Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 43 страниц)

========== Глава 1. Две встречи ==========

Краткий и словно бы сердитый звонок в дверь квартиры нарушил спокойную серость весеннего вечера. На пороге, занимая собой весь дверной проем, стояли трое мужчин: высокие, крепко сбитые и, пожалуй, чересчур уж мускулистые. Спокойствие на грани с холодной угрозой виделось в прямом взгляде глаз, разом обратившихся на высокую, худую девушку – почти еще девочку, – молча, но осторожно открывшую дверь. Возле ног троих мужчин стояла, так же строго вытянувшись, собака, здоровая чёрная овчарка, которую один из визитеров держал на широком поводу.

– Дара Карн? – Голос стоявшего ближе всех к ней звучал холодно и бесстрастно, а взгляд бесцеремонно прошелся по всему телу девушки с ног до самой макушки.

– Лада… – отозвалась она тихо, качнув аккуратно причесанной головкой. – Лада Карн. А мамы нет – с сестрой гулять вышла. Отца позвать? – Спросила она чуть слышно, скромно потупив светло-карие глаза перед незваными гостями. Звать его, однако, не пришлось, он вышел сам, заслышав незнакомые голоса, доносившиеся из тесной прихожей – уставший, но осанистый, прямо державший спину, с тёмными волосами, которых уже слегка коснулась ранняя седина.

– ВПЖ, – так же холодно, как и к Ладе, обратился к мужчине пришелец, не затруднив себя приветствием, – велите жене вернуться.

ВПЖ, Временная Проверка Жилья, служба розыска, досмотра и изъятия всего того, что могли скрывать в своих домах неблагонадежные граждане Великой Империи. ВПЖ всегда приходила без предупреждения, в любое время суток, в любую квартиру, в любую семью, и никто не имел права противиться ей. Коменданты ВПЖ приходили, переворачивали вверх дном всё до последнего ящика и уходили писать начальству детальный отчет о проведенном досмотре. Или донос, что, бесспорно, в разы ухудшало ситуацию.

Пока Лада звонила матери по своему крошечному белоснежному мобильному (чуду последних технологий, почти невесомому, на который она тайно откладывала деньги больше года), троица из ВПЖ копалась в её шкафах, на полках, в письменном столе и под матрацем кровати со старым синим покрывалом. Разумеется, к огромному счастью девушки – да и всей её семьи, – ничего запрещённого Уставом, среди немногочисленной литературы (нескольких старых школьных учебников да развивающих альбомов малышки-сестры) обнаружено не было, как не было ни кинозаписей, ни личных дневников, ни чего бы то ни было другого, что в семнадцать лет приличной маленькой женщине из Среднего Сектора иметь не полагалось. Карн в этом плане (хотя и не только в этом) можно было назвать семьёй образцовой – на бесстрастных лицах сотрудников ВПЖ, казалось, даже виделась капля разочарования, что придраться было не к чему вовсе. По крайней мере, так не без гордости за себя и родителей хотелось верить Ладе, прекрасно понимающей, что на самом деле ни тени этого разочарования в их сознании решительно не может быть, равно как и ей самой недопустимо чувствовать эти гордость и облегчение.

Писк электронной карточки ключа в не запертой, как оказалось, двери оповестил тем временем о возвращении Дары, матери Лады, за которую сперва приняли девушку коменданты из ВПЖ. Тонкая, невысокая женщина, на которую Лада была так сильно похожа и лицом, и телосложением, близкая внешне годам к сорока, держала за руку маленькую Ину и выглядела – как всегда во время ВПЖ – немного растерянной и взволнованной, изо всех сил, однако, стремясь подавить и скрыть в себе эти чувства.

– Ребенок почему без берета? – Мрачно отозвался один из визитёров на негромкое и очень вежливое приветствие Дары Карн.

– Ина?.. – Мать растерянно посмотрела на девочку, сжимавшую её руку, затем назад, на вопрошающего, словно не вполне понимая суть прозвучавшего вопроса.

– Да, ребенок. – Холодно повторил тот, глядя прямо ей в лицо. – Без берета почему на улице был?

– Так ей же еще нет пяти…

– А выглядит на все шесть. – Комендант вперил в Ину прямой и по-прежнему суровый взгляд, чем пару секунд назад; девочка будто съежилась под ним и принялась сосредоточенно разглядывать носы своих резиновых сапожек, не выпуская маминой руки из обеих своих, маленьких и холодных.

– Полгода еще до пяти. – Заверила его Дара, роясь в своей сумке, бесформенно свисавшей с плеча. – Документы есть все, что Вы…

Комендант принял карточки документов из рук Дары – белый прямоугольник паспорта с синим уголком и свидетельство о рождении младшей дочери – с зелёным, – и бегло просмотрел информацию, выданную на экране считывающего устройства.

– Нарья… – разве что не скривился, прочтя вслух имя встрепенувшейся малышки. – Не слишком ли длинно для такой короткой девчонки?

– Так можно же пять букв… – испуганно пролепетала в ответ Дара, не то спрашивая, не то оправдываясь перед инспектором. Когда Ина только появилась на свет, мать не раз сокрушалась, что не может назвать ее Инарьей, именем, которое считала самым красивым, но которое было на одну лишь несчастную букву длиннее дозволенного для Средних. Потому в свидетельство о рождении пошло чуть короче – Нарья, хотя дома все звали девчушку Иной, словно на самом деле её имя действительно было Инарьей. А Лада с каждой прошедшей ВПЖ лишь всё сильнее убеждалась в том, что малышка ещё не раз за свою дальнейшую жизнь в душе проклянёт эти пять букв, вызывающих столько ненужных вопросов и придирок.

– Пока можно, – бросил тот как выплюнул, – но не нужно. Из пяти букв, знаете, и у Высоких имена бывают – конечно, Средним не желательно. Со следующего года вот вообще думают запрет вводить. А Вы к врачу обратитесь, вам бы нервы лечить, а то аж трясетесь вся, – посмотрел он на изможденную женщину перед собой, – проконтролируем, не сомневайтесь. – И, кивнув, жестом указал своей команде, что пора на выход, ведь поживиться здесь нечем.

Стоило лишь Ладе отправиться в свою комнату, когда дверь тихо закрылась за незваными гостями, и начать возвращать ей хоть сколько-то приличный вид после тщательного досмотра ВПЖ, как она услышала негромкий оклик матери. Та незаметно появилась в дверном проеме, обращаясь к старшей дочери с просьбой спуститься в магазин во дворе за всеми теми продуктами, которые не успела купить сама, спешно возвращаясь с прогулки ко внезапной проверке. Не имея права отказать, девушка быстро натянула форменное уличное платье, светло-серую шляпку с узкими полями, какую носили все совершеннолетние незамужние женщины, и вышла из квартиры. Вслед ей пахнуло из приоткрытой двери ванной комнаты мылом и влажным теплом. «Нарья, ну куда ты столько воды льёшь? – Донесся оттуда изможденный голос матери. – Ну, я же столько раз говорила, нам необходимо совсем немного, воду нужно экономить…»

А на улице было не по-майски свежо и прохладно. Лада зябко поежилась и на мгновение пожалела, что не накинула на плечи шаль матери, лежавшую на тумбе в прихожей – тонкое синтетическое платье не спасало от порывистого вечернего ветра, блуждавшего по безлюдному двору. Благо, идти девушке было совсем не далеко – пересечь двор, выйти в арку и завернуть за угол в первую же дверь слева – маленький продуктовый магазин с неизменно медлительной, нездорово полной продавщицей и полупустыми стеллажами. Единственным покупателем кроме Лады здесь была сейчас невысокая, не по Уставу хмурая девушка, придирчиво разглядывавшая сроки реализации на синей крышечке бутылки полупрозрачно-жидкого молока. Её темные, слишком короткие для женщины волосы, едва виднеющиеся на шее из-под сдвинутой на самый затылок шляпки, были встрепаны, словно она только что проснулась. А ведь продукты в последнее время своим внешним видом и составом вообще радовали нечасто, а ценой – и того реже, но не ехать же теперь в шестнадцатый квартал в поисках лучших? Да и кто сказал, что там есть лучше? Средний Сектор – он ведь везде Средний, хоть в пятнадцатом квартале, хоть во втором*. Святая Империя, осталось в этом мире еще хоть что-то, сделанное не из сои?

[* Средний Сектор делится на шестнадцать кварталов, первые из которых находятся на периферии, ближе всего к Низкому Сектору, и негласно считаются не самыми благополучными. Последние же лежат ближе к Высокому Сектору, и уровень жизни в них ощутимо лучше по всем параметрам. Лада Карн с семьей живет в одиннадцатом квартале.]

Картошка, яблоки, творожок для Ины, пачка вермишели… Лада вдруг спросила себя, как долго уже не меняется состав потребительской корзины в их семье, и поняла, что не может вспомнить, что «выдающегося» и когда покупалось в прошлый раз: в день, когда отца повысили в январе? Или всё-таки на День Славы Империи, в ноябре давно ушедшего года?.. Странные, мутные мысли роились в её голове, когда девушка вышла из магазина: казалось бы, и ВПЖ прошла хорошо, почти идеально, придраться не к чему, и вообще всё в порядке вещей, но сердце грызла непонятная тоска или даже ожидание, а Лада не могла сказать, чего именно, ведь никаких планов на будущее она не строила, ни мечтаниями, ни иллюзиями или надеждами не страдала, но было тревожно, и было не по себе. Словно стрелки часов встали, и время замерло в ожидании чего-то.

Уже в подъезде, у входа в лифт, она столкнулась внезапно с той самой девушкой, что так внимательно рассматривала упаковку товара в магазине. Руки той были заняты тяжелыми пакетами, и она все никак не могла изловчиться, чтобы нажать кнопку лифта, не поставив при этом свои покупки на не радовавший чистотой, давно не мытый пол подъезда, истоптанный сотнями пар форменной обуви.

– Какой Вам? – Осведомилась Лада, занеся руку над усеянной кнопками блестящей панелью.

– Девятнадцатый, – коротко ответила та, легко кивнув в знак благодарности. Лада было удивленно вскинула брови, но тут же одернула себя, придав лицу буднично строгий вид. Не хватало только, чтобы камеры наблюдения заметили её настроение.

– И мне. Значит, соседи? Я Вас раньше не видела.

– Мы вчера въехали. – Подтвердила незнакомка, разминая покрасневшие пальцы рук, стянутые полиэтиленовыми лямками всё-таки опущенных на пол лифта пакетов. На улице уже зажглись фонари, и теперь белесо-золотые блики ходили по лицам девушек, многократно отражаясь в толстом трехслойном стекле лифта. Да, за что Лада любила свой родной девятнадцатый этаж, на котором провела всю жизнь с самого младенчества, так это за долгий подъем на полностью (за исключением пола) прозрачном лифте, с которого видно было чуть ли не весь Средний Сектор: нескончаемые зубья жилых многоэтажек, оплетённые тремя ярусами вечно гудящей автострады. Новая же соседка девушки, казалось, была немало впечатлена открывшимся вдруг видом: она зачарованно смотрела, не отрываясь, на огни далеких трасс и остававшихся внизу зданий с крышами, утыканными солнечными батареями и редкими зеленными насаждениями. Губы её были чуть приоткрыты, а глаза, блестевшие в полутьме, оказались внезапно по-детски широко распахнутыми и бездонно-карими, темными, а главное – на редкость живыми, каких Ладе давно уже не доводилось видеть.

***

Полотно флага на Доме Управления Средним Сектором, вяло шевелящееся на не сильном, но холодном ветру, изображало серое поле с белым треугольником, разделенным двумя горизонтальными линиями на три неравные части, верхняя и нижняя из которых были значительно уже средней. В этот хмурый майский день главная площадь была полна людьми, как то бывало лишь несколько дней в году; сегодня все они выстроились ровными рядами, лицом к самому Дому Управления – мальчишки в серо-зеленой школьной форме, более или менее явно нервничавшие, ожидавшие указаний к действию.

Пан Вайнке стоял на общем построении, в первой из пары десятков шеренг левой колонны, проклиная в равной мере вездесущий принцип алфавитного порядка и свою фамилию, заставляющие его находиться теперь на самом виду у комендантов, пусть и не в самом центре, но все же в первом ряду. Казалось, это преследовало его с самого детства: фамилия – в первой десятке по списку, первая же пятерка – по росту, когда высокие вышагивали с гордо поднятыми головами, а низкие понуро плелись в конце, – первый же, начавший на горе себе и потеху всем носить очки, первый устроившийся на работу после 3го класса, а теперь еще и первый – наверняка ведь первый из всей этой толпы мальчишек! – кто пройдет обряд Посвящения в мужчины, кто станет совершеннолетним, полноценным членом социума. Пан как всегда был здесь младше всех и чувствовал себя страшным неудачником из-за этого, ведь никому и дела нет до того, в начале ли года тебе исполняется пятнадцать, как тому же Марку Моро, или в конце, как ему самому. Как бы то ни было, 21го июня, в самый длинный день, ты обязан пройти обряд в этот год, дабы не стать изгоем и отбросом общества, автоматически отчисляющимся в Низкий Сектор, к диким, без права реабилитации. Хотя, может и не в Низкий, может и еще чего похуже – только говорить об этом никто в здравом уме не стал бы, даже в свои дурные четырнадцать лет. И угораздило же родителей подарить ему жизнь в предпоследний день года! Какого дикого ему теперь тут стоять и ждать неведомого, секретного, такого пугающего, о чем никто из взрослых не имел права говорить?..

– Боишься, Очкарик? – Послышался ехидный шепот из-за спины, чуть правее мальчишки.

– Не больше тебя, детка, – зло, однако бесстрастно кинул Пан через плечо в ответ. Нет уж, из себя этому задире его так просто не вывести – уж точно не перед столом комендантов, или как их там называют. И никакие давние клички тут не дадут повод прилюдно злиться. Пан вообще-то уже давно не носил очков – лет примерно с двенадцати, когда ему сделали в офтальмологической клинике лазерную коррекционную операцию, исправив недочет, которым наделила его природа с самого детства. Уж что-что, а медицина была на высоте даже в Среднем Секторе, ведь полноценная трудоспособность, отличная физическая выносливость и профессиональные навыки считались важнейшими и ценнейшими качествами, а так же и долгом каждого из граждан Империи. Правда, только сам устроившись на работу через год после этого, Пан смог сопоставить стоимость проведенной операции с собственной заработной платой – и искренне ужаснуться, как его родители решились на такое самопожертвование ради его будущего.

– Боишься, Очкарик… – протянул тот же голос снова, уже утверждая, а не спрашивая, и в голосе этом явно звучала самодовольная улыбка.

– А как не бояться? – Холодно, словно бы ни к кому не обращаясь, тихо вымолвил парень по правую руку от Пана. Он был почти что одного с ним роста, несколько ниже, только – в отличие от чересчур высокого и худого для своего возраста Пана – складно сложенный и красивый, с мягкой россыпью веснушек по носу, выглядевший старше и увереннее остальных, без этой нелепой мальчишеской угловатости, которую так не любил в себе Пан. Его угольно-черные волосы, как не без удивления отметил про себя мальчишка, косясь на него боковым зрением, разом не смея и не позволяя себе вертеться как некоторые из ребят вокруг, были чуть-чуть, буквально на пару сантиметров длиннее стандарта, а форма – очень, даже слишком заношенной и затертой.

Пан посмотрел на него с интересом и едва уловимым уважением, которое тот, по всей видимости, всё-таки заметил и чуть усмехнулся самой малостью уголка губ.

– Тоже трусишь, умник? Или Очкарика вдруг защитить решил? – Открыто фыркнул задира позади.

– Устав нарушаешь, мальчик, – произнес незнакомец спокойно и холодно, как того требовала буква Устава, но со странным ударением на последнее произнесенное слово, едва повернув голову в левую сторону, чтобы тот услышал его, – во-первых, дерзишь, во-вторых, не уважаешь товарищей, с которыми тебе дальше жить и работать, в-третьих, смеёшься тут прилюдно, перед Высокими вообще-то, – он выразительно выдержал какую-то совсем уж ледяную паузу, так и не одарив обидчика даже взглядом, – а в-четвертых, если на тебя написать сейчас жалобу, вовек не отмоешься, даром несовершеннолетний еще. Последний месяц. Да и свидетелей у нас достаточно наберётся… Сколько нас слышат – десять? Пятнадцать?..

Мальчишка позади обомлел от такой явной и неоспоримой угрозы, заклокотал, открыл было рот что-то ответить, но не нашелся, лишь снова фыркнул и, гордо вздернув подбородок, устремил взгляд на стол комендантов, все еще переговаривавшихся между собой и будто бы нарочно тянувших начало сборов, заставляя Средних подростков нервничать.

Пан взглянул на парня справа с едва скрываемым завистливым восторгом и, изо всех сил стараясь придать голосу безучастность и безразличие, тихо шепнул:

– Спасибо. Сильно ты… Как будто тебе не впервой тут стоять.

– За что? – Словно бы удивился тот, все так же чуть-чуть повернув голову в сторону собеседника и не глядя на него даже краешком глаза. – Это мой долг. – По-прежнему безразлично добавил он.

Пана накрыло волной легкого смущения и даже словно бы обиды, что мальчишка не за него вступался, а тупо и бездушно исполнял Устав как сотни других, вздохнул чуть заметно и хотел было уже отвернуться вовсе, как тот спросил:

– Как тебя звать-то, мелкий?

Пан моментально вскипел от такого обращения, но тут же подавил в себе эту обжигающую волну – не хватало еще и самому получить нагоняй от этого умника за недозволенные Уставом эмоции. Да и какой он вообще, к диким, мелкий, когда он на полголовы выше всех вокруг? Нет уж, на провокации он так просто не поддается.

– Пан, – буркнул он своё имя, которое тоже не любил всей душой, какими бы глупыми и бесполезными ни были попытки сопротивления данности. Ох уж эти родители – мало того, что на свет произвели в предпоследний день года, так еще и назвали в три буквы, как будто он из Низкого Сектора, ну честное слово, стыдоба! В Среднем, конечно, имена из трех букв чуть ли не чаще четырехбуквенных встречаются, но всё равно ведь как-то обидно…

– А меня Лекс, – откликнулся парень, и впервые чуть теплая тень легла на его точёный профиль. Он открыл было рот сказать что-то еще, но удар гонга перебил его, заставив мальчишек вытянуться по стойке «смирно» и стихнуть. Первый подготовительный сбор начался.

Могучий голос из мегафона громогласно и решительно начал свою стандартную речь: «С того дня, как Всеединый Управитель поделил Великую Империю нашу на три Сектора и по справедливости отдал каждому гражданину его исконные права; с того самого достославного дня перед каждым мужчиной Среднего Сектора стоит долг честно нести своё имя рабочего и бойца, труженика и защитника – бесстрастного, сильного и твердого. Каждый из вас, дети, стоит теперь пред вратами взрослой жизни, самостоятельности и силы, имя которых – совершеннолетие, и каждый знает, что такая ответственность не может быть дарована любому – её нужно заслужить собственными усердием, терпением и мужеством…» Пана словно передергивало от этих слов каждый раз, как он слышал звучавшую речь, стандартную и заученную наизусть уже много лет тому назад, но лицо его оставалось непроницаемым, хотя чувство, что внутри что-то с хрустом надрывается от каждого слова, комом стояло поперёк горла. У него неприятно засосало под ложечкой, он нервничал и хотел скорее покончить уже с давящим пафосом происходящего, но то было, разумеется, вне его власти. Приходилось лишь, как десяткам других ребят стоять по стойке «смирно» под начинающим накрапывать мелким дождем, неподвижно и натянуто, и делать вид, что он едва не до одержимости горд честью участвовать в предстоящем неведомом испытании, которое все мужчины упоминают, как правило, с ужасом или отвращением – если вообще имеют дерзость упоминать. А обряд Посвящения всегда относился к тем вещам, о которых не говорят вовсе, не спрашивают и не отвечают, хотя официально то и не запрещено Уставом. Впрочем, подобных тем в Среднем Секторе (а, может, и за его пределами, как знать) и так было предостаточно, тем, на существование которых принято закрывать глаза, словно их не существует вовсе.

Первое построение длилось не меньше двух, а то и трех часов, по крайней мере, так показалось Пану, замерзшему почти до дрожи; намокшая сосульками светлая челка неудобно падала на лицо, и холодные капли с нее заливали глаза, но поправить волосы не предписанным Уставом движением мальчик не имел права. Его знобило, словно на дворе был октябрь, а не середина мая, и было уже не до чести и гордости, и было уже совершенно не интересно, что ожидает его и всех этих парней, что маршируют теперь бок о бок с ним по широкому двору. Через месяц, в конце концов, они и так узнают всё сами… Только в какой-то момент Пан всё равно не удержался и чуть-чуть обернулся коротким движением, чтобы посмотреть, где идет тот мальчишка, что вступился за него, столь резко одернув равного себе, и с удивлением понял, что его нет в той колонне, где он должен был находиться. Нет, определенно с ним что-то нечисто.

Ответ на свой вопрос, однако, Пан нашел совсем скоро, с изумлением завидев своего нового знакомого, Лекса, стоящего в стороне чуть поодаль от комендантского стола, с непроницаемо-серьезным выражением лица ведущего беседу с кем-то из должностных лиц. В цветах их формы Пан не очень-то разбирался, наверное, комендант… хотя, как знать, слово «комендант» употреблялось в Среднем Секторе касательно любого Высокого, наделенного некоторой властью – а уж кто их там различит, кто есть кто. Коменданты, советники – он всей иерархии-то знать не знает, какое тут различение. Колонна, в которой шёл Пан, тем временем как раз приближалась к ним, и мальчик отчетливо услышал из уст второго слова: «… и, как всегда, спасибо за работу, Алексис», адресованные черноволосому молодому человеку, только что стоявшим бок о бок с ним самим.

А-лек-сис. Семь букв! Ошарашенный своим открытием, Пан вдруг встретился с ним глазами и, неожиданно для себя самого почувствовав горечь и неприязнь, гордо вздернул подбородок, отворачиваясь. «Лекс». Чтоб его. Злая досада, острая и непонятная ему самому, душила паренька изнутри: какого дикого делал мальчишка Высокого Сектора среди них, каких-то всего-навсего Средних? Следил? Шпионил?

Проклятый подсадной.

========== Глава 2 Личные интересы ==========

Ия знала, что всё это ложь. С самого детства, всю жизнь была уверена, что всё, всё без исключения – одна большая ложь, что лгут все и повсюду, обо всём, а о чем не лгут – о том молчат – тоже нарочно. И что тебе самой надо быть такой же – чтобы выжить. Чтобы не пропасть бесследно, как пропала её мать еще много лет назад.

О нет, разумеется, все детство ей говорили, что мама тяжело болела и умерла в изоляторе, обещали ей, что из её генов эта болезнь была предусмотрительно изъята… Но только потом девчонка подросла и пошла в хорошую школу – не в какие-то общеобразовательные пять классов, а в настоящую школу, где учат девять лет, где учат не только читать и писать, и не только моральным нормам Империи, асексуальному воспитанию и Слову Святому Законному, но даже информатике, химии и немножко физике, после которой можно поступить в закрытый колледж… Замечталась, как же. Колледж – он только в шестнадцатом квартале, самом благополучном, и только для мальчишек, ей там не место. А почему не место, позвольте спросить? Все что-то мямлят в ответ невнятное, а отец-то у нее вообще-то Высокий, пусть и живут они в Среднем Секторе, только вот ей, Ие Мессель, дороги туда нет, и не было бы, даже родись она парнем, и не нужно врать с большими честными глазами, что мама умерла. Будь она из Высоких – да хоть бы и Средних, неважно! – будь она с отцом на законных основаниях, разве бы было дано девчонке имя из двух букв? Двух, куда же хуже, куда же презрительнее?.. Наверняка отец постарался.

Ия знала, что всё это ложь, вся её жизнь от начала и до конца – потому что мамка наверняка была из Низкого Сектора, а отец попросту взял ее силой, наплевав на все нормы, во время очередной экспедиции в закрытую зону. И никто из её, Ии, генов ничего не изымал, потому что развивалась она не в колбе Центра Зачатия, как нормальные граждане Империи, а как дикая, как по Уставу нельзя… Только отцу отказаться от ребенка потом почему-то не дали, вот и пришлось ему в Средний Сектор переселяться, пусть и в один из лучших кварталов, да не в том дело. А куда маму дели – поди, найди, разве кто скажет, разве кто знает, сыщет?.. Иногда, наверное, ей и впрямь словно не хватало чего-то женского, теплого, покровительственного, что так естественно получают девушки её возраста от своих матерей, не хватало… не советов, нет, их она бы спешно отринула, сочтя поучениями, но самой возможности получить ответ хотя бы на некоторые свои вопросы или сомнения. Девушке это порой казалось странным, особенно когда в её голову закрадывались недобрые мысли о том, что без примера матери перед глазами, она не видит и примера женской покорности, насаждаемой Системой, отчего и сама покорной быть не собирается. И всё же это было так на протяжении многих лет – Ия словно вглядывалась в окружавших её женщин на пятнадцать, двадцать лет старше нее, словно искала что-то и не находила, не очень-то веря, что оно, неведомое искомое, и правда существует.

Как же люто ненавидела Ия эти свои слабости, свою жизнь, отца, всю Систему, как же мучительно давилась непозволительной злостью, скрытой за ледяным бесчувствием.

И отчего так не повезло ей родиться девчонкой? Парням, конечно, в пятнадцать испытание какое-то терпеть, да это разве проблема – после всего того, через что прошел среди сверстников в школе? Парням ни замуж не выходить против воли, ни детей растить – та еще суматоха, говорят, – ни сидеть дома, в рутинной клетке, запертыми как все женщины на многие годы… Больше всего в свои семнадцать с половиной противилась Ия замужеству, хотя с мальчишками отчего-то всегда, с самых ранних лет сходилась многим легче, чем с девочками. Вот и тогда, в школе, чуть ли не лучшей в Среднем Секторе, была одной из двух девчонок во всем классе, среди пятнадцати парней, взрослых – и ледяных, как она сама.

Так что уставной запрет на выражение эмоций был ей, пожалуй, даже по душе в той ситуации, что окружала её, словно бы приходился как-то кстати: все безразличны, никто не посмеет над ней смеяться, что она единственная в их обществе женщина, не будет откалывать едких шуточек или еще чего… Хотя на деле им это разве помешает? А всё же запрет на эмоции, надо отдать ему должное, был хоть каким-то спасением от полного бесправия, коим наградила Система женщину, хоть как-то оберегавшим её от повсеместного произвола и притеснения. Да и вообще, неплохо прикрываться этим вселенским безразличием, когда самым главным и самым сильным, что полнит сердце, были ненависть, ненависть и презрение ко всему, что окружало Ию каждый день: к людям-маскам в проклятой уличной, рабочей, школьной или какой еще иной форме, одинаково безликим в своей бесхребетной массе, к отцу – единственному родственнику, единственному, кого она могла бы именовать своей семьей – но ни за что в жизни не стала бы, слишком уж незаслуженно почетно для него это слово, – к рутине ежедневной работы с детишками, такими же безликими, как и их родители, только более глупыми и жестокими, к мусорке новостей с телеэкрана и веб-сайтов, к постоянной и повсеместной слежке скрытых камер за каждым сделанным движением…

В глубине души Ия искренне тешила себя надеждой, что переезд в одиннадцатый квартал из пятнадцатого хоть что-то изменит в этом нескончаемом потоке помоев, что она ощущала непрерывно льющимся на нее – да и всех Средних – отовсюду, однако уже на второй день она убедилась, что ошибалась. Ничто не меняется. В этом мире, во всей проклятой Империи – чтоб её радиацией облучило и еще сильнее изуродовало! – ничто не меняется.

Ия Мессель опустила на пол лифта тяжелые пакеты с купленными в маленьком, порядком подзаплесневелом магазинчике продуктами и размяла пальцы, испещренные покрасневшими полосами. Она так чудесна, женская доля, не правда ли?..

Между четырнадцатым и пятнадцатым этажом, моргнув широкими пластиковыми кнопками на панели, лифт внезапно встал. Свет померк в стеклянном корпусе, зависшем в нескольких десятках метров над вечерним городом, и лишь сотни огней остались мерцать вокруг, над окутанным поздними сумерками Средним Сектором, отблескивая сквозь толстые прозрачные стены. Девушка напротив, почти высокая, очень худенькая шатенка в стандартном светло-сером уличном платье, таком же, как и на самой Ие, но на удивление хорошо сидящем на ней, и такой же серой шляпке незамужней женщины, выглядела завороженной и даже почти зачарованной открывшимся зрелищем – в меру норм и приличий, разумеется.

Ия же, к сожалению, не могла разделить чувств своей случайной спутницы, хотя та и показалась ей не столь мрачной и холодной, как большинство окружавших её каждый день людей, даже несмотря на то, что карие глаза соседки и таили в себе глубокую, безразлично-безысходную усталость. Словно сквозь эту усталость, сквозь коросту грязи пробивались тончайшие лучики света, которые Ие доводилось видеть только лишь у некоторых детей в младшей школе, где она работала, да и то нечасто. Лучики непонятной, почти незаконной надежды, которой нормальные взрослые люди её возраста уже давно перестали забивать свои головы как и прочими пустопорожними размышлениями о «жизни в целом» или «мироустройстве».

На сей раз и самой Ие Мессель было не до подобных размышлений – Ия боялась высоты. Боялась почти панически, до слабости в ногах, до дрожи, которую всегда, всю её жизнь так непередаваемо сложно было скрыть. И теперь, зависнув над миром в стеклянной колбе внешнего лифта, освещенной уличными огнями, она чувствовала головокружение, даже неотрывно глядя себе под ноги, в пол – единственную, к её счастью, непрозрачную часть конструкции. Девушке казалось в те минуты, что у нее нет сил даже сделать несколько шагов к дверям, оторвавшись от металлического поручня, идущего по периметру лифта, и нажать кнопку экстренного вызова службы технической поддержки.

– Как Вы думаете, вызов службы сервиса сработает автоматически или стоит позвонить? – Внезапно обратилась к ней стоявшая у окна девушка, словно прочтя её мысли. В голосе её словно бы звучали едва уловимые нотки разочарования, что она не может весь вечер простоять вот так, пялясь на залитый вечерними огнями Средний Сектор. Ия едва не поморщилась, думая об этом, и отчего-то замотала головой, всё еще не отрывая глаз от пола кабины, слабо сама понимая, хочет ли выразить тем самым какие-то мысли или просто прогнать прочь это наваждение.

– Вы в порядке?.. – Неуверенно произнесла незнакомка, приблизившись к ней и пристально вглядываясь в бледнеющее лицо Ии.

– В порядке, – поспешно и резко бросила та в ответ. Здравый смысл, накрепко вбитый в голову с младенчества, не покидал девушку даже теперь, и свои слабости, пусть и не бывшие её виной, она считала непозволительным открывать постороннему человеку; в конце концов, бывали в её жизни ситуации и посложнее, – разумеется, я в порядке. Надо вызвать ремонтную службу, если мы не хотим провести здесь весь вечер и ночь.