Текст книги "Тяжкий груз (СИ)"

Автор книги: Юрий Кунцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 35 страниц)

– Может, мы вернемся в комнату отдыха? – указала она носом на дверь.

– Пожалуй, мне нужно еще немного времени, – вяло протянул Петре, еще раз окунувшись взглядом в сантехническую утварь.

– Тогда, если я вам тут не нужна, я…

– Нет, я бы хотел, чтобы вы побыли со мной еще немного, – взволновался он так, словно от Ирмы зависело что-то очень важное.

Он был в своем репертуаре – странно себя вел и не спешил делиться своими мотивами. Ничто не принуждало ее задерживаться в уборной, но перед ней стоял выбор – остаться с Петре или вернуться в комнату отдыха, где трое выживших коротали время за чтением журналов и карточными играми, и в таких случаях правильнее всего быть с тем, кто просит об этом.

– Ладно. – «Немного» – это неопределенный срок, не имеющий четких ограничений и способный растягиваться до таких временных значений, что даже звезды могут не дожить, поэтому Ирма сползла по переборке и уселась рядом с корреспондентом. – Хотите поговорить о чем-то конкретном?

– Я корреспондент. Я больше привык к односторонней беседе, поэтому, если вам есть что сказать, я вас с радостью выслушаю.

Ей было что сказать.

– Кажется, вы были правы, когда сказали, что Ленар мне не доверяет, – она успокаивала себя, что это был лишь способ поддержать кулуарную беседу, а ни в коем случае не плач сидящей где-то внутри нее обиженной маленькой девочки.

– Бросьте, – махнул он рукой. – Я такого не говорил. О ваших с ним взаимоотношениях вам известно куда больше, чем мне.

– Но вы всячески намекали…

– Я предполагал.

– Оказалось, что ваше предположение было весьма проницательным.

– Ерунда, – поморщился он. – Уверен, он всем своим коллегам доверяет в равной степени.

Эта фраза причинила некоторый дискомфорт ее ушам.

– Кажется, вы со мной сейчас не до конца искренни.

– Вам так кажется? – ушел он от ответа.

– Не вы один читали кодекс поведения. Вы сейчас просто боитесь лишний раз подтвердить мои опасения, чтобы не способствовать развитию конфликта на почве кризиса доверия.

– Даже если и так, то какая разница? Вам под началом этого человека работать еще… – запрокинул он голову к потолку, – …я, кажется, уже запутался во времени со всеми этими внеплановыми пробуждениями.

Ирма погрузилась в вычисления. Вычисления быстро привели ее к выводу, что она тоже начала путаться.

– Ладно, я поняла вас, – выбросила она из головы воображаемый календарь. – Я просто должна потерпеть еще немного.

– Вас это огорчает?

– Немного, – призналась она, прекратив скрывать поникшее выражение лица. – Я ведь совсем не хочу, чтобы он уходил. Но если он уйдет, мне бы хотелось, чтобы он унес с собой чуть более хорошее мнение обо мне.

– Тогда извольте напомнить, что зависимость от чужого мнения претит кодексу поведения.

– Это всего лишь рекомендации, – оправдалась она. – А я всего лишь человек. А вы слишком усердно штудировали кодекс поведения, словно сами собираетесь стать космонавтом. Это ошибка многих новичков.

– Серьезно? Я думал, что кодекс поведения – это залог комфортного сосуществования членов экипажа в условиях длительной изоляции.

– Попробую объяснить на примере сельского хозяйства. Представьте, что у вас есть огород. – Ее пальцы описали в воздухе прямоугольник. – И у вашего соседа тоже есть огород. И ваши огороды соприкасаются, но при этом между ними нет никакой ограды.

– Если между ними нет никакой ограды, тогда что же это за огороды?

– Не важно. Я это говорю к тому, что если вы будете постоянно думать о том, где же границы вашего участка, то рано или поздно сойдете с ума. Поверьте, такой подход не даст вам никакого чувства комфорта при сосуществовании с соседями.

– Черт, – хлопнул он себя по груди, и на секунду Ирме показалось, что он схватился за сердце. – У меня с собой блокнота нет. Теперь то, что вы сказали, придется держать в голове.

– Давайте все же вернемся. – Она попыталась встать, но остановилась, когда мужские пальцы сомкнулись на ее запястье. Этот жест был символическим, лишенным каких-либо усилий. Петре все еще просил ее остаться. – Хватит, Петре, я прекрасно вижу, что ваша тошнота уже давно прошла.

– Быть может, я просто хотел немного побыть с вами наедине?

– Вы выбрали для этого не самую романтичную обстановку.

– Что поделать, романтик из меня так себе.

Петре иронично пожал плечами. Ирма не поверила ни ему, ни его плечам. Она освободила руку и дала ему еще один шанс наполнить этот разговор смыслом. Последний.

– Говорите начистоту, что вы на этот раз затеяли.

У нее не получалось быть строгой. Даже когда она пыталась надавить на кого-то всем весом своего характера, выяснялось, что ее характер слишком долгое время провел в голодовке. Ее голосовые связки умели выдавать громкость, но не силу, однако нужную мысль было возможно донести любой интонацией. Петре и так все понял. Весь его вид говорил о том, что он сдался… или о том, что наступил момент, которого он ждал.

– Я не доверяю людям, которых вы спасли, – выдохнул он с некоторым облегчением, и на этот раз Ирма ему поверила. – Они очень скрытные. А знаете, что говорят про скрытных людей?

– Что?

– Про них говорят, что им есть что скрывать.

– Мне кажется, что у вас какая-то паранойя.

– Не могу это отрицать, но предпочитаю убедиться наверняка. Скажите мне, много ли раз с вами случались такие внезапные пробуждения на полпути?

– Вы ни у того человека спрашиваете. Я проработала на этом корабле всего три с половиной рейса.

– Признайте, что у вас на корабле творится какая-то необъяснимая чертовщина, и эта чертовщина началась с того самого момента, как вы подобрали этих людей. Я бы сказал, что неприятности следуют за ними по пятам.

– Вы что, боитесь их?

– Нет, конечно! – оскорблено прошипел Петре, и это прозвучало слишком вычурно, чтобы быть правдой. – Не надо тут выставлять из меня последнего труса.

– Тогда почему вы прячетесь от них в уборной?

– Чтобы дать им возможность побыть наедине.

– Петре, вы и сами весьма скрытный и загадочный человек, – начала Ирма терять терпение. – Вы постоянно строите какие-то интриги в тайне ото всех, а правду из вас приходится клещами вытаскивать. Пока что это вы тут самый главный возмутитель спокойствия.

– Тогда скажите мне в лицо, что у вас не возникало ощущения, будто они вам многого недоговаривают, – бросил он ей вызов взглядом.

– Не скажу, – призналась она, отведя взгляд. – Я тоже им не доверяю, но это не повод прятаться от них в уборной.

– Уверен, что это они как-то связаны с аварией на вашем корабле, но они вам в этом не признаются, а убедить их признаться вы не сможете. Однако, пока мы здесь, а остальной экипаж в лазарете, они в комнате отдыха совершенно одни, и могут начать обсуждать то, что не решатся обсуждать при посторонних.

– Как мы с вами сейчас? – спросила Ирма с издевкой.

– Да! – не понял Петре издевки. – Мне нужен был лишь повод, чтобы отлучиться самому и убедить вас пойти со мной. И чем больше времени мы им даем побыть без лишних свидетелей, тем выше шанс, что камера, которую я оставил включенной, запишет что-то, что обличит их с потрохами.

Она попыталась вспомнить, где Петре оставил камеру. И вспомнила. Его камера лежала в чехле, который находился в шкафчике. Камера не может доставить людям дискомфорт, если ее не видно, но если у камеры хороший микрофон, то она превращается в подслушивающее устройство. Это было хитро, бессовестно и запрещено законом, и при других обстоятельствах Ирма обязательно отругала бы Петре за такое поведение, но в тот момент ее почему-то взволновала совершенно другая вещь.

– Вы что, только ради удобного повода оставить их наедине съели целую банку фасоли? – спросила она громче, чем рассчитывала.

– Я не люблю лгать, – признался он. – Особенно перед профессиональными лжецами, которые способны раскусить меня в один миг. Если приходится лгать, то лгать надо грамотно, чтобы ваша ложь не только сошла за правду, но еще и являлась ей.

В тот момент она и сама прекрасно понимала, что ее глаза подобны двум лунам – такие же круглые и огромные.

– Петре, вы очень странный человек.

23. Неудачники

Во всем, что касалось опыта космических путешествий, Петре с Ленаром являлись полными противоположностями.

Ленар так давно работал в космосе, что это с лихвой хватало на одну человеческую жизнь. Вид звезд ему приелся, мысли о бесконечности окружающего его пространства навсегда покинули его голову, перспективы задохнуться в космическом вакууме воспринимались им как неприятности, которых можно избежать, если принять меры предосторожности. Космос засел в его теле паразитическим организмом, укоренившимся в глубоких слоях слизистой оболочки, и был готов сопротивляться инвазивному лечению.

У Петре же был сильный иммунитет. Его организм отторгал космос, сопротивлялся любому вторжению и всячески отвергал все чуждое и незнакомое. Он не спешил признаваться, но антитела в его крови занимались выработкой здоровой порции страха. Это нормально – испытывать дискомфорт от осознания, что твоя жизнь зависит от куска летящего сквозь пустоту металла, который ты никак не контролируешь. Он не мог изгнать из себя этот страх, но мог его на некоторое время приструнить тем фактом, что он доверял экипажу… или же внушал себе, что доверял экипажу. Чего бояться, если твоя жизнь в руках людей, которые большую часть жизни летают по космосу и, согласно официальным заверениям, еще ни разу не умерли?

Наверное, они знают свое дело.

Эту мантру Петре периодически нашептывал себе перед сном до тех пор, пока не случилось то роковое утро, когда последние крохи иллюзорного чувства контроля покатились к чертовой матери. Когда он понял, что корабль больше не слушается своего экипажа, доверять официально стало некому, а как только он услышал через интерком, что аварийная ситуация на корабле была рукотворной, в его груди все перемешалось. Старые страхи начали накладываться на новые, вопрос доверия был резко вытеснен вопросом недоверия. Кому он не доверял сильнее всего? На этот вопрос у него было готово сразу три ответа. Это была троица самых скрытных людей в радиусе нескольких световых лет, которые уже пережили аварию на другом корабле, которые были причастны к смерти как минимум одного человека, и которым, к его удивлению, все еще было что скрывать. То, что сделал Петре, не было его профессиональной дурной привычкой, а скорее актом отчаявшегося человека, который не захотел сидеть сложа руки и ждать, пока все разрешится без него. Он знал, что его действия противозаконны, и именно это побудило его прибегнуть к ним. Больше никто бы не решился.

Его план был прост, а любые вещи тем надежнее, чем проще. Он включил запись на своей камере, дождался, пока его завтрак попросится на волю, и пожаловался Ирме на плохое самочувствие. Казалось бы, что мешало взрослому мужчине самостоятельно добраться до уборной и излить душу своему нержавеющему другу? Но когда человеку плохо, Ирма не могла быть безучастной. Ведь это была Ирма.

С наступлением условного вечера все начали разбредаться по своим спальным полкам. Даже глухой понял бы, что этот условный вечер был нетипично тихим для помещения, наполненного воздухом и девятью людьми. Сну всегда предшествовали какие-то разговоры, обсуждения, обмен впечатлениями и прочие легкие умственные нагрузки, чтобы мозгу было легче погрузиться в страну космических сновидений, но только не на этот раз. Было тихо, и любое произнесенные слово было вынужденной мерой или нервным шумом, пытающимся немного разбавить неловкое молчание. Воздух становился вязким под тяжестью клубящихся мыслей, которым воспретили сгущаться в звуки, и тогда стало ясно окончательно – на этом корабле больше никто не испытывает комфорта. Петре пытался узнать, есть ли какие-то способы вернуть контроль над кораблем, и самый емкий ответ ему выдал Эмиль:

– Конечно есть! Куча! И все они сводятся к тому, что мы должны что-то сломать.

Тогда Петре понял, что день прошел зря, и попытки достучаться до электронного мозга корабля застряли на стадии нелегкого выбора – что не жалко сломать?

Он выждал еще немного времени, чтобы убедиться, что никто не захочет перекусить перед сном. Дав Ирме сигнал, он достал свою камеру из шкафчика, и они удалились в кают-компанию. Им не пришлось ничего говорить или объяснять. Если корреспондент вдруг берет свою камеру и удаляется в другое помещение вместе с одним из членов экипажа, то тут и дураку станет понятно, что они отправились вовсе не шпионские интриги плести.

Когда камера легла на стол, Петре извлек провода из чехла. Уверенные движения, успевшие отточиться почти до механической точности, выдали, что он делает это не в первый раз. Он быстро нашел запертый в шкафчике проигрыватель и сообщил его с камерой с той же естественной легкостью, с которой рыбы пьют воду. По обескураженному лицу Ирмы он понял, что она собиралась помочь.

– Вижу, вы часто у нас кино смотрели, – заметила она, сложив руки на груди.

– Не так, чтобы часто. Но после записи интервью мне нужно было просматривать отснятый материал.

– Зачем?

– Потому что здесь у меня полно времени, и я могу себе такое позволить, – отшутился он и, щелкнув чем-то на своей камере, добавил, – а вот мои коллеги по цеху такого себе позволить не могут. Видите ли, я должен не только собирать материал, но еще и отбраковывать неудачные дубли. Для этого мне приходится просматривать все, что я снял, и расставлять маркеры в тех местах, которые не соответствуют требованиям.

– К чему такие сложности? – удивилась она. – Почему просто не стереть загубленные сцены?

– Такова политика моей редакции. Они не хотят, чтобы судьбу любого отснятого материала определял лишь один единственный человек. Тем более если этот человек всего лишь корреспондент.

Портативная клавиатура вынырнула из бокового кармана чехла, легла рядом с камерой и вонзила в нее свое щупальце. Двенадцать клавиш ожили, озарившись внутренним свечением, и архетипичные значки четко обозначили свои контуры.

– Ничего себе! – ахнула Ирма, засмотревшись на светящуюся игрушку. – Никогда бы не подумала, что у журналистов есть своя семиотика.

– Во многих ремеслах есть свой жаргон и свои обозначения, – улыбнулся Петре, дважды щелкнув кнопкой, обозначенной кольцом. – В языке не так много слов, которые можно было бы применить к двум и более совершенно разным контекстам. Приходится для этих целей выдумывать что-то свое, а таким людям, как мы с вами, приходится все это заучивать. К счастью, в нашей, «журналистской семиотике» символов гораздо меньше.

Освещение кают-компании начало мягко угасать, погружая помещение в полумрак. А через несколько секунд началось то, что спустя уже много веков часто воспринималось людьми с каким-то мистическим благоговением, – тьму разрезали лучи света, вырвавшиеся из объектива подвешенного под потолком проектора, и нарисовали схематичную картинку на противоположной переборке. Это было еще не кино. Лишь интерфейс, позволяющий ориентироваться среди разбитого на части отснятого материала. Клавиатура под пальцами корреспондента радостно застрекотала, и спроецированная картинка начала меняться в такт беспорядочных на первый взгляд щелчков.

– Поверить не могу, – с трудом прожевала Ирма слова, уставившись в раскрашенную светом переборку, – мы сейчас будем слушать тайно записанный разговор трех подозреваемых, словно герои какого-то детективного романа.

– Поверьте, Ирма, тут нечем восторгаться.

– О, я сейчас вовсе не восторгаюсь, – покачала она головой. – Я сейчас в ужасе.

Петре прервался и посмотрел на нее. Свой ужас он умело скрывал. Она свой – не очень.

– От чего именно?

– Мы нарушаем закон, и скрыть факт преступления вы не сможете. Как минимум у вас будут проблемы.

– Не хотел говорить об этом, но проблемы у меня появились почти в тот же день, как я согласился на эту командировку, – с неохотой выдал он и продолжил работать со своими устройствами. – Сейчас я могу думать лишь о том, чтобы на этом корабле больше не было никаких приключений. Чтобы я смог спокойно вернуться домой и… – задумался он на несколько секунд, и ему вдруг стало не хватать воздуха, – Зараза!

Его руки испуганно отпрянули от клавиатуры, словно пара мышей от захлопнувшейся мышеловки.

– Что такое?

– Я ведь был на хорошем счету у главного редактора! Мне могли простить такое нарушение… Ну, по крайней мере, меня, скорее всего, не отдадут под суд, а лишь накажут символическим штрафом. А теперь я задумался о том, сколько времени я провел в этой командировке. Когда я вернусь, для меня пройдет около месяца, а там это будет больше года моего отсутствия. Все что угодно может случиться за этот год! Вдруг главный редактор сменится? Или за прошедший год забудет мои заслуги? Переосмыслит многие вещи и утратит былое уважение ко мне? Вы хоть представляете, сколько всего зависит от того, с чем я вернусь обратно?

– Тише, успокойтесь, – Ирма взяла его за руку, но этим жестом лишь смутила его еще сильнее. – Вы просто начали осознавать минусы дальних экспедиций.

– Вы плохо утешаете, – вырвал он ладонь из ее рукопожатия.

– Тогда подумайте о том, что могут случиться вещи и похуже. Например, что сейчас мы прослушаем запись, и окажется, что все это было зря.

– Так вас это беспокоит? – Петре промакнул рукавом проступившую влагу на своем лбу. – Меня вот гораздо сильнее беспокоит, что все это было не зря.

– Почему?

– А вы, когда в детстве заглядывали ночью под кровать, что сильнее хотели под ней увидеть: монстров или пустоту?

– Хорошо, я поняла вас. Давайте будем надеяться на «пустоту».

Ирма указала на оставленную без внимания клавиатуру, и Петре продолжил без иной решительности. Чего бы ни искали люди в дальнем космосе, это, скорее всего, никак не было связано с криминалом. Такие люди, как Ирма или Петре, ожидали от своего путешествия порядка, и теперь сами не понимали, на что им надеяться. Им не нужна была мысль, что на борту есть злоумышленники. Но еще меньше им нужна была мысль, что они вообще не знают, что творится на борту, и кого в этом винить. Петре включил воспроизведение, и переборка окрасилась глубоким оттенком черного, передавая всю живописность внутренней поверхности крышки от объектива. Послышались звуки возни – это Петре закрывал шкафчик после акта нарушения закона. Затем звуки стали выше и смешались в неразборчивую акустическую массу, взбитую миксером – это была перемотка. Петре несколько раз останавливал ее, и после четвертой перемотки поймал момент, на котором покидал комнату отдыха в сопровождении Ирмы. Они вглядывались в слегка подсвеченную проектором черноту, словно это как-то помогало им различать приглушенные звуки, и когда прозвучало шипение, с которым дверь отрезала троих подозреваемых от лишних свидетелей, зазвучали голоса. Петре не узнал эти голоса. Возможно, сказалось качество записи звука, но затем он пришел к выводу, что впервые в жизни слышит, как эти люди ведут себя, оставшись друг с другом наедине. Их голоса наполнились какой-то силой и уверенностью, словно с их шей только что сняли тесные ошейники.

Их голоса наполнились жизнью.

Их работа давно закончилась. Ленар донес это до них недвусмысленно. Он напомнил им, что это его корабль, и его экипаж все еще состоит из пяти человек. Он напомнил им, что они всего лишь пассажиры, и сидеть в комнате отдыха – их прямая обязанность. Он поблагодарил их за помощь со станцией «Магомет», не забыв добавить, что без их помощи переброска станции заняла бы значительно больше времени. Позже он еще раз поблагодарил их за сэкономленное время и за инициативу, которую они проявили, когда их всех поднял на ноги сигнал тревоги. Он их много за что поблагодарил, но выжившие с буксира Пять-Восемь прекрасно понимали, что за всем этим нагромождением формальностей стоит один единственный посыл – они теперь лишь живой груз.

Возможно, они ощущали что-то схожее с тем, что ощущал Петре, только значительно хуже. Когда находишься на сломанном корабле, самая сложная задача – сидеть на месте и ничего не делать. Но они пытались, и Петре, выходя из комнаты отдыха, не мог не отметить, что пытались они с завидным профессионализмом, свойственным для хороших актеров и законченных маргиналов. Аксель с Ильей играли в карты так, словно им действительно интересна эта игра, а Густав лежал на своей полке практически без движения и с переменным успехом делал вид, что читает журнал. Во всем этом была какая-то своя доля правды, но отделить ее от лжи было не проще, чем отделить молоко от сыворотки голыми руками.

Дверь закрылось, и Аксель со стоном облегчения положил перед собой вытянутую из колоды семерку червей.

– Что это был за вздох? – улыбнулся Илья удачно вытянутой карте.

– Если я скажу, обещай не заносить это в бортжурнал. Это немного противоречит правилам.

– Обещаю не заносить это в бортжурнал, – ответил Илья без интереса. – Кстати, эта шутка уже начинает мне казаться смешной.

– Петре, – кивнул Аксель на дверь, вытягивая карту. – Он меня нервирует.

– Просто корреспондент за работой посреди межзвездного пространства. Чем он может нервировать?

– Да он… – резко произнес Аксел и тут же запнулся. – Он как-то странно смотрит на меня. Я не люблю, когда на меня так смотрят. Вот ты на меня хоть раз так смотрел?

– Как?

– Не знаю. Оценивающе, словно инструктор на стажировке. Он меня разве что понюхать и облизать не успел. Мне постоянно кажется, что он следит за мной и записывает в свой блокнот каждое мое действие, чтобы потом занести какую-нибудь гадость в мой послужной список.

– Кажется, у тебя опять паранойя разыгралась.

– Людей без паранойи в космос не пускают.

– С паранойей тоже.

– И кто тогда остается?

– Мы, – выложил Илья карты на стол. – Придурки, которым не сиделось на родной планете. Восемнадцать.

– Двадцать, – победоносно выложил Аксель свои карты и указал на палубу. – Прошу.

Это была самая распространенная практика на межзвездных судах. Играть на деньги было строго запрещено, а играть на интерес было не интересно. Дальнобойщикам не пришлось долго искать достойный предмет игры среди скудного выбора призов, и все дружно сошлись на том, что победителю должно достаться… ничего. А проигравшему полсотни отжиманий. Илья покорно уперся руками в палубу и начал пыхтеть счет себе под нос.

– Не халтурь. Грудью до палубы.

– Не учи. Меня. Отжиматься. – Илья выталкивал из себя слова в такт повторениям. – Ты знаешь. Есть. В этом. Некоторая. Эволю. Ционная. Мораль.

– В чем? В том, что ты часто проигрываешь?

– Нет. В том. Что я. С каждым. Проигрышем. Становлюсь. Сильнее.

– Это не научит тебя играть лучше.

– Зато. Научит. Меня. Надирать. Тебе. Уши. Если. Будешь. Много. Умничать.

– Можешь попробовать, но это не отменяет того факта, что все мы в одинаковой степени круглые неудачники.

– Отставить. Пессимизм. – Илья оттолкнул от себя палубу в последний раз и быстро поднялся на ноги. – Я запрещаю опускать нос. Все ясно?

– Прости, но ты не можешь ничего запрещать или приказывать. Ты потерял нашего товарища и корабль.

– Хватит, – сердито упер Илья руки в бока. – Тот факт, что мы его подвели, совсем не значит, что надо из-за этого раскисать. Давай просто постараемся больше никого не подводить, а уж потом, когда все кончится, можно будет и раскиснуть. Незачем постоянно напоминать мне об этом.

– Значит, теперь я постоянно буду тебе напоминать, что мы находимся на борту судна, которое уже само по себе всех нас подвело. Второе подряд. Кто вот мы после этого?

– Кто?

– Неудачники.

– Так, все, отставить пессимизм, – повторил Илья уже менее уверенным голосом. – Я абсолютно уверен, что этот корабль в порядке. Просто в этом экипаже завелся лунатик, который поднялся из холодильника раньше времени и поковырялся, где не следовало.

– Вот так и запишем в протоколе технического осмотра, – съязвил Аксель. – А если серьезно, то это переходит все рамки вероятностного приличия. Не может быть, чтобы с нами случилось две катастрофы за… Черт, за очень долгое время, если взглянуть на это объективно…

– Вот именно. Помни о холодильниках и релятивистских эффектах, и тогда поймешь, что вероятности все еще в рамках приличия.

– Никаким приличием тут и не пахнет. За что мы ни возьмемся, все идет наперекосяк.

– Меня твой пессимизм уже достал, – прорычал Илья, схватившись за голову. – Эй, молчун, ты с нами?

– Да, – лениво отозвалась спальная полка Густава.

– Ты что там читаешь? Может, поделишься хорошими новостями, которые мы пропустили?

– Регулус объявил о своей независимости, – все так же лениво стекали слова со спальной полки.

– Гм… – задумался Илья. – Это, наверное, хорошо. И долго продлилась независимость?

– Сорок месяцев.

– А вот это уже не очень хорошо. И сколько жертв?

– Три с половиной тысячи.

– Всего три с половиной? – задумчиво почесал Илья подбородок. – Это, наверное, плохо.

– Что плохо? – возмутился Аксель. – Плохо, что погибло не три с половиной миллиона?

– Плохо не само число, а то, что за ним кроется. Целая развитая колония объявила о своей независимости, а спустя всего лишь сорок месяцев и три с половиной тысячи трупов забрала свое заявление обратно. Это можно понимать по-разному, но я всегда думал, что ничто так хорошо не демонстрирует военную мощь, как способность принудить вражескую сторону к капитуляции еще до начала крупномасштабных военных действий. Кажется, за время нашего отсутствия Солнечная система смогла себе построить ежовые рукавицы на несколько калибров побольше.

– Это все полемика. У тебя вообще есть уважение к человеческой жизни?

– Уважение к жизни бывает разным. Знаешь, что определяет цену жизни?

– Сейчас угадаю…

– Смерть.

– Не угадал, – вздохнул Аксель.

– Смерть подводит все итоги и определяет истинную ценность прожитой тобой жизни.

– По твоей логике выходит, что чем больше в своей жизни успел сделать человек, тем сильнее ценится его жизнь.

– Вот именно.

– Тогда почему смерть молодых мы оплакиваем сильнее, чем смерть стариков?

– Потому что нет смысла оплакивать заслуги, они ведь уже есть и никуда не денутся. Мы оплакиваем утраченный потенциал, который усопшие не успели реализовать.

– Знаешь, что? – сделал Аксель глубокий вдох, но тут же сдержался от резких выражений. – Да ну тебя с твоей оценочной системой!

– Не обижайся.

– Я не обижаюсь! – почти выкрикнул он и тут же сделал еще один глубокий вдох. – Достала меня просто вся эта ситуация. Хотя, я не уверен, может и не достала. Может, на меня просто все еще действует Будильник.

– Будильник уже давно выветрился.

– Да? – саркастично покривил Аксель лицом. – Спасибо, теперь буду знать, что меня совершенно точно достала вся эта ситуация. Не могу долго на месте сидеть и ждать невесть чего. Особенно когда ко кораблю ходит какой-то вредитель и портит аппаратуру.

– А почему ты решил, что это именно вредитель? – вдруг спросил Густав, и журнал в его руках издал шуршание.

– Верно! – хлопнул Аксель в ладоши. – Может быть это вредительница.

– Нет, – фальшиво усмехнулся Илья. – Быть не может. На этом корабле только две женщины, и я уверен, что ни одной из них и в голову не придет такая чушь.

– Откуда такая уверенность?

– А ты с Ирмой вообще общался? Да она же божий одуванчик!

– …который дал корреспонденту леща на глазах у всех.

– С каждым могло быть. Особенно под Будильником.

– Допустим, что ты прав, и Ирма не могла такого натворить. А Вильма?

– Вильма? – отстраненно посмотрел Илья на потолок и слегка задумался. – Нет, Вильма точно нет.

– Вильма тоже божий одуванчик?

– Нет, просто я, кажется, достаточно хорошо узнал ее и начал понимать ход ее мыслей.

– Поверь моему горькому опыту и не совершай тех же ошибок, – с осуждением покачал Аксель головой. – Влюбиться в женщину и достаточно хорошо узнать ее – это две совершенно разные…

Петре некоторое время продолжал вслушиваться в тишину, недоумевая от затянувшейся паузы, допущенной Акселем прямо посреди фразы. Без звука полумрак в комнате отдыха словно бы стал гуще и осязаемее, а весь корабль немного мертвее. В какой-то момент его сердце дрогнуло за работоспособность служебного оборудования, и он бросил на камеру полный паники взгляд. В тот миг он понял, как сильно он дорожит этой камерой. Без нее все это безумное путешествие теряло для него всяческий смысл. Она была центром вселенной и смыслом его жизни все последние несколько месяцев, и он устыдился того, что все это время относился к ней, как к обычному куску пластика и металла. Он ведь посреди пустого космоса, где сломанную камеру нечем заменить, а то, что на ней записано, заменить было вообще невозможно. Наверное, так и чувствовали себя выжившие, когда узнали о гибели Бьярне.

Петре быстро нашел причину обрыва воспроизведения. Чувство облегчения не успело его посетить в тот краткий миг, когда страх за бесценное оборудование сменился легким возмущением, и из его глотки вылетел взволнованный восклик:

– Зачем?

– Потому что хватит, – вручила ему Ирма пучок вырванных из камеры штекеров. – Это уже чересчур.

Следующие несколько секунд он теребил в руках провода, и этого хватило, чтобы перевести дыхание и немного сдуть вену на виске. Он много слышал о работе с подслушивающими устройствами, но это был его первый практический опыт. Для него это было подобно закидыванию удочки в пруд, и не сложно представить чувство, когда натянувшаяся леска вдруг обрывается, как это только что произошло с его натянутыми нервами. Он не знал, на какой улов рассчитывал, но до последнего верил, что на его наживку клюнет кто-то очень упитанный.

– Это же была лишь малая часть записанного разговора, – немного успокоился он и начал сворачивать провода. – Вы хоть понимаете, что я за всю свою карьеру не мог вытрясти из людей столько открытости и честности, сколько за этот чертов день? Вы хоть понимаете, на какие жертвы я пошел?

– Да, понимаю, вы пожертвовали целой банкой фасоли, – ответила она вполголоса, словно боялась, что их самих кто-то может подслушивать. – Но вы услышали достаточно. Они признались, что не делали этого.

– Нет, – отказывался Петре признавать поражение и так же конспираторски занизил голос. – Они лишь сказали вслух, что не делали этого. Мы можем принимать их слова за истину только в том случае, если они не врут друг другу.

– Если кто-то из них и врет остальным двоим, то ваша камера, – бросила Ирма недобрый взгляд на аппаратуру, – не поможет нам это установить.

– И все же мы должны попробовать. Давайте послушаем их еще немного.

– Нет, – категорично качнула Ирма головой. – Я не могу вам этого позволить. Если хотите, можете продолжать играть в сыщика и, как обычно, сделать все за моей спиной, не спросив ни у кого разрешения, но пока я рядом с вами, я должна вам напомнить, что на космических кораблях так не делается. Мы услышали то, чего совсем не должны были слышать.