Текст книги "Мурманский сундук.Том 2"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 41 страниц)

– Все как на подбор, – ответил бригадир.

– Тогда поехали.

Машина проехала под арку, миновала станцию и по ухабистой дороге выехала за город. Саша ухитрился сесть рядом с Валей – русоволосой девушкой с синими глазами. Она была в чёрном свитере и короткой курточке. Тренировочные брюки плотно обтягивали ноги, и Лыткарин видел, что они стройные и красивые. Она не разговаривала, а, полуоткрыв рот, смотрела вперёд себя, иногда поправляя прядку волос, размётанных ветром.

День только начинался. Лес за полями стоял красивый. Глядя из машины, нельзя было сказать, что он поредел без листвы. Стоял он плотной стеной, багряно-жёлтый, застывший в немом величии. Воздух был пропитан осенней стылостью, был прозрачен и казался звонким, как хрустальное стекло.

Мишка, настёганный по рукам бойкой женщиной, слез с её колен, примостился на корточках рядом с Ермилом и что-то рассказывал ему, громко смеясь, а Ермил сохранял невозмутимое спокойствие, и лицо его, как всегда, было замкнуто.

Лыткарин наблюдал за ним, отмечая, что тот никогда не крикнет, не заорет, как Мишка, или, как мастер. Всегда ровный, спокойный, казался он безразличным, застывшим в каком-то периоде своей жизни, как дерево, которое растёт, растёт и вдруг неожиданно, казалось бы не из-за чего, вянет.

Саша помнит, что во дворе у них была яблоня. Сначала росла, давала плоды, а потом прекратила расти. Не растёт и всё тут. Ровесницы обогнали её, а она застыла, только толще стала. Что только не делали с ней: и подкармливали, и обрезали… Когда засохла, посмотрели, а под ней, где корни, много битых кирпичей и щебня было. Отец тогда сказал, что в давние времена ломали печку, и битый кирпич в это место сбрасывали. Яблоне, видно, не хватало питания, она поэтому болела и засохла.

Промелькнула небольшая деревушка. В огородах было чисто, земля отдыхала. В кучи была собрана катофельная ботва, на кольях оград кверху доньями висели вычищенные вёдра и кастрюли. В палисадниках буйным пожаром горели ягоды рябины.

– Смотри, смотри! – дотронулась до Саши соседка и тотчас отдернула руку, и смутилась, и замолчала.

Саша повернулся к ней.

– Журавли летят, – показала она рукой в небо.

Саша всмотрелся. Над пустынными коричневыми полями летел журавлиный клин. Птицы летели не высоко и были видны взмахи их крыльев. На машине все замерли, прекратили разговоры и вглядывались в голубое небо.

– Потянулись в тёплые края, – вздохнул Коля Мячик.

Казанкин пропел:

Летят перелётные птицы

В осенней дали голубой,

Летят они в жаркие страны,

А я остаюся с тобой.

А я остаюся с тобою,

Родная навеки страна…

Не нужно мне солнце чужое,

Чужая земля не нужна…

– Красиво летят, – сказал Саша соседке.

– Очень красиво, – отозвалась она. – Я часто вижу, как над нашим домом пролетают журавли, и думаю: вот ещё один год прошёл и на один год мы стали старше.

– А ты где живёшь? – спросил Саша и почувствовал, как забилось сердце.

– Недалеко от пекарни, где раньше поле было.

– У строящегося хлебозавода? Так это недалеко от меня. А что же я раньше тебя не видел?

– А я тебя видела. Ты на лыжах в прошлом году катался у речки с горки…

– Катался, – удивился Саша. – Но тебя не видел.

– А я маленькая была. Это за лето выросла, – рассмеялась Валя.

Журавли становились всё меньше и меньше, ровнее стал казаться их клин. Но вот он превратился в точку и пропал в небе.

Приехали на место. Машина остановилась на дороге, в седловине, и все спрыгнули на землю. По бокам расстилалось бескрайнее поле. Картошка была выпахана, и круглыми пятачками белела на влажно-коричневой земле, как рассыпанные бусы. Колосов показал участок, который надо было убрать.

Борозды были длинные. Они из ложбины поднимались вверх и пропадали за бугром, где сходилась земля с небом.

– С километр будет, а то и больше, – принёс весть Мишка, ходивший проверять длину борозд.

– А ты уже испугался? – спросила бойкая женщина, озорно взглянув на Никонорова.

Тот сплюнул через зубы, но ничего не ответил.

– И сколько таких борозд нам надо пройти? – спросил Коля Мячик.

– На каждого по борозде, – ответил Колосов.

Он поискал глазами в толпе и, отыскав Ермила и Лыткарина, сказал им:

– Вон на поле, видите в середине, куча корзин. Сбегайте, принесите, сколько сможете. Слетайте, сынки!

Саша с Ермилом пошли за корзинами. Ермил шёл широко, размахивая длинными руками. На земле оставались отчетливые следы рифлённых подошв.

На поле была тишина. Вдали за перелеском полуостровком, вбежавшим на пашню, как игрушечный, размером не больше спичечной коробки, двигался трактор с плугом. Звука мотора не было слышно, но виднелся синий дым из трубы. Дым оседал к земле, и некоторое время плыл, растекаясь, за трактором, а потом пропадал, сожранный воздухом.

Пока Саша с Ермилом ходили за корзинами, борозды были распределены. Раздав корзины, они встали на оставшиеся две. Остальные выбирали клубни, обогнав Ермила и Лыткарина шагов на двадцать.

– Отстали мы, – сказал Саша. Ему не хотелось отставать, тем более при Вале.

– Наверстаем, – ответил невозмутимо Ермил и бросил первые картошины в пустую корзину.

Корзина была тяжелая, сырая, с прессованной землей на дне. Даже пустую её тяжело было возить по полю.

Земля была твёрдая, было много больших комов, которые приходилось разбивать руками, а когда это не помогало, то и ногами.

– Мы их догоним, – неожиданно весело сказал Ермил, посмотрев на поле, где работали женщины. – И перегоним, – добавил он.

Саша повернул голову. Впереди мелькнула фигура Вали. Она оглянулась и, увидев, что Лыткарин смотрит в её сторону, помахала рукой. Она была повязана красным платком, и он был для Саши, как ориентир, как маяк в пустынном море.

Вскоре они догнали Никонорова, работавшего в паре с Колей Мячиком.

– На буксир берём! – задорно крикнул им Саша.

– Рано ещё хвастать, хмырь болотный, – прокричал в ответ Никоноров и принялся усердно выбирать клубни.

Некоторое время они двигались наравне, не обгоняя. и не отставая друг от друга.

– Идём ноздря в ноздрю, – кричал Мишка, словно смотрел на ипподроме лошадиные бега. – Держись в седле, жокеи фиговы!

Однако запала ему надолго не хватило. Он с Мячиком безнадёжно отстали, и скоро сиротливо виднелись в поле, как два утлых судёнышка, брошенные на произвол судьбы.

Саша смотрел, как выбирает картошку Ермил, и старался ему подражать. Ермил не кидал в корзину по одной картофелине. Он успевал работать двумя руками. Успевал очистить ненужную грязь. Его руки с растопыренными сильными пальцами, словно зубья бороны прочесывали землю.

Когда он работал, лицо его преображалось. Оно теплело и озарялось внутренним непотухающим светом, расправлялось, исчезали складки на лбу, на щеках, светлели глаза и становились чище.

Минут через пятнадцать они догнали Казанкина с какой-то девушкой. Васька подмигнул Саше, поправляя рукой съехавшую кепку:

– Вперёд вырываетесь?

Сашу охватил азарт соревнования. Он швырял землю направо и налево, не разгибаясь. Ныла спина, но он старался не замечать этого. Он видел Валин взгляд, когда обгонял её с подругой. В глазах заметил восхищение.

– Не торопись, – увещевал его Ермил. – Береги силы. Быстро устанешь.

Около часа дня Колосов объявил перерыв на обед. Стали собираться на краю поля в небольшом редком лесочке с кочками и пеньками. Раньше кем-то был разложен костер, и теперь Мишка принёс полное ведро картошки и высыпал в угли.

Саша столкнулся с Валей у болотца, куда она шла мыть руки, а он возвращался обратно.

– Здорово вы нас обогнали, – рассмеялась она, взглянув на него. В её глазах Лыткарин заметил лучистую теплоту.

Он зарделся.

– Я чего. Это Ермил, как лось…

– И ты хорошо работаешь, – похвалила она. – Я видела. Закончишь раньше, поможешь нам с Тамарой? – кокетливо попросила она.

– Конечно, помогу, – не задумываясь, пообещал Саша.

На обед расположились кучно: кто у костерка, кто подальше, группами по два-три человека. Развертывали взятые из дома припасы. Коля Мячик вытаскивал из костра печёную картошку и наделял всех желающих.

Васька сидел на коряжине, сдвинув кепку на затылок, и, пощипывая струны гитары, напевал незатейливую мелодию.

Восседая на разостланном плаще и доедая картофелину, Колосов говорил ребятам:

– Если Прошин с Лыткариным удержат первенство, отмечу их в приказе. Хорошо работают, с огоньком. А тебе надо подтянуться, – обернулся он к Никонорову, – правильно говорят, видать птицу по полёту. Вот и тебя видно, что ты за птица – болтаешь много, а работаешь на двойку.

Бойкая женщина сидела невдалеке от Мишки и подтрунивала над ним. Мишке было неприятно, но он не отмахивался от неё, а только хмурился, очищая горячую картофелину. А женщина говорила:

– А этот рыжий, когда ехали, все обнимал меня, чтобы не растрясло, а сейчас скис. Поотстал на борозде. Может, напарник у тебя слаб, давай поменяется?

– Ну что пристала, – вяло отмахнулся Никоноров. – Не привык я картошку выбирать…

Саша сидел с Валей неподалеку от костра. Костёр затухал. В его середине дрова прогорели, и пепел сизой плёнкой обволакивал головешки. Едучий дым тонкими нитками поднимался вверх.

– Я слышала, вы девочку в сарае нашли? – спросила Валя Лыткарина.

– Было дело.

– И что с ней теперь?

– Отвели к бабушке…

Они замолчали, глядя на синий дым. По обочине поля, сверкая мокрыми рубчатыми колёсами, прокатил, подпрыгивая на ухабах, «Беларусь», обдав близкий лес запахом гари. В кабине сидел молодой парень.

– На танцы ходишь? – спросила Сашу Валя.

– Редко. Мы посменно работаем.

– А мы в одну.

– Вам проще. А ты ходишь?

– Тоже редко. Дома сижу. Или в кино хожу. Гулять люблю.

– Я тоже.

– А ты где гуляешь?

– Люблю на речку ходить. С обрыва такие дали видны…

– Давай встретимся…

– Давай. А когда?

– Можно завтра.

– Хорошо.

Колосов доел свой обед, вытер губы платком и провозгласил, вставая:

– Кончай перекур! Подъём! Часа на два осталось. – Он посмотрел на устало поднимающегося Никонорова и добавил: – Ленивым на все шесть.

12.

Как и загадывал, Колосов сходил к начальнику цеха Родичкину. Тот обещал заняться ремонтом красного уголка и даже сказал, что хорошо, что Колосов об этом вспомнил, а то у него, у начальника, до этого руки не доходили и добавил:

– Директор приказал, чтобы самодеятельность была.

Привезли необходимый материал, и скоро под куполом церкви, на так называемом втором этаже, закипела работа. Настелили пол, покрасили стены и повесили занавес, отгородив невысокую сцену.

Мастер вызвал Казанкина и Лыткарина к себе. Они вошли робко, не зная, по какому случаю их пригласил Колосов. Наверное, думали они, будет за что-нибудь распекать. У него не заржавеет. Он всегда найдёт за что.

– Ребята, слабовато вы работаете, – без предисловий начал он. – Сейчас зашёл в нанизку – мало у вас там концов. Штук по сто не более.

– Конец месяца – все стараются обшастать бусы, – ответил Лыткарин. – Наша очередь ещё не подошла. А так у нас бус тысяч на сто пятьдесят.

– Так это ваши ящики стоят в углу кладовки? – спросил Колосов.

– Наши. Спрятали, а то кто-нибудь сопрёт.

– Это наши ребята сопрут?

– Не наши. Из другой смены. Был случай, когда Мухтар-ага два ящика присвоил…

– Ну ладно. – Колосов ударил ребром ладони по столу. – Не за этим я вас позвал. Видали, как отремонтировали красный уголок?

– Видали?

– Для вас стараемся.

– Очень приятно, Пётр Алексеевич, что стараетесь, – подчёркнуто вежливо сказал Казанкин.

Колосов не понял иронической интонации в словах Казанкина и продолжал:

– Сынки, приезжает на годовщину Великого Октября высокое начальство. У нас будет торжественное собрание, так как наш цех выходит в передовики. Между прочим, в этом есть и ваша заслуга. После собрания мы должны показать художественную самодеятельность вместе с девчатами из цеха меховых изделий и нашими девчонками, которые делают клипсы и собирают ожерелья. Самодеятельности у нас, как вы сами знаете, пока нету. Так что я вас призываю записаться в хор.

– А когда участвовать, Пётр Алексеевич? – отозвался Казанкин. – За смену у печки так нажаришься, что петь или плясать неохота.

– Ты мне это не говори, – поднял указательный палец кверху Колосов. – Я вижу, как тебе неохота. Недавно в вечернюю смену опять песни пели и на гармони играли. Скажешь, не так? И это ты, Казанкин! Ты играешь на гармони?

– У нас и Коля Мячик играет. Притом здорово. Лучше меня.

– Играйте на здоровье. Только на сцене. Надо знать, когда играть и где. Что вы прохожих пугаете! Что о нас могут подумать люди? Шарага какая-то скажут, а не галантерейка. Играют на гармони, пристают к девушкам, жигалы горящие из окна выбрасывают.

– Такого не было в нашей смене.

– В нашей не было, а случай такой был. Пришлось уволить мужика. Это ещё до вас. Так я вам предлагаю участвовать в хоре на первый случай. Девушки из нанизки и отдела брошек обижаются на вас. Говорят, такие хорошие ребята в штамповке, а не поют. Так что, сынки, хотите вы или не хотите, а я вас записываю в хор. Из вашей бригады должны петь четыре человека. Давайте агитируйте! На час раньше я вас буду отпускать на репетицию, когда работаете в день, а когда во вторую смену, будете приходить на час раньше. Как, принято?

Штамповщики переглянулись.

– Мы согласны, а где взять ещё двоих?

– Поищите, – ответил мастер.

– Легко сказать – поищите! Сеня Дудкин, наверное, пойдет, хотя у него голоса нет, а кто другой? – задумчиво произнёс Саша, взглянув на Колосова.

Ребята легко согласились на предложение Колосова, потому что их давно зазывали в хор: Лыткарина – Валя, а Казанкина – Тамара, его подруга.

– Возьмите Колю Мячика, – предложил Колосов. – Вот вам боевое задание – уговорите его.

– Как его уговорить? Он не поет. Да и в деревню всегда торопится.

– Это ваше дело. Вы молодые, голова у вас на плечах есть, решайте! Через два дня, чтобы четверо от вас были в хоре, – подытожил мастер, и разговор на этом закончился.

Казанкин с Лыткариным вернулись в штамповку и предложили всем записаться в хор.

– А если у меня данных нету, мне тоже записываться? – спросил Никоноров.

– Это у тебя данных нету? – удивился Коля Мячик. – Ты ж каждый вечер поешь: «Бежал бродяга с Сухалина…» У тебя получается.

– А тебя не спрашивают, – отрезал Мишка. – Ты сначала женись, нарожай детей, а потом задавай вопросы. То же мне, антрепренёр нашёлся…

Дудкина ребята быстро уговорили записаться в хор. Хотя у того начисто отсутствовал голос и слух, такие люди, как это часто бывает, очень хотят иметь то, что им не достаёт. Дудкин с большим удовольствием согласился и даже сказал, что на занятия самодеятельности будет ходить в галстуке «бабочка», который купит специально для этого дела.

Оставалось придумать, как привлечь к самодеятельности Колю Мячика. Дело это было сложное – потому что он, как и Ермил Прошин, вперёд никогда не лез, выполнял свою работу, получал деньги, и больше ему ничего не надо было. Нельзя сказать, что он был пассивный, просто, видно, знал своё место и не высовывался. Предложить ему петь в хоре? Он бы замотал головой и отказался.

В перерыве Лыткарин подошёл к Ваське. Тот покуривал у водопроводного крана «стрельнутую» папиросу, глубоко затягиваясь. Мокрые волосы прилипли к вискам.

– Я придумал, как Мячика привлечь, – шепнул ему Лыткарин.

– Придумал!? – весело прокричал Казанкин и отвёл приятеля в сторону. – Говори, что придумал?

– Все очень просто, – ответил Саша. – Ты знаешь Соньку Тришину?

– Сказанул. Кто же её не знает! Она в нанизке работает. Толстушка…

– Совершенно верно. Она. Так вот, Коля к ней неровно дышит.

– А ты откуда знаешь? – удивился Казанкин и чуть не поперхнулся дымом.

– Знаю. Видел его ужимки. Да и Сонька тоже поглядывает в его сторону.

– Ну и что из этого?

– Что! Какой ты беспонятливый. Мы двух зайцев убьём. Во-первых, привлечём его в хор, во-вторых, женим на Соньке.

– А как мы это сделаем?

– Надо Коле помочь. Ты же знаешь, что он сам ни с кем первый не заговорит.

– Это уж точно. Тюфяк.

– Надо познакомить его с Сонькой.

– Ты думаешь, они не знакомы?

– Знакомы да не так. Надо поближе познакомить.

– Я согласен. Придумай как.

Через час Саша сказал Казанкину:

– Я придумал. Тришина живёт у станции в старом железнодорожном доме. А Коля мимо ходит на работу и с работы.

– И… дальше?

– Пусть он её проводит для начала. Я это устрою. А Тришина первая запевала в хоре. Мне кажется, он клюнет….

Коле Мячику тридцать пять лет. Он среднего роста, широкоплеч, со светлыми прямыми волосами. Лицо неровное – не то в оспинах, не то в еле заметных шрамах. Но это не портило его, наоборот, придавало некое мужественное выражение, суровый шарм. Работал он в штамповке два года, а до этого был трактористом в колхозе. Жил в деревне с матерью и каждый день отмеривал по 4–5 километров на работу и столько же обратно. Мать говорила:

– Уж на что тихий, а никто его не окрутит. И я была бы рада, если б кто окрутил. Как он без меня будет? Изба вон, как стог. Одному лихо жить…

Коля посапывал тихонько в обе ноздри и не собирался жениться. В штамповке он считался лучшим оплавщиком бус.

И вот его Лыткарин решил привлечь к участию в хоре тем способом, о котором рассказал Казанкину. Первым делом он начал с того, что, отведя Соньку в сторону, сказал ей о чувствах Коли. Он ожидал, что Сонька закричит на него, заругается и убежит. Но она покраснела, как рак, тихонько ойкнула и, схватив Сашу за рукав, спросила:

– Он сам тебе об этом говорил? Или ты разыгрываешь меня?

Саша не изменился в лице.

– Я похож на обманщика? – спросил он Тришину.

– Нет, – ответила она, во все глаза глядя на Лыткарина.

Он тоже в упор посмотрел ей в глаза и важно ответил:

– Прямо не говорил, но… Ты сегодня в котором часу идёшь домой?

– Сразу, как закончу работу.

– Мы будем ждать тебя. Я, Васька и Коля. А ты жди нас. Без нас не уходи.

А Казанкин тем временем обрабатывал Колю. Не напрямую, а обиняками. Потому что, если сказать прямо, ничего путного не выйдет – Коля по-тихому смотается, только его и видели. Поэтому к нему надо было подходить с великой осторожностью, чтобы не спугнуть.

Когда Коля стал собираться домой, натягивая свой знаменитый бушлат, к нему подошёл Казанкин:

– К станции? – спросил он его, как бы невзначай, широко зевая

– Домой, – ответил ничего не подозревавший Коля.

– Тогда пойдём вместе.

Когда они вышли из штамповки, слегка вечерело. Но огни на фонарях ещё не зажигались. Была такая пора: ни день, ни вечер. Не шумят машины, стихают голоса на улицах, всё как бы немеет, погружается в лёгкую дремоту, не замолкают только бессонные электрички да тяжёлые товарные составы, проносящиеся с грохотом мимо станции.

Было свежо. Васька плотнее завернулся в свою лёгкую куртку. Завернув за угол, он увидел Сашу и Соньку, медленно идущих впереди. Коля Мячик, ничего не подозревая, вышагивал рядом с Казанкиным. Когда они догнали Лыткарина и Тришину, Васька взял на всякий случай Мячика под руку:

– Притормози! Куда разбежался!

– А, Мячик! – сделал удивлённое лицо Лыткарин. – Домой?

– Куда же? – Мячик посмотрел на Сашку, на Соньку, но ничего не заподозрил.

– Ты не спеши, – сказал Лыткарин. – Погода хорошая. Вот познакомься! Это Соня Тришина.

Сонька протянула пухлую руку. Мячик пожал её.

– Я знаю.

– Откуда знаешь? – спросила Сонька и зарделась.

– В нанизке видал…

Они шли мимо пристанционного сквера.

– Пойдём, посидим, – предложила Сонька, взяв Мячика под руку.

– Мне надо домой, – хотел отказаться Мячик.

– Пойдём, пойдём! – Васька крепко держал его под руку с другой стороны и почти силком привёл и посадил на лавку.

– А вот там мой дом – указала Сонька вдаль, где около откоса в сгущающейся темноте серел крашеный суриком выцветший дом, низенький, с палисадничком.

Ребята посмотрели в ту сторону.

– А тебе далеко, видно, ходить? – спросила она Мячика, дотрагиваясь до его руки.

Коля не спеша ответил, что для бешеной собаки семь километров не крюк, но было видно, что Сонькины расспросы ему понравились.

Минут через двадцать после незначащих разговоров Лыткарин незаметно подмигнул Казанкину:

– Мы пойдём в «козел» за сигаретами сходим, – сказал он, – пока магазин не закрылся. Курить нечего.

– Мы скоро, – заверил Васька Мячика, видя, что тот всколыхнулся, собираясь составить им компанию.

– Мы не прощаемся, – сказал Лыткарин Тришиной. – Вы подождите нас.

Они удалились, идя по направлению к продовольственному магазину, который находился за полотном железной дороги и который в обиходе прозвали «козлом» по фамилии первых продавцов, осваивавших торговую точку.

Скрывшись за кустами, они громко рассмеялись и повернули налево, идя вдоль линии.

– Ты как думаешь, – толкнул Лыткарин приятеля, – сколько времени Коля просидит с Сонькой.

– От силы минут двадцать будет ждать нас. А когда поймёт, что мы не придём, тотчас же убежит.

– Сегодня уйдёт, завтра не уйдёт. Его Сонька обломает. Помяни меня. Самое страшное для Коли знакомство, оно – позади.

Шутя и смеясь, они шли вдоль насыпи и смотрели, как на небе, одна за другой, загорались звездочки. От Пажи поднимался лёгкий туман. Светящейся лентой мимо пронеслась электричка, сдувая с откоса жухлые листья.

13.

Неожиданно засорился мазутный трубопровод. Дежурным был Ермил. Он отключил печь, поискал в ящике и взял газовый ключ.

– Ты чего хочешь делать? – спросил его Колосов.

– Трубу посмотреть. Чего слесаря ждать. Вот тут вентиль закроем и эту часть снимем. Потом муфту открутим и посмотрим, в чём дело.

– Делай! – разрешил Колосов.

Ермил стал откручивать муфту. Сначала она не поддавалась, ключ соскальзывал. Но вскоре, как сказал мастер, «зажевало», и муфта стронулась.

– Осторожно, не облейся, – говорил Колосов, внимательно наблюдая за действиями подчинённого. – Давно говорил Родичкину, чтобы заменили патрубок. Смотри, видишь вмятину, там и застревает всё. Кусок толя попал – и пиши, пропало – не пойдёт мазут. А нынче он густой. И слесари, право, такие лодыри, говоришь, а бестолку, что об стенку горох. Еле-еле разворачиваются, день прошёл и слава Богу! Открутил? И что там?

Ермил подобрал с земли тополиную ветку и просунул в трубу. На землю упал толстый чёрный ошмёток.

– Что это? – спросил Колосов. – Пенка мазута что ли?

– Бумага, – ответил Ермил. – Она мешала.

Колосов облегчённо вздохнул:

– Теперь пойдёт. Закручивай!

Ермил наживил муфту, завернул до упора и открыл вентиль.

– Порядок. Можно работать.

Мастер ушёл. Ермил вытирал руки ветошью, когда сильно скрипнула дверь, выходившая во двор, и появилась тётя Женя – вахтёрша.

– Ермил? – позвала она. – Ты здесь?

– Здесь. А что?

Вахтёрша подошла ближе, чтобы удостовериться, что перед нею Ермил – у неё было неважное зрение – и сказала:

– Там к тебе… пришли.

Ермил перестал вытирать руки.

– Ко мне? – его лицо выразило удивление. – Кто?

– Иди, иди! Там узнаешь, – ответила вахтёрша и удалилась.

Ермил бросил ветошь в ящик под навес и пошёл на вахту. Шёл и думал – кто мог к нему придти? Родственников здесь в городе у него не было, с родины к нему никто не мог приехать. Наверно, ошиблась тетя Женя…

Он вышел в вестибюль, где у двери была отгорожена проходная. От стенки отделилась маленькая фигурка, и в просторном помещении раздался стук башмачов.

– Папка! – прозвучал детский голосок. Девочка уцепилась за руку Ермила.

– Вера, – произнёс Ермил, узнав недавнего найдёныша. Он стоял опешенный, опустив длинные руки вдоль туловища. – Как ты сюда попала? Ты…

– Я с тётей Юлей пришла.

Только сейчас Ермил заметил женщину, стоявшую у колонны. Тень от перегородки падала на неё, и её трудно было различить. Это была та самая женщина, которую они видели у Евдокии Никитишны, когда привезли Веру в деревню.

– Здравствуйте! – поздоровалась она с Ермилом. – Не ожидали? – Она посмотрела на Веру, державшую Ермила за руку. – Хорошая она девочка, – у женщины навернулась на глаза слезинка, она стерла её пальцем. – Зашла я сегодня к ним… Вера услыхала, что я в город иду, напросилась: «возьми меня с собой!», так упрашивала, что пришлось взять. Как сюда подошли, стала меня тянуть за рукав: зайдём да зайдём к папке. Да разве он папка, говорю я ей. А она мне отвечает: «Папка он мой». Вот и зашли…

Ермил не знал, как себя вести. Он стоял смущённый и озабоченный.

Подошли Казанкин, Лыткарин, за ними Фунтиков. Саша протянул девочке руку:

– Здравствуй, Вера!

Девочка улыбнулась ему, как старому знакомому, глаза засияли, а носик наморщился.

– Муана Лоа – дочь штамповки, – прокричал Казанкин, и все рассмеялись.

– Ребята, по местам, – сказал Фунтиков и, дотронувшись до плеча Ермила, добавил: – А ты побудь, побудь, раз пришли к тебе!..

Минут через пятнадцать Ермил вернулся на рабочее место. Все штамповали, и никто не произнёс ни слова. Первому надоело молчание словоохотливому Мишке Никонорову.

– Ну как простился с дочкой? – не без ехидства спросил он.

– Простился, – ответил Ермил. Ответил он таким голосом, что бригада обратила на это внимание.

После прихода Веры работа у Ермила явно не ладилась. Сначала ему показалось, что бусы штампуются косые. Он посмотрел «камешек»: вроде косина есть. Подбил пуансон, но, видно, перестарался – косина стала заметнее, но уже с другого бока. Пока подбивал, забыл вытащить жигало из печки, и стекло свалилось вниз да вдобавок треснула облепка. У него тряслись руки, а сердце никак не могло найти места в груди, скакало из стороны в сторону. Так, не наштамповав и десяти тысяч до конца смены, он вычистил печку и, одеваясь в прихожей, сказал Саше:

– Вы у меня с Казанкиным ни разу не были. Может, зайдёте?

Лыткарин удивился приглашению Ермила, но, не задумываясь, ответил:

– Зайдём. Сейчас Ерусалимскому скажу.

Они втроем вышли из штамповки и направились к Ермилу.

– А тебе что так захотелось пригласить нас? – спросил дорогой у Ермила Саша.

– Не хочу быть сегодня один, – серьёзно ответил Прошин.

Они пересекли речку, поднялись на гору к школе и свернули направо на булыжную старую дорогу, пересекли железнодорожный путь и остановились у обветшалого двухэтажного дома в окружении таких же обросших мохом деревьев.

– Значит, здесь живёшь? – Васька присвистнул, сдвигая кепку на лоб. – Мы с тобой почти соседи. Я на 1-й Рабочей живу.

Ермил достал ключ, открыл дверь, провёл друзей в коридор.

– Это хрошо, что ход отдельный, – промолвил Казанкин. – Если с ночной пришёл, не надо будить хозяев. Это ценно.

– Хозяйку зовут Полиной Андреевной, женщина хорошая, – сказал Ермил. – Она мне, как мать. Проходите в комнату.

Сашка с Васькой сняли ботинки, прошли в жилище Ермила.

Комната была небольшая, в одно окно, которое выходило в небольшой сад. Под окном росли высокие «золотые шары», кусты акации, георгины, отцветшие, пожухнувшие, но ещё не выкопанные. Сбоку была лужайка с изумрудно-зелёной, сочной, видно, за лето не один раз кошенной молодой травой.

В комнате стояла кровать, накрытая серым одеялом, стол, три стула, тумбочка, на которой лежала раскрытая книга. Саша взял её. Это была «Цусима» Новикова-Прибоя.

– Читаю в свободное время, – сказал Ермил, видя, с каким вниманием Лыткарин разглядывает книгу. – Давайте перекусим, ребятки. Вы посидите, я сейчас быстро… Колбаски поджарим да чайку попьём. Я хозяйке скажу, она всё сделает, а мы поговорим.

Пока Ермил ходил к хозяйке, на её половину, Сашка с Васькой рассматривали фотографии на стене, в светлых полированных рамках. На одной из них была изображена светленькая девочка, лет пяти-шести, с бантом в волосах, в платьице с белым вышитым воротником.

Вернулся Ермил, подмигнул ребятам:

– Сейчас всё будет готово: колбаска жарится, чайник скоро закипит.

– Это кто у тебя на фотке? – спросил Казанкин. – Дочка?

– Дочка, – ответил Ермил.

– А ты женат? – спросил Лыткарин.

– Был. Теперь не женат…

Лицо его помрачнело. Он задержал взгляд на фотографии, потом продолжал:

– Я лет пять жил один, один переживал. А наверно, зря. Ведь жизнь идёт, чего мне оставаться в стороне. Я ещё молодой. А сегодня странен я сам себе показался. Я как бы на свет божий заново появился… Вроде бы праздник у меня.

Он вышел в коридор и принёс дымящуюся сковородку с колбасой, хлеба, поставил на стол чашки с блюдцами, вазу с печеньем – хозяйка дала, и пригласил ребят:

– Садитесь! Берите вилки, хлеб, кушайте…

– Тебе не скучно жить… одному? – спросил Лыткарин.

– Скучно, – честно признался Ермил. – Очень бывает скучно. Особенно осенью, по вечерам, если не работаю. Я, правда, захаживаю к хозяевам, Полине Андреевне, Григорию Евстигнеевичу, поболтаем немного, телевизор посмотрим, бывает в «дурачка» перекинемся. Моей дочке, – неожиданно переменил он тему и указал на портрет в рамке, – теперь тринадцать лет, почти невеста.

– Она здесь живёт? – спросил Казанкин.

– Нет, ребята. Далеко отсюда. В Анапе. А может, уже и не в Анапе. Жена моя… то есть мать её, бегает с места на место, это значит, чтобы я не ухватил дочкин след. Я не здешний. Здесь года как два. А родился в Череповце, вернее, под Череповцом. Знаете такой город?

– Знаем, – почти в один голос ответили Казанкин с Лыткариным. – Мы его по географии изучали. Там ещё металлургический комбинат…

– Правильно, ребята. Вы всё знаете. Пришли вы в штамповку, и светлее в ней стало. Лучше стало. Раньше пили там, ох, как пили, и до поножовщины доходило… Как получка, аванс, давай соображать, новенький придёт – обмывай первую зарплату. Еще Фунтиков молодец. Правильный он человек. Не даёт бригаде каждый день квасить…

– А мастер?

– Мастер тоже. Хороший он, Пётр Алексеевич. Только иногда перегибает палку… Я бы сказал подхода у него нет. У нас как у рабочих? Мы хотим, чтобы к нам подход был. Не так – пришёл, наорал: давай, давай – и ушёл. Сейчас на голом энтузиазме никто работать не будет. Мужики стали такие… Ты приди, скажи, так, мол, и так, пропадаем… А что пропадаем? Да вот план не тянем. Поговорили, обсудили – вместе решили, и каждый своё дело вытянет. Тебе, например, – он ткнул пальцем в Ваську, – когда придёт мастер и говорит: «жми, сынок! – не очень охота «жать».

– Мне, – заулыбался Васька. – Мне совсем неохота.

– Так и другим. А если он подойдет и скажет: «Вася, милый ты мой, хороший, поднажми, браток, горим, план не вытянем». Ты подумаешь, подумаешь, а потом скажешь: отчего не поднажать, раз просят. Сам вижу, что горим.

– Правильно ты, Ермил, сказал, – проговорил Васька. – Я сам до этого не допёр бы. Я раньше думал: почему, когда бригадир скажет, я не огрызаюсь, хочется работать, а когда мастер – убей, неохота.

– Так они говорят об одном, а по-разному. Один от души просит, а другой требует – давай и всё! Пуп надорви, а выполни.

Ребята ушли от Ермила, когда было темно. Васька пошёл провожать Сашу. По дороге они говорили, что Ермил хороший человек и разбирается в людях, никакой он не тёмный и не керженский, как обрисовал его Никоноров.