Текст книги "Мурманский сундук.Том 2"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 41 страниц)

ТАМ, ГДЕ ТЕЧЁТ ПАЖА…
Повесть

1.

Саша Лыткарин шёл на работу в вечернюю смену. Шёл ходко, широко распахнув пиджак, поглядывая по сторонам, и глубоко вдыхал горьковатый от дыма воздух. Время близилось к вечеру, и небо из зелёно-голубого в зените переходило к горизонту в тёмно-синее, и его чистоты ничего не нарушало, кроме тонкой белой нитки, оставленной летящим высоко и не слышным с земли, самолётом.

Кончалось бабье лето. Дни стояли прозрачно-чистые. В огородах звенели вёдра от сыпавшейся в них картошки. Освобождённые от посевов поля, перепаханные и засеянные новыми семенами, ещё не высохшие от солнца и ветра, вздымали крутые спины навстречу небу. Кое-где виднелись тонко струйные медлительные дымки от сжигаемой ботвы, и Сашу охватывало неясно тревожное томление, а может быть, и грусть оттого, что кончилось лето, день уменьшается с непостижимой быстротой, скоро, не заметишь как, грядёт зима с морозами и снегами, и кругом будет белым бело, и будет тихо в полях и лесах, и душа будет накапливать силы для будущего шага в весну.

Рядом с двухэтажной красной школой, на широком пустыре, ребятишки играли в футбол. Играли они в одни ворота, стоявшие без верхней перекладины, и далеко в сентябрьском прозрачном воздухе разносились их возбуждённые голоса:

– Андрюха, пасуй мне!

– Куда ты лупишь?!Вот мазила!..

– Ромка, накинь на ногу?!

Саша вспомнил, как совсем недавно, учась в этой школе, на большой перемене ребятишки брали мяч и бежали сюда на пустырь, чтобы поиграть в футбол. Перемены, как всегда не хватало, они забывали, что надо идти на уроки и за ними кто-нибудь прибегал из класса, и они возвращались в школу, мокрые, взъерошенные, но бесконечно счастливые.

Он замедлил шаги, остановился и засмотрелся на ребят, с азартом гонявших кожаный, звеневший от каждого удара мяч. На краю поля, у забора библиотеки, были раскиданы вещи: ранцы, портфели, полевые сумки, форменные пиджаки и куртки.

Ветра не было. Не кошенная сухая трава, росшая по обочине тропинки, стояла прямая, жёлтая, и в отцветших и отпыливших метёлках ползали мелкие букашки, греясь на солнце. Несколько сосен, спускавшихся к реке, горели изумрудом своих вершин, а стволы золотились в угасающих лучах. Между ними и кустами жёлтой акации петляла тропинка, сбегая к Паже, на другом берегу которой высились два собора бывшего монастыря, в одном из них располагался филиал местной фабричонки, где работал Саша.

Среди игравших ребят выделялся верзила в кепке, в клетчатой расстёгнутой рубашке, из-под которой выглядывала голубая майка. Он неуклюже носился по полю, махая длинными руками и как ребята, кричал охрипшим голосом:

– Парень, пасуй мне! – и приседал от огорчения, если мяч не попадал в ворота.

Его длинная фигура маячила то там, то здесь. В его ухватках Саше показалось что-то знакомое. Он подошёл ближе, держась вплотную к забору.

– Это ж Прошин, – удивился он, вглядевшись в верзилу с мячом. – Во, даёт!

Он отошёл за угол забора, чтобы его не заметил Прошин, и стал наблюдать за происходившим.

Ермил Прошин работал вместе с Сашей в одной бригаде и жил на квартире неподалёку отсюда за линией железной дороги в двухэтажном старинном особнячке, выстроенным ещё до революции местным заводчиком. Было ему за тридцать– тридцать пять, не больше. Он приехал в их городок издалека и уже около года работал в штамповке.

Однако, как Саша не прятался за забором, Ермил увидел его. Он оставил мяч и подошёл к Лыткарину, вытирая мокрое лицо рукавом рубашки.

– Привет, – сказал он Саше, протягивая костистую крепкую руку.

– Здорово, – ответил Саша, оглядывая грязные, перемазанные землей, ботинки Прошина.

Ермил заправил рубашку под ремень, сорвал пучок сухой травы и стал вытирать ботинки. Покончив с этой процедурой, разостлал на земле плащ и сел на него.

– Сколько время? – спросил он Сашу, расшнуровывая ботинки. – Не опаздываем? А то Колосов впишет нам по первое число.

Саша представил мастера, который ревностно следил за дисциплиной: боже упаси было кому опоздать – выволочка была отменная. Он поджидал опоздавших, стоя в дверях штамповки, опустив палец на кончик носа, смотря поверх очков, и, казалось, что ёжик его густых волос стоит дыбом.

– Не спеши! Успеем, – ответил Саша на вопрос Ермила, взглянув на недавно купленные часы с чёрным светящимся циферблатом.

Пока Ермил переобувался, Саша смотрел, как играли ребятишки. После очередной атаки в штрафной площадке началась свалка. Вихрастый мальчишка громко вскрикнул и повалился на траву, обхватив ушибленную ногу руками. Игра расстроилась, мяч укатился в сторону. К пострадавшему подошли товарищи, сочувственно заглядывали в глаза, похлопывали по спине:

– Ты чего это, Алеха!? Вставай!

– Не трогайте меня! Больно! – вопил мальчишка и катался по траве.

– Тебе что – на ногу наступили?

– Наступили!.. Рыжий подковал. У-у, Лапуха! – замахнулся потерпевший на худого, рыжеватого, в веснушках во всё лицо парнишку, стоявшего с растерянным видом, помаргивая белёсыми ресницами.

Саша улыбнулся. Вот также и они играли, и дрались, и проказничали. Сколько было разных случаев! Вон там со школьного двора к реке ведет липовая аллея. Наверное, там раньше был въезд. В том месте они катались на лыжах с горки. Внизу был пруд. Однажды весной в него провалился Борька Тяпин… Его спасали всем классом. Саша тогда здорово промок, и его и ещё четверых ребят учительница математики Анна Ивановна отпустила домой.

Ермил переобулся и поднялся с земли.

– Ты чего это? – Он подошёл к потерпевшему пареньку, который продолжал постанывать. – Девчонка что ли?! Расплакался! Подковали! Беда, какая! Давай посмотрим. – Он расшнуровал ботинок мальчишки: – Обычный ушиб. Вывиха нет. Так что ничего страшного. Давай без слёз, понял?

– Понял, – прошептал Алёха.

Морщась от боли, он проковылял за ворота, сел на портфель и стал растирать ушибленную ногу.

Ермил перекинул через руку темно-синий кашемировый плащ.

– Пошли? – обратился он к Саше.

– Пошли, – ответил тот.

Ермил, спускаясь под горку, поглядывал на попутчика. Ему казалось, что Саша недоумевал, как такой «дядя, достань воробушка!» гоняет с ребятишками мяч. Но Саша ни о чём его не расспрашивал. Он молча вышагивал рядом, жуя сорванную былинку.

Ермил обычно был молчалив, а сегодня разговорился.

– Ты знаешь, – говорил он. – Я рано вышел на работу. Иду – смотрю, мальчишки гоняют мяч. Не утерпел – так мне захотелось ударить по мячу. Не сдержался – ввязался в игру. Ничего, что я играл?

Саша удивлённо поглядел на спутника.

– А что такого, – ответил он. – Я помню, когда жил в деревне у бабушки, видел, как взрослые мужики гоняли по улице мяч, играли в городки…

– Настроение у меня, понимаешь, сегодня радостное, – продолжал Ермил. – Проснулся – солнце во всё окно, светлое, тёплое. И мне теплее стало… И весь я какой-то не такой…

Саша взглянул на Прошина. Действительно, он был не такой, как всегда – молчаливый и задумчивый, словно его глодала неотвязная дума. Сегодня на лице блуждала улыбка, он выпрямился, шёл упруго, ровно держа голову, как ходят сильные, выносливые люди.

– А что произошло? – спросил Лыткарин.

– А ничего. Не знаю. Проснулся – и захотелось мне, смешно даже, – Ермил засмущался, – заорать. Знаешь, как заорать? Во всё горло, во всю силу лёгких. Давно со мной такого не было…

Он сломал ветку старой разросшейся акации и стал стегать густую крапиву, росшую по обочине тропинки, сбегающей к реке, за которой на территории упразднённого в 20-х годах женского монастыря дымила железная высокая труба.

2.

Каменная монастырская стена с западной стороны бывших соборов разобрана населением на печки и фундаменты, и теперь на её месте и по крутому откосу насыпи лепились разнокалиберные тесовые сарайчики, в которых предприимчивые хозяева держат кур и даже поросят. Громадный собор, сложенный из красного кирпича, лишённый пяти глав, пустовал и разрушался. На его крыше кое-где зеленели берёзки, выросшие из семени, занесённым ветром. Второй – поменьше, построенный в начале прошлого века, к стене которого была прикреплена дощечка с надписью «Памятник архитектуры» был отдан под цех галантерейной фабрики.

В цехе в начале его существования делали расчёски и гребни, мастерили клипсы и брошки, а теперь штамповали стеклянные бусы. Саша помнил, что это производство существовало лет пять или семь. Школа их была на противоположном берегу реки, и как-то классный заводила Борька Тяпин зазвал их сюда. На древнем валу, куда сваливали отходы, они находили много бисера, который, возможно, шёл на какие-то изделия, а возможно, это были остатки с тех пор, когда в монастыре занимались золотошвейным мастерством и вышивали бисером, находили также стеклянные бусы на ржавой проволоке и бракованные гребни и расчёски. Ребятишки в основном искали гребни. Они были сделаны из пластмассы, которая шла на различные поделки.

Сердцем цеха была штамповка, где изготовляли бусы.

Сашина бригада насчитывала семь человек. Бригадиром был Иван Фунтиков, небольшого роста, сухощавый с оспинками на лице штамповщик виртуоз и мастер на все руки. Рядом с ним работал Коля Мячик – молчаливый не женатый «старый парень», живший в деревне за станцией. Мишка Никоноров, рыжий неунывающий человек, отмотавший срок за хулиганку, всегда про запас имевший новый анекдот или солёную шутку, располагался рядом с мотором, крутившим колесо компрессора. Около входа сидел Сеня Дудкин – верзила почти двухметрового роста, говоривший с лёгким заиканием, спокойный и уравновешенный, с незлобивым характером. По правую руку от него работал Ермил Прошин. У окна располагался Васька Казанкин, малый с курчавыми волосами и подвижным лицом, как и Саша, недавно окончивший десять классов и ждавший призыва в армию.

Мастером был Пётр Колосов с лицом, будто вытесанным из камня, широким и скуластым, с ёжиком коротких колючих волос на круглой голове, с тонкими сухими губами, сложенными в узкую полоску.

3.

Саша еле поспевал за Ермилом. У того ноги были длинные, и ходил он очень быстро. Пошли они напрямую к вётлам, росшим по берегу реки. Перейдя реку по жиденькому мостику, который провисал под ногами и был готов вот-вот упасть в воду, рядом с которым женщины полоскали белье, и там всегда пахло мылом и свежими простынями, миновав керосиновую лавку, они поднялись на бугор и юркнули в незаметную низкую дверь около угловой башни, где Ермилу пришлось согнуться почти вдвое, обогнули ограду бывшего погоста, где теперь шелестел листьями берёзок сквер, и поднялись в выщербленные ступеньки. Здесь их окликнул Васька Казанкин:

– Привет штампачам! – озорно поздоровался он с Ермилом и Сашей. – Спешите в мартен? – и, не ожидая ответа, с усилием открыл высокую металлическую дверь с выпуклым крестом наверху, ведущую в вестибюль.

Дневная смена уже закончила работу. Печь стояла с потушенными огнями. Около неё вертелся дежурный Коля Мячик, приспосабливая трубу компрессора под форсунку. Отработавшая смену бригада, помытая под водопроводным краном и переодетая, курила в небольшом квадратном помещении перед входом в штамповку. Бригадир дневной смены Пётр Кобылин говорил сменщику Фунтикову:

– Обрати внимание, Иван! Мазута плохая что ли? Какие-то перебои. Может, вода попала в цистерну?

– Вода, – подтвердил Фунтиков. – Надо над горловиной козырёк сделать. На днях такой дождь хлестал! Вот и затекло. Крышка неплотно к цистерне подходит. Теперь, когда мазут весь сработаешь!? Мастеру говорил?..

– Говорил. А что он сделает?

Колосова не было видно. Наверное, он сидел в свой комнатёнке, отгороженной фанерными листами от нанизки – помещения, где несколько женщин нанизывали бусы на тонкую, вымоченную в жидком мелу проволоку для последующей оплавки.

Из-за станков вышел Мишка Никоноров. Увидев Ваську гоготнул:

– Ого-о, апостол Васька явился. Вы сегодня не опоздали, сэр, – кольнул он его, помня, что Казанкин часто «задерживался» дома.

– Честь имею приветствовать вас, Михал Облепыч, – раскланялся Васька, выставив левую ногу вперёд и согнувшись, держа шапку в правой руке, как видел в фильмах, рассказывающих об интригах французских королевских дворов. Он никогда не лез в карман за словом. – Вы уже изволили извострить свой язык? Не рано ли? Смена только начинается?…

– Ничего, не затупится, – проронил Мишка и, взяв квадратный жестяной ящик, пошел набирать стекла.

Ермил повесил плащ на вешалку, надел фартук и перебирал сложенные в углу ящики, ища себе побольше с высокими бортами. Работал он проворно, и одного ящика на смену ему не хватало.

Коля Мячик разжёг печь, и теперь шестнадцать печурок изрыгали красное пламя и чадную копоть.

– Коля, убавь мазуту! – крикнул со своего места Фунтиков. – Не видишь, коптит!

Мячик отрегулировал пламя, и печь стала светиться изнутри ослепительно бело, и зашумела, и загудела, и жаркие отблески заплясали по стенам.

Ермил принёс стекла, насыпал погреться на порожек печурки и достал жигало. Затем осмотрел станок, проверил свободно ли ходит рычаг, не сбит ли штамп, подлил масла в маленькую баночку, стоявшую на станине, для смазки иглы штампа. Так он поступал всегда, когда начинал работу. Не проверив станок, штамповать не садился.

Эта его собранность, серьёзность в работе очень нравилась Лыткарину, и он также, как Ермил, проверял станок перед работой, смотрел, какой «камешек» у бус – не косой ли. К примеру, Мишка не раз подшучивал над молодыми штамповщиками, у кого видел слабину к делу. Достаточно было слегка ударить молотком по нижней планке, куда крепилась матрица штампа, и бусы шли косые. Не проверив, можно было наштамповать брака.

Проверять перед работой станок Саша считал законом для себя. Мог и нерадивый сменщик так избить штамп, что работать было нельзя. Надо ставить новую матрицу и пуансон, а прежде надо было их закалить. На это уходило много времени. Саша подметил, что у Ермила да не только у него, но у бригадира, всегда был в запасе закалённый штамп. Если случалась поломка, они быстро заменяли штамп, и работа продолжалась.

Материалом для изготовления бус служило стекло. Хранилось оно снаружи в деревянном ларе, лежало в кучах возле ограды, было ссыпано в сарайчики на берегу реки. Для Лыткарина, когда он только что приступил к работе, и ничего не понимал в технологии, оно было одинаковым. Но вскоре он стал различать его. Было стекло «варёное», лёгкое и мягкое, было цветное, густого цвета, стекло чёрное, доставлявшееся издалека, то ли с Валдая, то ли с Печоры, вязкое и тугое. Бусы, изготовленные из него, как говорили старые штамповщики, шли в Китай. Самое плохое было стекло флаконное – битые пузырьки со стекольного завода «Красный факел». Оно плохо плавилось и быстро остывало. Бусы из него часто трескались и рассыпались.

Процесс изготовления бус был простой. Стекло насыпали на порожек печурки, где оно прогревалось. Холодное стекло нельзя сразу подавать в огонь – оно разлеталось на тысячи мелких осколков с шумом, похожим на разрывы бутылок с карбидом. Перед каждым из рабочих стояла тумбочка, накрытая толстым куском стальной плиты. Главным орудием было жигало, или жигала – стальной прут с деревянной ручкой на одном конце и «облепкой» – куском огнеупорной глины – на другом. Облепку раскаливали и тогда к ней прилипало разогретое стекло. Когда стекла набиралось достаточно, его закатывали на тумбочке широкой тупой стамеской – «ножом», придавая форму редьки. Хвостик подсовывали под штамп станка, и тонкая малиновая змейка – штамповщики называли её «жилкой», вилась по желобу, остывала, ломалась и падала в бачок.

Мишка уже штамповал. Он маленькой кочерёжкой разбивал в жёлобе жилку на мелкие кусочки, чтобы они уместились в ведре, и искоса поглядывал на Казанкина, напевая вполголоса какую-то песню.

Васька наконец умастился на табурете, отодвинул пошире заслонку вентиляционной трубы, подставляя лицо прохладному воздуху. Достав жигало с красной стеклянной редькой на конце, закатал её на плите и сунул под штамп. Но стекло залипло, и жилки не получилось. Васька отправил жигало снова в печь, взял щепочку, макнул в масло и хотел смазать иглу штампа и тут только заметил, что стальной проволочки нет.

Он взглянул на Мишку, предполагая, что это его проделки. Но тот, как ни в чём не бывало, штамповал, и плечи, руки, живот и даже ноги тряслись в такт ударам рычага. Казанкин стал затачивать новую проволоку и позабыл, что у него в печи греется жигало. Когда он достал его, стекла на облепке не было – оно сбежало в печь.

Увидев это, бригадир погрозил Мишке:

– Смотри, заставлю печь внеурочно чистить.

– А почему я? – поднял от станка лицо Мишка. Оно было невозмутимым, но плутоватые глаза играли: – Это Новоиерусалимскому надо чистить. Он стекла напустил.

– Шутки у тебя, Никоноров, какие-то нескладные, – проворчал Фунтиков. – Дождёшься ты у меня…

– Да ладно, дядя Вань, – поднял кверху руки Мишка. – Я больше не буду… А Ваське вперёд наука: прежде чем начать работу – проверь рабочее место. Салага!

Мишка успел отслужить в армии и привёз оттуда обидное прозвище «салага». Он им разбрасывался направо и налево, крестя им всех, кто не служил в армии.

Казанкину доставалось ото всех. Он был не здешний, а из-под Истры. Знал тьму частушек и прибауток, играл на гитаре и гармони, и этим всегда тешил штамповщиков в длинные осенние вечера, когда печь чадила – не было тяги, и штамповщики, побросав жигалы, забивали «козла» или курили, а Васька наяривал на гармони.

Он любил читать приключенческие книги и часто бригаде рассказывал байки про экзотические страны, перемешивая прочитанное с выдуманным. Речь его пестрела оборотами и словами тоже экзотическими: «ревущие сороковые широты», мыс Горн, «страшные Соломоновы острова», «Туамоту», «Монтесума» и тому подобными. Был он выдумщик и шутник и всегда соперничал с Мишкой Никоноровым по части баек. Своего конкурента в деле подначек звал Михал Облепычем, Сеню Дудкина прозвал Жигал Иванычем, Колю Мячика – Алитетом, черноволосого мужичка, нервного и непредсказуемого в своих действиях из смены Кобылина звал Мухтар-ага. Правда, и штамповщики не остались в долгу, приспособив и для него кличку. Звали его не иначе как Вася Новоиерусалимский, по тому месту, откуда он был родом.

Он был большим мастером создавать юмористические ситуации. Получив как-то очередной нагоняй от Колосова, он приплёлся в вестибюль, выложенный старинной плиткой, где у окна, закованного в решётку, стояла широкая скамья. Здесь всегда было прохладно, сумеречно и здесь курили, убежав от жары штамповки. На скамье рядом расположились Мишка, Саша, Коля Мячик и Дудкин. Васька присел на краешек скамьи и сначала безучастно прислушивался к разговору, ещё не отойдя от «схватки» с мастером, а потом неожиданно спросил у Коли Мячика:

– Мячик, дай бушлата за стеклом сходить? Ветер на улице.

У Мячика начисто отсутствовало чувство юмора. Он тяжело поглядел на Казанкина, длинно вздохнул и ответил простуженным голосом:

– Что у тебя своей одёжи нету? Свою возьми и одевай! Чего на мою зариться. Не голый ходишь.

Бушлат у Коли был новый, недавно привезённый демобилизованным племянником, и он его сильно жалел, как впрочем, и всё свое.

– Жим ты, Мячик, – стал ругать его Васька. – Несусветный жим.

Мячик молча курил, не обращая внимания на Казанкина.

– Ну ладно, – продолжал бригадный острослов. – Бушлата жалко. Одежда все-таки. А закурить дашь?

– Закурить? – переспросил Мячик и смачно затянулся «Памиром», обдал сидевших струёю густого дыма и мрачно ответил: – Надо свои иметь. Зарабатываешь не меньше меня, а побираешься. Вот давеча Сашка просил, теперь ты просишь. Что я напасусь на вас, какадэшники!

«Какадэшник» – новообразование, родившееся в штамповке из уст Мячика, но привнесённое в их среду Васькой. Он не курил «по-взрослому», но уже «стрелял» папиросы или сигареты, в зависимости, кто чего курил, у штамповщиков. Как-то Никоноров, увидев его с сигаретой в зубах, спросил:

– Вася, чего куришь? Дай закурить?

– У меня ККД, – отвечал Васька.

– Да, – удивился Мишка. – Что это за марка такая, новая что ли? Я такой не знаю.

– Марка старая, – глубокомысленно заметил Васька, прищуривая один глаз от попавшего дыма, и глядя другим на Мишку. – Кто, какие даст.

От этого и пошло прозвище «какадэшники». В основном им окрестили Сашку и Ваську.

– Да ладно жмотничать, – не унимался Васька. – Несчастную сигарету жалко. Получу получку, «Примы» тебе куплю. Ей-ей, – он провёл пальцем у горла.

– Ты сначала себе купи, – огрызнулся Мячик.

– Что ты у этого куркуля просишь, – ввязался в разговор Дудкин. – Ему даже отравы жалко. На «беломорину» – кури! Разбогатеешь – отдашь!

Он протянул папиросу, чиркнул спичкой и поднёс огонёк. Васька прикурил, важно затянулся, выпуская через нос дым, как заправский курильщик, и произнёс:

– С Мячиком я бы в разведку не пошёл. Ни за что! И как его земля держит…

Мастер поругивал Казанкина часто. Может быть, оттого, что не любил чересчур шустрых, считал, что от них проку меньше, чем от серьёзных, и второе, – полагал, что если под носом взошло, то в голове не обязательно посеяно.

Он следил, казалось, за каждым его шагом. Не видя за станком, подходил к бригадиру и спрашивал:

– Бригадир, почему Казанкин гуляет?

Фунтиков не спешил отвечать. Он знал, что мастер и Васька относятся друг к другу недоверчиво, были шершавинки в их отношениях. Он в обиду Казанкина не давал, потому что считал, что парень работает неплохо, а у Колосова к нему мелкие придирки, не существенные из-за волюнтаристски жёсткого характера мастера. А что ветер у Васьки в голове, считал бригадир, это правда, как правда и то, что дело это поправимое, и с возрастом проходящее.

Фунтиков прогонял жилку до конца, смазывал иглу и клал жигало на порожек печурки. Потом, пряча улыбку, отвечал:

– Не буду же я его привязывать к станку. Ушёл – счас придёт. Не иголка – никуда не денется. Норму он выполняет – что ещё?

– Теперь никуда не сходи! – заступался за обиженный рабочий класс Мишка, ловко выхватывая из печи жигало с красно калёным стеклом. – Может, ему приспичило, что он должен докладываться?..

– А ты поговори у меня, – нахмурил брови Колосов, бросая короткий взгляд на Никонорова. – Адвокат нашёлся! Тоже не любишь работать, как положено. Вчера с обеда запоздал…

– Так, Пётр Алексев, я ж наверстал потом…

– Потом, потом, – произнёс мастер, не зная, что возразить. Но чувствовалось, что он отмякает, отходит.

В минуты появления мастера штамповщики, как сговорившись, прекращали работу, подставляли лица воздуху, дувшему из вентиляционных труб, и ждали, что будет дальше. Колосов, видя, что бригада сунула жигалы в печь и забыла про них, опять сердился:

– А вы не отвлекайтесь, сынки! Жмите, жмите!

Всех штамповщиков, кроме бригадира и Ермила, он называл «сынками».

4.

Было, наверное, часов шесть. Солнце только что скользнуло за высокий бугор. Неожиданно пламя в печи ушло от печурок, печь изрыгнула чадящий клуб гари, и в штамповке стало тихо. Первым понял, что произошло, бригадир.

– Вентилятор! – крикнул он.

Мишка поднял руку к отверстию в трубе – оттуда не дуло. Работать стало невозможно, казалось, что не хватало воздуха, да и в печи плясали красные языки пламени, которые только коптили жигалы.

Отложив жигало в сторону, Фунтиков пошёл докладывать мастеру о неисправности.

Появился Колосов, хмурый и злой.

– Наверно, опять ремень приводной лопнул, – сказал ему Фунтиков.

– Наверно, наверно, – сердито ответил Колосов. – Кто его сшивал в прошлый раз?

– Коля Мячик.

– Коля… Мячик… Плохо сшил. Две недели не проработал, оборвался…

Колосов распорядился выключить печь и пошёл искать дежурного слесаря.

Мишка расхаживал между станками в расстёгнутой рубашке с засученными выше локтя рукавами и на чём свет стоит, честил мастера:

– Это его недогляд. Простой не по нашей вине. – Он остановился напротив Фунтикова. – Мне неохота сидеть, сложа руки. Моё сердце требует действий.

Действительно, его сердце искало отдушину и вскоре нашло. Он свистнул в два пальца, приглашая желающих сыграть в «козла».

Казанкин не стал играть в домино. Он взял гитару, которая была спрятана в недоделанной печи для оплавки бус в бывшем алтарном приделе, сел на подоконник, привалясь боком к кованной фигурной решетке. Он тихо перебирал струны, глядя на улицу, по которой проходили девушки. Увидев, какую постройнее, он сдвигал кепку на затылок, задирал голову кверху, как петух на насесте, и пел:

Очаровательные глазки,

Очаровали вы меня….

Он ерзал на подоконнике, вытягивал шею:

В вас столько жизни, столько ласки,

В вас столько страсти и огня…

Девушки проходили мимо, не удосужив взглядом юного штамповщика. Васька, видя, что на него не обращают внимания, вздыхал:

– Эх, ма, прощай жизнь моя бекова, – и посылал воздушный поцелуй удалявшейся незнакомке.

Он не заметил, как в штамповку заглянул Колосов. Увидев Казанкина с гитарой, кричавшего в распахнутое окно, окликнул его:

– Что это такое, Казанкин?

Васька обернулся, увидел мастера и спрыгнул с подоконника. С лица ещё не сошла улыбка, подаренная очередной прохожей.

– Я слушаю вас, товарищ Колосов, – по-военному отрапортовал он, приставив к ноге гитару, как ружье.

– Не паясничай, – резко сказал Колосов. – Что за бригада! Один поёт, другой… другие в домино режутся… В рабочее время..

– Так, Пётр Алексеевич, какая может быть работа, когда непорядок….

– Непорядок! Другие бы, не дожидаясь слесаря, сами могли отремонтировать вентилятор, а вы? Спрячь гитару! Филармонию мне тут разводят…

В это время Лыткарин, Мишка, Дудкин и Мячик сидели в коридоре, раположившись на бадьях и ящиках, перевернутых кверху дном, и забивали «козла». Вместо стола им служила толстая гетинаксовая доска, положенная на два ящика.

Громче всех кричал Мишка, зажав в пятерне фишки:

– А-а, салага, как я тебя надул! Сейчас покажем вам кузькину мать! Ходи, сынок, ходи, – подражал он мастеру, обращаясь к партнеру Дудкину. – Делай по – бери конца. Так, так, сынок! Дуплюсь. Куда ты, сынок? Зачем?…

Увидев вошедшего мастера, спросил:

– Пётр Алексев, когда начнём работать? Мы простаиваем.

– Когда, когда, – отвечал взволнованный мастер. – Сейчас слесарь придёт, скажет.

– Слесаря можно до утра продождать, – ответил Мишка, ставя последнюю фишку: – Рыба. Считайте! И так в этом месяце простоев было – печь перекладывали, три дня не работали, теперь вот ещё простой. А у меня семья. Что я домой принесу? Опять швабра будет шкурить меня…

– Говорить все мастаки, – ответил Колосов. – А ты бы взял да исправил вентилятор, не дожидаясь слесаря – вот дело было бы, а горло драть – ума не надо.

– Да я не умею ни чинить, ни ремонтировать. Я только могу штамповать…

– Эх ты! – махнул рукой Колосов. – То же мне…

– Это дело не моё, – пропел Мишка, набирая костяшек в руку. – Не мое… Смейся, паяц, над разбитой любовью. Дело не мое… Смейся и плачь… Так, сынки, ходите! Кто заходит? Ага, ты заходишь. Так, так. У тебя шестёрочный? Ага. А мы азика поставим, азика-азончика. Твой ход, сынок! Ага-а! Мимо. Не нравится? А мы мимо, ми-мо!..

Пришёл слесарь, черноволосый нервный человек с длинным прямым носом и тонкими сухими губами.

– Мне одному не справится, – сказал он Колосову, вытирая грязные руки о штанину спецовки. – Давай кого в подмогу. И фонарь ешё…

Мастер посмотрел на штамповщиков.

– Кто пойдёт? – спросил он.

– Как всегда на это есть салаги, – ответил Мишка, барабаня костяшкой домино по доске.

– Я помогу, – ответил Лыткарин и встал с ведра. – Куда идти?

– Я тоже пойду, – сказал появившийся в коридоре Казанкин. – Из солидарности. От Михал Облепыча вы отзывчивости не дождетесь.

– Вот видите, – заключил Мишка, словно и не слышал обидный слов Казанкина. – Салаги сами знают, когда надо выходить из стойла…

– Молодцы, сынки, – отозвался Колосов. – Вот как надо работать, – обратился он к Мишке. – Не из-под палки, оппортунист несчастный…

– И мы работаем, – неунывающим голосом ответил Никоноров. – Я кончил, – ударил он сильно костяшкой по доске… Можете валить…

Мастер со слесарем, Казанкиным и Лыткариным ушёл. Мишка смешал фишки:

– Продолжаем втроем.

Прошло минут двадцать. В коридор вбежал растерянный слесарь.

– Ребята, – крикнул он. – Помогите! Там ваш парень… повис…

Штамповщики выбежали на улицу, побросав домино, опрокидывая ящики и вёдра.

Темнело. От реки поднимался туман, расплываясь между домами. По улице, пересекавшей монастырь в центре, шли, обнявшись парочки, держа путь к пустырю, где организовался самодеятельный «пятачок» и до глухой темноты шипели пластинки, приглашая желающих потанцевать.

Мотор вентилятора располагался на втором этаже, вернее, на чердаке церкви, под крышей, возле угловой главки. Наверху, на карнизе, они увидели Казанкина, висевшего на крюке. Был он похож с растопыренными руками и ногами на большого жука, пришпиленного к стене. В круглом окошечке главки была видна фигура Лыткарина, который что-то говорил Ваське.

– Как это его угораздило повиснуть? – спросил Фунтиков слесаря, снимая ежесекундно кепку с головы и вновь одевая.

Тот не ответил, занятый своими мыслями.

– Ты как там, Казанкин? – крикнул Фунтиков Ваське.

– Ничего, держусь, – донесся голос.

Прибежал встревоженный Колосов. Увидев такую картину, рассердился.

– Чего смотрите? Берите лестницу. Снимайте его!

Ермил бросился за собор, где во дворе у фундамента лежала высокая лестница.

– Как он повис? – спросил Колосов.

– А хрен его знает, как это получилось, – ответил не на шутку встревоженный слесарь. – Мы починили ремень, первым слез я, потом стал спускаться Васька. Лестница у него и сорвалась вниз… переломилась. Хорошо, что крюк в стене оказался. Он ремнём зацепился…

– С ним всегда приключения, – мрачно сказал Колосов. – Не соблюдает технику безопасности. Ты там… не шевелись! Потерпи! Сейчас снимем.

Вернулся Ермил с лестницей, приставил к стене.

– Не обломился бы крюк, – сказал он.

– Он старинный, кованый, – ответил слесарь.

– Не обломится, – раздался с высоты голос Казанкина. – На него можно быка вешать…

– Голос подает, – разозлился мастер. – Быка вешать… Если бы не штаны, висел бы ты там. Уж мне эти горе работнички…

– Не штаны, факт, спланировал бы, – рассмеялся Мишка.

– За прореху он, что ли зацепился? – подал голос Мячик.

– Ну что рты поразевали? – возмутился мастер. – Кто полезет?

– Я – нет, – отказался Никоноров. – Ещё шарахнешься сверху. Мне нельзя на верхотуру. Я высоты боюсь.

Ермил не слышал этих разговоров. Укрепив лестницу, он стал взбираться по ней. Поднявшись наверх, помог Ваське найти ногами опору, отцепил его от крюка, и вскоре они благополучно спустились на землю. Васька был красный, как рак, и тяжело дышал. С лица ручьем лил пот. За ним спустился Лыткарин.