Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 43 страниц)

Кипенно-белый холл, казалось, почти светился в неярких лучах вечернего солнца, то скрывающегося за облаками, то снова пробивающегося сквозь них, и белизна эта вдруг показалась девушке какой-то неестественной, почти нездоровой, несмотря на то, что должна была, наверное, возыметь ровно противоположный эффект. Кажется, стоило только Ладе ступить внутрь больницы, как она невольно возненавидела отчего-то абсолютно всё здесь, начиная с белых стен и заканчивая этим странным запахом, витавшем в воздухе, запахом, чуждым человеку… Запахом, как отчего-то подумалось ей, которым должна была бы пахнуть сама Империя, стерильная, дезинфицированная и неживая.

В окошке регистрации Ладе сообщили, что Дара Карн уже ушла, убедившись, что состояние Ины стабилизировалось – с работы надолго отлучиться не дали, но не приехать вовсе она не могла – это Лада поняла сразу еще по голосу матери, беспокойно прошелестевшему в трубке ее телефона чуть больше часа назад. Ах, если бы только врачи закрыли глаза на ее состояние, у нее ведь и так более чем достаточно записей о повышенной нервной возбудимости в личном деле.

В безлюдной комнате с шестью кроватями Ина одна лежала на больничной койке, маленькая и бледная, словно теряясь в складках тяжелого одеяла, утыканная медицинскими приборами – капельницей из левой руки и дыхательными (или какими-то еще) трубками из носа и рта. Врач, проводивший Ладу до палаты, сказал, что Ину доставили, когда она почти уже задохнулась, – со слов воспитателя детского сада, девочка сунула что-то в рот и, кажется, вдохнула… Только вот в реанимации выяснилось, что ребенок, по всей видимости, решил попробовать на вкус кусок полимерной глины для лепки, однако не то пластификатор, не то пигмент, входящий в состав массы, за считанные пару минут вызвал аллергический отек гортани. К счастью, проглотить треклятую смесь девочка не успела, и извлечь её особенного труда не составило, однако на избавление Ины от последствий должно уйти еще несколько дней.

Долгое время Лада просто смотрела в тишине пустой комнаты на девочку, такую хрупкую, не думая о том, сколько времени уже прошло, и вдруг спросила себя, что было бы, если бы сестру спасти не удалось: и с ней самой, и с родителями, и вообще… Маму бы точно загребли куда-нибудь нервы лечить, после последней ВПЖ – однозначно. Напичкали бы седативами до состояния овоща. А у нее… Странно, до этого лета, даже думая о Лоре, она никогда не представляла ситуации, в которой могла бы лишиться Ины. Наверное, потому что кроме Ины у нее никогда и не было ничего, что она вот так боялась бы потерять. Опять же, до этого лета. Мысль о том, что умри сегодня сестра, и у нее, Лады, осталась бы Ия, почему-то показалась девушке почти отвратительной – как минимум, настолько неправильной и неестественной, что даже оставлять ее в голове не хотелось, хотя сама она едва ли могла объяснить себе причин подобного чувства. Разве можно одну заменить другой? Разве можно сравнить одну из них с другой? И, если нет, то почему, ведь она так сильно, так нежно и искренне любит их обеих?..

Ладе на какое-то мгновение подумалось, что те последние дни или даже недели, в которые она изо всех сил старалась как можно больше времени уделить сестре, могли быть своего рода предзнаменованием грядущей трагедии, которое она не разглядела… Это её внезапное стремление дать ей чуть больше тепла, чем положено, пока Ина не стала таким же полуавтоматом, как прочие люди, не задумывающиеся об огромном количестве таких важных вещей… Да нет, абсурд какой-то. Что еще за предзнаменования, когда ребенок просто изучает окружающий его мир таким вот нелепым образом. Удивительно, сколько времени и сил может быть потрачено на воспитание этого маленького создания, когда одного кусочка массы для лепки окажется вдруг достаточно, чтоб перечеркнуть разом все дальнейшие планы и сомнения. И не будет иметь уже никакого значения, про Яниша ты ей вчера читала книжку или «О трех храбрых».

А если бы эти последние дни были посвящены не сестре, но Ие – а малышки Ины вот так в один день не стало бы? А если Ии сейчас… Лада осознала вдруг, что не может – и никогда, наверное, не сможет разорвать себя и свою любовь между двумя этими людьми, не сможет поделиться надвое ради того, чтобы каждая из них получила равную половину ее сердца, ее внимания, ее заботы, ее тепла… Просто потому что каждой из них она готова отдать всё своё сердце целиком – и никогда не сможет. Мысль эта отчего-то до дрожи больно отозвалась в сознании девушки. Лада, конечно, и прежде понимала, сколь неправильной, не соответствующей нормам Устава была ее привязанность к сестре, но теперь, когда появилась Ия, когда появилось что-то куда более явно незаконное в ее поступках и мыслях… Осознание собственной безнадежности – вкупе с твердой уверенностью, что всё в своей жизни сейчас она делает абсолютно правильно – заставляли что-то внутри девушки сжаться. Потому что, несмотря на все страхи и сомнения, Лада ощущала почти что гордость за то, что творилось сейчас в ее душе. За несгибаемую уверенность, что правда на ее стороне. За всё то, что делало её человеком под холодным небом Империи.

***

Настроение было странное. Еще несколько дней поговорить с Мастером никак не удавалось – да Пан и не был уверен, что очень уж хотелось. Последний их разговор, произошедший на крыше Академии, произвел на него очень странное впечатление: с одной стороны, как-то больно кольнул, отвратительно вызывая чувство вины, с другой – почти что успокоил, так, что вина эта не поднимала в мальчике волну негодования, как то бывало обычно. Но разговор с Алексисом ему сейчас не очень-то представлялся – не то нужно было время что-то утрясти внутри себя, не то еще почему… Может, Алексису и самому не хотелось? Он ведь всегда находил возможность что-то сделать, если действительно того желал… Странно, но то, что Алексис оказался внезапно не безупречным, не идеальным, каким виделся прежде, не разочаровало Пана ни на каплю, только вызвало странную неловкость, словно смущение, за которое он теперь не знал, чем оправдаться. Словно влез куда-то значительно глубже, чем ему было положено (куда-то внутрь), а странное это смущение словно лишало его отныне права дерзить так же как прежде.

Может быть, Пан действительно многого не знает? Может быть, Высокие – как и Средние, о чем он сам не менее возмущенно говорил в июне Мастеру, – тоже не такие, какими заклеймили их в своем сознании Средние, а он, слепой, в упор не желает этого увидеть? Или Алексис Брант – лишь исключение из общей картины, именно такой, какую они себе и представляют?

Только, несмотря на все эти вопросы, после того разговора Пан словно отпустил всю свою неуверенность, свою нервозность и отдался течению жизни. Наконец, всё пошло правильно. Вряд ли он сам смог бы объяснить, что означают эти слова, просто словно кто-то шептал время от времени на ухо: «Всё хорошо». И всё было хорошо.

Стефа вернули через два дня, только был это не Стеф, а кто-то совсем другой. И прежде мало с кем, кроме брата, общавшийся, нынешний Стеф вовсе не замечал окружающих мальчишек, реагируя только на стоявшую перед ним фигуру Мастера или Наставника. Признаться, это было страшновато – словно он вовсе был не живым, а был заведенной куклой, которая будет работать, пока не сядет заряд, работать бездумно и монотонно. Или идеальным Средним с каменной маской на лице – таких Пану тоже доводилось видеть не раз, и они всегда вызывали в нем какое-то невольное напряжение, если не сказать отторжение.

Как и о Кире Ивличе, о Стефе Драй никто из кадетов ничего между собой не говорил. Наверное, держать язык за зубами, каким-то шестым чувством ощущая, когда это жизненно необходимо, – вот чему он научился в Высоком Секторе лучше всего. Алексиса Бранта это, правда, не касалось (хотя Алексиса Бранта почему-то вообще почти ничего из общепризнанных негласных правил не касалось), но в Среднем Секторе всегда можно было найти какие-никакие лазейки, чтобы обойти установленные правила, сделать или сказать чуть больше, чем было дозволено, и при этом не нарваться на неприятности. В Среднем Секторе был, в конце концов, Марк, с которым можно было говорить вообще обо всём, чём угодно, если найти для этого подходящее место, но здесь… Здесь, чтобы выжить, можно было быть лишь безупречным – и в этом Стеф превзошёл теперь их всех.

Кроме случая с братьями прояснилось и кое-что другое: Пан в какой-то момент поймал себя на том, что Ники вызывает у него ровно то же чувство, что и Антон Штоф – острую, резкую неприязнь, граничащую с каким-то почти животным страхом, не объяснимым никакой логикой. Словно резкая стена разделяла их как человека и не-человека, как живое и мертвое. Какое-то почти брезгливое отторжение, которому сам мальчишка не мог пока дать никакого рационального объяснения. Если в ситуации с Ники это еще можно было объяснить острым языком новичка (а Пан язвительностью одногруппников в свой адрес еще со школы был сыт по горло), то с Антоном… Дело, наверное, было даже не в нем – но в том, как очевидно он наблюдает за каждым движением соседа и в каких-то жутковатых тайнах, которые он так спокойно и хладнокровно хранит.

Почему именно теперь Пан вдруг никак не может привыкнуть к этому?

На занятие по рукопашному бою он шел как всегда неохотно, в мрачном расположении духа, и все слова поддержки, произносимые Колином (чья непрерывная болтовня мальчишке уже порядком надоела), казались сейчас не более чем пустым звуком. Колину-то легко говорить, он свой зачет получил еще в начале прошлой недели и теперь пришел просто посмотреть, справятся ли, наконец, Пан и Стеф. Вот ведь неймется человеку.

Сухие листья хрустели под ногами на еще сырой после вчерашнего дождя гравиевой дорожке, ведущей в спортивный комплекс Академии. Удивительно, как это внутреннее «всё хорошо» умудряется сочетаться с такой массой внешних неурядиц. Нет, не сочетаться, но уживаться вместе со всем тем, что происходит вокруг…

В пустом спортивном зале каждый их шаг отдавался гулким эхо. Тренировочный бой Алексиса со Стефом шел дольше обычного – прежде оба брата, подобно Пану, ни разу не показывали выдающихся результатов. Сейчас же Стеф двигался заметно четче и точнее, однако медленнее, – но, хотя одержать победы ему все равно пока не удалось, Мастер выглядел запыхавшимся. «В следующий раз – последняя попытка, Драй» – бросил ему Брант вместо прощания. Стеф лишь молча кивнул и направился к раздевалкам.

– Мастер, что с ним? – Коротко шепнул Пан, подойдя к Алексису, и находясь, наконец, на приличном от стоящего у стены Колина Кое расстоянии.

– Ничего, – качнул головой тот, ставя в ведомости зачета очередной прочерк напротив фамилии Драй.

– Его… Его просто стерли, его нет, ты разве не видишь? Что вы с ним сделали?

– “Мы”? Не лезь не в свои дела, Пан. Пожалуйста, – и снова в голосе Алексиса усталость затмевала эту неизменную сухую строгость.

– Да он…его же просто нет… – выдохнул мальчик, ужасаясь собственным словам и этому столь непривычному «пожалуйста», только что произнесенному Мастером.

– Я знаю, Пан. Я не слепой, – отозвался Алексис совсем тихо, – будет чудо, если он протянет до конца года; и пока еще не решено, прекращать ли эксперимент.

– Так это был эксперимент? Святая Империя, чудовища.

– Нет, не это. Послушай, Пан. Пусть Колин и на твоей стороне, но давай-ка твои одногруппники остановятся на идее «отношений банного листа», а? Того, что сейчас болтают или хотя бы думают Артур и Ники, более чем достаточно.

Сердце пропустило удар, и что-то внутри пребольно надорвалось.

– Так ты следил за мной? – «Какого?.. Нет, нет, не говори этого». Пан задохнулся негодованием и острой обидой, поняв, что никак иначе Алексис не мог услышать того разговора.

– Нет, – коротко и просто бросил Алексис в ответ, – за Ники. Нам пора начать.

Удар.

Пан уклоняется, резко перехватывая руку Мастера, но пальцы скользят по рукаву, тот выворачивается и наносит следующий удар, которого Пану удается избежать.

«…за Ники». Почему он не может ему верить? Почему у него не получается? Просто потому что он Высокий? Только из-за этого одного слова? Неужели одно это проклятое слово может вот так построить целую стену между ними? И кому тогда он должен верить – Средним? Ники Даниш вон тоже Средний, да только бежать к нему со всех ног как-то совсем не тянет.

Шаг, еще одна ошибка, на лицо Алексиса ложится на какое-то мгновение тень недовольства и разочарования – и кажется, что ничто никогда не задевало кадета так больно, как этот последний отблеск в синих глазах. «…хватая меня за шкирку, ты ничего не добьешься» – звучат внезапно в ушах Пана слова Антона. Сжав зубы, мальчишка снова изворачивается, отскакивает назад на полшага вместо целого, и наносит внезапный удар, от которого Мастер едва не сгибается пополам – но мальчишка слишком зол, сам не понимая, на себя ли или на него, или на всё то, что он не может сказать и сделать, когда видит его…Кипящая горечь, необъяснимая и столь сильная, что пугает внезапно самого Пана, накатывает волной, захват удается ему неожиданно легко, и, резким наклоном вперед, он перекидывает противника через себя, шумно швыряет на пол и, задыхаясь, едва не падает рядом сам.

С медленным, болезненным выдохом, Алексис Брант открывает глаза и, встретив взгляд стоящего над ним кадета, видит в нем холодную злость, необъяснимое безумие и искры самодовольного ликования, и этот взгляд в какую-то долю секунды опустошает его, не оставляя сил подняться, и пригвождает к полу, словно тяжестью наваливаясь на и без того ноющую грудную клетку, потому что он не узнает в нем того человека, которому принадлежат эти глаза на самом деле. А потом, словно бы неестественно резко, взгляд мальчишки смягчается, словно воин возвращается в сознание берсерка, становится на этом невероятном контрасте еще более теплым и любимым, и Пан, подавшись вперед, помогает Алексису Бранту подняться на ноги. «Браво, Вайнке, – выдыхает тот, все еще не в силах полностью разогнуться после полученного под дых удара, – браво».

– Я же говорил, что у тебя получится, Пан. – Голос Колина, звонко разнесшийся по пустому спортивному залу, звучал в меру спокойно, а вместе с тем достаточно доходчиво передавал Пану: «Ура, ты это сделал!» – Мастер Брант, Вы в порядке?

– Да, Кое, в полном, – ровно отозвался тот, поднимаясь на ноги. На какую-то едва уловимую долю секунды что-то в лице Мастера судорожно дрогнуло, он прижал предплечье к животу и, делая вид, что ничего не произошло, нагнулся, отряхивая одежду. «Твою ж…» – едва различил Пан в его шумном выдохе.

– Прости, – почему-то шепнул мальчишка, и на короткое мгновение ему показалось, что уголка губ Алексиса, качнувшего черноволосой головой, коснулась непонятная ему улыбка.

========== Глава 30 Головокружение ==========

– …Вы ведь понимаете, что «старший учитель» – это не только слова, но и новый спектр обязанностей, шире, чем прежде… – голос заместителя директора звучал тихо, вкрадчиво, почти поучительно, однако, то, что стояло на самом деле за этими интонациями, было, наверное, и дураку понятно с самого начала.

– Да. – В общении с начальством главное – краткость, а все остальное идет лишь во вред тебе же, это Ия давно уже усвоила.

– Вот и прекрасно. Этим летом Вам было поручено контролировать выполнение ремонтных работ в подземном бункере, и Вы без проблем справились со своей задачей. Дело, конечно, не только в бомбоубежище, Ваши показатели в преподавательской деятельности и до того были высоки. Посовещавшись, мы решили, что Вы обладаете необходимыми для этого повышения качествами, и согласились дать вам месяц испытательного срока… Полагаю, месяца будет вполне достаточно, чтобы и Вы, и мы получили представление о том, справитесь ли Вы с новыми обязанностями.

– Да. Благодарю Вас.

Ия Мессель сидела в кабинете этого грузного мужчины с пышными усами и неизменном темно-сером костюме, смежном с кабинетом директора школы, маленькой комнатке, в которую едва помещались стол с двумя стульями и высокий шкаф, до отказа набитый всевозможными папками и коробками, и, механически отвечая на его вопросы, думала о том, бывают ли на самом деле случайные совпадения в этом проклятом мире, или все, что всегда происходило и сейчас происходит в Империи, на самом деле не более чем один большой заговор власть имущих? Почему именно теперь, когда она с головой погрузилась в поиски хоть какой-то правды о том, что же творится в окружающем её мире, когда она начинает находить хоть что-то стоящее внимания, её нагружают новыми заданиями, на которые уйдет ровно всё то время, которое сейчас… Может, всё это подстроено, и на самом деле они всё знают? Потому и делают вот так, словно бы невзначай, невозможными все её попытки узнать больше… Паранойя какая-то. Пусть Ия и не ощущала постоянной усталости, как то неоднократно бывало прежде, но нервное напряжение, не отпускавшее ни на день, все же давало о себе знать. В какой-то момент девушка даже подумала, не пропить ли ей курс каких самых простых седативов, чтобы хоть немного расслабиться и выбросить чувство постоянной тревоги из головы, но после, почитав в интернете информацию о большинстве продающихся в аптеке таблеток, быстро распрощалась с этой идеей. Лучше уж понервничать и научиться справляться с этим, как она научилась справляться со всем остальным, чем впасть невзначай в овощное состояние.

Тем хуже при этом всём было молчание Лады, которое отчего-то действовало сейчас на Ию особенно угнетающе. Вероятно, после последнего их разговора девушка просто слишком боялась, что та осуществит свои замыслы, озвученные в прошлую их встречу, осуществит, ничего не сказав и не предупредив, и дело не в том, что девушке они не нравились или претили, дело было в том, что Ия не верила в них. Только признаться в этом Ладе казалось совершенно некрасиво и нечестно с ее стороны, не поддержать девушку, которую она так сильно и искренне любила – разве это правильно? Даже если идея эта кажется ей абсурдной и немыслимо опасной… Должна ли она быть вместе с ней, Ладой Карн (вернее, Шински, да разве это имеет какое-то значение?) в безумии, угрожающем их жизням, или наоборот, должна ли оградить её от опасности, идя вразрез их привязанности и их чувствам? Ия не знала ответа, но чувствовала себя предателем, убегающим, поджав хвост. А тут еще столько новых дел теперь…

Кутерьма с повышением на работе так же не оставляла ей времени – а, главное, сил – придумать способ вытащить любимую на встречу – такую, как прежде, в бомбоубежище, где не было бы никого, кроме них, где можно было бы говорить так же свободно, не смущаясь и не боясь быть услышанными чужими ушами. Где можно было бы снова стать настоящей хотя бы на десять-пятнадцать минут… Хотя, кому она лжет, разве таких крох им было бы достаточно, когда и целой вечности не хватит?..

После того разговора в директорской работа заставила Ию пройтись по значительному количеству врачей в больнице для обновления медицинской страховки (и без того еще действующей, хотя это и не волновало школьную администрацию, если свод правил работы учителей утверждал иное), подтвердить в налоговой службе даты начала работы в школе и перехода на новую должность, подать заявление на переоформление пропуска… К концу третьего дня голова шла кругом, а ежедневник в телефоне буквально ломился от переполнявших его памяток. Это меж тем было ещё отнюдь не всё. Помимо прохождения всей этой бюрократической кутерьмы, девушке было поручено ознакомиться (а иными словами, знать едва ли не на зубок в кратчайшие сроки) со внушительного размера мануалом, подробно описывавшим её новые должностные обязанности и полномочия, и повлекшим за собой знакомство с несколькими еще ему подобными, описывающими обязанности должностных лиц, к которым она теперь так же имела косвенное отношение… Прежде, чем последние попали в ее руки, девушку потрясло и нечто иное, а именно – бланки на 6 листов каждый, в заполнении которых, как сказал ей заместитель директора, она ответственна по трем преподавателям: Хане Бри, Але Асмин и Виру Каховски. Стоило Ие только открыть бланк, как перед ее глазами 6 листов запестрели столбцами вопросов как то:

«Составление психологического портрета сотрудника…»

«Отметьте по шкале от 0 до 5 эмоциональную неустойчивость лица…»

«Оцените отношения лица внутри рабочего коллектива…»

«Оцените исполнение основных должностных обязанностей лица…»

…и что-то слегка онемело внутри.

Да меня же сожрут. Мне семнадцать, а я стою над ними, тридцатилетними, и оцениваю их? Они меня сожрут с потрохами и не поперхнутся, если хотя бы догадаются…

Что они вообще понимают под этой «оценкой исполнения основных должностных предписаний»? Она же не инспектор из Высокого Сектора в конце концов… Даже после полутора лет работы в школе разница эта была для Ии огромной: одно дело – наставлять детей на правильный, предписанный Уставом путь, но другое – указывать взрослым людям на неточности их поведения. А вернее, почти открыто доносить на ошибки сотрудников начальству. Почему-то разом это повышение показалось девушке какой-то ошибкой, а новые обязанности – вовсе не стоящими той почти не ощутимой денежной прибавки, которую сулил ей новый статус. Только отказаться, наверное, уже никто ни за что не позволит. А, правда, интересно, что будет, если она не пройдет испытательного срока?

И вообще, неужто и сама она была все это время таким же предметом изучения для кого-то из старших учителей, и ее тоже оценивали по шкале от 0 до 5? Ия, конечно, и так догадывалась обо всем этом прежде, хоть никто никогда и не говорил ей, что занимаются этим старшие учителя, а не левые коменданты из Высоких, как всем всегда думалось, но увидеть все это вот так, своими глазами… Прежде, оставаясь на самой низкой ступени своей карьерной лестницы (как громко звучит и какой гнилой несет в себе смысл!), Ия полагала, что обязанности старшего отличаются лишь какой-то дополнительной документацией по ученическому составу, но теперь, выходит, что и к ней самой был приставлен кто-то из старших всё это время?..

А «какую-то дополнительную документацию по ученическому составу» ей, разумеется, тоже всучили: в начале и конце каждого учебного года должностными обязанностями девушке вменялось теперь составлять краткий статистический портрет каждого учащегося из классов, у которых она вела уроки. Да-да, всё это подразумевалось успевать делать, составлять и заполнять параллельно с преподавательской деятельностью. А портрет этот, как гласила инструкция, был призван «с большей наглядностью показывать изменения, происходящие в юной личности стараниями школы». Сумасшедший дом, одно слово.

***

Что будешь делать ты,

когда застучит в твоей груди часовая бомба?*

[* Из песни группы СПЛИН «Что ты будешь делать?»]

Можно хоть всю жизнь играть того, кого в тебе видят окружающие, и искренне верить, что это ты и есть. Но однажды, вероятно, произойдет что-то, после чего ты больше не сможешь продолжать так дальше. Что-то, что откроет тебе глаза на тот простой факт, что ты – другой. И ничто и никто больше никогда не сможет тебя переубедить. Что ты будешь делать? Сможешь ли ты вообще себе самому поверить и самого себя отстоять?.. Что, если нет? Сломаться? А что, если да? Возможно ли это на самом деле – жить, принимая себя «не таким»? «Не таким» равно для самого себя и для общества, неизвестно, что еще тебе в итоге окажется сложнее.

Странные и недобрые мысли ходили в голове Алексиса весь следующий день, не давая толком сосредоточиться на работе.

Что останется от него самого, если снять все ярлыки и этикетки? Если отбросить светло-серую форму и кольцо Мастера, если забыть о том, что он Брант, что он Высокий, что у него нет права на ошибку и нет права обнять того человека, которого единственного за всю свою жизнь ему так сильно хочется обнять. Что останется от него самого, если выбросить из головы само существование Устава, должностных обязанностей и прочей Имперской шелухи?

Земля дрожала под его ногами.

Кем он окажется – бунтарем? Нет. Диким? Нет. Высоким? Да нет же. Неужто, как и Пан Вайнке, он окажется не более чем мальчишкой, умеющим лишь виртуозно лгать и притворятся кем-то другим, прячась и скрываясь за этим выдуманным образом?.. А меж тем, что-то же должно остаться. Что-то, что окажется неподвластно всем этим классификациям. Или все-таки нет? Ведь неспроста люди так сильно боятся мыслить себя вне придуманных ими рамок и ярлыков, добровольно навешивая их на себя все больше и больше. Так и получается тот самый порядок, о котором так сильно печется Империя. Выходит, Империя все-таки права, и люди не могут оставаться адекватными без нее, логично? Логично. Тогда почему что-то здесь всё равно кажется ему неправильным?

Самое жуткое, однако, было в другом, а именно в том, что кроме всех прочих, и сам Пан не видит в нем, Алексисе Бранте, ровным счетом ничего дальше этой блестящей этикетки – вернее, не хочет видеть, пока сам не ткнешь его носом. Хотя, если посмотреть с другой стороны, разве не стало бы все еще хуже, если бы он увидел? От осознания своего страха быть воспринятым в глазах Пана таким же потерянным мальчишкой Алексису стало тошно. Или не от страха, а от самого себя – за то, что позволяет себе испытывать этот страх и позволяет себе не доверять этому человеку. Хотя куда уж доверять больше?.. Да и разве стал бы он говорить мальчишке все, что говорил, и делать все, что делал, если бы тот действительно видел одну лишь эту «этикетку»?.. Если бы мальчишка был таким же, как и все прочие…

– Мастер Брант… Простите, к Вам можно? – Напарник нерешительно сунулся в приоткрытую дверь.

«Нет», – так и подмывало Алексиса ответить ему, но такую роскошь он явно не сможет позволить себе еще очень долго – до получения второго кольца как минимум, а то и до третьего.

– Конечно, Виктор, – отозвался он, словно пытаясь всё еще ухватить исчезающий конец той последней мысли, которая так отчаянно улепетнула из головы от голоса Второго Мастера, чтобы вернуться к ней чуть позже.

– Мастер Брант, мне тут пришли документы на индивидуальные тренировки. Что у нас насчет выездов в этом году?

– Выездов? – Алексис, едва сдержав вздох, опустил голову на руку. – Ну да-да. Совсем вылетело из головы. В декабре, как всегда.

– Мастер Брант, Вы поедете? У меня ведь десятого операция… Но я могу в начале месяца…

– Виктор. – Алексис прервал его неуверенную речь решительно, но вполне мягко. – Во-первых, выезды должен проводить один и тот же человек, чтобы видеть работу каждого по отдельности. Во-вторых, на них обычно ездят Первые Мастера, так уж заведено, что мы с кадетами имеем больше общения, чем вы.

– Но ведь в прошлом году…

– В прошлом году ездил мой предыдущий напарник только по той причине, что мне ровно накануне Криске сломал запястье, и я не успел вовремя ночью попасть в клинику. – Надо кстати, поинтересоваться, как у него дела, у талантливого мальчишки Ноэла Криске с третьего курса, давненько он его не видел. – В этом году, вне всяких сомнений, поеду я. Так что подготовь мне в ноябре их личные дела и выбрось это из головы.

– Благодарю.

– Даже не вздумай. Без индивидуальных выездов в этом году ты вполне проживешь, Виктор, а вот без новых легких – вряд ли.

– Ну да… Просто выходит как-то глупо – свалился Вам на голову с бухты-барахты, толку от меня нет, на весь декабрь пропаду… Я, наверное, смогу из больницы работать если что. Только не сразу…

– Моё сломанное запястье моему предыдущему напарнику тоже не очень-то кстати пришлось в последний месяц года, но ничего, справились же. Так что забудь об этом. Подготовишь все документы и уходи на больничный, когда будет необходимо. А вообще постой-ка. Раз уж речь зашла, давай сразу их и распределим, – Алексис перелистнул тонкий экран настольного календаря на три месяца вперед, задумался на мгновенье и продолжил, – смотри, всё как раз отлично складывается, в декабре пять выходных… Рот, Кое, и Вайнке справятся без особых усилий, в этом я более чем уверен, так что их ставим в конец – в этом же порядке, шестнадцатого, двадцать третьего и тридцатого числа соответственно. Кое и Вайнке хваткие и находчивые, они из любой ситуации выберутся, да еще и удивят своим решением, Рот… Рот, конечно, теоретик и консерватор, а не практик, но, думаю, поразмыслив, тоже все решит. С Данишем сложнее – Даниш агрессор, ему бы в рейдеры идти, а не во внедренных… Но этот может взять свое простой физической силой. Давай Даниша на девятое-десятое, а Драй у нас так и так пойдет первым – если дотянет до декабря, конечно. Мда, с Драем сложнее всего, он сейчас исключительно исполнитель, ему транквилизаторы не дают принимать самостоятельные решения. Они ему вообще ничего не дают сейчас… – качнул молодой человек темноволосой головой. – Посмотрим, может, придется советоваться с медкомитетом, что с ним делать, если он не потянет.

– Хорошо, слушаю Вас. – Кивнул младший Берген с каким-то едва уловимым облегчением в голосе. – Я сделаю им объявление сегодня же, у нас занятие через два часа.

– Спасибо, Виктор.

Алексису показалось, или этот мальчишка, чуть не выпорхнувший сейчас за дверь, реально боится его до стука зубов?

Тридцатое декабря… Что ж, прекрасно. И даже не пришлось ничего придумывать.

========== Глава 31 Раны ==========

Как странно бывает,

Но даже нежность порою

Нам причиняет боль*

[* Из песни группы Flёur – «Два Облака»]

Тишина. Тишина была внутри, переполняя каждое мгновение её жизни. Тишина была снаружи, затапливая больничную палату. Тишина была даже на работе, заглушая все посторонние звуки.

Отек окончательно спал уже к следующему утру, но выписать Ину врач обещал только на третьи сутки, хотя на следующий после происшествия день девочка уже была почти в норме. Увидев сестру, малышка встрепенулась и посветлела, почти, как показалось Ладе, улыбнувшись – как минимум, глазами. Медсестра, проводившая Ладу в палату, правда, тотчас напомнила Ине (а заодно и предупредила тем самым Ладу), что говорить девочке, равно как и принимать твердую пищу, пока нельзя – горло было немного повреждено дыхательной трубкой, и царапинам внутри еще нужно время, чтобы полностью зажить.

«Ох, девочка моя, и угораздило же тебя… – только и смогла, качнув головой, вымолвить Лада, когда медсестра покинула палату. – Мама обещала к тебе вечером заехать, часов после семи-восьми. Надеюсь, посещение разрешат, ведь раньше она с работы уйти не сможет…»

Пока Ина не спала, Лада, не очень представляя, о чем может рассказать четырехлетней сестре, вынужденной молчать, не вовлекая ее в разговор, тихонько читала вслух «О трех храбрых», однако мысли её были где-то далеко. Даже не в прошлом, не в детстве, когда она воображала себе подобные приключения в каждом походе от дома до детского садика, но с настоящими храбрыми, которые, оказывается, действительно существовали в этом странном мире.