Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 43 страниц)

А время всё шло и ничего не менялось. И даже если Ия, закрыв свои темные глаза, видит тоже самое, что и Лада, как достичь желаемого, если они, оказывается, собираются идти разными дорогами? Если на деле оказывается, что обе они настолько по-разному видят и воспринимают одну и ту же реальность?.. И даже теперь, идя в считанных двадцати сантиметрах от Ии, Лада не смела коснуться её пальцев своими. Как, как провалиться всему на свете, тут можно думать? И как, сколько еще притворяться «нормальными», притворяться лишь пушечным мясом Империи…

– Кто же тогда будет людьми, если нам запрещено ими быть? – Прошептала Лада, словно бы ни к кому не обращаясь. – Кто же проживет за нас наши жизни, если не мы сами? Кто исполнит наши мечты?..

***

Подводя итог, можно было смело сказать, что День Славы Империи прошел спокойно и, кажется, без особых чьих бы то ни было косяков – и даже вечер с Антоном не перечеркнул мальчишке хорошего настроения. Пройдя вместе со всей колонной до площади Учреждения Устава, Пан хотел было задержаться и разглядеть на трибунах Алексиса (какое же всё-таки счастье иметь, наконец, хорошее зрение), однако Колин и Ники, в последний момент почему-то изъявивший желание таскаться вместе с ними двумя, вынудили его поспешить и отправиться дальше по Большому проспекту, в центр Сектора – смотреть, что происходит там. Артура они сегодня даже толком не видели – только во дворе Академии, где он трепался с кем-то из старшекурсников («Наш пострел везде поспел», – не мог не съязвить Колин на сей счет). Противиться одногруппникам Пан не стал – не хватало еще вызвать у парней лишних дурацких вопросов, лучше потом уж как-нибудь спросит у самого Алексиса, как все прошло, если будет особенно любопытно.

Удивительно, насколько не похож был День Славы Империи в Высоком Секторе на то же самое событие в Среднем. Если Высокий в этот день оживал, переполненный невесть откуда возникшими людьми, то Средний, наоборот, словно вымирал – весь, кроме главных улиц кварталов. Вернее, нет, не так: люди шли потоками – не только на центральную площадь пятого, но иногда даже на плац, где проходил Обряд Посвящения, а он ведь располагался, ни много ни мало, в девятом квартале. В День Славы Империи в Среднем Секторе не ходил никакой транспорт, поэтому совершить такой поход было, пожалуй, целым актом паломничества. Пан только однажды был там в этот день – прошлой осенью, когда их потащили всем классом – мол, заодно посмотреть, где им предстоит быть во время грядущего Обряда. Однако ничего, кроме смертельной усталости, в нем этот поход не вызвал. Высокий Сектор сиял торжеством и полнился людьми, продолжавшими спокойно гулять с чувством выполненного долга после парада; Средний Сектор (по крайней мере, пятый его квартал) на этом контрасте походил больше на последствие всеобщего гипноза или душевной болезни, переполненный бессмысленными телами, блуждающими по улицам, потому что сегодня положено вместо работы блуждать по улицам. Нет, ничего шокирующе незаконного, разумеется, в Высоком не было и близко – ни слез и смеха, ни еще каких бурных радостей, но была какая-то удивительная атмосфера… спокойствия. Спокойствия, что хотя бы раз в году ты можешь отправить смс, которую не сможешь отправить ни в какой другой день, что ты можешь гулять, не вызывая сам у себя подозрений, не боясь косых взглядов людей вокруг. И пусть на самом деле это было нечестно до слез, Пан был счастлив находиться сегодня здесь, а не там.

Только вечером, возвращаясь в общежитие (удивительно, но впервые вместе, хотя и жили все, как оказалось, в одном корпусе), ребята столкнулись в толпе на проходной с Антоном. Пришлось представлять и знакомить, куда деваться. Его-то где носило так долго, парад уже часа два-три как закончился…

– Ну что, как вам День Славы Империи у нас? – Антон, как и все прочие студенты и сотрудники Академии, одет был с иголочки и почти светился изнутри распирающей его торжественностью. Честно сказать, Пан и не заметил бы его среди окружавших парней в такой же темно-зеленой форме с треугольниками белых вставок на плечах, отчего в очередной раз укорил себя за невнимательность. Вот и ври после этого, что хочешь заниматься внедренным наблюдением.

– Познавательно, разумеется, – тотчас отозвался Колин, кстати, на удивление молчаливый сегодня, – кто бы мог подумать, что нам выпадет такая удивительная возможность увидеть обе стороны этого дня.

– И как вам такое сравнение обеих сторон?

– Познавательно, разумеется. – С многозначительной задумчивостью повторил Колин, направляясь к лифтам в конце коридора. – Вынужден вас покинуть, но мне на седьмой. – Ники проследовал за ним молча, едва кивнув на прощанье головой. Смешно, но Пан до сих пор не знал, на каком этаже обитает последний присоединившийся к их группе мальчишка. А Колину, видать, Штоф тоже с первого же взгляда не понравился. Что это вообще сейчас было?

Антон лишь молча качнул головой им вслед и вернулся к прерванному разговору. Только теперь, вернувшись в комнату, Пан понял, как устал за этот день – в кои-то веки более физически, чем морально. Ну вот, завтра второй выходной, свободный с утра и до вечера, – невиданная роскошь! – а Брант, видите ли, занят…

День этот, правда, как и следовало ожидать, пролетел молниеносно – в домашках, интернете и очередных (как всегда неудачных) попытках научиться нормально готовить еду. За окном весь день лило как из ведра – оно и не мудрено, здесь, значит, точно так же, как и в Среднем, разгоняют тучи, проливающие на следующий день утроенную порцию осадков… Пан подумал о метеостанции на крыше Академии, и что-то внутри него сжалось холодной тоской. Странно, но даже отсутствие Антона, снова невесть где пропадавшего в такую «чудную» погодку, отозвалось внутри мальчишки странным холодом. Как же всё-таки здорово было бы жить вот так в одной (или хотя бы соседней) комнате с Марком и не дергаться от каждого шороха…

Первый после праздничных выходных учебный день принес сюрприз столь неожиданный, что на первую пару часов вызвал одно лишь обескураженное недоумение, и только потом – бурю прочих эмоций: Бранта не было. Мастер Берген просто пришел и, ничего не объяснив, начал вести занятия, которые, можно сказать, испокон веков находились в распоряжении Алексиса, и это, наверное, стало первой причиной для немалого беспокойства, закравшегося в сердце Пана. Куда, провалиться Империи, он мог деться? Именно сейчас, после Дня Славы Империи… Однако его не было и на второй день, и на третий тоже, и постепенно эти непонимание и беспокойство сменились тихой паникой, сжигающей Пана изнутри. Что такого могло случиться там, на площади Учреждения, что теперь его?..

Нет, стоп, стоп. Когда убрали Оурмана, об этом, хоть и бестолково, но объявили сразу же, и кабинет его опечатали в тот же день. Кабинет Алексиса, кажется, пока в целости (Пан специально пару раз за день невзначай прошел мимо него, прислушиваясь и принюхиваясь), и Виктор Берген ничего такого о напарнике не говорил. И все же спросить у него хотя бы что-то казалось Пану безумием чистой воды, всё равно что с повинной прийти, а звонить или писать самому Алексису (чей «неопределяемый» в Среднем Секторе номер, оказывается, был совершенно свободно доступен в Высоком)… Ну, знаете, ли. Сегодня, расколоться Империи, уже не День Славы, чтобы быть таким легкомысленным. Но ведь второго числа утром он ответил. Нормально ответил «добрым утром» и краткой поздравительной фразой, а, значит, еще тогда все с ним было в порядке.

Или это мог быть не он? Он-то нормально обычно отвечать не умеет…

А если он не появится? Вообще, совсем. Мысль эта ожгла мальчишку, словно кипяток, но так же быстро и схлынула. Нет, невозможно. Если что-то, правда, случилось, Пан будет едва ли не первым, кто отправится на допрос следом за Алексисом, слишком уж много к чему можно придраться, просмотрев одни только записи камер. Постепенно на смену аффекту пришел страх, пришел тошнотворным холодом – страх от осознания собственной беспомощности в этой странной ситуации. Что он может сделать сейчас? Один против… неизвестно чего в этом проклятом, равно любимом и ненавистном ему Высоком Секторе. Может ли он хоть как-то помочь Алексису – или тот специально оставил его за бортом, чтобы не впутывать в собственные проблемы? Признаться, второй вариант, даже будучи куда более безобидным, чем первый, вызвал в Пане лишь еще большую волну внутреннего протеста.

Впервые за всё время пребывания здесь молчание остальных мальчишек, бывшее всегда единственной правильной линией поведения, показалось ему не более чем ребяческим малодушием. Потому что именно теперь, когда это по-настоящему важно для него, любой лишний произнесенный вслух вопрос привлечет за собой на фоне этого молчания слишком уж явный – и слишком ненужный – интерес к его скромной и, по большому счету, ничего не стоящей персоне. Этого Пан допустить не мог.

Думать о том, как все пойдет дальше без Алексиса, не хотелось – да и не представлялось. Никогда в жизни Пан не чувствовал себя таким безумно одиноким – особенно если перекладывать это состояние на всю жизнь вперед. Слова эти сознание воспринять упорно отказывалось. Хотя как иначе, если его… больше не будет? Пути назад из Высокого Сектора у мальчишки нет – а, значит, нет и выбора, есть только дорога вперед, продолжать, идти дальше, даже если сейчас у него нет ни малейшего представления, как это возможно. Не физически – морально. Остаются только Колин, Ники да Артур, а кто еще? Не Виктор же Берген. Впервые за все прошедшие месяцы Пан почувствовал себя в одном ряду с прочими мальчишками из группы, и удивился, насколько, оказывается, на самом деле всё это время был другим – и насколько еще более одинокими и потерянными все это время они должны были себя чувствовать.

Но самым же противным было, оказывается, другое – то, сколько предметов и мест в Академии (да и вообще в Высоком Секторе, как минимум в центральной его части) напоминали Пану о каких-то моментах, словах и взглядах, словно населяя их призраками, всплывавшими как нельзя более некстати. Ни на минуту не давая покоя. Сколько еще это продлится? А, может быть, это очередная проверка, испытание? Персонально для него, как же. И всё же, что он будет делать, останься один сейчас? Несмотря на то, сколь сильно не хотелось об этом даже думать, мысль возвращались к этой теме снова и снова, не оставляя мальчишку в покое.

Нет, не может быть. Не с ним. Как угодно, но не по-настоящему и не с ним. Он точно вернется. Обязательно.

Кажется, даже после того, что произошло во время грозы, паранойя не накрывала парня так сильно, как теперь. Ждать было невыносимо. Ждать невесть чего, замыкаться на одном и том же раз за разом, зацикливаться всем своим существом так, что весь мир вокруг исчезал – исчезал не на пустых словах, но по-настоящему, отчего, выныривая, становилось почти страшно. И тогда хотя бы ненадолго этот страх помогал осознать себя живым – ровно до того момента, когда снова становилось плевать, плевать на всех и вся вокруг. А мысли – мысли, чувства, всё существо – вновь возвращались к своему. Беспомощность сводила мальчишку с ума. Сперва бурым комом неясной хандры наползало смутное неудовольствие – почти необъяснимое, апатичное недовольство каждой мелочью, на существование которой прежде ты никогда не обращал и не обратил бы внимания. А потом, через недолгую раздражительность, гневом клокочущую где-то между грудью и горлом, за сжатыми зубами, приходило отчаяние. Темное отчаяние, опускавшее руки, не оставляющее сил и трезвого рассудка делать то, что необходимо было делать. Что, проклятье, что могло случиться с ним, что никто опять ничего не объясняет?

«Ох, Алексис Брант, появись только, ну я тебе и устрою».

========== Глава 40 [Человеческое] ==========

Сказать, что Ия жалела обо всем, что произошло на День Славы Империи – да что уж там, куда раньше, всём, что происходило в её жизни уже несколько месяцев, – было бы, наверное, не вполне верно. Сожаления в ней не было – всё, что было сказано, должно было быть рано или поздно сказано, и лучше рано, чем поздно. Полгода, подумать только, полгода быть с человеком настолько близким, и при этом так толком его и не узнать – лишь придумать. Придумать себе после разговоров всё то, что казалось неоспоримой истиной, что казалось едва ли не сутью этого человека…

А на деле всё выходило по-другому.

На деле Ия не знала, что сказать – а, главное, как сказать это Ладе, – чтобы та услышала её, поняла её правильно, без домыслов, чисто… Чтобы задумалась над её словами, а не отвергла их столь безапелляционно и резко, как она сделала это теперь. Ия не жалела ни о сказанном, ни о своих слезах, внезапной истерикой забивших горло, ни даже о приступе отчаянной злости, звавшей её действительно бросить всё как есть и уйти, но что-то не давало ей сделать этого. И теперь, возвращаясь в рутину школьных будней, возвращаясь к отчетам и домашним заданиям, думать о Ладе было всё сложнее – а выбросить из головы и вовсе невозможно. Что делать дальше, Ия не знала. Как отделить то, что она сама придумала себе в образе любимой девушки, от того, что было в ней на самом деле, как объяснить, что вкладывала в свои слова совсем иной смысл… И, если они так и не услышат друг друга, как быть тогда?

Словно после тех слез внутри стало глухо и пусто – потому что без нее не было бы ничего, а с ней – было бы ли что-то с ней? Возможно ли? Теперь, когда восторг общих интересов и идей так резко развернул их лицом к столь очевидному несовпадению средств достижения, казалось бы, одной и той же цели. Водоворот школьных дней после двух выходных захлестнул девушку с головой, только ощущение, что живет она все равно как в тумане, не покидало ее ни на минуту – и занятия шли сухо и кратко, словно заученные наизусть, потому что думать о них не хотелось – думать не хотелось ни о чем. Даже о Ладе.

Первый, второй, большая перемена… Уроки шли один за другим, сменяя друг друга, одинаковые и серые, третий день кряду, пока однажды, каким-то отрезвляющим звонком омут ее мрачных мыслей не нарушили звонкие голоса Майи и Эммы, девочек из 23 класса, выскочивших на перерыве после урока следом за Ией в коридор из-за угла.

– Учитель! Учитель Мессель!

– Да? – Остановилась она, окидывая их вопросительным взглядом.

– Учитель, там мальчишки дерутся, – выпалила светловолосая Элла, ловя взгляд Ии. Глаза ее, отражавшие не столько испуг, сколько шок и удивление, были распахнуты в пол-лица.

– Дерутся? – Недоуменно переспросила Ия, поудобнее перехватывая сумку, и направляясь к школьницам.

– Кто, что случилось, вы что-то знаете?

– Зоэ! И Люка. Я не знаю, они далеко от нас были, но Зоэ ему врезал…

Зоэ Маршалл? Тихоня с последней парты, забытый в школе во время грозы? Что еще за новости?..

Мальчишки сидели в дальнем конце классной комнаты, окруженные одноклассниками, явно готовыми, если придется, снова разнимать нарушителей порядка. Люка, высокий беловолосый парнишка, поджав губы, прижимал к скуле заботливо принесенный кем-то из аптечки охлаждающий пакет. Лицо его даже теперь выражало самоуверенность, граничащую с надменностью, словно все вокруг выглядели для него маленькими, бестолковыми детишками. Зое сидел молча, опустив глаза в парту, однако подбородок его был вздернут чересчур высоко для человека, который считал бы себя проигравшим в происшедшей потасовке.

– Что здесь произошло? – Еще с порога произнесла Ия, пробираясь ближе к ребятам между нескольких сдвинутых в сторону парт, но услышала в ответ лишь тяжёлое напряженное молчание. – А ну объясните мне, что здесь произошло? Зоэ… Это правда? Вот это сюрприз, от тебя-то я точно не ожидала… Ты ударил его?

– Да, учитель, – голос мальчишки натянутой струной трепетал от волнения.

– И?.. В чем причина?

– Он меня оскорбил.

– Не оскорбил, а открыл глаза на правду, – холодно отозвался Люка, не отрывая пакетика от скулы.

– Люка Ренер, тебе я слово еще не давала. – Холодно сверкнула глазами в его сторону Ия и перевела взгляд на Зоэ, похожего в этот момент на свернувшегося в клубок ёжика.

– Так в чем дело?

– Он меня оскорбил, – упорно повторил мальчик, по-прежнему не поднимая темно-серых глаз.

– Я поняла тебя, – с нажимом отозвалась девушка, – что он сказал?

– Это неважно.

– Важно, Зоэ! Ты понимаешь, что в твое личное дело сегодня запишут акт агрессии? Насовсем, навсегда. Так что лучше бы тебе объяснить, в чем вообще дело. И еще лучше – сейчас, пока все остальные не начали давать своих показаний как свидетели нарушения. Даже если это была провокация – сравни провокацию и физическое нападение. Шанс получить запись за провокацию всегда в разы меньше. Ты же должен понимать, что оскорбление, не несущее под собой никаких оснований, хоть сколько-то сможет тебя оправдать, но если ты ничего не скажешь… Тогда может быть, Люка нам что-то объяснит?

– Он назвал меня диким, – сухо бросил Зоэ куда-то в сторону, всё ещё не глядя ни на Ию, ни на одноклассников.

– Неправда, – подал голос Люка, переводя полный холодной самоуверенности взгляд с ударившего его мальчишки на учителя, – этого я не говорил. Я предупредил его, что он влюбился.

– Влюбился?.. – что-то больно сжалось внутри девушки, моментально возвращая ее мысли к тому, о чем она так сладко успела забыть на эти несколько минут. И вы туда же, ребята, в ваши-то одиннадцать-двенадцать лет… Сохрани вас Всеединый…

– Это неправда!

– Да. Дико и безнадежно влюблен. – Мальчишки заговорили хором, но Люка оказался настойчивее и решительнее. – Как та девочка, которой больше нет. – Его темно-серые глаза недобро сощурились, с вызовом глядя на Ию. – Только не в пятиклашку, а в Вас, учитель. Не видите, как он за вами хвостом везде ходит и в рот заглядывает? Небось письма еще по ночам пишет – Вы не получали, нет?

– Заткнись! – Крикнул, перебивая его, Зоэ. На острых скулах его выступили желваки.

«Как та девочка, которой больше нет». Кажется, на какое-то мучительное мгновение Ия усилием воли заставила своё тело задеревенеть, чтобы не совершить ненароком лишнего движения – а больше всего ей сейчас хотелось закрыть лицо руками и снова, как два дня назад, расплакаться от душащей ужасом беспомощности. Фида, Всеединый сохрани, Фида была влюблена и жестоко поплатилась за свои чувства.

– Люка. Зоэ. – Негромко, но четко и решительно прервала их Ия, едва находя силы сохранять самообладание, чтобы не дрожали ни руки, ни голос. – Тихо. Ребята, – она обратилась к стоящим вокруг, – всё это произошло при вас?

– Да, – отозвалась большая часть присутствующих, и лишь несколько человек отрицательно качнули головами.

– И все это слышали?

– Нет, учитель, нет, – тут и там раздавались робкие голоса.

– Я тихо сказал. – Спокойно произнес Люка. – Не хотел раздувать. Но, видимо, по больному попал…

– Я поняла тебя. Он говорит правду? – Обратилась девушка к Зоэ, запоздало понимая, сколь неправильно поставила озвученный вопрос, и вспыхнувшие щеки мальчишки стали тому лишним доказательством.

– Он сказал это, учитель, – тихо отозвался тот, несомненно, тоже заметив какой-то подвох в её вопросе. Теперь подумает еще, что она специально…

Святая Империя, как же сложно выбрать правильный путь. Как же сложно не изменять себе, не изменять Империи и не ломать этих ребят одновременно! Зоэ одиннадцать лет, Люке двенадцать – и это, наверное, единственное, что спасет их обоих, безмозглых спорщиков. После пятнадцати лет подобные заявления с рук уже так просто не сойдут… «После пятнадцати». Фиде ведь не было еще и четырнадцати… Понятно, что разбираться в этом всем до конца не учителю, а лицам, наделенным властью досматривать вещи и читать чужие переписки, но даже сейчас, как ей быть, что говорить, и как рассудить этих детей, имевших неосторожность произнести такие опасные слова?.. Ей, как учителю, куда вести этих детей, когда сама она в любой момент может оказаться на месте Фиды Грэм? Ия смутно припомнила вечер того дня, когда гроза изменила её жизнь, ведь именно тогда Зоэ Маршалл писал ей о чем-то важном – и она точно так же не знала, как объяснить ему, что человек должен оставаться человеком, даже когда это почти невозможно…

Нарушая вереницу мыслей девушки шумом открывающейся двери, в кабинет буквально ввалился Вир Каховски, грузный, лысеющий мужчина лет сорока, и, заметив странное собрание, едва не замер прямо на пороге. Вир Ие не нравился никогда – он словно каждым своим движением и словом выдавал отчаянный страх влипнуть в какую-нибудь историю, ненароком нарушить какое-то из правил или, что еще хуже, потерять последнюю каплю авторитета (если таковой вообще когда-либо был) в глаза учеников, а не учителей. За это, наверное, Ия и не любила его больше всего – или даже почти презирала, если говорить по-честному. Как можно так очевидно бояться этих детей, которых нужно наставлять, которых нужно ухитриться не изуродовать за те несчастные пять лет, что они проводят с тобой бок о бок в этом здании каждый день, как можно так дергаться от каждого шороха и так жестоко пресекать любую их попытку остаться детьми еще хотя бы немного?…

Ия тотчас поднялась, приветственно кивнув в его сторону, давая мужчине понять, что присутствует и контролирует ситуацию, и, прежде чем уйти, снова обратилась к понуро опустившему кудрявую голову Маршаллу:

– Зоэ. Не важно, что о тебе говорят, важно, что ты делаешь и как при этом себя ведешь. Сожалею, но наш разговор еще не окончен. После этого урока с вами обоими мы встречаемся возле директорской.

…и даже если ничем катастрофическим эта потасовка для мальчишек не закончится, на душе девушки скребли кошки, потому что абсолютно очевидным был для нее тот факт, что Люка Ренер будет признан правым, а Фиду уже точно не вернуть.

***

Остаток Дня Славы Империи и практически весь первый день после него Алексис проспал как убитый. Вечно ненавидевший столь бесполезную трату драгоценного времени, в этот раз молодой человек был как никогда счастлив остаться в постели целый день. Снов ему не снилось, и даже из Академии его побеспокоили лишь двумя звонками – которые он благополучно проспал, сняв с себя ответственность за все возможные последствия. До вечера подождут, если он не перезвонит, не сломаются. А если действительно важно – и так из-под земли достанут.

За четыре дня, что Алексис провалялся в постели, к нему дважды приезжал доктор Ирвиш, работающий с их семьей всё то время, что Алексис помнил себя, и даже еще дольше, подтвердивший всё сказанное младшему Бранту в медпункте Академии. Доктор притащил целый мешок лекарств, начиная с витаминов и имунномодуляторов и заканчивая чуть ли не ноотропами, которые сразу же после его ухода заняли, не открытые, своё место в дальнем углу и без того переполненной домашней аптечки. Если действительно есть все таблетки, которые прописывают местные врачи, можно, наверное, не есть больше ничего, и останешься сыт. А таблетки Алексис с некоторых пор ненавидел лютой ненавистью. На второй день, когда он уже мог не только вставать с кровати без риска тут же грохнуться назад, но и дойти до кухни чего-нибудь съесть, к Мастеру заскочил Виктор, притащил кипу каких-то документов к декабрю, запретив к ним пока даже прикасаться и сославшись на то, что позже у него не будет возможности этим заняться. По словам напарника, всё шло своим чередом – и славно. Наверное, Алексис и правда все еще не готов ни к каким повышениям, если новость о том, что и без него всё и все продолжают жить, работать и функционировать, приносит ему некоторое облегчение. Хочется верить, что и правда все.

Кроме них двоих на исходе третьего дня внезапным стихийным бедствием едва не притащилась матушка, узнавшая обо всем, очевидно, от врача. Убедить ее, что ее визит сейчас лишь усугубит дела, только-только пошедшие в сторону выздоровления, было непросто (легче уж сразу прикинуться мертвым), однако что-то в голосе Алексиса, видимо, все-таки подействовало отрезвляюще на эту невозможную женщину. Кого-кого, а её едва пришедший в себя молодой человек видеть сейчас хотел, пожалуй, вообще меньше всех прочих.

Возвращение в Академию отозвалось в Мастере едва ощутимым теплом – всё же бездельничать дома, даже пребывая в таком жалком состоянии, с каждым часом последнего дня становилось всё более и более невыносимо. И, хотя доктор Ирвиш и порекомендовал своему пациенту не торопиться с возвращением в суету работы так скоро, тот настоял на закрытии больничного листа по прошествии четырех суток. Однако ж им всем здорово повезло, что всё это приключилось с ним сейчас, а не в следующем месяце, когда Виктор ляжет на операцию, а самому Алексису каждые выходные нужно будет пасти мальчишек на стрельбище. Даже думать не хочется, что бы администрация решила делать с четвертой группой, если бы Алексис не смог провести намеченные мероприятия.

Первым, кого Алексис встретил в вестибюле Академии, оказался Мастер Аккерсон, буквально на пару шагов опередивший его на турникетах проходной. Что ж, сейчас, наверное, каждая встреча окажется как нельзя кстати для Мастера, на столько дней «выпавшего» из работы.

– Беллан! – Молодой человек впереди обернулся и приветственно кивнул.

– Добрый день, Брант. Как ты?

– Лучше не бывает. – Спокойно отозвался Алексис, досадуя, что среди мастеров, кажется, всё знают даже те, кому в этом нет никакой необходимости. – Беллан, как там Дени?

– Старается, – задумчиво произнес Аккерсон, едва уловимо помрачнев, – ну, пару раз в неделю, конечно, его забирают, но он очень старается. Нервный, тревожный… И моим, кажется, это тоже передается. Но очень старается. Знаешь, некоторым из моих даже стоило бы у него поучиться.

– Ясно…

– А Стеф?

– А Стеф не старается. – Коротко и сухо бросил Алексис. – Ладно, не буду задерживать. Спасибо за информацию.

Несмотря на то, что никто из мальчишек, естественно, о его отсутствии ничего не спрашивал, атмосфера в классной комнате в день его возвращения совсем неуловимо, но все же, несомненно, была оживленнее и доброжелательнее, нежели обычно. А ведь Мастер Аккерсон, кажется, действительно был тогда искренен, говоря, что в Алексисе и его предыдущем напарнике кадеты почему-то неизменно «души не чают». Хочется верить, только вот лицо Пана, на котором при появлении молодого человека, кажется, отразились разом облегчение, восторженная радость, негодование и острое желание дать Алексису в морду, весьма недвусмысленно говорили о другом. Ооо, что ж, очевидно, после этого занятия Мастера как всегда ждут большие разборки. Святая Империя, какой же Пан все еще ребенок… Да, внезапную улыбку от этих мыслей сдержать Алексису удалось непросто.

– Ну что ж, молодые люди, начнем?

Чтобы понять, где и с кем Первый Мастер четвертой группы проведет следующий после занятия перерыв, долго гадать было не нужно: заслужив очередной гневный взгляд зеленых глаз тем, что задержался, отвечая на вопросы Артура по домашнему заданию, Алексис плотно затворил дверь в пустой класс и отправился на метеорологическую площадку. А на сердце было почему-то невыразимо легко, и хотелось смеяться.

Пан стоял возле ограждения крыши – не там, где обычно, поэтому Алексис даже не сразу его увидел, – и что-то задумчиво листал в экране лежащего на парапете планшета, второй рукой придерживая пилотку, явно намеревавшуюся слететь, подхваченную ледяным ветром. Судя по всей его сгорбленной и скукоженной фигуре, мальчишка успел уже крепко замерзнуть, что наверняка только подольет масла в огонь его и без того взрывоопасного настроения. Черный плащ, надетый поверх кадетской формы, явно был тонковат для ноябрьского холода. Хотя… пиджак Мастера, едва накинутый на его плечи поверх рубашки, тоже был не самой подходящей одеждой сейчас. Алексис вдруг поймал себя на том, что снова едва сдерживает не то улыбку, не то усмешку, а не раздражение из-за всего этого, и мысль эта немало удивила его.

– Ну и где тебя носило, Брант? – Как и во сне, глаза кадета горели тем самым зеленым огнем, что выдавал в нем злую обиду, только тон тихого голоса был поддельно-безразличным и почти спокойным. Святая Империя, что тут произошло за эти четыре дня, что Пан научился сдерживаться? Видимо, почаще надо пропадать из поля его зрения…

– Дома. Спал. – Мягко отозвался Алексис, снова невольно ловя себя на мысли о том, как же давно не видел его и не говорил с ним, словно целая вечность прошла. Только недоумение, возникшее в глазах мальчишки, снова вызвало желание рассмеяться. – Мне на параде плохо стало, чуть не отключился. Ничего страшного, просто нужно было чуть притормозить.

– Ты болел? – Поверх недоумения, еще не исчезнувшего, легла тень тревоги. Кажется, от этой не то обиды, не то злости, уже не осталось и следа.

– Ну да, – просто пожал плечами Алексис, – думал, я не умею? – Провалиться Всеединому, судя по неловкой паузе, он и правда так думал.

– Почему ты ничего не сказал? – Да, тихий укор – это тоже нечто новенькое. Или дело только в камерах, без которых он бы уже получил от мальчишки очередной выговор с этой его хронической подростковой истерикой? – Я уже не знал, что думать… чуть парту не сгрыз – вслед за карандашом… – Мальчишка снова повел плечами и зябко поежился – видимо, действительно не на шутку замерз. Надо бы идти…

– А как я мог сказать? Ты же понимаешь…

– Захотел бы – смог. – Пробурчал мальчишка. – И не такую фигню творили.

Пауза затягивалась, небо темнело набегавшими тучами. Стрелки часов по одной секунде сокращали время до начала следующего занятия. И правда, пора идти.

– Спасибо, Пан. – Тихо произнес Алексис, выдыхая дым, смешанный с паром собственного дыхания, вглядываясь куда-то вдаль. Только бы мальчишка понял, что он отворачивается сейчас не от него, а от камер…

– Что? – Неуверенно переспросил тот, очевидно, тоже, как и Мастер, с минуты на минуты ожидая иную реакцию в ответ на свои слова. Больше всего сейчас его хотелось сгрести в охапку и прижать к себе. Согреть. – Это еще за что?

– За то, что тебе не все равно. Да еще и настолько.

Наверное, мальчишка действительно понял, потому что не стал ни кричать, ни придираться – а вместо этого только отвернулся сам, пряча едва заметную улыбку в ноябрьском ветре. Тоже пряча её не от Алексиса.

Подхваченный очередным резким порывом, бычок сигареты отправился куда-то мимо урны.

– Идем, ливанёт с минуты на минуту.

========== Глава 41 На несколько дней старше ==========

Говорили, что в Среднем участились проверки ВПЖ и аресты. Сперва говорили Нина и Вея – о какой-то их общей знакомой, потом говорила мать о сотруднице на работе, чей муж говорил про своего двоюродного брата, потом говорили и в новостях… Лада давно уже не верила всему тому, что говорили – почти независимо от того, кто это делал, но в этот раз ей снова отчего-то стало не по себе. Говорили и об увеличении числа камер, и об усилении групп МДН, и еще много о чем в этом духе – словно искали кого, как тогда, в июле. А, может, сами МДНовцы и пускали всем пыль в глаза – кто же их разберет? Слишком сложно было, как девушка ни старалась, продраться сквозь это хитросплетение лжи, иносказательности и недомолвок, которыми пестрели газеты, интернет-порталы и телевизионные новости. А, может, и вообще никогда правду не узнать, как ты ни ломай голову над тем, что слышишь и видишь, – только верить всё равно не хотелось. Уж если даже в Парке Славы Империи собираются цеплять камеры к деревьям, каким уж тут новостям удивляться? Не пропустить бы только этот момент, а то снова с единственным убежищем можно будет смело прощаться – а тогда что? Тогда и весь этот несчастный «Зеленый Лист» коту под хвост. Да, «Зеленый Лист» Ладу не впечатлял, и признаться в этом Ие она нисколько не стыдилась – но сейчас он казался единственным способом видеться дольше и чаще, чем десять минут один раз в неделю, как это было, когда девушка только переехала к мужу, а уж без камер, пусть и временно, – вообще несказанная роскошь. С другими ребятами она толком не общалась, хотя все они в целом вызвали скорее симпатию, кроме, разве что, Кая, показавшегося ей в первую их встречу не более чем недалеким задирой. Работы в парке было много, да и площадь его была велика, так что собираться всем вместе и подолгу чесать языками возможности практически не было – только мимоходом перебрасываться парой слов с оказавшимися внезапно рядом, шедшими по своим делам парнями и девчонками.