Текст книги "Мурманский сундук.Том 2"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 41 страниц)

– Вот спасибо тебе, хлопчик, – сказала женщина. На её голове был тёплый пуховой платок, на ногах валенки с галошами. – Не знаю, что бы без тебя делала. Хоть караул кричи!

Она пыталась получше разглядеть Сашу, пытливо всматриваясь в его лицо.

Увидев, что рядом с женщиной стоит ещё пустое ведро, он принялся выкачивать и второе.

– Ты чей – спросила она. – Родственник бабки Евдокии? Ты из её дома вышел?

– Из её. Но я не родственник.

Он рассказал, как они познакомились с бабкой.

– Вот оно что, – протянула женщина. Она, казалось, не собиралась уходить домой, хотя оба ведра были полными. – А я, считай, их соседка, вон в том проулке живу.

Она опёрлась на верею колодца.

– Всю их жизнь знаю. И Веруньку, и всех, всех… Отец девочки давно уехал куда-то и там сгинул.

– Он что их бросил?

– Кто знает? Получается, что бросил. Ольга, мать девочки, в девках красивая была, а какой работницей слыла! Позавидуешь. На ткацкой фабрике её портрет всегда висел на Доске почета. Такая была, стало быть, знатная ткачиха. Норму перевыполняла, да что говорить – многостаночницей была. Разные собрания, совещания, обмен опытом… Не совладала с зелёным змеем. С него всё и приключилось. Загуляла она. Компании, вечеринки, рестораны, разные другие сборища, привыкла, ударилась в веселье.

Дочке-то годик был, наверное, может, два, махонькая ещё была, вот здесь в песочке ковырялась с лопаточкой, хорошенькая такая девочка, ласковая. Бывало, подойдёшь, спросишь, как её зовут. Она поднимет глазёнки голубые и скажет: «Вела»…

Муж Ольгин узнал её похождения, разругался, говорит: бросай свои вечеринки, живи, как люди, иначе, говорит, брошу тебя, уйду, жить с тобой, такой подлюкой не хочу. Она немного присмирела, а потом продолжала крутить и выпивать. Ох, уж эта выпивка, сколько рюмка водки сгубила хороших людей. У нас в слободе жил один… работал большим начальником, а на грудь принимал изрядно, тоже пропал, скатился до рядовых, а потом жизнь кончил нехорошо.

Женщина замолчала, вытерла губы рукой.

– Ну, муж Ольгин, кому такая жизнь понравится, собрал свои манатки и укатил, куда укатил, Бог знает. Сначала алименты на дочку присылал, а потом бумага пришла, что, значит, умер он или ещё что. Ну, вобщем похоронили его. Так Вера и стала сиротой. А Ольга ещё сильнее вдарилась в выпивку, с одним пожила, с другим, с работы скатилась. А теперь совсем запойная стала. Все мужики у нее паслись….

– А где ж теперь она работает?

– Да где! На производстве такую пьяницу держать не будут. Работала, где придётся. В магазине уборщицей, дворничихой… Ей ведь деньги не плати, дай только выпить. Когда запивает, на работу по два-три дня не выходит, а то и больше. Вот такие, сынок, дела…

Женщина взялась за ведра.

– Девочка, конечно, предоставлена самой себе. Бабка – та старая. За ней самой пригляд нужен. И с дочерью тоже мучается… Горе одно…

– И никто не может помочь?

– Не знаю. Писали жители, и милиция не раз приходила. С месяц назад приходила женщина какая-то молодая, говорили из района, всё спрашивала соседей, как и что… А разве с Ольгой теперь сладишь! Мужичка прямо стала. Лицо красное, глаза навыкате, голос, как труба иерехонская… Она забьёт в два счета. Ей пса цепного надо, чтобы сладить. Но та женщина, видно, не зря приходила. Вызывали Ольгу в район. Но мало, видать, на неё подействовало. Также продолжала пить. Сейчас уехала куда-то. Дочку матери оставила. Воспитывай, мать!.. Нуф, пойду, – спохватилась вдруг женщина. – Совсем заболталась. Мне еще скотину кормить, поросёнка… Спасибо тебе, хлопчик.

Она подняла вёдра и, стараясь не расплескать воду, спустилась в овражек и завернула за угол ограды.

Саша выкачал воды и принёс в дом, поставил в террасе на лавку.

– Спасибо тебе, сынок, – сказала бабка Евдокия. – Вот уж спасибо.

Ермил сидел за столом рядом с Верой и что-то рисовал на листе бумаги.

– Вот это дом твой, – говорил он, – а это сирень, цветы, а это дорожка, по которой ты ходишь в школу, давай школу ещё нарисую…

– Папка, – сказала Вера, рукой обняв его за шею, – нарисуй мне птицу?

– Я птиц плохо рисую. Зачем тебе птица? Давай другое нарисую.

– Нет, нарисуй мне птицу, с большими крыльями. Пусть, какая получится. На тебе листок, на новом нарисуй?

Ермил ощущал на своей щеке горячее дыхание девочки и тепло её руки на плече.

– А ты любишь птиц? – спросил он, думая о другом.

– Люблю.

– А каких ты больше любишь?

– Всех люблю. А больше журавлей.

– Ты их видала?

– Журавушек? Видала. Бабушка о них мне рассказывала сказки, правда, баба? Они всегда осенью пролетают над нашим домом. Я всегда бегу к окну посмотреть, как они летят.

– А почему ты их любишь больше остальных?

– Не знаю. Наверно, потому, что у них есть дом. Они всегда летят домой. Все вместе и никого не бросают… Рисуй, рисуй! У тебя получается. А говорил, не умеешь. Я видала журавлей на картинке. Похожи очень.

Ермил выводил мягким карандашом линию крыла, рука его дрожала, и черточки получались волнистые.

Вера захлопала от восторга в ладоши:

– Получается, получается! – радостно закричала она. – У тебя получилось, папка!

Бабка Евдокия сидела тихо на своем стуле и вытирала глаза концом платка. Глаза были мокрые и морщины лучиками собрались у глаз, а рука с блестевшей тонкой кожей и синими венами дрожала на тёмном в мелкий цветочек платье.

– Готов твой журавль, – сказал Ермил, отдавая Вере бумагу.

– Я завтра в школе его покажу, – сказала Вера, беря рисунок. – Можно?

– Покажи. Он немного нескладный.

– Складный. Мне такого никто не рисовал.

– Я тебе ещё нарисую, – сказал Ермил. – А теперь нам с Сашей надо идти. Уже темнеет.

– Так чайку и не попили, – вздохнула бабка Евдокия и покачала головой. – Вы не обессудьте!

– В следующий раз, бабушка, обязательно попьём, – поообещал Ермил.

– Вы приходите, – обратилась она к Ермилу. – Верочка очень вас любит. Вы такой добрый….

Вера загрустила немного, видя, как штамповщики, прощаются с бабушкой, но протянула Ермилу и Саше руку, прощаясь, и сказала:

– Буду уроки делать… А птицу я завтра отнесу в школу…

Дорогой Саша рассказал Ермилу о том, что ему поведала женщина на колодце.

– Бабушка мне тоже кое-что рассказала об их житье-бытье, – ответил Ермил. – Но она не падает духом. Оптимистично так закончила: «В каждом дому по кому».

Он шёл ссутулившись и напоминал большую птицу. Это впечатление дополняли полы кашемирового плаща, развевавшиеся от ветра. Он перестал отвечать на вопросы Саши, думая о своём. Саша перестал его расспрашивать и тоже шёл молча, глядя как на востоке небо заволакивается темнотой, а на западе ярко-багровая полоса охватывала горизонт и ширилась, раздвигалась, и облака становились почти прозрачные. «К морозу», – подумал Саша.

17.

Прошла неделя или чуть больше. Скоро должен был быть праздник – годовщина Великого Октября. В один из последних дней октября было воскресенье, и как раз так получилось, что у Лыткарина был выходной. Недавно он встретил Валю и предложил ей сходить на танцы.

Она согласилась.

– Где тебя ждать? – спросил Саша.

– На танцах увидимся, – ответила девушка. – Я с подругой приду. Встретимся.

– Хорошо. Я приду. А ты точно придёшь? – он взглянул в глаза Вали.

– Обязательно приду, – улыбнулась Валя и глаза её залучились.

Вечером в воскресенье Саша стал собираться на танцы. Надел белую рубашку, недавно купленный тёмный костюм, хотел нацепить галстук, но раздумал: и так сойдёт. К галстукам он не привык, хотя считал, что с ним человек выглядит наряднее. Надел венгерские коричневые ботинки на толстой подошве.

Идти надо было почти через весь городок тем же путём, каким ходил на работу. Дело в том, что по воскресеньям танцы были в клубе сельхозтехникума, который располагался в бывшем игуменском корпусе монастыря, недалеко от собора, в котором была штамповка.

Дорогой он встретил старого приятеля Алика, с которым учился все десять лет и дружил с девятого класса.

– На танцы? – спросил его Алик.

– Ага, – ответил Саша. – А ты?

– Я тоже. Шёл к тебе… Давно тебя не видал.

– С месяц не виделись, – улыбнулся Лыткарин. – Я слышал от девчонок, что ты устроился токарем на завод.

– Учеником пока.

Они пошли к бывшему монастырю. Танцы начинались в семь. На улице было уже темно, слегка подмораживало. Идти было легко, дышалось свободно.

Подъезд клуба был освещён. На высоком крыльце с круглыми колоннами толпился народ – парни и девушки. Окна были ярко освещены, но музыки не было слышно.

– Ещё рано, – сказал Алик, взглянув на часы. – Двадцать минут в запасе.

Билеты уже продавали. Саша поискал в толпе Валю, но не увидел её вязаной белой шапочки.

– Кого ищешь? – спросил Алик, проследив за взглядом приятеля.

– Девушку одну, – ответил Саша.

– Хорошую?

– С плохими не дружим.

Алик сказал, что надо купить билеты, а девушка, если обещала, придёт. Так они и сделали. Купили билеты и прошли в фойе, чтобы раздеться. А любители танцев всё прибывали, и скоро яблоку негде было упасть от обилия посетителей.

Раздумывая, проходить или не проходить в зал, где уже налаживали музыку, и, всматриваясь в прибывающих девушек, Саша не заметил, как подошла Валя. Она коснулась его плеча. Он оглянулся.

– А я тебя давно жду, – обрадованно сказал Лыткарин.

– Познакомься, – сказала Валя, представляя Саше подругу, высокую стройную девушку с чёрными бровями и глазами.

– Зина, – протянула узкую руку подруга.

– А это мой одноклассник Алик, – в свою очередь сказал Саша, подталкивая к девушкам смущённого Алика.

Они помогли девушкам раздеться и прошли в зал. Саша взял Валю за руку, и они стали пробираться среди юношей и девушек, ища место, где можно было бы стоять не толкаясь. На сцене самодеятельный квинтет разбирал инструменты. Раздалась музыка. Зал ожил.

Саша пригласил Валю, и они стали танцевать. Валя танцевала хорошо, а Саша смущался, что танцует плохо и спрашивал:

– Тебе удобно со мной танцевать. Я как медведь…

– Да что ты! – восклицала Валя улыбаясь. – Вполне прилично танцуешь

Её слегка подкрашенные губы были совсем близко от его губ, и душистые волосы касались его щеки. Они танцевали, говорили о каких-то пустяках, о не значащем, Саша сжимал её ладошку в своей руке и чувствовал, какая она тёплая.

– Пойдём, выйдем в фойе, – предложила она, когда они танцевали третий танец. – Здесь душно.

– Конечно, выйдем, – согласился Саша и повёл подругу в фойе.

Там он сели на обшитые дерматином скрипучие кресла и несколько минут сидели, ничего не говоря, наслаждаясь свежим воздухом.

Потом Валя спросила:

– Что нового на работе?

– Новость одна: Мишка Никоноров на больничном, с ногой. Брали обязательства перекрыть план к празднику, а теперь не знаем, получится ли.

– А девочка та, как живёт, её Верой, кажется, зовут?

– Верой, – ответил Лыткарин. – Мы были у неё недавно. Ермил с ней очень подружился. Вера его зовёт папкой. Он ей разных птиц рисует.

– Ермил, наверное, хороший человек?

– Хороший, не то слово. Судьба у него нескладная только. На днях он узнал, что мать Верочки лишили родительских прав, теперь Верочку отправят в детский дом. Ермил переживает. Он так привязался к ней.

– А бабушка одна останется?

– Наверное. У неё и родственников никаких нет.

В фойе вышли Алик и Зина. Алик отдувался, лицо было красным.

– Вот духотища, – проговорил он, махая перед лицом рукой. – Вентиляции нет…

В фойе появился Вася Казанкин. Увидев Лыткарина, раскрыл до ушей рот, и устремился к нему.

– Привет, Лыткарин! – издалека крикнул он.

Подойдя ближе, поздоровался с Валей, кивнул головой Зине и Алику, поняв, что это одна компания.

– А я тебя ищу, – обратился он к Саше. – Словно чувствовал, что ты на танцах.

– Что-нибудь случилось?

– Да вроде бы особого… Я к Ермилу заходил. Полина Андреевна сказала, что он ушёл к Вере. Бабушка у неё заболела, пошёл узнать, может, нуждается в чём.

– Наверное, она заболела из-за того, что мать Веры лишили родительских прав.

– Ты знаешь уже? – удивился Казанкин. – А я только сегодня узнал от Полины Андреевны. Ей Ермил сказал, что мать совсем не переживала на суде и сказала, что государство у нас доброе и может детей воспитать не хуже родителей. В детдоме Верочке будет хорошо, о ней будут заботиться. А она, мать ещё молодая и ей тоже пожить хочется в своё удовольствие.

– Пьяная была на суде?

– Говорят, язык заплетался.

– Значит, теперь девочку отдадут в детский дом, – проговорила Валя.

– Решил так суд, – ответил Казанкин. – А мне её жалко. Помнишь, Саша, как мы её нашли? Вот ведь случай… Муана Лоа. А она смелая девочка – не побоялась одна сидеть в темноте.

Казанкин расстегнул новое пальто, показывая недорогой костюм, белую рубашку. Его черномазая образина сияла радостью.

– Вы ещё долго будете на танцульках? – спросил он у Лыткарина.

– Долго? – спросил в свою очередь Саша Валю.

– Давай ещё один танец станцуем и пойдём, – предложила она. – Ты меня проводишь?

– Что за вопрос? – удивился Лыткарин.

Казанкин стал прощаться.

– Я так пришёл – думал тебя увидеть, – говорил он Саше, когда тот одевался. – Дома скучно показалось, читать неохота. Скорее бы в армию. Перемена места жительства – великая вещь, – изрёк он. – Когда в Истре жил – надоело, приехал сюда – надоело. Может, и везде надоедать будет? – обратился он к Вале.

– Если рядом будут хорошие друзья, не надоест, – убежденно ответила Валя.

18.

Пришёл декабрь. Отпраздновали день Конституции, проводили старый год, встретили новый. Погода установилась морозная, ясная. Снегу выпало много, ребятишки катались на лыжах, и горка на другой стороне реки звенела от ребячьих голосов, и снег искрился под лучами ослепительно белого солнца.

В штамповке работать стало легко. Окна закрыли, оставив в углу небольшую щель для притока свежего воздуха. Её иногда прикрывал Сеня Дудкин, сидевший рядом. Он был потешный малый, совсем незлобивый, но за себя постоять мог.

Саша помнил, как однажды во время перерыва на ужин, он заснул, пригревшись в боковом приделе на листе фанеры. Никоноров Мишка, не пропускавший ни одного случая, чтобы не потешиться над кем-либо и не превратить заурядный случай в смешной, в оголовке печи достал сажи и разрисовал спящему Сене лицо.

Когда Сеня продрал глаза, сел за станок, громко зевая, и бригада увидела во всем великолепии его курносое лицо, разрисованное индейскими знаками, гоготу не было границ. Сенька понял, что смеются над ним, но не сообразил над чем именно. Только тогда, когда он, проштамповав минут десять, появился перед водопроводным краном и в зеркале увидел лицо понял, над чем потешались штамповщики.

Ни слова не говоря, он подошёл к Мишке, вытащил его сухое тело за шиворот из-за станка и вынес в коридор.

– Ты? – спросил он у Никонорова.

– Сеня, ты чего? – дрыгал над полом Мишка ногами, стараясь освободиться из геркулесова зажима Дудкина. – Чего я?… я? Не надо, Сеня!

– Признавайся – ты?

Мишкина шея от туго схваченного воротника стала красной.

– Ну, я, отпусти… задыхаюсь…

– Хорошо, что признался, – отпустил его Сеня.

– А если бы не признался? – пришёл в себя Мишка и отряхивался, как мокрая курица. – Что бы было?

– А вот что? И Сеня занёс мощную длань над Мишкиной головой

– Ладно, ладно, – подставил руку Мишка. – Раскипятился. Уж и пошутить нельзя.

Мишка потрогал лицо, словно оно тоже было в переделке, открыл кран и попил воды. Сенька подошёл к нему:

– Да ты не злись, Миша. Я тоже так. Я не в обиде.

Работал Дудкин хорошо, прилежно. Даже тогда, когда другие перекуривали, спасаясь от несусветной жары, он частенько оставался за станком.

Однажды прибежал взъерошенный Колосов.

– Сынки, – с ходу возбуждённо начал он, ворвавшись в штамповку. – Кто дежурный?

– Я, – ответил Новоиерусалимский, вскидывая от станка чумазое лицо.

– Сынок, давай марафет наведём. Чтобы здесь было всё, как положено. Уберите ящики с бусами. Что они проход загромождают… Вообще, вообще порядок…

– Что случилось? – спросил Фунтиков, прерывая работу и смазывая иголку маслом.

– Позвонили из редакции, корреспондент едет, о вашей бригаде писать будет и сфотографирует передовика.

– Обо всей бригаде? – поинтересовался Мишка.

– Может, и обо всей. Потом договоримся. На всякий случай умойтесь. А то рожи испугаешься, если встретишь, где ненароком.

– Так уж и рожи, – пробормотал Мишка. – Рожи как рожи. Поштампуй в такой жарище…

Он вышел из-за станк, подошёл к зеркалу, скривил физиономию:

– Нормальная морда лица…

Фотокорреспондент приехал только на другой день. Он появился в штамповке с Колосовым и сразу заслонил глаза от яркого пламени, бившего из печурок печи.

– У вас всегда такая жара? – спросил он.

– Почему, – ответил Мишка, оттаскивая от тела рубашку и подставляя грудь под струю воздуха. – Сейчас субтропики. Жара бывает летом.

Подошёл начальник цеха Родичкин. Тоже прижмурился от яркого огня. Был он небольшого роста, и, видимо, белое пламя било ему прямо по глазам.

– На сегодняшний день это лучшая наша бригада, – сказал он, обводя рукой всех штамповщиков. – Бригадир Фунтиков, наша гордость, старый штамповщик, наставник молодых. Все ребята план выполняют на сто двадцать – сто сорок процентов…

– Всегда такая высокая производительность труда? – осведомился фотокор.

– Да нет. Работа у нас незавидная, – продолжал Родичкин, – не всякий пойдёт сюда. Раньше шла разная шваль, заваль – пьяницы, лодыри. А теперь бригада подобралась отличная. Нам бы ещё такую бригаду, и жили бы мы хорошо. Ребята в основе молодые: Сеня Дудкин ослужил в армии, Лыткарин и Казанкин ждут своей очереди. Опытные штамповщики: Ермил Прошин, великолепный мастер своего дела, Михаил Никоноров, Мячик – все хорошие. Сейчас борются за звание бригады коммунистического труда.

– Я за этим сюда и приехал, – сказал фотокор. – В районе трикотажная фабрика первая откликнулась на этот почин, потом сообщили, что и вы поддержали…

– Поддержали, поддержали, – откликнулся мастер, стоявший за Родичкиным. – Комсомольцы выступили застрельщиками. Можете посмотреть наши соцобязательства – они висят в красном уголке.

– Сначала сфотографирую бригаду, – сказал фотограф. – Надо встать вместе… Здесь тесновато, пойдёмте в коридор или красный уголок…

Он всех разместил в коридоре, в центр посадив мастера и бригадира. В первом ряду сидели Казанкин, Лыткарин и Коля Мячик, во втором стояли остальные. Мишка хотел сфотографироваться с жигалой, но Колосов не разрешил.

– Почему? – Мишка был недоволен. Его курносый нос сморщился. – Вон Стаханов завсегда на фотках с отбойным молотком. Это его орудие труда. А я что не могу со своим орудием труда сфотографироваться? А то прочитают в газете и не поймут – кто такой штамповщик бус.

– А с жигалой поймут? – усмехнулся Колосов.

– Я вас одного сфотографирую с орудием труда на память, – пообещал фотокор.

Это устроило Никонорова.

– Я понял, – сказал он. – Фотография в семейный альбом. Годится.

Потом фотограф ушёл с мастером к Родичкину. Через полчаса появился снова и стал расспрашивать Фунтикова. А тот через некоторое время отослал его к Казанкину с Лыткариным.

Фотокор был не старый ещё человек, среднего роста, подвижной и худой. Через плечо болтались два фотоаппарата.

– Так кому пришла мысль работать по-коммунистически? – спросил он парней. – Все говорят, что от вас двоих она изошла.

– Кто теперь помнит, кто первый сказал, – ответил Казанкин.

– И какое это имеет значение, – поддержал его Лыткарин. – Мы все как прочитали в газетах, так и подумали, а что если и нам бороться за это звание… Потом сказали мастеру. Он нас поддержал. Приняли обязательства и работаем.

– Работаете лучше, чем раньше? – уточнял фотограф.

– Стараемся работать лучше. Знаем, что боремся за высокое звание. Если сорвёмся, нам его не присвоят…

Фотограф спросил, сколько им лет, откуда они, где живут, какие у них интересы, и только задав десяток вопросов, отложил ручку в сторону.

Вернувшись к станку, Саша сказал Ермилу:

– Работать легче, чем интервью давать.

– Выходим в люди, – кричал весёлый Мишка. – Пётр Алексев? Где он?

– Ушёл к себе, – ответил Фунтиков. – Не горлопань.

– Хочу ему предложить нам премиюшку подкинуть, – не унимался Никоноров. – Видишь, о нас в газете будет пропечатано.

– Цыплят по осени будут считать, – ответил Фунтиков. – Тебе сейчас премию выпишут, а завтра ты возьмёшь да свихнёшься.

– Нет, теперь, сынки, баста! На работу я, как штык, и с работы, как положено. Мишка врать не будет. Мне приятно сидеть в газете, чем в другом, каком месте. И я настроен на хороший лад. Я с вами вожусь, как говорит моя дочка. Мне с вами по пути, ребята… Ты знаешь, дядя Ваня. Мне вот в последнее время стало казаться, что бригада такое дело… Она всё может. Вот раньше, мы все по одному работали, только вместе выпивали. Отработали смену и каждый, куда хочет. И здесь работали как волки одиночки. Сам знаю, а никому не помогу. А теперь как-то всё сообща. А это мне греет сердце… Раньше кто мне скажи, что я в самодеятельности буду участвовать – плюнул бы ему в глаза. А сейчас хожу вместе с нашими ребятишками, – он кивнул на Сашу и Васю, и знаешь, жду этого дня. Это я – не пацан, а женатик не один год. И не только мне попеть там охота, вращаюсь среди людей, мне весело, интересно, попою, поспорю. Как я раньше жил – работа да бутылка. А теперь у меня интерес давний к книгам пробудился, я в библиотеку записался. Читаю. Так что я за коммунистический труд…

19.

Прошли крещенские, афанасовские морозы, наступил февраль – кривые дороги. Метель каждый вечер бросала в стёкла штамповки горсти жесткого снега, а внутри было тепло и не верилось, что за стенами трещит 20-градусный мороз.

Ермила смену не было – его вызвали в районо. Когда он на следующий день пришёл на работу, его окружила вся бригада.

– Как дела? – спросил Футиков. – Зачем вызывали? Что решили?

– Чего решили. Что суд решил, то так и остаётся. Будут Веру отправлять в детский дом. Бабушка слегла, да она бы и не довезла её. Вера не хочет ехать ни в какую. Только если со мной. Вот меня и командировали отвезти Веру в детский дом…

Это всё, что смогли узнать от немногословного Ермила.

– Ну и хорошо, – сказал Фунтиков. – Вере там будет лучше, чем здесь. Бабка старая, болеет. За ней самой нужен уход, а Вера ещё ребёнок. Это хорошо, что так устроилось. Какие ребята вырастают в детских домах – учёные, инженеры….

– И когда надо девочку везти? – спросил Ермила Лыткарин. – Ему самому стало как-то не по себе от известия, что Веру увезут в детский дом.

– Как только документы оформят и поеду. Сказали, что спешить не будут.

– А далеко ехать? Где детский дом?

– С Курского вокзала. Километров сорок…

Пришёл из нанизки Колосов, прислушался к разговору, ничего не сказал, что бригада не работает, а стоит, слушает Прошина.

Вечером была получка. Мишка похрустел полученными деньгами, покидал глазами по сторонам, но никто не замечал его понятного поведения. К нему подошёл Фунтиков и сказал:

– Чего бумажки крутишь. Давай десятку мне.

– Ты чего, дядя Ваня? – изумился Никифоров. – Тоже коллективистом стал, третьим будешь?

Но денег не дал.

– Я не об том, Михаил, – ответил Фунтиков, доставая из кармана свою получку. – Ты меня не так понял. Тому делу мы давно отрубили голову, раз и навсегда порешили – на работе не пьём.

Он положил деньги на тумбочку.

– Надо девочке платье купить. Давай складывайся…

– Дядя Ваня, а ты голова, – проговорил Мишка. – Всё ты помнишь. Правильно. – И он положил свою десятку рядом с десяткой бригадира.

– Правильно? – усмехнулся Фунтиков, – А кто её назвал дочерью штамповки. Не ты ли?

– Я, – выпятил грудь Мишка. – Моя заслуга в этом. Я не отказываюсь. Платье так платье. Наш подарок….

– И голубые ленты в косы, – добавил Лыткарин и тоже положил десять рублей.

Подошёл Коля Мячик.

– На доброе дело жалеть денег грех, – сказал он.

Сосчитав собранные деньги, Фунтиков отдал их Ермилу.

– Держи! Это ото всех. Купи девочке какую обнову. Пусть едет на новое место в новой одежде. Подбери что-нибудь в магазине. Зайди к моей, она поможет, если ты затрудняешься сам.

– Разберёмся, – прошептал Ермил и ушёл к своему станку.

– Переживает Ермил, – сказал Фунтиков штамповщикам. – Привык он к Вере. А теперь надо расставаться. Не простое это дело…

На следующий день Колосова не было всю смену. Появился он к вечеру усталый, серый, но глаза горели неизъяснимо молодым огнём. Окинул глазами бригаду, посердился, но как-то вскользь, «для галочки», как сказал Мишка. Постоял в дверях, посмотрел, как они работают, прислушался к разговорам и, казалось, чего-то ждал. Через некоторое время ушёл, но вскоре вернулся. Перед Фунтиковым выложил из газеты два плоских куска голубовато прозрачного стекла.

Штамповщики оставили свои места и сгрудились вокруг Фунтикова и Колосова. Стекло переходило из рук в руки. Было оно лёгкое, без острых углов.

– Вот это стёклышко! – воскликнул Лыткарин, жадно вглядываясь в его переливчатую глубину. – Где вы такого достали, Пётр Алексеевич?

– Где достали? – повторили остальные и вопросительно посмотрели на мастера.

Тот не отвечал.

– Хитрый наш мастер, – покачал головой Мишка. – Не отвечает. Тогда скажи: ты нам: его принёс полюбоваться или для дела какого-то?

Колосов пригладил свой ёршик:

– Я так подумал: а что если ермиловой девочке бусы организовать… Как память о нас. – Он обвёл глазами бригаду.

– Ты хорошо придумал, – сказал Фунтиков. – Неужели из-за этого стекла сегодня и мотался?

– Какое это имеет значение, – ответил Колосов и отдал стекло Ермилу: – Штампуй на память девочке бусы, от всей бригады, от всей штамповки….

– А почему должен это делать только один Ермил? – возмутился Мишка. – А мы что – рыжие? – Он просунул свой острый нос между плеч ребят. – Мы-то должны что-нибудь сделать? Я правильно говорю? – уставился он на штамповщиков.

– Правильно, – поддержал его Фунтиков.

– Конечно, правильно, – добавил Лыткарин. – Мастер стекла достал, Ермил штамповать будет, а мы в стороне выходит?

– Почему в стороне? – улыбнулся Фунтиков, положив руку на плечо Ермилу. – Пусть он на моём станке работает, я его так налажу, что ни одной горбатой бусинки не будет.

– А я жигало дам, – сказал Мишка. – Знатное жигало я сделал. Пусть и моя доля участия будет.

– А я оплавлю бусы, – вступил в разговор Коля Мячик. – Во, будут камешки! – Он поднял кверху большой палец.

– Когда штамповать будем? – спросил Ермил Колосова.

– Прямо сейчас. Чего ждать.

– Так, ребята, а я печку настраиваю, – сказал Саша. – Будут бусы на загляденье.

– Ты уж постарайся, – взглянул на него Фунтиков. – Чтобы без копоти. Красить бусы не будем.

– Всё будет хорошо, – отозвался Саша. – Я сейчас переналажу.

Он выключил горелку и компрессор, подчистил под печки, подбросил песку, чтобы легче было управляться и жар от расплавленного упущенного в печку стекла не так бил в лицо, кочергой поставил на середину пода ребром огнеупорный кирпич, чтобы об него разбивалась струя мазута, и пламя доставало до печурок. Включил компрессор и открыл вентиль мазутного трубопровода. Струя мазута вырвалась из форсунки, ударилась об кирпич, и от жары воспламенилась. Саша отрегулировал пламя, и в печи загудело.

Мишка достал с полки новое недавно сделанное жигало с изящной облепкой.

– Держи, Ермил! Делал на совесть. Не треснет.

Ермил положил на порожек жигало, разбил на мелкие куски привезённое мастером стекло, сдвинул в уголок, чтобы нагрелось.

Он подозвал Лыткарина:

– Прогони первую жилку.

Саша прилепил кусочек стекла к облепке и сунул в печь. Расплавил стекло, оно пристало к огнеупорной глине облепки, и скоро его набралось достаточно, похожего на большую редьку. Оно было не обычным: мягкое, как воск, внутри кроваво-красное, а на поверхности бело-оранжевое с серебристым отливом. Все столпились у станка и смотрели, как тонкая жилка, похожая на золотистый ручеёк, движется по жёлобу.

– Необыкновенное стекло, – изумлялся Фунтиков. – Я чувствую, что необыкновенное…

Мерцание «жилки», сильное у штампа, постепенно угасало, «камешки» бусинок, тиснутые по её середине, остывали, затухали, потрескивали. Кочережкой Никоноров разбил их, и они упали в бачок.

Фунтиков взял кусок остывшей «жилки», покрутил в руках, посмотрел на свет.

– Камушек хороший, ровный. – Давайте дальше.

Саша уступил место Ермилу. И так по очереди.

Быстро израсходовали всё стекло. Бусы бережно обшастали и отдали в нанизку.

На другой день Коля Мячик оплавил бусы. Они стали круглыми, и при электрическом свете голубовато переливались, а внутри белела тонкая перламутровая полоска, оставленная иглой штампа.

– Вот это бусы! – радовался Фунтиков. – Давно я таких не то, что ни делал, а не видал. Спасибо Колосову за хорошее стекло. Вот из такого всегда бы штамповать!

Колосов был рядом и исподлобья довольно поглядывал жёсткими глазами на бусы, вертел их, высыпал на ладонь. Они лежали в руке тугие, как зёрна.

20.

В штамповку заглянул Колосов. Лицо было весёлым, тонкие губы растянуты в улыбке. Он поманил рукой бригадира, а потом позвал всех остальных:

– А ну, сынки, прервитесь на две минуты.

Когда окружили его, он вытащил из нагрудного кармана пиджака сложенную вчетверо газету. Развернул и показал штамповщикам. Они увидели большую фотографию бригады на первой странице.

– Мы, – обрадованно прокричал Мишка и взял газету за уголок, чтобы фотография не перегибалась. – Точно мы… м-а-а, это тогда коррепондент приезжал. Сделал хорошо.

Все поочередно брали газету в руки и рассматривали фотографию.

– А какой заголовок! – воскликнул Колосов. – Вы прочитайте заголовок! Труженики будущей пятилетки. И фамилии ваши….

– Только одна наша бригада? – спросил Саша.

– В основном ваша. Здесь написано несколько строк про бригаду Кобылина, что она соревнуется с вами и всё.

– Но пока ей до нас далеко, – сказал Сеня Дудкин. – Пускай поднажмут.

– Ясное дело поднажмут, – ответил Колосов. – Я завтра у них в бригаде политинформацию проведу. Покажу эту газету и скажу, что нехорошо отставать.

– Вот взъерепенится Кобылин, – засмеялся Мишка. – Мужик он гонористый, самолюбивый…

– Самолюбия у него хватает, – согласился Колосов. – Смотришь, и обставит вас…

– Ну, уж дудки! – воскликнул Мишка, беря в руки газету. – Я так свое право быть в газете не отдам. Мы ещё посмотрим, чей козырь старше.

– Ну ладно, жмите, сынки, – сказал Колосов, забирая газету. – Собрание окончено, а то с разговорами план не выполните. А я пойду, повешу газету на доску приказов – пусть читают.

– И завидуют, – добавил Казанкин.

Колосов довольный вышел из штамповки.

21.

– Папка пришёл! – радостно закричала Вера и бросилась Ермилу на шею, когда он открыл дверь прихожей. – Бабушка, папка пришёл! – повторила она появившейся в кухне бабке Евдокии.

Евдокия, шевельнув занавесками, вышла из кухни и стала у перегородки, набрякшими от стирки руками держась за косяк.