Текст книги "Вернуть мужа. Стратегия и Тактика (СИ)"

Автор книги: Жанна Володина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 38 страниц)

Глава 16. Настоящее. Ночь с четверга на пятницу.

Из всех животных люди – единственные,

кто краснеет, смеется, верит в Бога

и целуется губами.

Следовательно,

чем больше мы целуемся губами,

тем больше в нас человеческого.

Джонатан Сафран Фоер

Я думаю, близкие отношения надолго

устанавливаются только между теми,

кто может договаривать фразы друг за друга.

К черту драмы, горячий секс и борьбу противоположностей!

Дайте мне того, с кем всегда можно потрепаться.

Дуглас Коупленд "Эй, Нострадамус!"

Мы разбрелись по дому спать. Я и Мышильда в свои комнаты. Сашка с Леркой в бабушкину. Анна осталась в гостиной на диване. Мила с Цезариной устроились в мансарде. Но мне не спалось. Перевозбужденная произошедшим сегодня, я вертелась с бока на бок и не могла справиться со стойким послевкусием от разочарования, обиды и какой-то тревоги, которая вызывала дрожь во всем теле. Послевкусие это оскоминой застряло в горле. Першило, мешало свободно дышать.

Тринадцать лет назад

Целующиеся Еремеевна и Милон вызвали в зале небывалое оживление: крики, аплодисменты, даже свист. Суворовцы, возглавляемые курсантом Сергеем, вскочили со своих мест и загоготали, как стадо наглых, никого не боящихся боевых гусей.

– Дымова! – это кричит с первого ряда Зоя Львовна.

– Варя! – это окрик моего отца, пришедшего на спектакль с Ритой, Мышильдой, бабой Лизой и Михаилом Ароновичем.

Вот почему Дымова и Варя? Я что, одна целуюсь? Или это я начала? Оторвавшись друг от друга, мы тяжело дышим. Я испуганно обвожу глазами веселящийся зрительный зал и сцену. Наши одноклассники-артисты, выстроившиеся для поклона, молча смотрят на нас. Мальчишки усмехаются, девчонки хихикают. Лерка удивленная, с приподнятой вверх бровью, Сашка улыбающаяся. Да, пожалуй, это лучшая мизансцена нашего школьного спектакля. Такой реакции от зала не добился своей игрой даже Вовка-Митрофанушка, на каждом выходе срывающий продолжительные аплодисменты.

Вот только Зоя Львовна и другие учителя так не считают. Классная руководительница хмурится и жестами показывает нам, чтобы мы поклонились и ушли со сцены. Послушно поворачиваюсь и иду за кулисы. Максим нагоняет меня и решительно берет за руку. Так, держась друг за друга, мы и уходим в кабинет, в котором гримировались перед выходом на сцену.

Честно? Я ничего не соображаю от волнения и счастья, сумасшедшего, полного, делающего меня какой-то цельной, завершенной. Меня поцеловал Максим! В губы! А теперь не отпускает мою руку. Мы точно пара!

Мы первыми заходим в пустой кабинет и, не сговариваясь и не разжимая рук, встаем лицом к дверям. Ждем.

– Не бойся, – твердо говорит Максим. – Ничего нам не сделают.

– Я не боюсь, – шепчу в ответ. – А что нам могут сделать?

За дверью шум толпы. Но в кабинет почему-то никто не входит.

– Где все? – вдруг действительно испугавшись, спрашиваю я. Где те взрослые, которые должны нас как можно скорее отругать и наказать?

Дверь распахивается, заходит Вовка, плотно закрывая ее за собой. Медленно он поворачивается к нам.

– Вовка! – кидаюсь к нему, но почти отлетаю назад, спиной слегка ударившись о грудь Максима, который, не отпустив моей руки, дернул меня назад.

– Ты чего? – пытаюсь обернуться и посмотреть Максиму в лицо. – Это ж Вовка!

Максим ничего не отвечает. Вовка тоже молчит. Смотрит на Максима и держит спиной дверь.

– Где все? – еще раз спрашиваю я, еле соображая. Так естественно стоять, прижавшись к Максиму, хотя я это делаю первый раз в жизни.

– Сейчас будут, – сообщает Вовка, переведя взгляд с Максима на меня. – Наталья Сергеевна их задержала. И ребят, и взрослых. Там, возле сцены. Разговаривают.

То-то я удивляюсь, куда все подевались. Но радоваться рано: папа не остынет. Вся надежда на Риту и бабушку.

В дверь кто-то барабанит. Мы слышим голос Сашки:

– Ребята! Вы здесь?

Вовка запускает в кабинет Сашку, Лерку и Игоря.

– Ну вы отмочили! – насмешливо тянет Игорь.

– Вов! Ты как? – участливо спрашивает Лерка, заглядывая ему в лицо.

– А что случилось? – начинаю беспокоиться и я, обратив внимание на то, что Вовка необычно бледен. – Ты переволновался или заболел? Если переживаешь, то знай, ты был лучше всех! Играл гениально!

Вовка слабо улыбается мне и говорит, переведя взгляд на Максима:

– Устал как-то, даже не ожидал, что так устану.

– Да, дружище, много сил отдал ты русскому театру, – начал паясничать Игорь, приобняв Вовку за плечи.

Сашка с Леркой захихикали. Вовка еще раз улыбнулся, но едва заметно, словно все силы остались там, на сцене. Баба Лиза всегда говорила, что в театре служат самоотверженные люди.

– Служат! – торжественно отмечала она. – Актеры не работают, а именно служат. Это миссия, судьба, смысл жизни.

На одной из репетиций Сашка спросила Наталью Сергеевну, кто мы. Актеры или артисты? Наталья Сергеевна объяснила, что актер – профессия, слово "артист" употребляется в более широком значении. Артистом называют и цирковых, и музыкантов, и чтецов, и певцов. Существует и переносное, ироничное значение.

– Вот Вовка – настоящий артист больших и малых, – иронизировала учительница. – Все ипостаси в одном флаконе.

Мы хохотали, а Вовка отвешивал шутовской поклон и предлагал показать фокус.

– Тебе отдохнуть надо, – наконец оторвавшись от Максима, который перестал меня удерживать, сказала я другу, положив ладонь на его лоб. Прохладный.

В это время осторожно открылась дверь, деликатно скрипнув. Баба Лиза вошла и с легким беспокойством посмотрела на нас. Увидев меня, распахнула руки для объятья.

– Какие же вы молодцы! – искренне сказала она, обнимая меня и обращаясь ко всем. – Я получила такое удовольствие! Просто словами не передать!

Девчонки стали шумно благодарить мою бабушку, Игорь галантно поцеловал ей руку.

– Пора домой, папа ждет, – сказала мне баба Лиза.

– Провожу? – спросил Максим, но не у меня, а у бабушки. Та растерялась, увидев мои увеличившиеся от молчаливой мольбы глаза. – Ну, Варин отец хотел бы сам увезти ее домой, но я могу, конечно, поговорить с ним...

– Ба! – тяну я, складывая руки в молитвенном жесте.

– Так! – вмешивается энергичная Сашка. Похоже у нее одной остались силы, и это после исполнения главной роли! – Мальчики провожают меня и Лерку! Ее опять орангутанг караулит возле школы.

Орангутангом мы с прошлого года называли курсанта Сергея. Прошлой весной гуляли в зоопарке и, как всегда, час провели в обезьяннике. Сашка первой заметила, что молодой самец-орангутанг по имени Филипп смотрит на нас сквозь толстое стекло так, как Сергей смотрит на Леру: трогательно и дико одновременно.

– Девку спасать надо! – уверяла всех Сашка. – Он ее когда-нибудь утащит в джунгли, вот увидите.

Я попрощалась с ребятами, причем с Максимом удалось только обменяться взмахом руки, потому что в кабинет пришел хмурый отец, поздоровался со всеми и, кивнув нам с бабушкой, не оборачиваясь пошел к выходу.

Укладываясь спать в этот исторический, я бы даже сказала, эпохальный вечер, я решила, что Фонвизин – лучший писатель всех времен и народов, и пообещала ему повесить его портрет в своей комнате. Нет, два портрета.

Настоящее. Ночь с четверга на пятницу.

Сдавшись, устав бороться с дурными мыслями, я спустилась на первый этаж, чтобы попить теплого молока. На кухне я застала Мышильду, которая кормила котенка.

– Мяукал, есть просил, – объяснила сестра, нежно поглаживая малыша, робко лакающего разведенную смесь. – Да еще лекарство дать надо было. Правда, Зефирчик?

– Зефирчик? – переспросила я удивленно. – Он вообще-то Коко Шанель.

– Ага! – фыркнула Мышильда. – Самое мужское имя!

– А Зефирчик – верх брутальности!

– Очень подходит, посмотри! Он же черно-белый! – убеждала меня сестра.

– Домино, Инь-Янь, Эскимо, Зебра, – завалила я ее вариантами.

– Вовсе уж! – возмутилась Машка. – Хотя... Доминошка... Эскимошка...

– Не торопись, подумай, – примирительно предложила я. – Все-таки мне не безразлично, как будут звать моего котенка.

– Почему твоего? – вскинулась Мышильда. – Кирилл мне его подарил.

– А сначала мне, – терпеливо напомнила я. – Что за странная привычка передаривать котенка?

– Мне он сказал, что ты вряд ли станешь с ним возиться, – смущенно пробормотала сестра. – Он же у тебя чуть не умер...

– Да, – покраснев от стыда, призналась я. – Я перед ней... ним виновата. Не буду спорить, пусть будет твой. Справедливо. Ты всегда просила у родителей.

– Да, а они всегда мне не разрешали, – надула губки Машка. – Ни кошку, ни собаку, ни даже хомячка! Да что там! Рыбок не дали завести!

– Это огромная ответственность! Ты за собой-то ухаживать не можешь! – упрекнула я сестру стандартной фразой, впервые осознав по-настоящему, что взрослые были и в этом правы. – Это шанс попробовать. Не повторяй моих ошибок. Он живой.

– Конечно, живой! – засюсюкала Мышильда. – Наш красавчик! Доминошечка! Эскимошечка! Зефирчик! Что больше подходит?

– Ой, какая прелесть! – неожиданно и очень громко прозвучало в тишине большого старого дома. На кухне появились Мила и Цезарина. Обе в розовых пижамах. – Кто это?

– Это наш мальчик, пока без имени, – лаская котенка, промурлыкала Мышильда.

Цезарина, вырвавшись из рук хозяйки, дрожа от возбуждения и восторга, царапая ногтями пол, помчалась к котенку. Я сразу вспомнила выражение, которое любил повторять дядя Георгоша, фанатичный кошатник: «Сначала собака не любит кошку, а аргументы подыскивает потом». Испугалась, наперегонки с собакой бросилась к котенку. Машка успела поднять малыша на руки. Цеза залилась радостным и бодрым лаем, подпрыгивая, вставая на задние лапки.

– Не бойтесь! – закричала Мила, схватив свою любимицу и тоже поднимая на руки. – Моя принцесса – интеллигентнейшее существо! Она просто рада знакомству. Вы ее напугали!

Собака-интеллигентка, вырываясь из рук Милы, продолжала надрывно лаять, демонстрируя нам пролетарские наклонности.

– Вы больные?! – перекрывая собачий лай и кошачье мяуканье, прокричала появившаяся на кухне Сашка. – Три часа ночи!

– Тихо-тихо, – целуя Цезарину в носик, уговаривала Мила. – Нехорошие тети! Напугали мою девочку!

– Сейчас самая плохая тетя выбросит всех во двор! – мрачно пообещала Сашка, зевая и садясь за стол. – Только заснула. Всякая дрянь в голову лезла. Нет, надо было разбудить!

– Что-то опять случилось? – это разбуженные шумом и криками появились на кухне Лерка и Анна.

Распущенные густые темно-русые волосы Лерки были длиной ниже поясницы. Спросонья, в легкой шелковой голубой пижамке, она была похожа на Спящую красавицу, случайно разбуженную не по сценарию. Всегда поражалась тому, как Лерка прекрасно выглядит сразу после сна: нежно-свежая, трогательная, целомудренная какая-то. Эх, повезет же какому-то принцу!

Я же с утра, особенно если засиделась допоздна за книжкой, выгляжу, как измученный тяжелой и продолжительной болезнью человек. А уж если мы с подружками накануне чуть-чуть выпили, то пиши пропало: сначала нахожу на опухшем лице глаза, нос, рот и только потом узнаю себя в зеркале.

– Три часа ночи! – стонет Сашка. – Этот дом стал сумасшедшим!

– Вы знаете, девочки, мой покойный муж был полуночником. Часов до пяти утра работать мог, а к десяти уже на работе. Вот здоровья и не хватило, – сказала вдруг Анна, садясь за стол.

Мы расселись вокруг стола, словно собрались гадать или чаевничать.

– Сердце? – спросила Лерка.

– Ниже, – ответила, грустно усмехаясь, Анна. – Не выдержало, конечно, сердце. Но перестарался он другим органом. Ой, простите, Варя, так грубо прозвучало...

Наступило неловкое молчание, и все посмотрели на меня.

– Да перестаньте! – бодро попросила я. – Со мной все в порядке, я уже привыкла к мысли...

Я не смогла сформулировать эту самую мысль, к которой я привыкла, потому что и не привыкла еще вовсе.

– А вы знали, что он вам изменял? – спросила Сашка Анну.

– Знала, – просто ответила та, мягко улыбаясь. – К сожалению, наш брак с самого начала был... Как бы это сказать... Странным. Мы поженились, потому что так захотели его родители и потому что должна была родиться наша первая дочь. И в этой истории не было большой любви. Ее вообще не было. Я вот сорок лет прожила, а влюбленной ни дня не была. Трех дочерей почти вырастила, а бабочек в животе ни разу не почувствовала.

– Какие твои годы! – утешила ее Мила. – Хотя, конечно, печально все это. Но если про бабочек говорить, то у меня там целый сонм. Лезут из кокона, заразы, покоя не дают. Только если первый раз это были ночные красавицы, бархатные, крупные, то сейчас все больше капустницы.

Последний муж Милы, четвертый по счету, мажорный красавчик-журналист был на тридцать два года моложе ее.

– Зато твой тебе сразу наследство нехилое оставил! – констатировала Мила, обращаясь к Анне. – А я только к третьему коллекционеру бабочек смекнула, что старость обеспечивать в молодости надо.

– А как вы писать надумали? – спросила Сашка, прочитавшая ровно по одной книге моих авторов и наотрез отказавшаяся читать еще.

– Я сдуру, – засмеялась Анна. – Решила, что сказки, которые дочерям в молодости сочиняла, и другим интересными будут.

– А я первую книгу на спор написала, – оживилась Мила. – В баре с подругами поспорила, что напишу, издам, да еще на этом заработаю.

– А почему вы не пишете, Варя? – вдруг спросила меня Анна. – Мне кажется, у вас бы получилось.

– У меня? – удивилась и смутилась я. – Да что вы... Вряд ли.

– Точно! – загорелась идеей Сашка. – Руки и голову займешь, пока все разрешится. А там, может, и втянешься.

– Не хочу я никуда втягиваться, – возразила я ей и возмутилась. – Что вы мне все занятия придумываете? Я хочу жить как жила. Вот разведусь, работу найду, чтобы с девяти до шести. Человека хорошего встречу. Детей рожу.

Лица моих подруг вытянулись и окаменели. Даже Лерка была удивлена.

– Даже так? – недоверчиво спросила она. – Варь, а ты не перебираешь?

– Реально? Другой мужчина вместо Макса? – спросила Сашка с таким сомнением, словно я сообщила ей по секрету, что я ухожу в католический монастырь бенедиктинцев, причем мужской.

– А что? – стала храбриться я. – Не сошелся клином белый свет!

– Да ладно! – Сашка помотала головой так сильно, словно хотела выбросить из нее все ненужное. – Не верю!

– Не подначивай ее, – рассердилась Лерка.

– Я ее потрясти хочу! – заявила Сашка так убедительно, что я слегка отодвинулась вместе со стулом от стола и от нее.

– А что? – наклонив голову и внимательно меня рассматривая, словно видит впервые, спросила Мила. – Хотеть встретить еще одного мужчину и попытать с ним счастья – нормальное, здоровое желание современной женщины. Тем более, если речь идет о будущих детях. Я вот именно этот аспект гендерных отношений упустила. Муж молодой, а детей нет.

– Да она сама еще ребенок! – возмутилась Сашка. – И потом, кого еще ты в своей жизни так долго любила, как Макса? Чур, родня не в счет!

– Так долго – никого, – согласилась я, но не сдалась. – Михаил Аронович последние годы балуется легкой литературой. Гарики обожает. Ну, короткие стишки Игоря Губермана. Знаете, какой мне сейчас подойдет?

Душа у женщины легка

И вечно склонна к укоризне:

То нету в жизни мужика,

То есть мужик, но нету жизни.

Посмеялись перед сном – и хорошо. Завтра новый день жизни. Без него.

Глава 17. Настоящее. Пятница.

Навсегда ничего не бывает.

Л. Н. Толстой «Война и мир»

На собственном горбу и на чужом

я вынянчил понятие простое:

бессмысленно идти на танк с ножом,

но если очень хочется, то стоит.

Игорь Губерман

Я лежала на операционном столе. Горел яркий, нестерпимо яркий свет. Он слепил, и расплывчатые фигуры врачей, окруживших меня, казались безликими, лишенными ярких красок, почти черными. Один из них наклонился ко мне и произнес печально, с легким придыханием:

– Смотрите, у нее сердце голое!

Он поднял что-то вверх, осторожно держа в больших широких ладонях. Все склонились над тем, что он держал в руках.

– Действительно, голое, – стали повторять все, переглядываясь и перешептываясь.

С громким стуком распахнулась дверь, в операционную ворвался Вовка. В голубом халате хирурга, с марлевой повязкой на лице. Но я его сразу узнала. Он подбежал к черным людям и забрал из рук главного человека без лица то, что тот крепко держал. Подошел ко мне и, наклонившись, ласково прошептал:

– Варька, я его держу, не бойся.

– Почему они говорят, что оно голое? Как это голое? Я боюсь, Вовка!

– Ничего не бойся! – Вовка прижимается к моему лбу горячими губами. – Я помогу тебе. Мы справимся.

Снова хлопает дверь. Я вижу Максима. Он в том самом свадебном костюме с лиловым галстуком. Бледный, щеки горят каким-то лихорадочным румянцем:

– Отдай! – резко и решительно требует Максим у Вовки.

Вовка застывает, не двигается. Максим протягивает ему свою ладонь и твердо повторяет:

– Отдай!

Лицо моего лучшего друга искажает мучительно болезненная гримаса, и он отрицательно качает головой.

– Прошу тебя, Вовка! – начинаю я умолять, хватаясь за него, пытаясь дотянуться до его рук.

– Оно голое, Варюха-Горюха! Его согреть надо! – сопротивляется Вовка. – На это время понадобится. Долгое время. Потерпи, родная.

– Отдай. Мне. Ее. Сердце, – чеканит Максим.

– Оно остановится! – в отчаянии кричит Вовка, и окружающие его черные люди начинают энергично кивать головами, подтверждая сказанное.

– Пусть, – шепчу я. – Пусть остановится. Отдай ему.

– Не могу, Варька, не могу, – упирается Вовка. – Отдам – и тебя будет не спасти.

– Пусть! – я начинаю злиться, теряя от этого последние силы.

– Я ударю тебя! – спокойно, холодно говорит мой муж Вовке. – Если не отдашь, ударю!

– Давай! – так же спокойно соглашается Вовка. – Бей!

Я рывком встаю и забираю из Вовкиных рук свое сердце. Оно совсем маленькое, похожее на серенького воробышка, мелко и часто бьется. Стук этот отражается от стен операционной и фонит так, что закладывает уши. Я перекладываю свое сердце из своих рук в руки Максима. Оно замирает и перестает биться.

– Варя! – надрывно кричит Вовка. – Варя!

Максим подносит мое сердце к своему лицу и начинает согревать своим дыханием. Раз, два... Секунды ползут, стекая с операционного стола на плиточный мозаичный пол. Максим встречается со мной взглядом. На его усталом лице появляется нежная улыбка. Он опускает руки и показывает мне мое сердце: оно нежно-розовое, теперь похожее на большую морскую раковину причудливой формы. Бьется спокойно и ровно.

– Я оставлю его у себя, – говорит мне Максим, складывая мое сердце за лацкан дорогого серого пиджака.

Мне легко, свободно, радостно. Я киваю и тянусь к нему. Максим берет меня на руки и несет из операционной. И я чувствую, как в его груди бьются два сердца. Не одновременно, а как бы вдогонку. Крупными ударами – его, мелкими – мое. И это успокаивает и усыпляет, как звук камертона. Наконец, два сердца начинают биться в унисон.

Максим несет и несет меня по длинному, чистому, ярко освещенному коридору все дальше и дальше. Теперь яркость света не раздражает, а поднимает настроение.

– Я люблю тебя, – говорю я Максиму, встречаясь взглядом с его родными голубыми глазами.

– Нет, это я тебя люблю, – отвечает он совершенно серьезно, крепче прижимая меня к себе.

– Нет – я, – продолжаю я знакомую игру.

– Чем докажешь? – щурится он строго.

– Могу поцеловать!

– Ну, это и я могу, – равнодушно отвечает он, а глаза смеются.

– Но я целуюсь лучше! – рекламирую я себя.

– Проверим? – грозно говорит Максим и ставит меня на ноги.

– Уже проверяем, – шепчу я, притягивая к себе его голову.

Стук сдавленных нашими телами сердец теперь глухой, едва ощутимый.

– Хочешь, я остановлю наши сердца, а потом запущу? – спрашивает Максим.

Резко сажусь на постели. Сон. Глупый сон. Кладу левую ладонь на сердце. Бьется часто, словно я только что пробежала стометровку. Все! Хватит! Вот до чего доводят растравляющие душу воспоминания... Надо же... Голое сердце.

За завтраком я сообщаю своим дачным гостям, что собираюсь в город.

– Мне надо к Михаилу Ароновичу и еще к одному человеку, – твердо говорю я и смело добавляю. – Дел в городе много.

– Помощь нужна? – с наслаждением вдыхая аромат свежесваренного Сашкой кофе, спрашивает Лерка.

– Нет, – я решительна, бодра, бескомпромиссна. При свете дня все надуманное начинает приобретать оптимистические черты, пропитываться надеждами.

Михаил Аронович аж светится от счастья, кудахчет вокруг меня, наливая чай и раскладывая по хрустальным розеточкам густое темное вишневое варенье.

– Осмелюсь спросить, Варвара Михайловна, выполнили ли вы мою просьбу? – деликатно спрашивает старик.

– Да, – честно говорю я. – Я даже старалась.

– Спасибо, верю-верю, – кивает врач и довольно улыбается.

– Готова ко второму конверту! – докладываю я Михаилу Ароновичу, с трудом допивая третью чашку чая и чувствуя себя беременной мышью.

– Вот и чудненько, просто превосходно! – потирает руки в предвкушении старый друг. – Всенепременно! Но сначала полюбуйтесь на мою новинку. На столе передо мной появляется новая фарфоровая фигурка.

– Ломоносовский фарфоровый завод, – докладывает Михаил Аронович. – Школьница.

Милая девочка в коричневом форменном платье и белом фартуке с портфелем в руках. Русые косы собраны в баранки и схвачены красными ленточками.

– Прелесть! – искренне говорю я и достаю подаренную девчонками коробку в горошек. – А у меня какой сюрприз!

Михаил Аронович ошалевшим взглядом смотрит то на меня, то на "Влюбленную пару".

– Немецкий. Начало девятнадцатого века, – гордо говорю я и мягко добавляю. – Возьмете меня в свою компанию вторым коллекционером?

На глазах старика появляются слезы, которые мгновенно вызывают першение в моем горле.

– Лизонька была бы счастлива, – шепчет он. – Почту за честь!

Чтобы не расплакаться, в который раз ощутив горечь страшной для нас двоих потери, весело добавляю:

– Подопытная готова к продолжению эксперимента!

– Ну что вы, Варенька! – сопротивляется старик. – Никаких экспериментов. Это называется терапия.

– Давайте вашу терапию, – шмыгаю я носом.

Вот в моих руках второй конверт.

– Ваш совет не помог. Чем чаще и больше я вспоминала, тем обиднее мне было. Я хочу вычеркнуть его из своей жизни, своих воспоминаний и своих снов. Я боюсь возненавидеть, – констатирую я. – Можно открывать?

Михаил Аронович смотрит на меня потрясенно, как будто не верит своим ушам, растерянно кивает.

Еще один пожелтевший от времени листок с каллиграфически, идеально написанными словами: "Печаль превратилась в злость. Любовь становится ненавистью".

– И что не так? – спрашиваю, сама потрясенная полным совпадением. – Разве я сказала только что не об этом? Вы опять выиграли.

– Бог с ним... с выигрышем, – бормочет по-прежнему удивленный старик. – Я был уверен... Вы за эти дни разве не виделись с Максимом?

– Виделись, – неинтеллигентно плюхаюсь на диван. – Это только раздражает.

– Поговорили? – с надеждой в голосе спрашивает Михаил Аронович.

– Вряд ли это можно назвать разговором, скорее так, последние реплики в этом спектакле. Хотя последние будут не в этих декорациях, – тут же поправляю я себя.

Даже боюсь уходить в свою квартиру, таким удрученным и подавленным выглядит Михаил Аронович. Но надо действовать!

Свекор дважды не берет трубку. Успеваю принять душ, выпить кофе и даже почитать Франсуазу Саган. "Хорошо чувствуешь себя в своей шкуре, пока есть человек, который эту шкуру гладит, согревает её своим теплом".

Бабушка! Как мне тебя не хватает... Твоей мудрости и строгости, твоей защиты. Шкурка твоей Варьки облезла. Линяю, наверное. Это слазит с меня глянец любви. Нарастет ли новая кожа? Я сейчас как голая. И сердцем голая, и душой.

– Варенька! Извини. Был занят, – четко, по-деловому докладывает Константин Витальевич. – Чем могу помочь?

– Можете, – осторожно говорю я. – Но это не телефонный разговор.

– Понимаю, – свекор переходит на шепот. – И это, наверное, секрет?

– Нет, – гордо отвечаю я. – Не секрет, но встретиться я хочу только с вами.

Мужчина кашляет и еще тише говорит:

– Конечно, как скажешь.

Взяв себе два часа на подготовку и дорогу, я пошла выбирать одежду. Надо придумать образ! Так всегда говорит Лерка.

Брошенная жена? Еще не бросил. Это я его бросаю.

Обманутая дурочка? Это да. Но обидно.

Уверенная в себе сильная личность? Перебор. Это Сашкино амплуа.

А если так? Слегка ветреная (нотка романтики!), немножко огорченная (кто ж поверит, что нет?), чуть-чуть обиженная (ну как чуть-чуть!), малость придурковатая (лезу на рожон!).

Для миссии подойдет шелковый брючный костюм оливкового цвета. Правда, когда мы его с Леркой мне покупали, я искренне назвала его болотным. Еще глумилась над цветом своих глаз. Все их называют карими, но на самом деле они странного, зелено-карего оттенка.

Теперь туфли. Не умею и не люблю ходить на каблуках. Но сегодня, чтобы держать себя в руках в прямом и переносном смысле, сознательно выбираю высокий каблук. Это поможет не сутулиться и не втягивать голову в плечи.

В офис отца и сына Быстровых приезжаю ровно в три часа дня. Я редко здесь бывала, но хорошо помню, как мне нравились и дизайн, и запах офиса. Здесь всегда пахло теплой бумагой, именно теплой, и туалетной водой моего мужа. Святая троица. Кардамон. Имбирь. Можжевельник.

Знакомое до боли сочетание запахов не ощущаю. К запаху добротной мебели и бумаги примешиваются ароматы бергамота и сандала. В приемную выходит Константин Витальевич. Он сих пор производит впечатление. Помню в детстве мы с Сашкой и Леркой любовались им, когда он приходил в школу.

– Вот за какого мужика выходить надо, девочки! – поучала нас Сашка. – Лев, а не мужик! Порода на лице написана. Макс такой же будет со временем.

И я начинала переживать, что кому-нибудь это тоже может прийти в голову – выбрать моего Максима.

– Варя! Рад тебя видеть! Прекрасно выглядишь!– искренне говорит свекор, слегка меня приобнимая. – Проходи в кабинет. Чай? Кофе?

– Горячей воды, если можно, – прошу я. Отчего-то першит в горле и холодно. Странно, чудесный августовский день. Теплый, солнечный.

– Конечно, – удивившись, отвечает свекор.

И вот мы сидим в кабинете на черном кожаном диване у окна. Черный стеклянный овальный столик у наших ног смотрит на нас внимательно двумя белоснежными чашками, подмигивает: в моей чашке кипяток, у Константина Витальевича кофе. Делаю первый острожный глоток и произношу первое осторожное предложение:

– Хочу нанять вас адвокатом на бракоразводный процесс.

Адвокатская невозмутимость, генетическая черта мужчин Быстровых, изменяет моему дорогому родственнику. Он смотрит на меня так, словно я только что созналась ему в тройном убийстве невинных старушек с особой жестокостью.

– Даже так, – медленно тянет он, поправляя галстук. – Так далеко зашло?

– Вы, видимо, в курсе? – спрашиваю я, сделав еще один глоток кипятка и чувствуя, как согревается горло.

– Развода? – поражается он. – Господи, конечно, нет!

– Но не удивились, – констатирую я, слегка прищуриваясь, вглядываюсь в породистые черты лица.

– Варя! Этого не может быть! Что за глупости? – приходит в себя Константин Витальевич.

– Не может быть чего? – отвечаю вопросом на вопрос. – Развода или причины для него?

– Ни того, ни другого! – резко говорит свекор. – Вы разговаривали? Он тебя обидел?

Вот никто не верит, что Максим меня обидел! Я бы раньше тоже не поверила. А теперь сама себе удивляюсь.

– В другом порядке: сначала обидел, потом разговаривали. Развод он добровольно не дает, – сообщаю я своему будущему адвокату. – Будем судиться.

Константин Витальевич меняется в лице и начинает пристально вглядываться в мое:

– Не может быть, чтобы Максим не смог тебя убедить, остановить...

– Почему? – горько усмехаюсь я. – Не смог.

На столе звонит телефон. Долго. Словно очнувшись, свекор встает и берет трубку.

– Да. Добрый день, милая, – не очень добрым тоном говорит он. – Пока занят с клиентом, прости, пожалуйста, перезвоню.

Так. Клиентом. Похоже договорились. Константин Витальевич кладет трубку и обращается ко мне:

– Варя! Не делай этого. Это не принесет никому из вас счастья.

– Я не присяжные, Константин Витальевич, – устало говорю я. – Не надо меня убеждать. Я все решила.

– Решать должны двое, – передо мной опытный адвокат, мгновенно собравшийся и готовый к работе. Только защищает он не меня.

– Да-да, нет-нет! – поднимаюсь я с дивана.

– Почему я? – вдруг спрашивает Константин Витальевич. – Это же нелогично. Совершенно. Ты должна понимать, что я его отец. Как и твой, по логике. А наша мама? Что я ей скажу? Да она меня уничтожит и пепел по ветру развеет! Почему я?

– Во-первых, у меня только два хорошо знакомых адвоката, – начинаю загибать пальцы левой руки. – Во-вторых, это было бы справедливо. Помните, вы обещали мне скидку?

Тринадцать лет назад

Меня никак не наказали. Совсем. И правильно! А за что? Вот не за что! Ни папа, ни Рита на следующий день даже не обмолвились о поцелуе. Наверное, им бабушка запретила.

Утром встретилась у ворот школы с Максимом и его отцом. Потрясающий образец мужского обаяния протянул мне руку и сказал приветливо:

– Давай знакомиться поближе, воробышек Варвара! Константин Витальевич. Если что – адвокат. Обращайся.

– Вы дорогой адвокат, – смутилась я, робея смотреть на Максима и уставившись на его отца.

– Договоримся. Скидку сделаю, – рассмеялся мужчина Сашкиной мечты.

В школе я стала знаменитостью. Слышали, как говорят о некоторых медийных лицах? На утро он проснулся знаменитым! Это и обо мне.

Женская половина старшеклассников смотрела на меня, кто с восторгом, кто с завистью. Мужская следила пристально, словно сверяясь со своими впечатлениями: что такого разглядел во мне Максим, чего они не разглядели?

Попало нам от Зои Львовны. В общем-то спокойная и уравновешенная пожилая женщина почему-то разнервничалась и начала нас упрекать:

– Никогда бы не подумала, что вы так меня подведете!

– Как именно мы вас подвели? – поинтересовался Максим, сцепляясь со мной мизинцем.

– Ну если так хочется, – не унималась Зоя Львовна. – Зачем на сцене?

– Хочется чего? – уточнил Максим.

Я еле сдержала выползающую на лицо улыбку. Нет, Максиму на юридический надо, не на исторический.

– Сами понимаете, – покраснела учительница. – В конце концов, это некрасиво!

– Некрасиво что? – продолжал спрашивать Максим.

– Не паясничай, Быстров! – рассердилась Зоя Львовна. – Не ожидала от вас обоих!

– Мы больше не будем, – примирительно сказала я и добавила из духа противоречия. – На сцене точно не будем.

– Дымова, ты хамишь? – поразилась Зоя Львовна, он неожиданности открыв рот. – Я думала, что ты хорошая, светлая девочка. Устроить такое публично! И как совести хватило?

Никогда не понимала связи совести с двойками, опозданиями и вот теперь с поцелуями...

– Извините нас с Дымовой, – потянув меня за руку и направляясь к выходу из кабинета истории, сказал Максим.