Текст книги "Тяжкий груз (СИ)"

Автор книги: Юрий Кунцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 35 страниц)

– Так в этом дело? Тебя все еще смерть Бьярне беспокоит?

– Говоря человеческим языком, если машина сломалась у меня в руках, я хочу быть уверенным, что не я стал причиной поломки.

У Вильмы на секунду отвисла челюсть.

– Ты уверен, что сейчас выразился человеческим языком?

– Да, черт возьми, Вильма, – прорычал Радэк, надавив обеими руками на столешницу, – у меня перед носом человек умер, а я даже не знаю, от чего, и насколько я к этому причастен.

– Нам всем тяжело, Радэк, но тебе нужно успокоиться и не накручивать себя, пока ты не начал строить всякие бредовые теории, как Петре…

– У Петре были теории? – нахмурился Радэк и тут же пожалел об этом, в очередной раз сморщившись от боли.

Вильма мысленно ударила себя по языку. Она не хотела обсуждать Петре, но молчать или врать было уже поздно – она сама загнала себя в ловушку искреннего дружеского разговора, в котором что-то умалчивать стало бы проигрышным ходом.

– Бредовые теории, – уточнила Вильма. – Он и меня пытался в чем-то убедить, но, кажется, после вашего с Акселем боя потерял к этому интерес.

– И? – оттопырил Радэк уши. – Продолжай. Мне очень интересно.

Он редко смотрел на Вильму таким внимательным и почти голодным взглядом. От этих широких зрачков, готовых целиком проглотить ее лицо, ей стало некомфортно сидеть на стуле, а потолочные светильники словно прибавили в яркости.

– Тебе не кажется, – решилась она на попытку увильнуть от разговора, – что обсуждать вот так людей за их спинами вообще-то не очень прилично?

– Расскажи, пожалуйста, – вежливо попросил Радэк, но с тем же успехом мог просто прижать к ее обнаженной нежной шее электрошокер, – все, что знаешь.

18. На моих условиях

Когда человек долго вглядывается в темный коридор, ему начинает казаться, что во тьме скрывается что-то страшное. Почему именно страшное? Потому что человеку свойственно бояться неизвестности – привет от древнего инстинкта выживания, заставляющего опасаться всего незнакомого или неподдающегося контролю. Радэк был тем самым коридором, в котором скрывалось темное прошлое и мрачные секреты. Он был не самым компанейским человеком, и на вопрос «Как поживаешь?» предпочитал отвечать «Нормально», вместо того, чтобы расписывать те события из своей жизни, которые он сочтет интересными. Так он видел себя со стороны, и понимал, почему близкие ему люди часто пытаются залезть ему в душу и пролить свет на сокрытое.

Самая страшная тайна, скрывающаяся за плечами Радэка, состояла в том, что скрывать ему нечего, а его наистрашнейший грех состоял в том, что он был скучным человеком, видящим свое прошлое в серых тонах и с равнодушием относящийся к своей прошлой жизни. Он родился, вырос, пошел в школу, лишился аппендикса, решил стать космическим дальнобойщиком, покинул родной мир и с тех пор ни по чему не скучал, и когда он описывал свою жизнь в двух словах, его слушатели кивали и молча ему не верили. Парадокс состоял в том, что чем ближе его узнавали люди, тем сильнее им казалось, что они плохо его знают. Разумеется, Радэк рассказывал о себе не все, оставляя при себе те вещи, которыми с другими делиться просто не принято, и тем сильнее вокруг него расцветал ореол мнимой загадочности.

Его устраивала жизнь человека, шагнувшего в космос с легкой ноги, не отягощенной никаким эмоциональным багажом. Возможно, лишь благодаря этой внутренней пустоте он смог отдавать себя работе и заработать репутацию ответственного человека, но около двадцати лет назад, когда они с Вильмой были немного моложе и гораздо тупее, его душевное равновесие отправилось туда же, куда для них на какое-то время отправился кодекс поведения. В тот день он приобрел свой первый по-настоящему увесистый эмоциональный багаж, полный стыда, сожаления и самоукора. Первое время он винил во всем Вильму и ее легкомысленность. Чуть позже на скамью подсудимых подсела его собственная самоуверенность. Долго время его грызло чувство, что он не работает с Вильмой, а скорее заперт с ней в одной клетке, ключи от которой он сам же и выбросил за борт, и тогда он наконец-то понял, что значит быть человеком, которым всего его считают. Оказалось, нет ничего хорошего в том, чтобы оправдывать несправедливые ожидания людей, сидящих по ту сторону столешницы.

Они с Вильмой пообещали друг другу остаться друзьями и с тех пор никогда не обсуждали произошедшее, поэтому Радэк не знал, чувствует ли она что-то подобное, и не хотел спрашивать. Шло время, старые раны затягивались, и с тех пор лишь одно чувство к Вильме у Радэка осталось хрупким шрамом на душе – недоверие. При виде ее он часто ожидал от нее какого-то подвоха, и это чувство настолько укоренилось в их отношениях, что он даже перестал это замечать. Когда Ленар объявил, что Вильма готовится стать капитаном, к недоверию примкнуло ожидание. Радэк начал ждать от нее каких-то шагов, поступков или чего-то еще, что вернет утраченное доверие. Он не считал Вильму врагом, но верил, что если снова даст слабину и позволит прошлому вмешиваться в их отношения, для него это будет подобно позорному бегству с поля боя.

Но Вильма несла ему лишь разочарование.

«Иногда есть кто-то, кто рассчитывает, что ты возьмешь всю ответственность на себя из благородных побуждений» – высказалась она о смерти Бьярне, и Радэка эти слова ужасно пугали. Если все решили просто дождаться патологоанатомической экспертизы, то Вильма решила сделать вид, что ее это не касается, и именно в тот момент она снова начала выводить его из себя. И снова он был вынужден держать все в себе.

Пока он отдыхал от космических вылазок, у него нашлось время и силы, чтобы подумать, и он стал думать непростительно много. Он уже перестал понимать, на ком зациклился сильнее, на Вильме или на Бьярне, но решил, что от мертвеца меньше хлопот, и ухватился зубами за ниточку, которая вела к чему-то, что обещало быть отдаленно похожим на разгадку. Это был Петре – еще один человек, которому Радэк не питал особого доверия. Дело было не в том, что Петре сделал что-то плохое, а, как обычно, в самом Радэке, который не понимал, чем обычный корреспондент сможет ему помочь.

Он перешагнул порог комнаты отдыха, не имея четкого представления, чего хочет добиться, и увидел на спальной полке тень, которая недавно была жизнерадостным человеком, стремящимся со всеми познакомиться и внимательно выслушать. Петре не лежал – он растекся по своему спальному месту, отдавшись во власть искусственного притяжения, и лишь мышцы рук прилагали ленивые усилия, упирая устройство чтения в его потускневший взгляд. Пассажир – это очень скучная работа, и она становится скучной втройне, если рядом нет попутчиков, готовых скоротать время болтовней или карточной игрой. Его лицо ничего не выражало, и, пожалуй, это выражение очень точно передавало его душевное состояние. Он разочаровался в своей командировке. Возможно, жалел, что согласился на нее, и теперь ему оставалось лишь смиренно ждать, когда он вернется домой с плохими новостями и дурным настроением.

Что-то в его глазах вспыхнуло, когда Радэк зашел. Возможно, Петре хотел соскочить со своей полки, но вместо этого лишь резко присел, не выпуская НЭУЧ из рук, и слегка оттаявшим от сомнамбулии голосом произнес:

– Мне сказали, что вы взорвались. С вами все в порядке?

– Я жив, как видите, – присел Радэк на противоположную полку и пощупал швы у себя на лбу. – Беспокоиться не о чем.

Аксель и Густав трудились на станции «Магомет» и были последними людьми в этой части космоса, которые не знали о его позорной ошибке. Но как только узнают, они точно так же завалят его вопросами, и Радэк официально станет героем дня – человеком, который по собственной глупости совершил смертельную ошибку и выжил. Такие люди не заслуживают внимания. Если бы он умер в том взрыве, его смерть стала бы хорошей темой для очередного плаката, пропагандирующего соблюдение техники безопасности, а в остальных случаях это просто бесполезная новость о том, что в космос, возможно, пускают идиотов. Если бы Радэк желал славы, то совершенно точно не такой. Петре разглядывал шов на его лбу озабоченным взглядом, и сам не понимал, что этот взгляд давит на совершенно другое больное место.

– Не самый счастливый рейс, да?

– Точнее выразиться просто невозможно. – Радэк потер ладони в ритуале перед непростым разговором. Для Радэка очень многие разговоры были непростыми. – Я пришел поговорить с вами.

Петре отложил НЭУЧ в сторону, освобождая руки и внимание. Его лицо сохраняло серьезность, но, казалось, он был рад разговору.

– Что я еще натворил? – спросил он по привычке.

– Я пришел поговорить, а не осуждать, – уточнил Радэк. – Вы недавно проявляли к телу Бьярне не совсем стандартный интерес, а затем задавали Вильме странные вопросы про зубы, улыбки и древние заболевания. Помните?

– Прекрасно, – кивнул он. – Не волнуйтесь, этого больше не повторится.

Фраза «Этого больше не повторится» повторялась с завидной регулярностью.

– Я же сказал, – напомнил Радэк, почесав висок, – что не собираюсь осуждать. Мне интересны причины вашего поведения. Вы что-то хотели сказать Вильме, но она не стала вас слушать, так все было?

– Не совсем…

– Это все как-то связано со смертью Бьярне? – наконец-то спросил Радэк в лоб и обрушил на Петре всю тяжесть своего взгляда.

– Не могу знать, – блестяще выдержал Петре столкновение. – Поймите, Радэк, меня, как и вас, мучают вопросы, но ни у кого из нас нет ответов.

– У меня такое подозрение, что ваши вопросы сильно отличаются от моих. Может быть, поделитесь ими со мной?

– Я не стану скрывать, что меня очень волнует смерть Бьярне. Но вы ошибаетесь, если думаете, что я знаю, что произошло.

– Но подозрения у вас были, ведь так?

– Я не имею права делиться «подозрениями», – сделал он воздушные кавычки. – Я уже успел немного изучить ваш кодекс поведения, и знаю, что не в праве сеять на корабле смуту, даже если полностью уверен в своей правоте.

– Значит, вы надеялись, что вместо вас смуту на корабле посеет Вильма? – улыбнулся Радэк от собственной догадки. – Не сочтите за оскорбление, но какой же вы, оказывается, гадкий, подлый, хитрый…

– Ничего такого не было, – поспешил он возразить. – Да, я задал Вильме несколько наводящих вопросов, но не ради смуты, а для того, чтобы посмотреть на ее реакцию.

– И на какую реакцию вы рассчитывали?

– Я всего лишь корреспондент. Я ни в коем случае не могу быть авторитетом в вопросах расследования космической смерти, поэтому все мои догадки – это всего лишь фантазии одного некомпетентного человека, – сорвался Петре на взволнованную интонацию, и его взгляд начал дергаться в сторону. – Мне нужно было мнение со стороны, но я не хотел ничего рассказывать Вильме, потому что… это неправильно с психологической точки зрения. Нельзя делиться с человеком своими выводами, если хочешь сохранить ясность его суждений. Если мои выводы хоть капельку справедливы, Вильма пришла бы к ним самостоятельно. Но она не пришла, и это значит, что я, скорее всего, ошибся.

– Скорее всего? – удивился Радэк. – Петре, вы вообще хоть в чем-то в этой жизни уверены?

– В мои обязанности уверенность не входит. Я должен быть беспристрастным, а значит придерживаться позиции агностицизма.

– Ладно, я понял вашу позицию. А теперь выкладывайте мне свои догадки.

– Не могу, – резко отказался Петре. – Вы просите меня высказать вам недостоверную информацию, которая может навредить моральному духу команды корабля, а это было бы в корне неэтично.

– Вы в этом уверены? – спросил Радэк, и, судя по встречному взгляду, Петре верно распознал издевку в этом вопросе. – Я, как официальный представитель команды корабля, прошу вас на пять минут забыть о ваших представлениях об этике и помочь мне понять причины несчастного случая.

– Я слишком порядочный человек, чтобы забывать о таких вещах даже на пять минут. Знаете, сколько трагедий случилось во вселенной из-за того, что кто-то распустил свой длинный язык в неподходящий момент?

– А сколько трагедий случилось по обратной причине? – парировал Радэк словами, в которые не верил ни секунды в своей жизни.

Он видел как Петре борется с самим собой, и практически чувствовал, как шестеренки в его голове скрипят в попытках вращаться в одном направлении. Он не знал, что способен довести человека до такого состояния простыми словами. До сих пор он был по ту сторону неприятных разговоров, и это чувство ему понравилось. Радэк списал все на слишком сильный удар головой.

– Хорошо, – ответил Петре, внезапно расслабившись. – Я, так и быть, нарушу этику ради вас, но только это будет происходить на моих условиях.

– Просите, что хотите, – с ходу выпалил Радэк и тут же добавил, – но в пределах разумного.

На межзвездном коммерческом флоте капитан – это высокооплачиваемая, но во всех остальных аспектах не самая благодарная должность. Капитан нес ответственность за каждого человека в своем подчинении. Если кто-то пострадал, часть вины обязательно ложилась на капитана, а если кто-то утратил трудоспособность, капитан обязан заполнить собой образовавшуюся брешь в рабочей группе. Лишь когда в экипаже царит полный порядок, капитан имел право насладиться немногочисленными плюсами своей должности, что очень хорошо стимулировало к поддержанию этого порядка.

На корабле не могло быть двух капитанов, но на буксире Ноль-Девять их было по меньшей мере полтора. Вильма не была капитаном и юридически не имела никакого права исполнять его функции, но Ленар упорно повторял «Вильма капитан, смиритесь с этим, это приказ», и чаще всего он повторял это самой Вильме. Когда взрыв чуть не убил Радэка, она сама настояла на том, чтобы взять на себя ответственность и занять место за бортом. Ответственности за чужие ошибки она не чувствовала, работать в скафандре она не любила, но та часть полушария, которая не была подвержена эмоциям, подсказывала ей, что так будет правильнее. Воспоминания об этих моментах остались покрыты слоем тумана, словно бы она находилась под наркотическим дурманом, или ее телом управлял какой-то другой разум.

Выход из шлюза для нее был равносилен шагу в пропасть, и с физически точки зрения так и было, но Вильма вопреки здравому смыслу ощущала, что впереди ее ждет долгое падение и смерть. Она никогда не мечтала обо всем этом, и никогда не стремилась занять капитанское кресло. В начале своей карьеры она была уверена, что завершит свой контракт, будучи все еще штурманом, а когда Ленар признался ей, что хочет сделать из нее няньку для оператора, ощущение, что она собирается занять чужое место, откормилось новостями и разрослось. Она старалась мыслить рационально, и рациональность подсказывала ей, что за такие возможности надо цепляться, но была в ней еще и частичка хаоса, которая била тревогу и уверяла, что в капитанском кресле ей совсем не месте. Возможно, это был нормальный страх перед ответственностью. Возможно, и Ленар когда-то его испытывал.

Пока она неуклюже шагала по обшивке, чередуя между собой страховочные фалы, она рычала от злости, глядя в беспечную спину Эмиля, который стремительными рыками разрывал между ними расстояние, а затем стоял на месте и ждал, пока напарница догонит его. Он даже не оборачивался, а лишь снисходительно приглядывал за ней через зеркало на запястье, и это ее бесило еще сильнее. На короткий миг Вильма допустила до себя мысль, что Эмиль каким-то неизвестным науке органом почувствовал ее дурное настроение, и специально злил ее, чтобы разогнать посторонние мысли. Так это было, или же ей показалось, но при виде этого нахала ее начинало распирать от энергии. Скорости это не добавило, но усталость от постоянной борьбы со скафандром отступила.

По радио прозвучал голос Ленара:

– Мы готовы взрывать вентральные зажимы.

– Мы с Эмилем все еще идем к дорсальной колотушке, так что можете не торопиться, – ответила Вильма, отрывая карабин от скобы. – Лучше все перепроверьте, чтобы больше никто не взорвался.

– Поздно. Мы их только что взорвали.

Вильма за секунду замерла, вслушиваясь в свои ощущения. Звук от взрывов такой мощности в теории должен был передаться в ее ноги через корпус, но она ничего не чувствовала, кроме стука крови в висках.

– Я ничего не почувствовала.

– Значит, корпус Пять-Восемь сохранил пластичность, – ответил Илья. – Видимо кранцы сыграли роль теплоотводов, и забрали часть энергии с вашего корабля, и еще часть от стыковочных балок «Магомета». Наверное, это хорошо.

– Надеюсь, больше никто не взорвется.

– Мы с Ленаром только что подорвали вентральные зажимы, – напомнил Илья. – На Пять-Восемь официально больше нечему взрываться. Теперь это полностью инертный кусок материи.

– Не тяжело смотреть на гибель родного корабля?

– Как сказать… С одной стороны, гибель доверенного мне судна никакой чести мне не делает. С другой стороны, я не сентиментален. Если он взорвался, значит туда ему и дорога.

– Ладно, давайте тогда освободим от него станцию.

– Которая, кстати, тоже мертва, – добавил Эмиль.

– Почему?

– Любая машина считается мертвой в тот момент, когда перестает выполнять основную функцию. У космического корабля это передвижение в пространстве, а у горно-обогатительной станции – плавление руды.

– Технически она все еще может плавить руду, – возразил Илья.

– Но будет ли? Думаю, что нет, так что в лучшем случае это теперь пассажирский модуль. Давайте не забывать, ради чего именно мы тут стараемся.

– Согласен.

Остаток пути до дорсальной колотушки Вильма с Эмилем преодолели молча.

Подрыв зажимов был лишь первым шагом. Сцепная головка все еще цеплялась за колотушку. Обычно зажимы проходили долгую процедуру последовательного стягивания и ослабления, чтобы преодолеть силу трения и соскочить с фитингов сцепной головки, после чего техники выходили наружу и вручную крутили маховик, приводящий в движение механический сбрасыватель, освобождающий колотушку от сцепной головки. В случае экстренной ситуации экипаж мостика задействовал детонатор, который разрушал зажимы, и высвободившийся в результате взрыва газ на несколько секунд резко поднимал давление в камере сцепного механизма. Подскочившего давления хватало на то, чтобы выдавить из камеры поршни, которые в свою очередь приводили в движение механизм сбрасывателя, и благодаря этому экстренный сброс груза занимал считанные секунды. Но поскольку обе камеры сцепного механизма были вскрыты, взрыв не смог оказать должного физического воздействия на поршни сбрасывателя, и таким образом схема иронично возвращалась к первоначальному способу – вручную крутить величайшее изобретение за всю историю человечества.

Люк, под которым прятался маховик, сопротивлялся и стонал от каждого вынужденного движения. Минеральная смазка обещала десятилетиями выдерживать условия вакуума и жесткой космической радиации без потери своих лубрикатных свойств, но стоило ей лишь остыть до шестидесяти Кельвинов, как она встала клином в петлях. Когда-то давно Вильме казалось, что раз в невесомости нет веса, то и работа там легче, но ее очень быстро в этом разубедили. От космонавтов требовалась хорошая физическая форма, потому что любая работа за бортом – это постоянная борьба с собственным скафандром. Каждое движение требовало ощутимых усилий, а замкнутое пространство и накопленный от собственного тела жар опустошали организм от воли и моральных сил.

– И зачем только их вообще смазывают? – натужно кряхтела Вильма, рывками толкая перед собой строптивый кусок металла. – Тут все равно нечему ржаветь.

– Это деформационный сплав, – прорычал Эмиль в ответ. – Чуть-чуть перекосится, и на петли ляжет такое трение, что без смазки ты их не сдвинешь.

– И что, у вас с Радэком всегда все так сложно?

– Бывает. Но мы не жалуемся.

Когда люк поддался окончательно, освободив доступ к нише с маховиком, Вильме захотелось присесть. Еще один парадокс невесомости состоял в том, что непривыкшему к ней телу было сложно расслабиться. Природа создала человека зависимым от притяжения. Притяжение давало телу чувство стабильности и устойчивости, благодаря которому человек спокойно засыпал, не боясь посреди ночи улететь со своей постели и треснуться головой о потолок. Притяжение сохраняло удобную для отдыха позу, не позволяя конечностям разлетаться в разные стороны. Притяжение давало чувство уверенности и защищенности. Невесомость же делала человека слабее, и в некоторых случаях убивала. Вильма присела на край обшивки, но это ни капли не удовлетворило ее желание присесть. В невесомости «присесть» обозначало прижать свой таз к какой-нибудь поверхности, прочно пристегнув себя обоими фалами к противолежащим рымам. Технически она оказалась привязана к корпусу, и у нее появились надежные точки опоры, но теперь ей приходилось тратить усилия, чтобы фалы и внутреннее давление скафандра не завалили ее на спину, превратив в перевернутую черепаху. Она видела, как Эмиль повторяет те же движения, и пристегивает себя напротив нее, и она готова была поклясться, что стала свидетельницей грации и естественности вместо натуги и превозмогания.

Она редко проводила время с Эмилем, однако эти моменты ей нравились, как и сам Эмиль. Он был хорошим собеседником, и с ним всегда было приятно поболтать, но стоило Вильме увидеть его за работой, как его общество сразу же стало для нее некомфортным. Если бы в космосе кто-то ввел понятие классового разделения, то Эмиль был бы для нее чернью, которая работает двумя палубами ниже, выполняет более тяжелую и грязную работу, и при всем этом еще и получает более низкий оклад. Всю пропасть, разделяющую их зоны трудовой ответственности, Вильма ощутила так же болезненно, как и чувство, что ее мышцы живота вот-вот взорвутся, и на нее разом навалился накопленный стыд за все те моменты, когда она смаковала кофе в то время, как по ту сторону обшивки трудились две рабочие пчелы.

Существовало два вида капитанов. Первые дорожили дисциплиной, всегда держали дистанцию от своих подчиненных и ежесекундно всем своим видом напоминали, кто на корабле главный. На межзвездном коммерческом флоте в почете был второй вид – это люди, которые заслужили авторитет команды, вникнув во все рабочие процессы и четко осознающие, что происходит на нижних палубах. Вильма должна была стать именно такой, и лишь чувство, что все эти страдания пойдут ей на пользу, заставляло ее крутить заклинившее колесо полыхающими от забитости руками. Краем глаза она смотрела, как сбрасыватель лениво выползает из-под обшивки и медленно сталкивает сцепную головку с колотушки, и вся нерасторопность этого процесса причиняла ей боль. После десяти оборотов колеса подшипник заметно разработался, а после тридцатого оборота Вильме надоело считать обороты.

– Эмиль, помедленнее, – с тяжестью в голосе взмолилась она.

– Почему?

– У меня такое чувство, что ты крутишь маховик в одиночку, и я за тобой не успеваю.

– Разве это плохо?

– Мы должны крутить его вместе. Для этого я и здесь, помнишь?

– Если ты устала, то отдохни, – предложил он, упорно работаю руками. – Ты очень редко работаешь за бортом и так и не научилась экономить силы. Нет, ты не подумай, я тебя не виню, просто у каждого есть задачи, с которыми он справляется лучше других. Вот возьмем к примеру меня. Я проходил ускоренный курс навигации, но если вдруг ты куда-то исчезнешь, и я решу занять твой пост, то моих навыков хватит в лучшем случае для того, чтобы довести корабль до ближайшей планетарной системы по изогнутой траектории, и знаешь, что после этого будет? Мне придется звать на помощь, чтобы мне прислали настоящего штурмана, который сможет довести корабль до космопорта, не выбросив при этом за борт всю реактивную массу на дополнительные маневры….

– Эмиль…

– У нас на борту нет полной взаимозаменяемости, поэтому ты здесь лишь помощник, а не основная грубая сила. Строго говоря, я бы и без тебя справился, но, сама понимаешь, правила…

– Эмиль, хватит…

– Нет, давай уж поговорим начистоту, – оскорблено возразил он. – Ты знаешь, я как раз недавно размышлял над тем, что у нас поменяется, когда ты станешь капитаном, и пришел к выводу, что этому кораблю давно не хватает женской руки. Если тебе интересно мое мнение, то я безмерно уважаю Ленара, но ни в коем случае не хочу, чтобы ты на него равнялась. Будь собой, и тогда настроение всего коллектива наконец-то…

– Эмиль, довольно…

– Нет, ты послушай. Я хочу сказать, что на коммерческом флоте можно по пальцам пересчитать женщин, которые дождались капитанского кресла. Знаешь, почему? Говорят, что у женщин от природы меньше амбиций. Но ты ведь не такая, правда?

– Эмиль! – взревела Вильма, – Кончай!

Его скафандр замер на месте, ненадолго обратившись в статую.

– Я сказал что-то лишнее?

– Нет, ты сделал что-то лишнее, – Вильма оттопырила палец параллельно лучу своего фонаря. – Ты сбросил головку еще десять оборотов назад. Хватит.

– А, – усмехнулся он, слегка развернувшись к обнаженной колотушке. – Прости, не заметил.

– …и через девять месяцев рождается ребенок, – закончил Радэк.

Петре слушал его рассказ со слегка приоткрытым ртом, и дважды пытался перебить своего респондента, но поток слов шел с бескомпромиссностью товарного состава, сметающего все на своем пути. Радэк щедро поливал описания процессов техническими терминами и механическими метафорами, трижды делал торопливый судорожный вздох, страшась сделать слишком длинную паузу, и невольно приклеивался взглядом к объективу камеры, словно интересуясь ее мнением об услышанном.

Ему с самого начала не нравилась вся эта затея, но он не позволил себе от нее отказаться. Его стихия начиналась где-то за бортом, а заканчивалась в машинном отделении, где рядом есть лишь металл, керамика и Эмиль, способный моментально утолить любую жажду общения. Он давно привык к тишине, одиночеству и замкнутым пространствам, и с психологической точки зрения он был лучше других подготовлен к длительным космическим полетам. Он любил возиться с машинами, пристально изучая каждый мельчайший болтик, и для такого человека было противоестественно ощущать, что не он изучает машину, а машина изучающее смотрит на него своим стеклянным глазом, готовая передать свои воспоминания о нем миллионам зрителей. Положение усугубляло то, что на всем борту камера оказалась единственной машиной, требующей его присутствия. Один термоядерный реактор был отключен, проверен и давно обслужен, второй же, выражаясь сложным диалектом профессиональных техников «мурлыкал, как котенок». Термоядерные реакторы – сложные и потенциально опасные механизмы, которые требуют круглосуточный надзор кучи специалистов, но в дальнем космосе не было кучи специалистов. Вместо них был управляющий интеллект Марвин, который их всех заменял, и выполнял 98 % работы, необходимой для длительного автономного функционирования реакторов. Именно благодаря Марвину Радэк столкнулся с проблемой, которую человечество старательно избегало последние несколько веков.

Машина отняла у человека работу.

Чувство собственной бесполезности было одной из тех сил, которые толкнули Радэка на то, чтобы согласиться дать корреспонденту интервью, и даже к этому вопросу он предпочел подойти конструктивно. Он выстирал и выгладил свою форму, побрился, причесался, остриг ногти и даже взял у Вильмы немного тонального крема, чтобы замаскировать швы у себя на лбу. Петре тут же сказал ему, что это неестественное «пятно грязи» выглядит плохо, но Радэк настоял, что зритель не должен видеть производственные травмы. К тому моменту, как интервью началось, предвкушение дискомфорта отошло на второй план, и он начал воспринимать это как должное. Радэк должен был ответить на вопросы Петре, а Петре взамен ответит на вопросы Радэка. Это казалось более чем честным обменом.

– Вообще-то я спрашивал о несколько иных космических столкновениях, – разочарованно протянул Петре, дослушав рассказ до конца.

– Знаю, но что вы сильнее хотели показать зрителю: космонавта, который рассказывает о массовой гибели людей в космосе, или космонавта, который шутит и веселится? – Радэк натянул на себя фальшивую улыбку.

– Моя задача – показать зрителю просто космонавта. Радэк, если на вас смотрит камера, это еще не значит, что вы стали артистом. Будьте собой, и не пытайтесь идти напролом сквозь неудобные для вас вещи, а просто обходите их.

– Как скажете, – стряхнул он улыбку со своего лица. – Давайте продолжать.

– Расскажите, как вы развлекаетесь в свободное время?

– Не просто, – честно признался Радэк. – Читаем старые книги, смотрим старое кино, играем в настольные игры…

– А почему именно старые? – уточнил Петре. – Разве вы не можете себе позволить купить в порту что-то новое?

– Разумеется, можем, только в этом нет смысла. Человеку не дано оценить современные художественные произведения, если он сам не живет в этой современности.

– А что насчет документальных произведений?

– Я пытался, – обреченно выдохнул Радэк. – Но в определенный момент я понял, что мне просто это не интересно. В конечном итоге наше главное развлечение упирается в обсуждение впечатлений, которые мы получили от визита в очередной космопорт. Иногда мы покупаем себе что-то новое и чуждое нам, и в этот момент мы, наверное, со стороны похожи на мартышек, которые изучают упавшую с небес бутылку из-под лимонада.

– Не может быть, чтобы все было так грустно, – покачал Петре головой. – Должно же быть что-то еще.

– Ну, – замялся Радэк, не желая обсуждать вслух щекотливую тему, но Петре не оставил ему выбора, – иногда в космопорту мы встречаем таких же дальнобойщиков, как и мы, которые отдыхают от рейса. Иногда среди них есть лица противоположного пола, которые совсем не против приятно провести время с кем-то, с кем их не связывают служебные отношения.

– И что, все происходит вот так просто? Вам удается сойтись с людьми с другого корабля за те жалкие несколько дней, что вы проводите в космопорту?

– Такова обратная сторона работы в дальнем космосе, – развел Радэк руками. – Глубоко личные вопросы приходится решать в спешке. И я бы не сказал, что это минус. Скорее это тренировка.

– Тренировка для чего?

– Для той жизни, которая начнется после окончания контракта. Когда я сойду с этого корабля, мне будет уже не двадцать лет, и у меня не будет такой роскоши, как многолетние поиски нарисованного в моей голове идеала, которого все равно не существует в природе. Нет, я должен буду найти женщину, которую просто сочту подходящей, и не терять времени понапрасну.

– Ясно…

Радэк до этого момента ни разу не задавался вопросами, в которых фигурировало бы имя Петре. Корреспондент интересовал его в той же степени, что и любой другой вид гусениц, но после этого «ясно» он понял о Петре даже то, что понимать совсем не хотел. Его с самого начала должно было удивить, почему здоровый мужчина в самом расцвете сил вдруг согласился на двухлетнюю командировку, и лишь из этого интервью стало ясно – Петре был одним из тех идеалистов, которые попусту тратили время на поиски идеальной спутницы жизни, и поэтому его до сих пор никто не ждет дома.