный и гнетущий, август закончился. Пришла осень.

***

Знаешь, думать и париться – бесполезная тема

Мы с тобой поднимаемся по лезвию в небо

И не хочется сдержанным быть и обыкновенным,

Когда ты это бешенство запускаешь по венам*

[*Из песни группы Нервы – «Батареи»]

Последующие дни Алексис пребывал в казавшемся невероятным ему самому смятении, не отпускающем молодого человека ни на минуту. Порой ему думалось, что он нездоров и бредит в горячке, что это безумие должно вот-вот отпустить его мечущийся рассудок, но день ото дня этого не происходило, день ото дня он не мог нормально уснуть, из-за чего стал пить снотворные таблетки, жуткой сонливостью и тошнотой давящие его днем, стал пить еще больше кофе, поднимающий давление до головной боли, стал пить анальгетики, от которых снова не мог уснуть по ночам, и порочный круг его бед замыкался. Мастер был измотан и измучен физически, но то, что творилось в его сердце, становилось подчас еще невыносимее: Алексис был влюблен. Алексис был счастлив.

Наверное, никогда за всю свою двадцатилетнюю жизнь он не сделал разом столько открытий относительно себя самого, сколько довелось ему сделать за этот и недолгий предшествующий ему период; откуда-то изнутри рвалась неописуемая буря чувств, о которой хотелось кричать на весь свет до исступления, о которой хотелось рассказать всем и каждому, осветив счастливой улыбкой неизменную скуку окружающего мира. Вместо этого он ходил по струнке с такой строгостью, какой не показывал никогда прежде, высоко подняв острый подбородок и выпрямив и без того ровную, широкую спину. Сжав губы (и едва не кусая их до крови изнутри) днем, ночью, не в силах заснуть один в своей большой, полупустой спальне, он сердито мычал в сжимаемую зубами подушку, давая хоть какой-то выход переполняющему его потоку, чтобы выпустить всё, чтобы никто не услышал, не узнал, не понял…

Видеть Пана хотелось каждую минуту, каждую без исключения. Хотелось видеть его, слышать его голос, хотелось снова прижаться к нему губами, живому и горячему, просто чтобы почувствовать, что всё это – не бред, не затянувшийся сон, что он, Алексис, действительно еще жив, а всё творящееся с ним происходит на самом деле. Нет, признать это было страшно, страшно до ужаса, льдом пробирающего от затылка до самого копчика, накатывающего внезапно и сжимающего в непонятный комок все внутренности, но ему было уже не до него – он словно смирился с тем фактом, что рассудок покинул его, и полностью, с головой ушел в бездну своего тайного счастья.

Дни в огне.

Только теперь, по прошествии достаточно долгого времени, Алексис почувствовал, что может, наконец, вдохнуть глубоко, словно освободившись от тугого ремня, стягивавшего его грудную клетку. Внутри него равно боролись два чувства: странное сожаление, а с ним и облегчение на грани парящей эйфории. Не то, что бы он наживал свое счастье на чужой беде, но исчезновение Оурмана, неприятно саднившее где-то в глубине груди, подарило Алексису и ни с чем не сравнимое чувство свободы, позволявшее, наконец, хоть немного отвлечься от внешних забот и посмотреть внутрь себя, разобраться в том хаосе чувств, что бурлил, не стихая, с самого начала лета. Да, без Даниела было странно. За годы, проведенные вместе – сперва пару лет одногруппниками, потом почти три – напарниками, – они умудрились настолько синхронизироваться в своих действиях, что почти читали мысли друг друга, обходясь без слов и зная наперед, кто как поступит… С Виктором же всё было по-другому. Виктору казалось совершенно невозможным звонить во втором или третьем часу ночи, как невозможным было и посылать его время от времени на фиг, с Виктором не очень-то тянуло вместе обедать, если совпадало расписание перерывов, да и в принципе лишний раз заходить к нему в кабинет просто так. С ним вообще трудно оказалось держаться на равных, потому что вел он себя немногим выше кадетов-старшекурсников, только что прошедших распределение на углубленные направления. Зато был у Виктора тот неоспоримый плюс, что его взгляд не прожигал спину в коридоре и не приковывал к креслу, как это делал в последнее время взгляд Даниела. Да и вообще, Алексис не мог не признаться, что именно тот факт, что Даниела он потерял для себя еще прежде, чем совершилось покушение, и был той обезболивающей таблеткой, которая оказалась сейчас необходима: чувство облегчения оказалось сильнее чувства утраты, и Алексис позволял себе немного закрыть глаза на собственные ощущения. Да, по долгу службы он еще однажды бывал у Ангелы, супруги (хотя не правильнее ли было бы называть ее теперь вдовой?) Оурмана, – так уж велит Система, что семья ликвидированного имеет право обращаться за помощью или поддержкой лишь опосредовано, через третьих лиц, – но непроницаемая маска ее накрашенного и поджаренного в солярии лица не вызвала у Мастера ровным счетом никаких трепетных чувств. И этот странный осадок, который неизменно оставался где-то внутри от мыслей о бывшем напарнике, немного туманил ареол зашкаливающего настроения, а вместе с тем так необходимо отрезвлял рассудок на фоне рабочих будней. Несмотря на то, что инцидент с Оурманом был полностью на совести самого напарника, дорого заплатившего за собственную ошибку, Алексис чувствовал себя отчего-то ответственным за… За что? За его семью? За его дела? Нет, ни в коей мере, но всё же было что-то, что, оказывается, связывало их эти несколько лет совместной работы, о чем Алексис никогда не задумывался, и что не давало покоя теперь – и что, наверное, и не дало самому Оурману накатать на самого Бранта здоровый донос, который одним движением перечеркнул бы всё будущее последнего. Однако произносить это слово даже мысленно, перед самим собой, молодой человек запрещал себе категорически.