Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 43 страниц)

Сестра, правда, совсем скоро заснула, и Лада, сидя у постели малышки, внезапно поймала себя на том, что снова думает о том парне, Кире Ивличе, а именно, каким, наверное, отчаянно одиноким нужно быть, чтобы решиться вот так просто отдать свою жизнь, не думая и не переживая о судьбе кого-то, кто дорог тебе, но может пострадать из-за этого твоего поступка. Кто может попасть под подозрение, если твое преступление будет раскрыто. Да, Лада и прежде не раз думала о бунте, восстании или чем-то подобном, но только теперь отчего-то в её голову закралась мысль, что в первую очередь, провались такое дело, пострадают те, кто хоть что-то для нее значат, те, кто хоть сколько-то знают её-настоящую. Она сама, конечно, тоже пострадает, но на это можно закрыть глаза, а вот Ина… Возможно ли осмысленно идти на такой шаг, зная, какую цену будет стоить неудача? Кир Ивлич, наверное, был безумно одиноким, если ему нечего и некого было терять… Но в то же время – ведь он был не один. Был еще некто Абель Тарош, были, наверное, и другие, чьи имена уже не узнать, кто помогал им… Что-то в этом стройном ходе мыслей не совпадало, но девушка не могла определить для себя, где именно ошибается, слишком уж малой долей информации она владела, все более опираясь на собственные домыслы. И всё же нужно быть бездушным человеком, чтобы подвергнуть такой опасности других – а вместе с тем бездушный человек и не пойдет против Системы, но станет ее идеальным винтиком. Нет, Лада была уверена, Кир Ивлич не был таким. Хотя откуда ей вообще знать, каким он мог быть, этот отчаянный мальчик, так много изменивший в её мире?

Когда девушка, словно вынырнув из этих размышлений, подняла глаза на сестру, та уже спала, одеяло ровно вздымалась на её груди, и щеки, чуть тронутые румянцем, начали, наконец, приобретать здоровый вид.

Лада смотрела на Ину и все острее ощущала, как эта тишина, давно уже затопившая полупустую больничную палату, незаметно пробирается из комнаты внутрь нее самой, ощущала её в собственном теле… Смотрела и чувствовала, что за прошедшие сутки что-то словно перерубили внутри нее самой, что этот маленький человек больше ей не принадлежит – как не принадлежал, впрочем, никогда прежде, хоть она и думала иначе всю её жизнь. Смотрела и видела, что останется жить, даже если сестры не станет, как и та останется жить без нее по той странной причине, что их жизни – отдельны, что на самом деле их не связывает ничего, кроме каких-то палочек в цепочке ДНК, и пары одинаковых родительских клеток, из которых когда-то обе они выросли в центре зачатия одиннадцатого квартала. Она смотрела на сестру, на «свою» еще так недавно Ину и думала о Лоре, прах которой ветер давно уже разнес по всей Империи, а может быть и за её пределы, если такие правда существовали, о Лоре, лицо которой и она, и Ина знают только по фотографиям, о Лоре, для которой, быть может, была когда-то такой же единственной младшей сестренкой… Без которой сама она, Лада, нормально живет всю свою жизнь.

А потом что-то надорвалось внутри, и Лада поняла, что проще удавиться, чем оставаться здесь, оставаться наедине со всем этим. И было даже не важно, сколько тревоги принесет это сообщение Ие в первые минуты, ведь она все равно всё поймет, что бы ни случилось.

<= «Добрый день. Сможете встретить меня через час у второй больницы?»

Ответ Ии, столь же чопорно-официальный, пришел незамедлительно:

=> «Да. Вы в порядке?» Ах, как же много граничащей с паникой тревоги читалось за этими словами…

<= «Да. Спасибо».

Ия примчалась даже быстрее, чем через час – видать, и правда летела, бросив все свои дела, на каких-то неведомых крыльях над пыльной дорогой, и явно выдохнула с облегчением, увидев Ладу целой и невредимой. Идти по домам пешком, конечно, было неблизко, но хотя бы небольшую часть этого пути было решено всё же пройти, сделав вид, что обе они забыли, сколько дел еще ждет их дома. Говорить об Ине больше, чем необходимый минимум, Ладе не хотелось – особенно о том, что она чувствовала только что в больничной палате, – однако и нагружать друг друга какими-то будничными мелочами казалось еще более чем всегда, абсурдно.

– Как ты думаешь… для чего это всё? – Тихо произнесла, наконец, Лада после непродолжительного молчания, не поднимая взгляда он земли, и Ия даже не могла увидеть ее лица за полями черной шляпки.

– Что именно?

– Всё. Жизнь. Тебе никогда не хотелось понять, кто ты, найти своё место?..

– А того места, которое дала Империя, мало?

– А если оно не нравится? – Лада подняла голову на Ию, и карие глаза ее гневно сверкнули. – Если я хочу сама выбирать?

– Боюсь, не в этой жизни, – качнула головой та, явным усилием сдерживая себя не хмуриться. – В этой выбирают только меньшее из зол.

Девушки замолчали ненадолго, минуя скопление людей на перекрестке, свернули с узкой 27ой улицы направо, на широкую 12ю, и, пытаясь держаться хоть сколько-то в стороне, продолжили этот тихий разговор.

– Знаешь, – задумчиво произнесла Лада, – наверное, это здорово – быть нужной. Даже не кому-то – не тебе, Ине или маме, – но вообще… Чувствовать себя причастной к чему-то… – она замерла на миг, потом встрепенулась, – и правда, вдумайся: «причастной», быть частью чего-то…

– Это все Система, – холодно отозвалась Ия на слова девушки, – это она вбивает в наши головы мысль о том, как важно быть винтиком в механизме, как важно поддерживать рабочее состояние механизма, работу без сбоев.

– Нет. Нет, Ия, это другое, и Система тут ни при чем. Послушай, я же прекрасно понимаю, что без моего хлеба в семь утра никто не умрет с голоду, а Средний Сектор останется стоять на своем исконном месте. Просто, понимаешь… ты, наверное, не понимаешь, если говоришь то, что говоришь, но иногда я думаю о том, что… что я словно и кому-то другому делаю приятно своей работой. А не только полезно и «как надо». А если не работой, если как-то еще… Должен же быть способ? – Карие глаза в обрамлении темных ресниц смотрели на Ию так по-детски наивно, что какой-то неприятный комок невольно сжал той горло. – Что-то, что изнутри подействует, что разбудит их… Чтобы им захотелось жить.

– Опасное дело ты затеяла, Лада Карн, – задумчиво качнула головой Ия, – заставить людей чувствовать…

***

Позабудь хоть на миг,

Кто есть я, кто есть ты,

Пусть два лёгких облака

Станут одним

Где-то на краешке неба*

[*Из песни группы Flёur – «Два облака»]

Пан так и не понял до конца, что же это было: в случайные совпадения он с некоторых пор не верил наотрез, но на подстроенную встречу, судя по пылавшим глазам Алексиса Бранта, это тоже не было похоже. Пан теперь частенько проводил большие перерывы на крыше – не то желая уединения, не то в слабой и недозволенной надежде встретить там Алексиса. В общем-то, надежда эта была не пустой, и его он действительно частенько там видел: утром Алексис курил, еще более хмурый, чем сентябрьское небо над их головами, а пятеро старшекурсников снимали показания с тех самых приборов возле него, которые в прошлый раз так удивили Пана. Разумеется, они даже не поздоровались, лишь сдержанно кивнули друг другу. А потом, когда уже близился вечер и голова пухла от правил и сроков хранения документов разной степени важности (после лекций Мастера Бергена голова почему-то и так всегда пухла, а тут он еще огорошил какими-то странными новостями про полевые сборы в декабре… Пан так ничего и не понял про них, только разозлился, что последний выходной в году и тот придется учиться), Алексис неожиданно возник как из-под земли. Пану он показался каким-то непривычным, даже встревоженным, а потом вдруг выяснилось, что завтра вечером они встречаются «как и в прошлый раз» – у входа в парк в 19.00

Хоть Пан и пришел минут на десять раньше назначенного срока, Алексис Брант уже ждал его на скамье чуть в стороне от входа. По сравнению с прошлым разом, сегодня в парке было почти безлюдно, однако молодые люди все равно забрели в какую-то глушь (Пану даже показалось на один глупый миг, что блуждать в поисках выхода он будет очень долго, останься здесь один). Оказывается, в парке был даже небольшой прудик, заросший ивами по берегу и тиной по дну, возле которого и решено было осесть.

– Остановимся здесь?

– Нет, чуть дальше. – Тихо отозвался Алексис. – Смотри, так солнце светит тебе прямо в глаза, верно? Всегда, слышишь, всегда, о чем бы ты ни говорил, садись к солнцу спиной – так ты сможешь увидеть тень, если кто-то подойдет сзади.

Пан неуверенно хмыкнул ему в ответ, чуть озадаченный, что не задумывался об этом, и еще более озадаченный тем, насколько странным был сегодня Алексис, каждым своим словом лишь усугубляющий это впечатление.

– Будь повнимательнее, Пан. Особенно когда ты в своей форме в общественном месте. И особенно когда ты в общественном месте со мной… – совсем тихо и очень серьезно добавил Мастер.

– Ладно… – пробормотал Пан, все еще не сумев уловить настроение своего спутника. Эта его серьезность – не холодная и жесткая, как всегда, но какая-то отрешенная – смущала и почти даже пугала мальчишку. – Вот доучусь до твоих лет… – попытался съязвить он.

– Некоторые вещи стоит знать с детства, – отозвался Алексис, мягко ступая по желтеющей траве.

– Да кто в четырнадцать лет… – махнул рукой Пан, – ты же сам был таким же…

– Я был другим, – коротко и сухо отрезал Алексис.

– Пф. Все в четырнадцать…

– Я. Был. Другим. И я – не «все». Ты не поверишь, но и ты – не «все», Пан. Ты просто очень многого даже не пытаешься увидеть.

– А что я о тебе знаю, чтоб увидеть “тебя”? – Пан ненавидел эти его вечные перепады от нормального общения к формальному, вызванные ничем иным кроме как желанием Алексиса подчинить его, Пана, своему уставному авторитету. – Я лично вижу только честолюбивого Высокого с редкими приступами помутнения рассудка, из-за которых он начинает проявлять ко мне повышенный интерес. И слышу кучу чужих недомолвок о том, какой ты особенный, от которых меня уже почти тошнит.

– А я знаю, Пан, что ты знаешь далеко не только это, – примирительно мягко отозвался Алексис, опускаясь на траву возле мальчишки, – хотя… Что, хочешь, чтоб я рассказал?

– Да, – просто и как-то очень грустно отозвался мальчишка, чуть удивленный недоверием тона, которым Мастер задал вопрос, – конечно, хочу.

Алексис долгим-долгим взглядом посмотрел мальчишке в глаза и качнул головой.

– Смотри, не пожалей потом. Началось всё, наверное, с того, что отец втемяшил себе в голову, что я должен идти в управление за ним с Алберсом, моим братом… Оно понятно, хотя, моя б воля, пошел бы в генную инженерию, ну или нейрохирургию на худой конец, – молодой человек безразлично пожал плечами, словно говорил о чем-то совершенно будничном и обычном, – я, в общем-то и не жалуюсь, с людьми интересно иметь дело, но… Попадешь вот так как мой напарник – и что? – Мастер поднял задумчивый, а вместе с тем какой-то словно небрежный взгляд синих глаз куда-то вверх, и в них, кажется, отразилась на мгновение не то досада, не то затаенная грусть. – Здесь одна ошибка может стоить жизни, Пан, и никто не посмотрит, кто ты есть и кем ты был… Во всем Высоком Секторе, не только в Академии – хотя в ней, конечно, более всего. Не о том речь. К одиннадцати годам я точно знал, что будет со мной дальше: да, ты был прав – средней школы я не знал, учили меня по большей части индивидуально и исключительно по тем предметам, которыми отец счел нужными, полезными для будущего административного служащего. Остальные же, какими оказались, например, интересные мне химия или физика, я учил сам, тайком от него, даром что не под одеялом прятался тёмными ночами. Странно, знаешь, – добавил он задумчиво, – всё было интересно. Весь мир казался одной огромной загадкой, несмотря на этот непомерный груз обязанностей, уроков… Я иногда думаю, что изменилось с тех пор? Вроде, дел немногим больше, а то порой и меньше, только словно ни на что, кроме них, больше не хватает сил, хотя знаешь ведь, что на самом деле еще горы свернуть можно, было бы желание. Желание, – усмехнулся Алексис едва уловимо, прерывая тем самым ровное спокойствие своего голоса,– в итоге все равно рано или поздно встаешь перед вопросом «а зачем?» Кому оно надо, кроме тебя, в этом мире? И выходит раз за разом, что на деле никому, что, сколько бы ты ни самосовершенствовался, всё равно сгореть в крематории, отмотав срок в нашей славной Империи. – В голосе его Пан не без изумления услышал нотки презрения, столь, казалось бы, несовместимы с человеком, в свои двадцать лет уже почти занимавшего должность наставника в Академии Службы этой самой «славной Империи». Да что там, Алексис вообще едва ли был сейчас похож на себя, каким привык видеть его мальчишка. – И как-то раз, – продолжал меж тем Мастер, – отец меня отвозил к моему учителю и, вспомнив про какие-то свои важные дела, остановился у ЦМИ*, велел подождать и ушел.

[*Центр Медицинских Исследований]

А потом появился дикий. Я тогда дикого увидел-то первый раз, а он подскочил прямо к машине и попытался влезть внутрь, видимо, не заметив меня, я тогда ростом совсем мелкий был. А мне почему-то стало так страшно, я как с катушек съехал, совершенно забыл все нормы и свои прошедшие уроки… Вспомнил только, что у отца в бардачке всегда лежало оружие – ну и выстрелил, благо, это я хорошо умею, руки сами всё сделали. Кровищи было… – Алексис смотрел куда-то в небо, но глаза его явно видели в этот момент что-то совсем иное, что-то, о чем Пану, вспоминая невольно день Посвящения, думать совсем не хотелось. – Отец был так горд моим «бесстрашным поступком», что у него усы топорщились. – Усмешку, коснувшуюся тонких губ Алексиса, едва ли можно было назвать веселой. – Конечно, подсуетился, чтоб мне преждевременно даровали статус совершеннолетнего и освободили от обряда Посвящения. Взвалил на меня, одиннадцатилетнего, ношу взрослого мужчины – Высокого – и никому, ни одному из них всех, прикинь, ни одному не пришло в голову, что перед ними вусмерть напуганный ребёнок, а не взрослый Высокий, следующий за своими немереными амбициями с детсадовского возраста… Жалко, мне тогда не хватило мозгов понять, что что-то в Светлой Империи может действительно оказаться не так, как принято думать… Что вообще есть что-то кроме того, о чем принято думать. Ну, не дорос, значит. – Просто пожал плечами Алексис, но на следующих словах деланно небрежный тон его голоса резко изменился. – А он приходил ко мне каждую ночь… с простреленной головой. – Молодой человек замолчал, покусывая губу, потом, невесело усмехнувшись, тряхнул головой и продолжил. – Они пару месяцев всыпали в меня таблетки, а летом уже взяли в Академию – самого юного за всю ее историю кадета. Вот так вот. Я, наверно, поэтому так и вскипел в прошлый раз, когда ты заявил, что Высокие ничего не стоят по сравнению со Средними. Оказывается, ни мы, ни вы не умеем воспринимать друг друга людьми, да?

– …ты их презираешь, да? Ну, отца там… – Пан вдруг понял, что за всё то время, что Алексис говорил, ему почему-то так ни разу и не хватило смелости взглянуть Высокому в лицо.

– А что мне с ними делать, любить? Да они меня первые за это в дурку сдадут. Или под суд. Отца, который засунул меня в кадетку в одиннадцать лет, не подумав спросить, чего я хочу? Спасибо, не в рейдеров… Матушку, которая скидывала меня на бестолковых воспитателей, чтоб прогуляться с другими светскими куклами по парку вечером? Или зануду Алберса, вечно толдычевшего, что дураком бы я был, пойди я в науку, а не в управление? Да плевать я хотел, если и они пекутся только о своём имени, мне не нужна их забота. – Спокойно отозвался Алексис, глубоко затянувшись, и, замерев на миг, выдохнул долгую струйку густого дыма. Пан, разумеется, никогда о том не говорил вслух, но оторвать взгляд от того, как он делает это, порой казалось вовсе невозможным, и каждое едва уловимое движение, о котором Алексис и сам, наверняка, никогда не задумывался, до одури очаровывало мальчишку.

– Можно? – Спросил внезапно даже для самого себя Средний, коснувшись едва начатой пачки, лежавшей возле руки Алексиса. На самом деле Пан никогда прежде не пробовал курить и догадывался, что сейчас, конечно, будет нелепо кашлять (как, по крайней мере, всегда говорилось о первых затяжках); он и сам едва ли мог объяснить этот странный порыв, но затянувшуюся паузу требовалось чем-то разбавить.

– Нет, – вдруг слабо качнул головой в ответ Мастер, накрывая пачку сигарет ладонью и прямо глядя в глаза удивленного Пана.

– Э? – Тот, казалось, ожидал любого ответа кроме того, что прозвучал теперь.

– Нет, нельзя, – холодно повторил Алексис, – еще не хватало, чтобы ты с моей подачи травился этой дрянью, – он снова невозмутимо затянулся, словно все сказанное его самого ни в коей мере не касалось, – тебе вообще сколько лет, с ума сошел?

– Я совершеннолетний! – Пан, казалось, клокотал внутри от нахлынувшего вдруг возмущения.

– Тебе еще даже пятнадцати нет, – вскинув брови, напомнил Мастер.

– Да иди ты, я прошел обряд, – бросил Пан, насупившись. Алексис тихо хохотнул, выдыхая очередную порцию дыма, потом вдруг скривился – видимо, недавний удар еще отзывался болью в его теле, – и стал меланхолично-серьезным, как всегда.

– Вон младшему Бергену, между прочим, новые легкие в декабре вставлять будут.

– Он разве курит?

– Не-а. – Флегматично пожал плечами Алексис. – Но должен же я был привести хоть какой-то аргумент, чтоб ты меня услышал, раз ты не признаешь авторитетов. На самом деле я сам с тринадцати начал, – чуть улыбнулся он, взглянув на Пана, и его едкий, самоуверенный тон заметно смягчился, – всё в той же самой Академии. С ума сойти, полжизни ей отдал… – Мягкая улыбка Алексиса (вернее, даже и сама его способность улыбаться) выглядела сейчас такой странной, а оттого будто еще более нереальной. Казалось, он был в этот момент таким живым и настоящим, таким ощутимо теплым в этой непривычной клетчатой рубашке вместо бледно-серого двубортного пиджака, что Пану не удалось даже рассердиться на него. Хотелось просто обнять его, чтобы не упустить ни единой частички этого тепла, закрыть глаза и забыть хоть на мгновенье, кем оба они являются.

========== Глава 32 На верном пути ==========

Мне бы только

Мой крошечный вклад внести,

За короткую жизнь сплести

Хотя бы ниточку шёлка…*

[*Из песни Flёur – «Шелкопряд»]

Заставить людей чувствовать.

Изнутри, а не снаружи, светом, а не насилием.

Что-то произошло только что там, меж четырех белых стен лазарета, что-то, чего вспять уже не повернуть, отчего Лада изменилась раз и навсегда… Но говорить об этом она явно не намерена – или даже боится об этом говорить, не желая бередить свежую рану. Не желая, очевидно, не то беспокоить, не то ранить тем же еще и её саму, Ию Мессель. Мысль эта не столько обидела девушку, сколько растревожила не на шутку, ведь прежде, кажется, абсолютно обо всём, даже самом безумном, Лада со всех ног мчалась поделиться именно с ней… Теперь же любимая словно убегала отчего-то сама, ища убежища у Ии, а вместе с тем и не желая рассказывать о своем страхе, словно страх этот напрямую был связан с ней, даже если речь при этом шла о младшей сестре Лады.

Путаясь в бурных потоках собственных чувств, Ия возвращалась домой озабоченная и задумчивая, а вместе с тем и словно окрыленная, находясь всё еще под впечатлением от жадных до света и жизни речей своей спутницы. Словно Лада явилась Ие тем судьёй и проповедником, который одобрил и благословил всё то, что еще так недавно девушка бы затоптала и выкорчевала с корнем внутри себя, заклеймив неправильным и больным. Теперь же бурной зеленью внутри нее распустился дивный сад эмоций, в котором было всё, абсолютно всё, начиная с отчаянной, не находящей выхода любви, продолжая тем заразительным и по-детски наивным стремлением Лады нести свет в этот серый мир и заканчивая стойкой убежденностью в собственной правоте, собственной человечности, пусть и незаконной, в противовес всем прочим ценностям, данным ей Святой Империей.

Мы живы, лишь пока ощущаем себя живыми. Но что же было тогда все предыдущие семнадцать лет, если прежде мы никогда этого не знали? И как можно снова стать никем, однажды почувствовав, что значит быть собой, быть настоящей, дышать полной грудью, даже будь оно запрещено?.. Удивительно, как пыльный и душный бункер бомбоубежища оказался для нее теперь символом абсолютной свободы в противовес тюрьме улиц и школьных классов. Только вот выйдя из этого бункера на свет, девушка раз и навсегда увидела весь мир совсем иным, совсем не тем, каким он казался ей всю жизнь… А разве можно снова закрыть глаза, увидев всё буйство красок, наполняющих каждый миг и каждый сантиметр этого мира? Разве можно добровольно стать снова слепой? Должен быть какой-то способ, какой-то план, как показать людям небо, синее небо, даже когда за черными тучами не видно этой ясной синевы, как раскрасить для всех и каждого эту серость, не загремев после того в сумасшедший дом…

Ия чувствовала, как тот теплый свет, что зажгла в ней Лада, наполняет её, словно тонкий сосуд, готовый вот-вот перелиться через край, заполнить всё вокруг неё. Да, эта идея, озвученная теперь Ладой, явно была ей куда больше по душе, чем все недавние почти фанатичные рассуждения девушки об Ивличе и Тароше (удивительно, сколько еще имен, быть может, куда более важных, они даже не знают, и как при этом цепляются за эти два) и о восстании. Здесь, по крайней мере, Ие виделось куда больше шансов на успех – ей виделся хоть какой-то шанс на успех – и сама она готова была принять самое что ни на есть непосредственное участие в осуществлении задуманного… Понять бы еще, как. На этот вопрос ответа у девушки пока еще не было.

Однако мысли, перетекшие плавно на тему все еще не менее насущного повышения, родили постепенно иной план, поражающий своей простотой и даже, кажется, практически полным отсутствием какого-либо риска. Назывался он «А не сыграть ли нам в наивную дуру?» и, в случае ее выигрыша, имел немалое количество позитивных сторон, в случае же поражения не приводил вообще ни к малейшим потерям – кроме разве что некоторого шанса выглядеть в глазах отца конченой идиоткой, да к этому разве привыкать? К пережитым сегодня сомнениям на почве прошедшей встречи с Ладой этот план отношения фактически не имел, однако в дальнейшем достигнутые результаты (если таковые будут иметься) могут оказаться весьма на руку ей самой, а то даже и им обеим. План заключался в курсе на плавное и ненавязчивое сближение с отцом и воплощен в жизнь был практически немедленно по возвращении домой.

– Знаешь, пап, а меня повысили на работе, – невзначай бросила за ужином Ия настолько скучающим голосом, насколько то вообще было возможно. Они сидели за узким кухонным столом и ели под тихое бормотание новостей из телеэкрана, на который Грегор Мессель регулярно бросал безразлично-хмурые взгляды. Был у него такой особенный тип взгляда, когда вроде и Устав не нарушен, а вроде недовольство и неодобрение так и сквозят из всех пор тела.

– Да что ты говоришь? – Отец перевел взгляд на сидящую рядом дочь и, кажется, впервые за всю свою жизнь девушка увидела в его лице тень удивленной заинтересованности.

– Да… Старший учитель теперь. Всё то же самое, только больше бумажек и каких-то анкет по другим сотрудникам. Слушай, пап, а если у тебя время есть – сейчас или попозже как-нибудь, – может, ты мне сможешь объяснить, как это все делается, а то я что-то не очень всё поняла…

– Ну… давай, попробуем, – не то задумчиво, не то действительно неуверенно протянул мужчина, потерев подборок, – тащи сюда.

Не желая терять ни секунды, словно отец может успеть передумать за это время, девушка выскочила в коридор за оставленной в прихожей сумкой, всё еще не веря в истинность происходящего; уши её, прикрытые, к счастью, волосами, предательски горели.

Засиделись они допоздна. Перелистывая один за другим файлы на экране ноутбука, Грегор Мессель курил и давал разного рода ценные указания насчет наблюдений и заполнения бланков, давал примеры проступков и недочётов, за которые в оценочных листах снимаются баллы, и какие аргументы стоит или не стоит приводить в комментариях. Рассказал он много, даже, пожалуй, больше, чем девушка ожидала услышать. Говорил отец кратко и сухо, но по делу и явно со знанием этого дела, ни секунды не смущаясь этих знаний, не церемонясь ни по каким вопросам. Ие показалось в какой-то момент, что эта многотонная каменная стена, разделявшая их всю жизнь, даже дала, наконец, какую-то трещину, сквозившую надеждой на перемирие… Утверждать то девушка, конечно, не спешила, но что-то в ней самой, кажется, сдвинулось с мертвой точки – а может, и в нем тоже, увидевшем, что его дочь движется в его же сторону, которую он, несомненно, считал единственно верной. О том, откуда у Грегора все эти знания, ни он, ни она, разумеется, не говорили, даже вопрос, откуда в ней такая уверенность, что он может помочь здесь, не прозвучал и даже не висел тяжелым комом в воздухе. Ия, пожалуй, вообще была потрясена той легкостью, с которой весь этот разговор – какое там, весь этот вечер! – прошел, не оставив трудностей или подозрений между ними. Быть может, если Грегор Мессель с такой легкостью открывает ей эту сторону себя, есть и что-то еще, куда более глубокое и важное, о чем она даже не догадывается, а внедренное наблюдение – лишь малая верхушка огромного айсберга? Почему-то сегодня вечером Ия не хотела об этом думать. Она лишь жадно впитывала каждое слово отца, каждую его интонацию, отчаянно прогоняя все сторонние мысли, что лезли в её голову, не желая отвлекаться ни на миг.

Хоть пропущенных на сотовом и не было, девушка привыкла, что телефон всегда был при ней, в непосредственной близости, и почти срослась с ним физически, отчего сразу же после долгого разговора с отцом (во время которого она и вздохнуть-то лишний раз побаивалась) заскочила буквально на пару минут в свою комнату, чтобы захватить забытую вещичку и убрать на место компьютер, когда внимание ее привлек внезапно шум воды, раздавшийся из кухни. Озадаченная, девушка вернулась и не поверила своим глазам: склонив над раковиной по-комендантски прямую спину, отец мыл посуду, оставшуюся после их совместного приема пищи, – зрелище столь невероятное, что Ия невольно застыла на пороге, боясь прогнать дивное видение.

– Завтра день вторводы, – как ни в чем не бывало, напомнил Грегор, не оборачиваясь, очевидно, услышав её шаги, – сегодня объявление повесили на проходной, ты видела или нет? Так что помойся лучше сегодня, если нужно. Не знаю уж, как ты, а я терпеть не могу её запах.

День вторичный воды, в общем-то, никакой глобальной катастрофы собой не представлял, и проводился с регулярностью раз в десять-пятнадцать дней в целях экономии ресурсов. Вода в этот день шла тонюсенькой струечкой непонятного буроватого цвета, исключительно холодная и весьма неприятно пахнущая какими-то помоями, так что большинство Средних предпочитало избегать стирки, мытья посуды и принятия душа в ней. Ия почему-то здорово сомневалась, что день вторводы хоть как-то способствует реальной экономии – уж во всяком случае, меньше, чем беспрестанно растущие цены за коммунальные услуги, – однако выбирать возможности не предоставлялось.

– Да, спасибо… – растерянно отозвалась она, и правда не видевшая упомянутого объявления. Что же с ним случилось так внезапно из-за одной её этой дурацкой новости? А если дело не в ней, то в чём?

***

Ist Macht böse? Ist das Böse Macht?

Ist Macht Glaube? Ist Glaube Macht?

Ist Macht Wissen? Ist Wissen Macht?

Ist Macht Alles? Ist Alles Macht?*

[*Нем. «Власть зла? Зло – это власть?

Власть – это надежда? Надежда – это власть?

Власть – это знание? Знание – это власть?

Власть – это всё? Всё – это власть?» (пер. автора)

Из песни группы Goethes Erben – “Kondition: Macht!”]

– А на самом деле пустое это все – насчет прошлого, – качнул головой Алексис после нескольких минут тишины, – в общем-то, мне не на что жаловаться, и меня вполне устраивает то, как легли карты. В конце концов, даже знания, получаемые в БИУ*, не дают той власти, которую я могу в потенциале обрести в Академии.

[*Большой Имперский Университет. Находится в Высоком Секторе и готовит передовых специалистов во всех сферах науки.]

– И ты так просто меняешь то, что тебе было важно, на “власть в потенциале”? – В тихом голосе Пана, кажется, были чуть различимы нотки разочарования.

– Наоборот. В Империи только власть дает дорогу свободе – свободе выбирать и хоть сколько-то располагать собственной жизнью. Даже не свободе, шансу на нее. Ты еще увидишь это сам… – добавил он задумчиво, – надеюсь, мне удастся показать тебе. Да и ты ведь произнес это слово только что – “было важно”.

– А сейчас? Что важно сейчас? – Пан смотрел на него выжидающе, почти испытующе, словно вызывая на поединок.

– Что жизнь всегда дает нам именно то, к чему мы меньше всего готовы. – Наверное, его язык никогда не повернется сказать то, что так сильно хочет сказать сердце. – И, как оказывается, не только мне или нам, но и всей Империи. Думаешь, кто-то из Высоких мог ожидать, что Средние провернут то, что сумели провернуть этим летом?

– Так это правда? – Пан встрепенулся, и его глаза, посмотревшие на Алексиса, вспыхнули. – Всеединый правда существует? Ха, вы в курсе, что многие Средние вообще не верят в него, говорят, мол, Высокие сами себе управа, а в новостях не более чем очередная подставная утка…

– Их трое, – кратко шепнул Алексис, изо всех сил перебарывая в себе желание обернуться по сторонам..

– Что? – Пан удивленно взглянул на парня, не вполне понимая, о чем идет речь. – Кого трое?

– Всеединый Управитель – это три человека. И Второго один из тех мальчишек убил. – Шепот Мастера стал похож уже более на шипение. – И за одну эту фразу, сказанную мной и услышанную тобой, нас обоих можно прямо сейчас ликвидировать без суда и следствия, ты в курсе?

– То есть как?.. Постой, подожди, ты о чем? – Нотки непонятного, но совершенно явного восторга прорвались в голосе Пана.

– Не будь кретином, – в синих глазах Мастера сверкнули недобрые молнии, – я уже все сказал. Они боятся, понимаешь? Или, как говорят наши, «не исключают вероятность», что что-то может случиться… Что-то сродни происшедшему, ага? Но на деле всё равно оказываются не готовы. Представь, если Всеединого Управителя укокошит какой-нибудь мальчишка из Средних… Нелепость! Но они страхуют друг друга. Ведут дела. Выбирают преемников, что заместят их, ведь Всеединый бессмертен как сама Империя. Думаешь, почему никто никогда не видел его, а голос искажает компьютер? Потому что всю историю Империи это были три человека.