Текст книги "Мурманский сундук.Том 2"

Автор книги: Юрий Любопытнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 41 страниц)

– Наш, – ответил Лыткарин.

– Чей это ваш? – не понял Колосов и опять оглядел бригаду.

– А так – наш, – повторил Лыткарин. – Мы её нашли, значит, наш.

– Как это вы нашли её?

– Пошли за стеклом и нашли. Она заблудилась… Привели погреться…

Колосов посмотрел на Фунтикова, на девочку, на Ермила, стоявшего, скрестив руки на груди, и тихо сказал:

– В милицию её надо отвести. Там быстро найдут, чья она и кто родители.

– Сейчас отвести? – спросил Саша.

– Не надо пока, пусть отдохнёт. Вон как её разморило. Глаза слипаются. Попозже. После смены. В милиции дежурные есть. Так что время позднее – не помеха.

Мастеру, видимо, не хотелось, чтобы сейчас кто-либо из штамповщиков отлучался. Конец месяца, и надо было выполнять план.

– А кто её поведёт? – спросил Саша.

– Кто нашёл, пусть и ведёт, – вмешался в разговор Никоноров.

– Я отведу, – сказал Ермил, глядя на Мишку. – Мне всё равно в ту сторону идти.

– Разве тебе в ту. Тебе в обратную? – удивился Казанкин.

– Мне тоже в ту сторону, – добавил Лыткарин.

– Вы что – сговорились? – ничего не понял Мишка. – Вот чудаки!

– За работу, сынки! – махнул рукой Колосов. – Время идёт.

Ермил в боковом приделе постелил на фанеру свой длинный плащ и уложил девочку. Он с нею о чём-то шептался и она отвечала ему.

– Как Ермил с малыми детьми управляется, – удивился Коля Мячик. – Слушаются его.

Фунтиков улыбнулся:

– Мастак. Норов у него не крикливый, любой сироте хороший.

Скоро девочка спала. Саша отдал Ермилу свой пиджак, чтобы он укрыл её.

– Вера её зовут, – сообщил Ермил, вернувшись к станку. – Ей семь лет. Живёт с бабушкой…

– Ну, вот и наш кудесник заговорил, – гоготнул Мишка и нечаянно прожег горячим стеклом угол у тумбочки.

Запахло жженым деревом.

– Не порти оборудование, – сказал дядя Ваня. – Вычтут из зарплаты. Мастер увидит – крику не оберёшься.

– Да я немного. Из-за этой бестолочи. – Мишка посмотрел на Ермила. – Вера, – передразнил он Прошина.

Тот ничего не ответил. Озарённый пламенем, сел на табуретку и взял жигало.

9.

Окончив работу, штамповщики стали собираться домой. Третья смена была не укомплектована, и никто бригаду не менял. Быстрее всех ушёл Коля Мячик. Идти ему было дальше всех, за станцию, в деревню Подушкино, плохой шоссейной дорогой с канавами и ямами, потом по оскользлой тропинке. Не спеша собирался Сеня Дудкин, натягивая плащ на широкие плечи.

Собирались и остальные. Очистив с облепки остатки горячего стекла, положил на два штыря, вбитые в стену, жигало Казанкин. Долго мыл руки под краном Фунтиков.

Вера спала, положив руку под голову. Другая рука расслабленно лежала вдоль туловища, чуть свешиваясь с фанеры. Пальцы вздрагивали, вздрагивали и ресницы. Лицо во сне, то насупливалось, то расправлялось, уголки бровей поднимались, и рот тоже вздрагивал и принимал то весёлое, то плаксивое выражение.

Дежурным был Лыткарин. Он закрыл вентиль подачи мазута, выключил компресссор, и в штамповке стало тихо, словно всё вымерло. Слышалось только как в Сашкиных руках глухо бухает о под печки стальная кочерга, которой он счищал нагар и расплавленное стекло, сбежавшее с жигал зазевавшихся штамповщиков. Раскалённые кирпичи красно светились и излучали нестерпимое тепло.

Саша забросал под печки мокрым, взятым с улицы, песком, умылся, переоделся и подошёл к Ермилу. Тот тихо сидел на табуретке возле девочки, не решаясь будить, и держал её за руку.

– Пойдём? – спросил его Лыткарин.

– Секунду.

Уходя, крикнул Фунтиков:

– Ребята, не забудьте про девочку.

– Как можно забыть, – отозвался Ермил и стал будить Веру. – Вера-а, вставай!

Девочка приподнялась, несколько секунд тёрла глаза кулачком, не понимая после сна, где очутилась.

– Ну как, обсохла? – спросил Саша и сам ответил: – Обсохла. Сейчас пойдёшь с нами – смена кончилась.

– А куда пойдём? – спросила Вера.

– Домой тебя отведём, к бабушке.

Девочка подняла глаза на Лыткарина. Они были большие и тёмно-голубые.

– Наверно, соскучилась по бабушке?

– Соскучилась. – В глазах блеснули слезы.

– Ну что ты! – растерялся Саша. – Опять плакать?

– Я не плачу… – Она потёрла глаза кулачком. – А когда пойдём? Прямо сейчас?

– Прямо сейчас. Ты не помнишь названия улицы, где живешь?

– Не помню. В деревне.

– В какой деревне?

– Комякино.

– Вот молодец. А номер дома не помнишь?

– Дом синенький-синенький…

– Это цвет. А номер?

– Не знаю.

Ермил стал одевать девочку в узкое пальтецо.

– Может, нам не стоит заходить в милицию, а сразу идти по адресу? – спросил Лыткарин у Ермила.

– Куда впотьмах по дождю топать, – ответил Ермил. – Найдём ли мы дом? Надо всех жителей будить… А далеко эта деревня?

– Рядом. Через поле.

– Большая она?

– Большая.

Ермил был приезжий и окрестности знал плохо.

– Ну вот. Сколько там домов: двадцать, пятьдесят или больше. Пока всех опросишь! Вера может дом и не узнать – ночь на улице.

– Зайдём в первый дом и спросим, – настаивал Саша. – Вера, как твоя фамилия?

– Константинова.

– Спросим, где Константиновы живут.

– А если у бабушки другая фамилия?

Этот довод Ермила заставил Сашу задуматься. Он почесал кончик носа и сдался:

– Ладно, пойдём в милицию.

Девочка была готова к выходу на улицу. Оделся и Ермил. Подбежал Казанкин.

– Ну, пока, Муана Лоа, – потрепал он девочку по плечу. – Не забывай нас.

Саша закрыл дверь штамповки, ключи отдал вахтёрше и шагнул к ждавшим его Вере и Ермилу.

– Пошли, – сказал он, открыл высокую дверь и пропустил их вперёд.

Дождь продолжал моросить. Это был даже не дождь, а нечто напоминающее туман, и он не падал сверху, а как бы обволакивал со всех сторон деревья и здания.

Они спустились со ступенек, и пошли вниз, к воротам. Булькала вода, струясь из водосточных труб. Крохотные ручейки растекались по булыжной мостовой, соединялись с другими, окрепнув, тихо устремлялись к реке. Два или три фонаря светили тускло, и казались в темноте бледными пятнами.

У арки Южных ворот Ермил остановился, взял Веру под мышку и перенес через большую лужу.

Милиция располагалась недалеко от монастырской стены на втором этаже старого здания.

Шли молча. Саше надоело молчание, и он спросил Ермила:

– Ермил, а что ты такой всегда неразговорчивый?

– Не люблю много говорить.

– И всегда был такой?

– Всегда.

– И в детстве такой был?

– Не знаю. Не помню. Наверно, не такой.

– А что сейчас такой?

– Не знаю….

Они замолчали. Шаги звучно отдавались в пустой улице. Саша тоже был от природы немногословный, а сейчас ему хотелось поговорить. Пустынная улица и тёмные дома располагали к разговору. Полночь давно миновала, люди видели не первые сны, а ему спать не хотелось и домой идти не хотелось, а раз выдался такой интересный случай, хотелось просто, как говорят, покалякать, отвести душу в беседе. Настроение было такое, когда надо было услышать человеческий голос и почувствовать, что ты не один в ночной темноте. И раз Ермил не склонен был к разговору, Саша спросил девочку:

– Вера, а как ты попала в сарайчик?

Она ответила не сразу. Она шла рядом с Ермилом, доверчиво притираясь боком к его чёрному шуршащему плащу, и крепко держалась за руку. Иногда она вскидывала голову и подпрыгивала. В этом дожде-тумане они казались Саше двумя смутными тенями, похожими на добрых сказочных персонажей, идущих в ночи, чтобы принести кому-то что-то хорошее.

– Я погулять пошла, – наконец призналась она. – А Марина с Олей позвали меня в кино. Я пошла с ними. А когда пришли в кино, у меня не было билета. Они ушли, а я осталась. Посмотрела, как лошадка ехала и… заблудилась. Шла большая корова, с большими рогами и мычала му-му-у. Я испугалась и спряталась за сарай, а потом начался дождь, и я боялась уходить.

– А сидеть за сараем не боялась?

– Боялась…

– Теперь тебе нечего будет бояться, – сказал Ермил. – Скоро будешь у бабушки.

Её маленькая ладошка свободно умещалась в широкой руке Ермила. Ладошка покойно лежала, и Ермил чувствовал её тепло. Иногда она готова была выскользнуть и выскальзывала, но потом опять находила место в уютном гнездышке.

Около входа в милицию тускло горел фонарь. Налетел порыв ветра и погнал по тротуару скрученные мокрые чёрные листья.

Они поднялись по ступенькам на высокое крыльцо, похожее на капитанский мостик. Саша нажал ручку, и дверь, тихо скрипнув, открылась.

– Мы куда пришли? – тихонько спросила Вера.

– В милицию, – ответил Саша.

– А зачем?

– Узнать, где живёт твоя бабушка. Ты хочешь к бабушке?

– Хочу.

– Сейчас узнаем, куда тебя отвести.

Дежурный старший лейтенант, белобрысый, среднего роста с тонким прямым носом, узнав, в чём дело, с минуту подумал:

– Из Комякина она. Знаю.

Он обратился к девочке:

– Твою маму Ольгой зовут?

– Да, мама Оля.

– Точно. Есть такая. – Милиционер поддел пальцем козырёк фуражки, открывая лоб. На нём стал виден красный рубец от головного убора. – Есть такая, – повторил он. – Живёт у своей матери, её бабушки, – он кивнул на девочку. – Старуху зовут Евдокия Никитишна. Я знаю. Сколько раз разбирались с этой Ольгой…

Милиционер задумался, подошёл к карте-схеме, висевшей на стене, ткнул пальцем в бумагу.

– Дом на углу, недалеко от колодца.

Вернувшись к столу, сдвинул телефонный аппарат в сторону.

– Вы подождите тут. Через пять-десять минут должен Круглов подъехать. Мы отвезём вас. Пешком далеко идти. Как она сюда забрела? – старший лейтенант недоумённо посмотрел на девочку, потом сделал знак Ермилу, как старшему в пришедшей компании, чтобы он вышел в коридор.

Когда они вышли, милиционер затворил за собой дверь.

– Мать у этой девочки… как бы это сказать, – он выпятил губу. – Одним словом, пьёт, свихнутая, пропадает неделями неизвестно где, девочка живёт с бабкой… А та разве усмотрит…

– Бабка старая? – спросил Ермил.

– Очень старая. Под восемьдесят. Немощная старуха.

Луч фар скользнул по окну и на улице затарахтел мотор.

– Вот и мотоцикл, – сказал старший лейтенант. – Я сейчас Круглову скажу…

Мотоцикл был с коляской. Ермил сел сзади сержанта, Саша – в коляску, посадив на колени Веру, и скоро все благополучно добрались до деревни. Она утопала в темноте. Мотоцикл остановился у чёрного пятна дома. Ночью трудно было разобраться, что он из себя представляет, но Саше показалось, что был он небольшим, в три окошка, в одном горел неяркий свет. Высокие кусты скрывали террасу.

– Вот этот дом, – сказал сержант.

– Давай показывай, где тут у вас калитка? – сказал Саша Вере.

– Вас сопроводить или сами справитесь? – спросил сержант.

– Сами, – ответил Ермил. – Что уж тут. Спасибо.

– Не за что. Я поеду. Делов много.

– Езжай! Обратно сами дойдём.

Сержант развернулся, и скоро урчание двигателя затихло.

Почти наощупь, продираясь сквозь мокрый кустарник, который обрызгивал лицо холодными каплями, подошли к крыльцу.

Саша сильно постучал. На террасе зажёгся свет. Было слышно, как открылась дверь и женский голос спросил:

– Кто там?

– Здесь Евдокия Никитишна живёт? – спросил Лыткарин.

– Здесь. Что вам надо?

– Мы внучку её привезли.

– Баба Дуся, баба Дуся, Верочку привезли! – громко закричала женщина и бросилась в дом.

Из открытой двери послышалось кашлянье и глухой старческий голос. Слышно было, как старуха спрашивала: «Что с ней? Что с ней?» Женщина вновь появилась и открыла дверь на крыльцо. Вера вбежала первой, за ней вошли Ермил и Саша.

– Ой, Верочка, где ж ты пропадала? – женщина прижала девочку к себе. – Бабушка так беспокоилась, так… все глаза проглядела. Проходите, проходите! – пригласила она Сашу с Ермилом в дом, видя, что они замешкались у порога. – Спасибо вам, добрые люди…

Верочка бросилась обнимать старуху. Евдокия Никитишна была в шерстяной кофте, простоволосая. Седые волосы собраны на затылке и скручены в небольшой узел, прихваченной гребенкой.

– Вы присядьте, – пригласила она гостей, кивнув на стулья. Потом обняла девочку и заплакала: – Где же ты пропадала, внученька? Уже ночь поздняя… Я так расстроилась, что тебя нет. Не знала, что и думать. Старая я, ноги совсем не ходят, чтобы искать тебя, бегать… Спасибо вот тетке Юле, хоть она не оставила меня…

– А мы хотели утром в милицию заявить, если Вера не найдётся, – говорила Юля Ермилу. – Правда, у тети Дуси была надежда, что Вера ушла к Нюре, двоюродной сестре отца. Надеялась… Где вы её, горемычную, нашли?

Ермил кивнул Саше и тот рассказал, как и где нашли девочку.

– Бедная, – вздохнула тетка Юля.

– Спасибо вам, ребята, – сказала старуха. – Не знаю, чем вас и отблагодарить.

– Вот ещё, – сказал Саша. – Какая благодарность! Обычное дело…

– У меня яблоки есть. Хорошие, антоновские. В чулане. Принесу.

– Не беспокойся, мать, – хотел её удержать Ермил, но она юркнула в чулан и принесла корзину спелых яблок. Совала в руки: – Берите, кушайте! Не знаю, как вам благодарна.

Комната наполнилась свежем ароматом антоновских яблок.

Ермил с Сашей, чтобы не обидеть бабку, взяли по яблоку.

– Ты покорми её, покорми, – говорила соседка Юля бабке, раздев девочку и повесив пальтишко на крючок. – Дай попить тёпленького да уложи спать, закрой ноги потеплее, ночь холодная и неизвестно, сколько времени она в сарае сидела, как бы не простудилась девка. А я уж пойду, время позднее, – спохватилась она. – Семён мой, наверное, заждался. Ой, как всё хорошо обернулось, – проговорила она в дверях.

– И мы пойдём, – сказал Лыткарин. – До свидания!

– Чем же мне вас отблагодарить, – заохала Евдокия Никитишна.

– Ничего нам, мать, не надо, – вставил слово Ермил. – Выходит, что мы из-за благодарности твоей всё это делали?

– До свидания, Вера, – протянул руку девочке Саша.

– До свидания!

Ермил погладил Веру по голове:

– Расти большая, – сказал он.

Вера ничего не ответила – у нее от усталости слипались глаза.

Штамповщики вышли. Дождь перестал моросить. —

– Интересная девчонка, – проговорил Саша. – Не бойкая, а куда забрела! Ты чего молчишь, Ермил? – он подергал попутчика за рукав.

– Задумался, – ответил Прошин и вздохнул.

У бывшего митинского переезда они расстались. Отойдя несколько шагов, Лыткарин остановился, обернулся, посмотрев на удаляющегося Ермила. Тот появился под фонарем в чёрном намокшем плаще, похожий на большую добрую птицу.

Саша не спешил домой. Он не знал, почему. Сегодняшний день был какой-то особенный. Будто неожиданно он сам для себя вырос. Что вчера ему казалось непонятным, сегодня стало простым, и от этого ему стало радостно. Он шлёпал по лужам, как в детстве, расплескивая воду, и ему хотелось подпрыгнуть и бежать, бежать.

«А хороший человек, Ермил, – думал он. – Зря его считают у нас, что он себе на уме. Он просто добрый, ненавязчивый человек». И от этой мысли Саше опять стало радостно.

10.

Фунтиков всегда вставал рано. Он с женой держал поросёнка и с десяток кур. Поэтому, кроме работы, было много домашних дел, со всеми надо было управиться, и нежиться в постели долго не приходилось. И сегодня он встал, когда ёще было темно, и пошёл в сарай вычистить у поросёнка в хлеву. Вычистив хлев и посыпав мостовник свежими опилками, привезёнными неделю назад, он взял вёдра и отправился на колодец, который был на соседней улице.

Он старался по возможности облегчить жизнь жене. Она тоже работала на производстве, здоровье у неё было слабое, и помогать ей он считал своим долгом, не обращая внимания – мужская это работа или женская. Хождение по воду было его обязанностью.

Ему нравилось ходить на колодец. Ходил он ранним утром, когда посёлок ещё спал. Он по утрам сильнее чувствовал начало новой жизни и сам заряжался и утренним воздухом, и солнцем. Даже если мела метель и завывал ветер, всё равно от этого было светло на душе и радостно, что жизнь идет, и, несмотря на непогоду тебе тепло и ты полон мыслей о хорошем начале дня. Ходя по воду, он загадывал, что ему надо сделать на сегодня, размеривал рабочий день и в дальнейшем старался выполнить задуманное.

Он не помнил, когда отдыхал. Никуда на отдых, кроме единственного раза, не ездил. Во-первых, всегда было некогда. Как только наступало лето, собиралось много дел. Надо вскопать землю под картошку, посадить, окучить. Надо дом покрасить или сарай перекрыть, там, смотришь, где-то подгнило, надо заменить, ремонт в доме сделать, что-то перестроить – когда тут отдыхать! Дров, угля каменного надо заготовить, поросёнку комбикормов, отрубей купить, привезти. Не до отдыха. Правда, однажды старуха его, она не старуха ещё, он её так зовет по-житейски, так она прогнала его как-то летом в дом отдыха по путёвке. Наказала вести себя хорошо и отдыхать за всю прошедшую жизнь. Фунтиков уехал, а через три дня вернулся.

– Ты чего так быстро? – спросила его жена. – Или что случилось?

– Ничего не случилось. Не могу я без делов, – ответил Фунтиков. – Не могу. Дома милей…

С тех пор больше не ездил. И не поедет никогда. Дома лучше. Отдохнуть можно и между дел. Лёжа на одном боку – пролежни можно нажить…

Он опустил ведро в гулкую глубину колодца и загадал, что сегодня надо будет на работе поговорить с Колосовым. Поговорить по поводу этих двух ребят, Лыткарина и Казанкина. Ребята хорошие, а мастер к ним относится предвзято. Они молодые, многого не понимают, или понимают по-своему, им надо помогать. Прививать любовь к труду, учить профессии. И не окриком, а примером, спокойствием, серьезностью отношений в коллективе. Надо поговорить с Колосовым, непременно поговорить.

С этой мыслью он пришёл на работу. Фунтиков не считал мастера равнодушным. Тот бегал, кричал, разносы делал, может быть, и правильно, но как-то не от сердца, а как бы для дежурства, надо так. Любил очень приказы. Вот и Казанкин пел в штамповке вечером, он его в приказ – зачем на работе поёшь? Слишком он правильный, Колосов.

Хотел сходить к мастеру сам, но тот опередил его и с утра вызвал к себе.

Сидел Колосов в нанизке, в отгороженном для себя углу, и барабанил пальцами по пустому столу.

– Можно? – спросил Фунтиков для близиру, открывая тяжелую дверь.

– Садись! – бросил ему мастер и посмотрел на Фунтикова из-под низу.

Фунтиков сел на стул, поправил фартук, положил на колени тёмные жилистые руки и внимательно воззрился на Колосова, ожидая, что тот скажет.

– Знаешь, для чего я тебя вызвал? – спросил мастер, остро покалывая бригадира взглядом серых глаз.

– Догадаться не трудно, – ответил Фунтиков с улыбкой.

Фунтикову за пятьдесят, пятьдесят с небольшим хвостиком, как говорили в штамповке, и был он ровесником мастеру. Немного ниже среднего роста, с крепкими сухими руками и ногами, говорил мало, а уж если сказывал, то, как гвоздь вбивал – резко, надёжно и надолго. Его уважали и слушались. Зная, что у Колосова есть привычка за дело и без дела, по большей части, попенять рабочим, заступался за бригаду. Особенно это касалось Казанкина. К нему бригадир относился, как и ко всем остальным, можно сказать, по-отечески, даже с какой-то долей любви, может, из-за того, что Новоиерусалимский был сиротой. На молодость списывал Васькину подвижность, несдержанность на слово. Колосова не понимал, почему тот в любом поступке молодого штамповщика старался найти крамольное, хотя знал, что по своему «сухому» характеру мастер недоверчиво относится к людям. Пока он досконально не «прокатывал» у себя в душе человека, не доверял ему.

– Надо подумать о завершении плана, – сказал Колосов, – пока ещё середина месяца. А то мы его можем сорвать.

– Конечно, сорвём, – согласился Фунтиков, – если по три дня простаивать будем.

– Простояли три дня – не беда: поднажмём потом.

– Аврал, значит. Прихватывать ночную смену, благо свободна она?

– Надо поднимать дисциплину – вот главный вопрос.

– Как ты её поднимаешь, вряд ли поднимешь, – отозвался Фунтиков, в упор глядя на Колосова. – Ты, как на фронте, Пётр, будто в атаку идёшь: давай, давай, давай! Жми, жми! И дисциплину хочешь насадить, понимаешь, что я подразумеваю под словом «насадить» – наказаниями. И меня просишь, чтобы я тебе обо всём докладывал, а ты – в приказ. А сам же видишь, что работают, не прогуливают, редко опаздывают. Вон Коле Мячику приходится из деревни топать, бывает, что и опоздает. Они работают сдельно, им невыгодно гулять и простаивать. Если будут филонить, ничего не заработают, – это и ежу понятно.

– Ну, тогда давай дисциплину по боку, насадим анархию, и будь что будет!

– Я ж не об этом. Дисциплина нужна, но не твоя. Крут ты очень, Пётр. Не такими методами её поднимать, какими ты хочешь. У тебя же палочная дисциплина, всё держится на окрике, на приказе, на команде. Давай и всё! Жми, сынки! Ведь ты не объяснишь никогда, что про что. Надо всем и каждому догадываться. Ты объясни – может, он сам раньше на работу прибежит…

Колосов побуравил бригадира взглядом, поиграл желваками.

– Ты должен мне помогать, Иван! Это твоя обязанность.

– А я разве тебе не помогаю?

– Ты вечно заступаешься за всех, в особенности за этого… Казанкина и новенького Лыткарина. У них ветер в голове…

– Вот и не надо их бить.

– Что ж по головке их гладить прикажешь?

– Зачем по головке! Разъяснять надо. Создавать условия на работе. Ребята они хорошие, ответственные. Смотри, до чего мы дожили: к нам ребята со средним образованием пошли.

– Про новенького не знаю, но Казанкин… нашёл ответственного. Вертун он. И ты за него не заступайся. Такой подведёт.

– Кроме работы, ему надо ещё другую точку приложения сил найти. Энергии у него!..

– Энергия у него в свисток уходит.

Колосов сжал губы в узкую полоску, что у него служило признаком недовольства, пристально посмотрел на бригадира. Фунтиков не отвел взгляда.

– Не относись к ним, Пётр, как к детям, – продолжал Фунтиков. – Это взрослые люди. Но ещё не совсем простившиеся с детством. Им бы побегать, поиграть, взбрыкнуть, как молодому жеребёнку. Они ж только от парты…

– С твоим характером, Фунтиков, ты мне всех здесь распустишь. Зря я тебя бригадиром поставил.

– Так сними.

Фунтиков расправил фартук и хотел встать. Решил поговорить с мастером, и вот как получилось. Не сумеет он ему ничего доказать!

Знал он Колосова с фронта. Пришлось воевать вместе в начале Отечественной войны. Потом Фунтиков оказался в госпитале – осколок вытаскивали, отстал от своей части и служил в другой. А воевали они с Колосовым года два. Познакомились, разговорились, оказалось – из одной местности, так и подружились. Колосов был старшиной. Непорядка не любил – многим доставалось. Он и Фунтикову огрехов не спускал. Тогда была война, поблажки были ни к чему – только вредили. А теперь? Теперь времена иные. А характер у Колосова остался прежний. Не может его переломить. Всё по-казарменному. И главное, выслушает, а сделает по-своему.

Колосов встал, положил Фунтикову руку на плечо и усадил на прежнее место.

– Не ерошься. Это я так, к слову. Сколько мы с тобой в войну дорог исходили, не ругались, жили душа в душу, зачем теперь ссориться.

«Душа в душу, – подумал Фунтиков. – Как бы не так! И стычки были – небольшие, но принципиальные. Так что о душе говорить не приходится. Забылось, может, многое Колосовым, а им, Фунтиковым, не забылось».

А Колосов продолжал:

– Думаю, нам ещё долго вместе работать. Так я тебя прошу – не давай своим поблажки, а то на голове станут ходить. Песни по вечерам у тебя поют, за версту слышно… Что скажут люди? Здесь по улице тьма народу на станцию ходят. Пьяные, скажут, работают в штамповке.

– Так уж и скажут!

– Так и скажут.

– А ты знаешь, почему скажут? – Фунтиков прищурившись, уставился на фронтового товарища. – Потому что отвыкли мы от песен на работе. Ты сам вспомни, родился ведь в деревне: раньше, как было – идут сено ворошить или хлеб жать – поют, возвращаются с работы – поют. Значит, настроение хорошее. А как человеку без песни? И мои поют. И пусть поют. Я не запрещаю, и запрещать не буду. Вот Никоноров, он всегда поёт, когда работа ладится. И ты знаешь, сколько он тогда бус дает? Пятнадцать тысяч. Так зачем я ему буду запрещать, если песня идет на пользу делу. Тем более, что поют в вечернюю смену, когда и народу никакого нет на улице. С песней веселее. Песня – великое дело, Пётр Алексеевич, – официально Фунтиков назвал мастера и добавил: – Товарищ старшина. С песней на смерть шли. Ты бы лучше с начальством поговорил – самодеятельность надо организовать. Смотри, сколько к нам молодёжи пришло – надо им условия создавать, хватит работать по-старинке. Вот ты говоришь, дисциплина хромает. К чему я буду призывать ребят, если вентиляция работает из рук вон плохо. Посиди у печки в такой жаре, а вентиляция дрянь – не тянет. Поневоле будешь бегать курить и пить воду ежеминутно. – Фунтиков перевёл дух. – В нанизке у тебя девчата, наверху, где клипсы и брошки, – девчата, их десятки, а веселья нет. На танцы ходят за тридевять земель. Усекать надо.

– Я усекаю, – недовольно проговорил Колосов. По всему было видно, что слова бригадира задели его. – Будем здесь филармонию устраивать, а кто работать будет?

– Наши артисты и будут работать. И ещё как будут! Теперь из-за одних только денег никто пуп себе рвать не будет. Красота на работе должна быть, как в жизни.

– Мы работали в своё время и не спрашивали никакой красоты. Работа есть – это считалось высшим благом.

– Нам нельзя было иначе, дорогой мой товарищ старшина. Теперь времена другие… Ты вот скажи мне, – Фунтиков хитро посмотрел на Колосова, – зачем ты над автоматом голову ломаешь? Зачем ты хочешь его поставить?

Колосов вскинул голову, уставился на бригадира.

– А ты откуда знаешь?

– Мне слесаря сказали. Ты ответь на мой вопрос.

Колосов поскрёб затылок, снял очки:

– Зачем? Легче будет работать, производительность возрастёт…

– Ну вот. И я тебе об этом толкую битый час. И ребяткам хочется, чтобы работалось интереснее, веселее. Они молодые. Их не так рубль заботит, как жизнь для души. Чтобы чисто в цеху было, красиво, тогда и работать станет легче.

Фунтиков вернулся от мастера и долго возился со своим станком.

– Зачем мастер вызывал? – спросил Никоноров. – Очередная накачка?

– Всё бы вам накачки видеть, – вздохнул Фунтиков. – Поговорили по душам… Зря вы, ребятки, на Петра обижаетесь? Человек он неплохой. Фронтовик. Его разглядеть надо. Правда, шершавый он, сам иногда обдираюсь. Повидал он в жизни многое: и хорошего, и плохого. Понимать надо, какой стороной она его больше коснулась.

И надолго замолк.

А Колосов, подперев голову руками, долго сидел в своём углу и думал. Думал он о том, что, пожалуй, Иван прав. Никак они не наладят хорошей работы. Забулдыг из штамповки давно повыгоняли, пришло много молодёжи, а в цехе ничего не изменилось, как было, так и осталось. Завтра из командировки приедет начальник цеха Родичкин, он с ним поговорит. Давно хотели красный уголок отремонтировать – негде собрание провести, а дело так и застыло на месте.

Колосов покрутил головой, словно ему жал воротник, – как же он, Пётр Алексеевич забыл об этом? На войне об этом думали, а в мирное время? Теперь тем более надо думать. Он помнит, как приезжали артисты на фронт, пели, танцевали, их ждали с удовольствием и нетерпением. Столько народу в цехе, а для души ничего нет. Начальство высокое – в районном городе, сюда носа не кажет, и кому, как не им самим, налаживать работу. Прав Фунтиков. Если Родичкин ничего не сделает, сам поедет к директору.

11.

Холодная и ветреная погода неожиданно кончилась и вновь засияло солнце. Но было оно не таким тёплым, как раньше. Листва на деревьях изрядно облетела и сквозь полуголые ветви, как в пустую арматуру проглядывало небо.

Вчера появился в штамповке Колосов и сказал, чтобы собирались в подшефный колхоз ехать на уборку картофеля.

Саша с Васькой это известие восприняли с радостью: во-первых, побудут в поле, а не на жаре у печки, во-вторых, и это радовало их больше – вместе с ними должны были ехать девчонки с участка изготовления клипсов. Иногда в обеденный перерыв ребята ходили туда, перебрасывались словечками с молодыми работницами. Одну из них Лыткарин заприметил, но так как был от природы стеснительным, пригласить в кино или на танцы не решился.

ЗИЛ-150 ждал их у проходной. Собралось человек двадцать. В кузове автомашины были сделаны скамейки из прибитых к бортам толстых оструганных досок. Женщины держались отдельно, мужчины – отдельно, покуривая и не торопясь садиться в машину. Саша отметил, что девушка с участка клипсов, – её звали Валя, – была здесь. Она стояла с подружками и изредка оглядывалась, выискивая кого-то в толпе.

Штамповщики собрались все, кроме Казанкина. Фунтиков сидел на большом булыжнике, подложив под себя чёрную рабочую спецовку. Привалясь к стене здания, покуривал Никоноров, задирая голову кверху и пуская дым колечками. Он был навеселе, и в его глазах играли весёлые зайчики. Ермил стоял чуть поодаль и смотрел, как Колосов бегает из цеха к машине и обратно с толстым журналом под мышкой.

– Счас всех перепишет, и тогда поедем, – усмехнулся Мишка, бросая окурок. – Боится, что мы удерём с поля.

Вскоре появился Казанкин. Шёл он быстро с гитарой в руке.

– О-о, наш музыкант появился, – улыбнулся Коля Мячик. – Дело будет.

– Вся картошка будет наша, – отозвался подошедший Васька, слышавший реплику Мячика.

– С таким маэстро замучишься подбирать, – рассмеялся Никоноров.

Раздалась команда:

– По машинам!

Женщины подобрали узелки с обедом, пошли к ЗИЛу.

– Ой, какой борт высокий, – растерянно говорила нанизчица Маша, в нерешительности остановившись у колеса.

– Тётя, чего – подсадить? – жуя травинку, откликнулся находившийся рядом Мишка, и, не дождавшись ответа, схватил Машу под мышки и поднял. – Ставь ногу на колесо, – сказал он ей.

Маша не успела опомниться, как была уже в кузове, и только садясь на сиденье, стала шутливо ругаться:

– Ах, бесстыдник, без спросу меня на машину сунул.

– Так уж и без спросу, – громко рассмеялся Мишка. – Вчера же сама со мной договорилась…

– Ой, бабы, посмотрите на него… чего он говорит…

– Я счас наведу у вас порядок, – крикнул Никоноров и стал залезать в кузов.

Женщины подняли визг.

– Что визжите, ровно зайцы в лесу, – прикрикнул Мишка. – Подвиньтесь, чего расселись!

– Чего подвигаться, – ответила женщина с бойкими глазами и насурмлёнными бровями. – Здесь места нет. Садись на колени.

– А удержишь? – Мишка внимательно посмотрел на женщину.

– Не таких выдерживали, а тебя… ты сухой, что петух старый, ха, ха, ха.

Мишка уселся на колени к женщине.

– А что – ничего. Сидеть можно. Шофёр, давай трогай!

– Да ты не щипайся! Обнял да ещё щипается.

– Проверяю, крепка ли будешь. Не растрясет ли до колхоза?

– Да ну тебя! Крутишься, как на вертеле….

– Всё бы вам возиться, – для острастки громко крикнул Колосов, становясь на подножку. – С играми смотрите, как бы из кузова не вылететь.

– Не боись, не вылетим, – ответила бойкая женщина.

– Фунтиков, наши все? – спросил Колосов, залезая в кабину.