Текст книги "Непокорëнные (СИ)"

Автор книги: AnnaTim

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 43 страниц)

– И те парни знали об этом?

– Нет. Они зашли так далеко, как не заходил, кажется, еще никто и никогда, но этого-то они и не учли. Даже те из них, кто успел уже освоиться в Высоком Секторе. Такие вещи не положено знать даже мне, но тут семья делает свое дело… Я удивлен, что Даниел знал куда больше, чем ему было положено. И при этом так смачно угодил в их западню, взяв этого треклятого Ивлича… – Наверное, это были скорее мысли вслух, чем те слова, которые кадет должен был услышать, но подумал об этом Алексис, когда было уже слишком поздно.

– Кир был таким же, как и мы, одним из нас, – голос Пана звучал взволнованно и горячо, – а то, что ты оказался с ним по разные стороны баррикад, не делает тебе ни капли чести…

– Да что ты говоришь? – Алексис не был сам уверен, задели ли его слова мальчишки или более разозлили. Умеет же он цепляться к словам… – А ты? Ты сам что, был с ним заодно? Какое право ты имеешь высказывать мне претензии, я, по-твоему, должен был бросаться грудью на его защиту, когда он пытался убить Всеединого? Даже если дойти до абсурда и отбросить все ранги, это уже как минимум преднамеренное убийство, Пан.

– Ты тогда не думал об этом, – губы мальчишки сжались в линию, – ты тогда даже не задумывался, что вы одинаковые. Кир был одним из непокорённых – одним из нас.

– Во-первых, да, Пан, да, разумеется, тогда я думал о чем-то совсем ином, и уж прости меня, но в этом тебе меня не упрекнуть. Когда посреди ночи тебя будят звонком, что один из твоих кадетов – террорист, прости, но я действительно думал о другом! А во-вторых, мы с ним не одинаковые и никогда не были такими – ни тогда, ни теперь. Так уж сложилось, что я рожден Высоким, а он – Средним, ставшим бунтарем. Мы те, кто мы есть, Пан. К счастью или к сожалению. И мы не всегда в силах это изменить, хотим мы того или нет.

– Всегда. – Недобро блеснули глаза мальчишки. – Если бы действительно захотели, то изменили бы. Просто всех всё устраивает, но они перед кем-то пытаются оправдаться. А ты боишься, да? – Злая досада слышалась в звенящем голосе Пана, садящемся время от времени до шёпота. – Тогда к чему это все было? Зачем ты меня и вообще всех нас, кадетов, вытащил из Среднего, если «мы не в силах ничего изменить»? Я человек, дикие все забери, что бы ни пыталась сделать из меня Империя, я человек, и я проклятый Средний – но я тебе ровня, и мы одинаковые. А ты просто боишься потерять свою власть из-за меня, да?

– Да, боюсь, – просто и спокойно отозвался Алексис.

– Да пошел ты…

– Боюсь втянуть тебя в ненужные проблемы и потерять власть, которая позволяет нам чуть больше, чем остальным, которая может стать нашим ключом к свободе,– продолжил он, все так же прямо глядя в глаза Среднего.

– Я тебе не верю, – прошептал Пан севшим вдруг голосом, отводя глаза, – и никогда не верил.

– Правильно, – что-то внутри, кажется, надорвалось от собственных слов, но ни один мускул на лице не дрогнул, – никому в Империи нельзя доверять, Пан.

Мальчишка сжал губы и неровно выдохнул, слишком очевидно пытаясь подавить бурлящую внутри бурю. Потом произнес, по-прежнему не глядя на Алексиса:

– Зачем ты так говоришь? Ты же не такой. Я же знаю, что ты не такой…

– Затем, что иногда лучше прикинуться мертвым, чтобы хищник прошел мимо тебя, если у тебя нет сил вступать с ним в равный поединок. Только ты оказался слишком живым даже перед лицом нашего хищника, и я не знаю теперь, как мне быть: прикидываться мертвым не желаешь ты, а вступить в схватку не дает здравый рассудок мне.

– «Здравый рассудок»… Лекс, опомнись! – Пан выразительно помахал ладонью перед самым его лицом. – Здравый рассудок давно уже отдыхает…

– Не зови меня Ле… – молодой человек осекся, заметив, как мальчишка картинно закатил глаза, и, мягко качнув головой, чуть уловимо улыбнулся. Бесполезно…

– Пф. У тебя это всё вообще в голове не отзывается разногласием правого и левого полушария?

– Чем? – Мастер взглянул на него с недоумением.

– Диссонансом, – коротко отозвался Пан, сам удивляясь, какие умные слова теперь знает, – ты всю жизнь стоишь на верхушке пирамиды и смотришь вниз, как людишки копошатся у ее подножья, боясь на тебя лишний раз взглянуть, а потом вдруг оказывается, что, если взглянут, тебе же самому только и будет худо, нет? Ты Высокий, Лекс, Высокий, так или иначе управляющий Системой, но на деле – дикий, не более, идущий ей же наперекор. Тебе самому мозг не сворачивает от этого в трубочку?

– Ммм… нет вроде, – неуверенно отозвался Мастер, пристально вглядываясь в лицо мальчика, – а, думаешь, должно?

– Думаю, должно, и еще как. Подумай об этом как-нибудь на досуге, может, поймешь что-нибудь новое… – Отчего-то в тоне мальчишки Алексис отчетливо услышал горькую, почти пренебрежительную обиду и непривычную, никогда прежде не пробивавшуюся усталость, – пойдем уже, «красные огни» на носу…

Значит, этот бесконечный поединок упрямства не из него одного высасывает все силы, а прятаться внутри себя Пан, такой вызывающе прямолинейный внешне, умеет, вероятно, куда лучше даже него самого, Алексиса Бранта, всю жизнь думающего о себе невесть что. Впервые в жизни молодой человек пожалел о том, что отчаянно не может не только выйти, но даже и выглянуть за рамки этой треклятой маски Мастера, давно уже приросшей ко всему его существу, не может извернуть свой мозг так, чтобы понять до конца всё то, о чем только что сказал ему мальчишка (сам, к слову говоря, не так-то часто способный адекватно оценивать собственную жизненную ситуацию)… И есть ли у него вообще хоть малейшая надежда выбраться из этой безумной трясины, затягивающей с каждым днем всё глубже и глубже их обоих?

Впервые за свои двадцать с половиной лет Алексис подумал о том, какой короткой на самом деле окажется, должно быть, его жизнь.

========== Глава 33 Будни ==========

Приехать к Ине в больницу еще раз до того, как девочку выпишут, Лада не смогла. Не смогла не физически, но морально, внутри себя. Написала сестре смс, что домашние дела навалились комом, и, закрыв глаза, тяжело выдохнула. Объяснить это было невозможно, простить себя – тоже непросто, но сделать девушка с собой ничего отчаянно не могла. Наверное, как-нибудь потом, попозже, все вернется на круги своя… Лада не очень-то в это верила, да и вообще старалась не думать – слишком уж страшными остались в ее памяти те минуты откровения в палате сестры, когда она поняла, что ровным счетом ничего не может сделать – никогда не сможет и это правильно, единственно возможно. Нырнув в работу и быт, она холила внутри себя иные мысли, куда более светлые, но не находящие пока что выхода – мысли о том, как сделать мир лучше и светлее в условиях, когда это невозможно. Только с каждым разом это ей тоже давалось все сложнее и сложнее: что бы она ни думала, какие бы варианты ни пыталась осуществить внутри своей головы, все они оказывались пустыми и невыполнимыми, слишком хорошими или слишком плохими, но неизменно провальными, касались ли они клиентов на работе, семьи или новоиспеченного мужа. А время шло, и Лада закрывалась внутри себя все сильнее – да и возможности что-то сделать у нее особенно не было, а может, не было сил. С Ией она пока не связывалась, объясняя это для себя отсутствием новостей и хоть сколько-то значимых событий, а быть пустословной после предыдущей встречи ей не хотелось.

Это все осень, говорила она себе, осень, проклятая, темная и холодная… Осень была, кажется, вообще идеальной причиной – а вместе с тем и отговоркой – для всех негативных настроений и моментов жизни теперь. Устала – осень, соскучилась – осень, не выспалась – осень, опять не получилось встретиться – тоже почему-то осень… Да, это время года и прежде имело над ней некоторую власть, будто высасывая силы, но сейчас девушка ощущала это давление еще сильнее, наверное, как никогда прежде. А ведь октябрь только начинался.

А начинался он, к слову сказать, с очередной неожиданной ВПЖ – сразу по возвращении с субботней молитвы (на которой ей так и не удалось перекинуться и парой слов с Ией, как и всегда теперь стоящей около четвертой колонны). Путь от молельного дома до квартиры занял несколько больше времени, чем обычно: сперва дорожная пробка, после они с Карлом заходили в супермаркет в честь начисленной обоим накануне зарплаты… А потом, подойдя с тяжелыми пакетами к двери, обнаружили там троих неизменных мужчин в форме с крупной собакой. Лада впервые задумалась о том, как сохраняют спокойствие они, вот так, например, прождав лишний час под дверью тех, кто должен был в ту же секунду после звонка впустить их внутрь хозяйничать в своем доме… Подумала – и едва не улыбнулась к собственному удивлению. Неужто то, что она почувствовала сейчас, называется жалостью? Жалостью – к комендантам ВПЖ? Было что-то удивительное в этом открытии, а главное – удивительно скрасившее невидимой улыбкой настроение во время не только самой проверки, но и грандиозной уборки после нее.

Меж тем домашние дела, о которых девушка написала сестре, после нескольких вечеров, проведенных в больнице или на работе, и правда немного, да накопились. Стирка (на покупку стиральной машины денег пока что не было, так что процесс этот отнимал времени куда больше, чем в отчем доме, особенно когда Карл приходил со своего завода перепачканный как печник), глажка, приготовление еды, уборка… Здесь, на углу 18ой и 5й улиц, они жили теперь на втором этаже против родительского девятнадцатого, и вся, абсолютно вся пыль одиннадцатого квартала, кажется, каким-то невообразимым магическим образом собиралась именно в их квартире. Какой-то песок с улицы, крошка сухих листьев и вечная пыль второго яруса – все они словно разом решили набиться именно в их окна, и никакая влажная уборка, проводи ее хоть дважды в день, не помогала избавиться от серого налета на подоконниках и рамах, не говоря уже о самой стеклостене.

Муж обычно возвращался домой между девятью и десятью часами вечера, ужинал, смотрел телевизор и иногда рассказывал какие-нибудь истории о том, что происходило сегодня на работе, никогда, однако, не задавая подобного встречного вопроса Ладе. Ладу это не беспокоило, да и что интересного найдет для себя взрослый мужчина в ежедневных рассказах о выпечке булок? Несмотря на некоторую жалость, которую вызывал в ней порой Карл своим распорядком жизни, вмешиваться ей отчего-то совсем не хотелось – они оставались друг другу абсолютно чужими людьми, и, кажется, такое положение дел устраивало не только её.

Карл искренне верил тому, что говорили и показывали в телевизоре, не читал в своей жизни никаких лишних книг, кроме того десятка, что обязательны к прохождению в школьной программе, даже почти не пользовался интернетом, словно не вполне имея представление, что в нем можно смотреть, и весьма не по-уставному удивился, однажды услышав от Лады опасное высказывание о том, что субботнее молельное собрание есть не более, чем пустая трата времени. На вопрос о том, а что же это, в таком случае, такое, однако, четкого и вразумительного ответа девушка не получила, только услышала достаточно занудно заученное школьное рассуждение о том, что воспитание духа Империи в гражданах должно происходить на протяжении всей жизни. Нет, этот парень не был упертым фанатиком-имперцем, Лада была уверена, что, спроси его, как он относится к Империи, и он только глаза округлит – разве к Империи можно как-то относиться? Разве можно как-то относиться к смене дня и ночи? Семнадцатилетний парень, полтора года назад еще сидевший за школьной партой, Карл пахал с утра и до ночи шесть дней в неделю как проклятый и тем самым, несомненно, заслуживал уважения, а на седьмой день шел на службу в Молельный Дом и воспитывал свой дух согласно предписаниям Устава. А после смотрел дома телевизор, чтоб не думать о предстоящих следующих шести днях работы – хотя он ведь и так не думал.

Идеальный Средний.

А Лада думала, и думала о многом. Смотрела на мужа и думала еще больше, еще усерднее – о том, что же нужно сделать или сказать, чтобы сотни и тысячи таких как он не округлили больше удивленных глаз, но задумались сами, в глубине себя, по-настоящему. Чтобы не сказали себе и своим семьям: «Хвала Империи, нас это не касается», как то было с делом Ивлича пару месяцев назад, но захотели бы вмешаться, захотели бы хоть что-то изменить… И чем больше девушка думала об этом, тем в большее отчаяние впадала, не находя ровным счетом никакого ответа на свои многочисленные вопросы.

***

Пока октябрь не залил холодными дождями, крыша Академии оставалась для Пана любимым местом. Он частенько оставался здесь после занятий – делал домашние задания, читал или просто тупо зависал в интернете, витая в своих мыслях. Дело было не только в том, что здесь можно было увидеть лишний раз Алексиса, но и в нежелании мальчика оставаться в общежитии долгими вечерами. Антон в последние дни был как-то особенно заинтересован его делами, а, возвращаясь с крыши, можно было, не соврав, отвечать, что был в Академии допоздна. В общежитии мальчишка делал вид, что усиленно выбирает свой путь в дальнейшем обучении, на деле же учёба с трудом лезла в его светловолосую голову. Последний раз, когда пару дней назад он спросил Антона, почему тот выбрал именно медицину, Штоф взглянул на него чуть задумчиво, а вместе с тем бесконечно холодно, словно оценивая, какого ответа тот достоин, а, услышав его голос, мальчишка и сам, наверное, пожалел, что вообще поднял эту тему.

– Потому что это необходимо. – Антон был лаконичен и прям. – Переоценка и прогрессивное изменение направления русла развития человеческого организма, – казалось, он отвечал не на поставленный вопрос, но заученную тему из экзаменационного билета или доклада с научной конференции, – мы ведь говорим не об одном человеке, но о всей Империи. Одного человека можно вылечить лекарствами и процедурами, но целую нацию необходимо растить здоровой, предупреждая отклонения, а не излечивая их постфактум. Медицина, которой занимаемся мы, Вайнке, – это не терапия, это созидание. Мы создаем новых людей, которых не нужно будет учить уставным истинам, но которые будут жить ими с самого рождения. PiA4 ведь уже одобрен в Первом Экспериментально-Исследовательском отделе и начинает вводиться в использование… Не так, к сожалению, как считает наш отдел, но это лишь вопрос времени. – И как ему удается быть настолько уверенным в собственной правоте и оттого таким спокойным? Ведь это не самомнение, а настоящие фундаментальные знания… Не хватало еще Антону завидовать, дожил. – К концу этого учебного года уже будет подведен итог первого этапа эксперимента в тех клиниках шестнадцатого квартала, с которыми подписан контракт на введение препарата, я тоже как раз закончу обучение и смогу отправиться туда на стажировку…

– Ты до этого вообще был в Среднем Секторе? – «А то как-то сомнителен и удивителен твой энтузиазм». Антон посмотрел на него почти что с укором.

– На внедрении два года назад. В десятом квартале. Но, сам понимаешь, нет смысла начинать эксперимент с PiA4 в младших* кварталах – в шестнадцатом народ, увидев первые результаты, сможет уже сам оплачивать дальнейшее развитие проекта, а уж потом мы дойдем волной и до самых дальних уголков Среднего.

[*Неофициально, в обиходе, кварталы Среднего Сектора иногда делят для удобства на младшие (с первого по восьмой) и старшие (с восьмого по шестнадцатый).

«Хвала Всеединому, что я из разнесчастного пятого, – пронеслось в кивнувшей голове мальчишки, – сеструха хоть успеет появиться на свет без этой дряни. Надо бы позвонить матери, узнать, есть ли у нее уже имя… Пусть хотя бы из четырех букв придумают, пока не поздно».

Разговор с Антоном, конечно, ни на какую учебу мальчишку не настроил – скорее даже наоборот, еще глубже окунул в странную, горьковатую меланхолию, граничащую вместе с тем с нервозностью, которая давно уже владела им безраздельно и самому ему ужасно не нравилась. Штоф – это так, последний штрих к общей декорации, лишь нелепый способ отвлечься от мыслей о собственном, съехавшем с катушек мире.

“Важно, что жизнь всегда дает нам то, чего мы меньше всего ожидаем”.

И почему тогда, в парке, ему так отчаянно и наивно хотелось услышать другое, то другое, чего он никогда не услышит от того человека? Почему ему все еще так больно от чего-то, что он придумал себе сам?.. Брант, конечно, слепой идиот – не то правда не понимает себя, не то попросту боится, – только обидно было всё ещё почти до отчаяния, обжигающего и безысходного. Отчаяния оттого, что Пан слишком хорошо знал и понимал, что хочет невозможного, несбыточного – и хочет так жадно, что ни о чем другом не может и думать. Зачем он вообще задал этот дурацкий вопрос? Знал же…

Бранта хотелось ненавидеть – и не получалось, как не получалось и не вспоминать постоянно тот разговор, как конфету обкатывать во рту каждое слово, что было произнесено тогда. Легче размозжить себе голову и забыться, чем перестать чувствовать это – проклятое слово, которое невозможно произнести вслух. Оставалось только прикусить губу и молча давиться собой.

Святая Империя, какой же он жалкий.

Дни шли, в Академии ничего не менялось. Колин по-прежнему держал курс на сближение, время от времени вытаскивая Пана за компанию подышать воздухом, пока сам курил, бесконечно о чём-то болтая (от чего Пан всё чаще отказывался по причине отвратительной погоды), Артур и Ники держались отдельно, и враждебная язвительность последнего, кажется, всё больше шла на спад. Стеф за первой партой третьего ряда порой казался Пану призраком, телом молчаливо зависшим в этом мире, а разумом – в каком-то ином, откуда вытащить его едва ли представлялось возможным. Фигура Стефа угнетала их – всех, включая даже некоторых Мастеров и Наставников, кто вёл занятия у четвертой группы не столь часто, как Брант и Берген. Напряжение в классной комнате день ото дня лишь возрастало.

Возвращаясь в эти дни в общежитие после занятий, Пан как-то раз поймал себя на том, что почти беззвучно напевает себе под нос одну песню, услышанную давным-давно, и лишь снова сжимал зубы, прогоняя видения тех дней. Всеединый сохрани, как же тоскливо без Марка. После того вечера, однако, еще на много дней вперед тоскливо стало не только без Марка, но и без музыки, о которой прежде мальчишка вспоминал так редко. Разумеется, не хвалебным Имперским гимнам, подобным стихам без мотива, но той музыки, которую несколько раз ему довелось услышать – и хватило этих раз на всю жизнь. Именно в такие тяжелые и мрачные вечера год-полтора назад они с Марком изредка вытаскивали друг друга в одно сомнительное заведение, исцеляющее от всех душевных недугов: в Среднем Секторе существовал так называемый подпольный бар (ни организаторы, ни посетители которого не знали значение последнего слова, но так уж было почему-то положено называть), где по вечерам порой можно было послушать старые записи, невесть кем и как сохраненные. Сперва «Пункт», после – «Станция», хотя это название и не прижилось, а как называлось это место сейчас, Пан даже не знал, да и как он туда теперь заявится? Хоть мальчишка и помнит в лицо всех их постоянных посетителей (равно как и они его, наверняка), не может же он появиться там в кадетской форме Высокого Сектора, распугав всех и вынуждая заведение тем самым к очередному переезду, которые и без того были весьма частыми в целях безопасности от внезапной облавы. Однако и в штатском была угроза – теперь уже для самого Пана, ибо быть остановленным без формы в Среднем Секторе было бы для него чревато не самыми приятными последствиями, а прикрываться секретными заданиями (да и попросту красиво врать, импровизируя) мальчик, к своему неоднократному сожалению, умел далеко не так виртуозно, как ему всегда хотелось.

Да и вообще, в определенный момент Пан заметил, что страх стал чересчур уж частым его спутником, чего давно уже не было прежде… Почти пятнадцать лет жизни в Среднем Секторе, четыре из которых к тому же были проведены в общеобразовательной школе, дали ему достаточно представлений о том, что можно, что нельзя, а что нельзя, но можно, если очень уж хочется. Надо признать, в последнем он весьма неплохо преуспел, начиная с захлестывающих эмоций, выливающихся в драки со старшеклассниками на старой фабрике и заканчивая дружбой с соседом по парте, Марком, и их совместными походами в тот самый «Пункт», он же «Станция».

Теперь же ситуация резко изменилась, и мальчишка почувствовал себя в совершенно подвешенном состоянии, не зная, как быть, и возможно ли обратиться к кому-то за подсказкой к решению этой дилеммы. Единственным, кто мог бы подойти на эту роль, Пан считал Алексиса (может, еще и Колина, но Колину надо порядком подрасти, чтоб дослужиться до того доверия, коим обладал тот же Марк Моро), но чувства разом интереса и резкой антипатии к Мастеру слишком туго и странно переплетались в душе Пана. Да и вообще, не пойдет же он к нему спрашивать, какие из предписаний Устава в Высоком Секторе можно с оглядкой нарушить, а какие лучше не стоит – и так постепенно становится понятно. Если в Среднем Секторе, чтобы нарушать Устав и прочие правила, даже негласные, нужно быть безоглядным и дерзким храбрецом, которому наплевать на всё, то в Высоком… Так значит, никакое отчаянное и безрассудное бесстрашие тут не помогут, пока у тебя нет хоть капли власти? Пану было тошно от этой мысли. Если даже до свободы или, как сказал тогда Брант «хоть шанса на свободу» нужно дослужиться, идя по пути Устава и покорности Системе, тогда какая это, к диким, свобода?

Пан вдруг почувствовал себя ужасающе одиноким и несчастным как никогда в жизни, настолько, что самому сделалось противно. Жил себе не тужил четырнадцать лет, плавал с Марком и Туром как рыба в воде в своем паршивом пятом квартале, чесал языком о чем не надо, шлялся фиг знает где до самых «красных огней», работал понемножку и бед не знал. Тогда у него было два (ладно, полтора, Тур все-таки козёл оказался тот еще) друга, с которыми можно было всё, что было нельзя… А сейчас? А сейчас у него нет и треклятого Алексиса Бранта, с которым нельзя даже то немногое, что можно. Хорошенький обмен, ничего не скажешь. Есть только Антон Штоф на соседней кровати да «власть в перспективе». Власть, как же. Дурка у него в перспективе – дурка и ликвидация.

========== Глава 34 Тучи сгущаются ==========

Сентябрь закончился, и начался октябрь, что означало приближение сроков сдачи первых отчетов по «преподавательской деятельности». Сказать, что Ия от этой мысли впадала в панику, было бы, конечно, неверно, однако неприятное ощущение важного невыполненного задания грызло её настойчиво и неумолимо. Хоть последний разговор с отцом и не вывел их общение на доверительный уровень, девушка, наконец, начала ощущать себя хоть сколько-то вправе задавать определенные вопросы и вообще заводить с Грегором речь о работе – своей, разумеется, однако прощупывая при этом почву и под ним самим. Девушка играла в разведчика и сама в душе смеялась над собой – понятно, что он никогда и никому не расскажет и не объяснит больше, чем дозволено и положено, и абсурдно даже надеяться на что-то большее, чем она имеет сейчас, особенно принимая в расчет, что и этого у нее никогда не было.

Читая свои отчетные листы, она невольно примеряла их на отца. Ничего толкового, конечно же, из этого не получалось, однако, выискивая какие-то выдающиеся мелочи в поведении преподавателей, она хотела и в его наружности увидеть что-то особенное, чего сам он показывать не желал. Едва ли сам Грегор был столь безупречным – куда скорее что-то не получалось у Ии, потому что и в школе она не могла уловить почти ничего лишнего, кроме того, что Хана Бри ходит курить чаще, чем дозволено по количеству ее рабочих часов, а Вир Каховски два дня назад очень звучно хлопнул дверью, выходя девушке навстречу из учительской, и его полное, раскрасневшееся лицо едва не дергалось от напряженно сдерживаемого гнева.

Всё это казалось ей не стоящими внимания мелочами по сравнению с постоянным брожением мыслей и сомнений внутри ее головы. Девушка давно уже перестала ощущать себя грязной и отвратительной за то, чему училась теперь, но стремилась максимально использовать себе не пользу новые знания. Прислушиваться к каждому шороху, замечать любое движение в противоположном конце классной комнаты, обращать внимание на слова, которые выбирают для выражения своих мыслей её же ученики. Всё это словно вливалось внутрь нее густым потоком, заполняя не только голову, но и всё пространство внутри нее. Однако едва ли не более, чем прочее, девушка выискивала в словах и взглядах подростков хотя бы малейшую подсказку о причинах исчезновения Фиды Грэм, чей испуганный взгляд все еще всплывал время от времени в памяти Ии. Доступа к школьным камерам у нее, разумеется, не было даже теперь, после повышения, а форма возводила между ней и шептавшимися в коридорах девочками ту непробиваемую стену отчуждения и непонимания, которой не выстроила бы даже самая большая разница в возрасте. Мысли о Фиде не давали Ие покоя, хоть она так и не рассказала о ней Ладе, и порой казались почти что зловещим предупреждением о том, что делает с тобой Империя, когда ты непоколебимо уверен, что «никто не узнает».

Ия менялась, но это больше не пугало её. Ия знала, что сейчас ей это необходимо как никогда – не для работы, для того, что бы догнать убежавшую далеко вперед нее Ладу, не отстать и не потеряться в собственном болоте. Девушку не покидало ощущение, что за всё то время, что они вместе (если этот период, конечно, можно назвать таким громким словом), она словно разбудила Ладу ото сна, подняла ее на ноги, но дальше Лада уже вполне может идти сама, без помощи и опоры, одна – и эта мысль отзывалась в сознании Ии каким-то болезненным страхом. Словно, остановись она сейчас, и тут же потеряет из виду Ладу, далеко убежавшую вперед. Притормозит ли та, станет ли ждать, станет ли тащить на себе отставшую? И кто окажется прав, если ответ на этот вопрос – «нет»? Ия ненавидела своё сомнение, раз за разом спрашивая себя, разве имеет она вообще право в ком-то сомневаться, на кого-то за что-то обижаться? У каждого и так достаточно собственного одиночества…

И какая же жалость, что учиться всему, чему она учится теперь, у нее совершенно нет времени!

После очередных четырех часов сна и восьми с половиной часов, проведенных в школе, Ия поймала себя на ощущении, что голова её готова в любую секунду взорваться, и, распихав необходимые вещи со своего стола в сумку (о да, главной роскошью повышения стал личный стол в учительской), Ия мучительно выползла из школьного здания и направилась в сторону дома, когда внимание девушки вдруг привлек непривычно ярко-зеленый передник, завязанный на поясе какой-то девочки поверх блёклого серо-зеленоватого школьного платья. Девочка, стоявшая на перекрестке в квартале от школы Ии, была явно не из ее учеников, и вся ее поза передавала смущение, тщательно скрываемое напускной сосредоточенностью на лице. Ей было лет четырнадцать или пятнадцать, наверное, выпускница, с бесформенной сумкой через плечо, необычайно красивыми золотистыми волосами, заплетенными в не тугую, пышную косу, и большими темно-серыми глазами. Очевидно, уловив на себе задержавшийся взгляд девушки, школьница каким-то неведомым образом в два шага оказалась возле нее.

– Добрый день, меня зовут Рона Валтари, я говорю от лица организации «Зеленый Лист», Вы не могли бы уделить мне две минуты своего времени? – Скороговоркой отчеканила девчонка, заглядывая в лицо Ии с нескрываемыми надеждой и ожиданием. Ладно, будь по-твоему.

– Могу, – кивнула Ия так дружелюбно, как только могла при той усталости, в состоянии которой находилась. Должен же хоть кто-то порадовать сегодня этого ребенка.

– Вы что-нибудь знаете о нашей организации? – Девчонка заметно воодушевилась, видимо, Ия была одной из немногих, кто дал согласие на ее предложение потерять несколько минут своего времени.

– Нет, совсем ничего.

– Ну… раньше это было традицией нашей школы – третьей школы одиннадцатого квартала… Это не здесь, – едва заметно махнула она на здание, из которого только что вышла Ия,– это в четырех улицах отсюда, – затараторила Рона, – но потом, то есть теперь, мы получили одобрение от Дома Управления…

– Ближе к делу, пожалуйста.

– Да. «Зеленый Лист» занимается восстановлением природы и зеленых зон в Среднем Секторе Империи. Наша сеть распространилась уже на четыре квартала. Мы сажаем растения в своих кварталах, поддерживаем посадки на Прудах… Вы знаете об открытии Парка Славы в двенадцатом квартале? – Ия чуть качнула головой, и Рона оживилась еще больше. – Парк Славы будет открыт следующей весной, и там мы тоже работаем – не только с растениями, Управление выделило нам целый экопавильон для выставок, работы и агитации. У нас будет своя машина по переработке вторбумаги и наглядная система фильтрации воды, чтобы дети могли с ранних лет понимать важность… Парк Славы планируется как зона просвещения и духовного отдыха, вот, посмотрите, пожалуйста, наш буклет, здесь есть информация о пользе растений для очищения воздуха, Вы ведь знаете…

– Да, знаю, – устало кивнула Ия, принимая из рук девочки глянцевую бумажку, более напоминающую некачественную клеёнку, сложенную в три раза. Поток информации, вылившийся на нее за прошедшую, наверное, минуту, гулом отдавался в тяжелой голове.

– Славно… Обычно людям нет дела до кустов в их дворе и переработки вторсырья, пока они сами не попадут под кислотный дождь… – протянула вдруг задумчиво Рона, опустив глаза, и тут же опомнилась. – Ой, простите, я задумалась. Просто я тут уже третий час стою, а Вы – первый человек, кто нашел эту пару минут, чтобы меня послушать. Простите.

Странно, но слова девчонки, показавшиеся сперва не более чем утомительной болтовней, с каждой секундой всё более и более трогали что-то внутри Ии. И чем больше она смотрела на Рону, тем четче видела перед собой на её месте Ладу – тонкую, хрупкую, в таком же ярко-зеленом переднике на черном платье. Парк Славы… А что, если?..

– Рона… – задумчиво произнесла Ия, и голос её показался ей самой чужим, – оставьте мне свой номер, пожалуйста, я с Вами, наверное, скоро свяжусь. Спасибо.

***

I have done terrible things

I must pay for the sins I’ve done

And now my world is in pieces*

[*Англ. «Я делал ужасные вещи

Я должен заплатить за свои грехи

И теперь мой мир разбит на осколки» (пер. автора)

Из песни группы The Rasmus – «Sky».]

Среди мастеров прополз какой-то дурной слушок о том, что кто-то из старших (может быть, бывших кадетов Аккерсона и Рейна, а может быть, и нет) в первые дни октября наложил на себя руки, – только никто ничего больше не знал, а если знал, то не говорил, а если говорил, то недомолвками… Насколько успешно прошла эта акция, тоже известно не было, только Алексису всё это ой как не понравилось – не столько даже сама новость, сколько сгустившаяся в Академии атмосфера напряжения и какой-то по-детски недоброй язвительной подозрительности, словно кто-то один сверху распускает мелкие слухи и невзначай наблюдает за реакцией остальных, как муравейник разворошив. Слова, подходящего для описания этого странного ощущения, у Алексиса не было, только словно все молодые люди – и мастера, и кое-кто из старшекурсников, что готовились ими стать, обернулись внезапно снова мальчишками из-за школьных парт, перешептывающимися и переглядывающимися, неизменно держащими ухо востро и вместе с тем абсолютно осознанно балансируя на той тонкой черте дозволенного, с которой так просто вмиг рухнуть в пропасть… С ума что ли все посходили разом?