Текст книги "Царь Алексей Тишайший"

Автор книги: Вячеслав Козляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 46 страниц)

Соборное уложение

Открытие Земского собора было назначено на новолетие 1 сентября 7157-го (1648) года. Многие выборные не успели собраться к этой дате, но это не остановило деятельности собора. Карл Поммеренинг доносил в Швецию о работе царя и бояр: «Его царское величество ежедневно работает сам со своими сотрудниками над тем, чтобы устроить хорошие порядки» (4 октября); «чтобы простолюдины и прочие удовлетворены были хорошими законами и свободою» (18 октября). Судя по предисловию к Соборному уложению, комиссия князя Никиты Одоевского подготовила его первоначальный текст к 3 октября. Тогда новое Уложение было предложено для «чтения» царю, патриарху, Думе и «выборным людям, которые к тому общему совету выбраны на Москве и из городов». Созданную для редакционной работы Ответную палату возглавил князь Юрий Алексеевич Долгорукий. Выборные должны были утвердить нормы законодательного кодекса, «чтобы то все Уложенье впредь было прочно и неподвижно»^{93}.

Пока шла работа над текстом Уложения, в семье царя Алексея Михайловича случилось радостное событие. 22 октября, на память епископа Аверкия Иерапольского «в субботу против воскресенья, в 12 час нощи» на свет появился царевич Дмитрий. Эта дата давно была связана в памяти с другим событием – взятием Китай-города войсками земских ополчений в 1612 году. Царь Алексей Михайлович даже узнал об этом в Казанской церкви, где находился на всенощной службе. Радостную весть, «как почали петь по заутрене антифоны», принес царский тесть боярин Илья Данилович Милославский, после чего все члены двора, кто молился с царем, стали поздравлять царя.

Алексей Михайлович, не утративший привязанности к своему воспитателю Борису Ивановичу Морозову и лично следивший за всё время его ссылки, чтобы с ним ничего не случилось, воспользовался поводом, чтобы вернуть бывшего правителя в Москву. Крестины царевича Дмитрия состоялись 29 октября 1648 года. Восприемниками были царевна Ирина Михайловна, сестра царя Алексея Михайловича, и архимандрит Троице-Сергиева монастыря Адриан. Обряд крещения совершал сам патриарх в Чудовом монастыре. В тот же день и состоялось первое публичное появление боярина Морозова, приуроченное к праздничному царскому столу в Столовой палате^{94}.

Новый приход Морозова к власти не устроил тех, кто с таким трудом освободился от временщика. Шведский резидент Поммеренинг зафиксировал в своих донесениях немедленно возникший резкий конфликт при дворе царя Алексея Михайловича, разрушавший праздничное настроение. 31 октября в присутствии царя князь Яков Куденетович Черкасский «весьма резко поспорил с Морозовым и другими и самовольно, без позволения его царского величества ушел из-за стола и из дворца». Даже после наказания и короткого помещения под стражу «он не захотел идти на Верх (т. е. во дворец), хотя его царское величество несколько раз посылал за ним, а говорит, что ему нечего там делать»^{95}. По сведениям Поммеренинга, речь шла об отсылке князя Якова Куденетовича Черкасского из Москвы на воеводство в Астрахань, но это уже было не столь важно: царский боярин, спасший честь царя Алексея Михайловича в мятежные июньские дни, хотел только знать, чем он «погрешил», чтобы заслужить такую немилость. Демарш боярина имел далекие последствия для его карьеры при дворе. Становилось ясно, что царю следовало сделать выбор между боярином Морозовым, чья политика уже завела царство в тупик, и другими боярами.

Алексей Михайлович выбрал компромисс, поставив 1 ноября на должности, занимавшиеся ранее боярином Морозовым (о них, видимо, и шел главный спор), не князя Якова Куденетовича Черкасского и не Никиту Ивановича Романова, а своего тестя – боярина Илью Даниловича Милославского. То есть морозовское влияние в Думе сохранялось, но не напрямую, а через сравнительно нового человека, не участвовавшего в прежних политических столкновениях и к тому же близкого родственника как царя, так и Морозова. Следом, в ноябре 1648 года, было сделано два важных царских распоряжения, отвечавших летним требованиям восставших посадских людей и уездных дворян и детей боярских. Только что пожалованному в бояре князю Юрию Алексеевичу Долгорукому (25 ноября) поручили провести сыск «закладчиков» в столице и по городам, а 28 ноября в уезды Русского государства были отправлены специальные «разборщики» с наказом провести общий смотр служилых «городов». Речь шла о раздаче жалованья почти 26 500 уездным дворянам и детям боярским из 80 уездов, служившим в поместной коннице – основе войска Московского государства^{96}.

Недовольство «мира» правительство царя Алексея Михайловича смогло в итоге направить в необходимое русло редакционной работы над составлением «Уложенной книги». Одновременно начались и преследования разного рода выступлений против власти под предлогом борьбы с «бесчинием». Еще в начале августа 1648 года патриарх Иосиф стал рассылать по городам грамоты о посте по случаю «межуусобной брани» в Москве и по городам. Ссылаясь на общий «мятеж, и хлебной недород и скотиной падеж», патриарх требовал повсюду провести соборные молебны «со звоном» и учредить двухнедельный пост: «со всякою чистотою и благоговением, и хмелного питья того поста отнюдь не пили и матерны бы не бранились», обещая «безчинникам» торговую казнь и патриаршее «духовное запрещение». 4 ноября по всем городам Московского государства был разослан царский указ о запрете «богомерзких дел». С тех пор накладывался крепкий «заказ» (запрет) на все не одобрявшиеся церковью народные развлечения и суеверия, самыми известными из которых были игры скоморохов. Грамоты, отправленные воеводам, требовали от них отчета о сохранении благочиния в церкви и удержания людей от пьянства (это уже было повтором после летнего распоряжения о посте), а еще светская власть ополчилась на все, что выходило за рамки церковной регламентации. Под запрет попадали даже качели и колядование на Святках, какое-то умывание водой «на серебре», кулачные бои, танцы с медведями и скоморошьи представления: «А где объявятца домры и сурны и гудки и гусли и хари и всякие гуденные бесовские сосуды, – приказывали воеводам по городам, – и ты б те б велел вынимать и, изломав, те бесовские игры велел жечь»^{97}.

Установлена прямая связь этого указа с челобитной выборного человека от Курска Гаврилы Малышева на Земский собор 1648/49 года. По возвращении ему пришлось держать ответ за эту инициативу, выставлявшую курян и других жителей северских, польских и украинных городов не в лучшем свете перед царем. Но главное, во дворце продолжали искать средства, как справиться с последствиями летнего «мятежа»: по словам Поммеренинга, его участников высылали из столицы под предлогом «игры в карты или зернь» или продажи «табака и водки». Предупреждая возможные гулянья на Рождество и Богоявление в Москве и других городах, в новом указе, рассылавшемся по инициативе Стрелецкого приказа после 19 декабря 1648 года, грозили карой тем, кто «кликал» в эти церковные праздники «коледу», «усень» и «плугу», устраивал «игрища». Опять доставалось «игрецам бесовским» – скоморохам с их «домрами, и с дудами, и с медведи». В грамотах говорилось о попах и иноках, ходивших пьяными по улицам, требовали преследовать «упивавшихся» по улицам, сидящих в праздники в харчевнях и ругавшихся матерной бранью. Попутно доставалось даже тем, кто брил бороду или, совсем уж невинное дело, пек из хлеба «всяко животно скотско, и зверино, и птичье» (зооморфные фигуры, на языке этнографов)^{98}. Ни до, ни после в законодательстве царя Алексея Михайловича такого прямого вмешательства в привычный уклад жизни больше не встречалось.

На таком фоне 29 января 1649 года завершилась работа над «Уложенной книгой», где ясно был провозглашен принцип судебного равенства: «чтобы Московского государьства всяких чинов людем от болшаго и до меншаго чину суд и росправа была во всяких делех всем ровна». В предисловии к Соборному уложению «подправили» историю его создания и устранили упоминания о воздействии «мира», участвовавшего в принятии решения о созыве Земского собора. Однако сохранившиеся источники о призыве выборных на собор для составления «Уложенной книги» после бунта в Москве в июне 1648 года достаточно говорят о последовательности событий, завершившихся принятием судебного кодекса. Сколько бы потом ни происходило разных событий, вырванный «миром» из рук царя Алексея Михайловича главный принцип «равенства» в законодательстве, принятый «общим советом», было уже не отменить. «Мир» одержал большую победу, добившись многих существенных изменений в законодательстве и в жизни Московского царства, как общего «государева и земского дела».

Почти тысяча статей разделенной на 25 глав «Уложенной книги» – от первых разделов о «церковных мятежниках» и об охране «государской чести» до последних указов «о корчмах» – стали основой нового порядка и закона в Московском царстве^{99}. Все главные начала управления, суда, собственности и самого существования разных чинов – дворян, служителей церкви, крестьян и холопов, стрельцов и казаков – получили письменное и печатное утверждение. Текст Соборного уложения скреплен даже подписью боярина Бориса Ивановича Морозова, которого «волею» земских людей низвергли из власти^{100}. А вот подписей тех, кому царь Алексей Михайлович был обязан преодолением летнего политического кризиса 1648 года, – бояр Никиты Ивановича Романова и князя Якова Куденетовича Черкасского – среди рукоприкладств под огромным столбцом Соборного уложения нет.

С этого времени пополнить или изменить закон становилось сложно; требовалось особое решение царя и Думы, чаще всего только трактовавшее неясности кодекса. Всё, что не входило в Соборное уложение, считалось новоуказными статьями, которые со временем предполагалось собрать в новый свод законов. Не случайно Уложенная комиссия Екатерины II тоже собиралась для того, чтобы привести в соответствие нормы законодательства, накопившиеся за прошедшие сто с лишним лет. И когда в 1830 году впервые было издано «Полное собрание законов Российской империи», оно также открывалось текстом Уложения 1649 года, которым, как писали составители этого кодекса, и началось «обнародование общих узаконений в печати»^{101}.

ВЫБОР ПУТИ

Мечта об Иерусалиме

Соборное уложение осталось вехой русской истории, но царь Алексей Михайлович должен был как можно скорее преодолеть последствия московской «смуты» 1648 года. То, что было выстроено в начале царствования при помощи боярина Морозова, оказалось разрушенным. Надо было действовать по-новому, с осознанием причин произошедшей неудачи. Однако идти на поклон Земле, стремившейся поставить себя рядом с царем, юный самодержец явно не желал. Началось «собирание» власти, чтобы подчинить себе волновавшийся «мир». Еще несколько лет царь Алексей Михайлович решал главные вопросы Московского царства совместно с Земским собором, пока исподволь не вызрел грандиозный план исторического реванша, поставивший в повестку дня новую войну с Речью Посполитой и Швецией. В 1654 году война за потерянный в Смуту Смоленск и историческое наследство Древней Руси, сопряженная с поисками выхода на Балтику, продолжится. Царь Алексей Михайлович сам возглавил поход своей армии на «Литву», как обобщенно называли земли Великого княжества Литовского и Польской Короны и людей, на них живших. Сначала Малая и Белая России появятся в царском титуле, а потом, уже в следующих веках, – на карте Российской империи.

Описание пяти лет, прошедших после принятия Соборного уложения до начала в 1654 году большой русско-польской войны, обычно сводится к нескольким главным сюжетам. Во-первых, возрастанию значения в окружении царя кружка «ревнителей благочестия» и патриарха Никона, избранного на престол в 1652 году. Афористично выразил происходившие в то время перемены Сергей Михайлович Соловьев: «Морозов, по крайней мере, по-видимому, сошел с первого плана в мае 1648 года: но скоро на этом плане начало обозначаться другое лицо, духовное: то был Никон»^{102}. Следуя такой логике, рисуется понятная картина: царь Алексей Михайлович, которому едва исполнилось 20 лет, остается под влиянием более старших и сильных, по их жизненному и практическому опыту, людей, бывших у царя «в отцово место». Во-вторых, описывается «национально-освободительная борьба» украинского народа под руководством гетмана Богдана Хмельницкого, приведшая к Переяславской раде и присяге на вечное подданство царю Алексею Михайловичу в 1654 году (пока используем здесь давно устоявшиеся термины). В-третьих, говорится о «городских восстаниях» середины XVII века. Роль самого царя Алексея Михайловича в этих исторических событиях не очень понятна.

Прав историк Игорь Львович Андреев, предложивший, образно говоря, сменить историческую «оптику» и задуматься: что же могло связывать вместе начинавшуюся церковную реформу и историческое движение славянских народов навстречу друг к другу, понять, чем вдохновлялся царь Алексей Михайлович? По обоснованному мнению исследователя, главной идеей в середине XVII века стало создание нового Православного царства: от одного моря, Балтийского, до другого – Черного, решение исторической задачи объединения православных народов под защитой московского царя^{103}. Конечная (так и не осуществившаяся) цель – освобождение Гроба Господня и христианских святынь Иерусалима, война за древнюю византийскую столицу Константинополь, находившийся в руках турок-османов. Вот для чего нужны были заранее проводимая унификация церковных обрядов и книг по греческим образцам, принятие в подданство украинского казачества, строительство великолепных каменных храмов, обозначивших время расцвета в культуре России XVII века.

Царь Алексей Михайлович много размышлял о своей миссии на троне. Свидетельством тому его записи, отложившиеся в архиве Тайного приказа. Не всегда можно установить прямую зависимость между идеями и политикой, конкретными указами и распоряжениями по отдельным делам. Но этого и не требуется. Достаточно помнить о том, что царь, по-христиански думая о спасении своей души, стремился исправить подданных и приблизить к идеалу врученное ему от Бога царство. Разрыв между идеалом и действительностью, конечно, оставался огромным. Царя Алексея Михайловича, не чуждого литературных трудов, все же вряд ли можно назвать философом на троне, хотя в современных панегириках можно встретить упоминание о его любви к «наукам премудрым филосовским». Юному самодержцу приходилось прежде всего править страной и вникать в рутинные дела управления, далекие от высоких, отвлеченных мыслей. Практицизм царя со временем только усиливался, достаточно вспомнить массу его распоряжений по делам огромного дворцового хозяйства. Но Алексею Михайловичу удалось за частностями не забыть о главном, определить историю России на века, развернув страну к тем задачам, которые определят ее будущее.

Юношеский возраст царя Алексея Михайловича совпал с «юностью» его замыслов, требовавших времени для созревания. Компромисс Земли и Царства, достигнутый принятием Соборного уложения, успокоил одних, но вызвал раздражение других, чьи интересы оказались под ударом. Давно известно дело Савинки Корепина – закладчика боярина Никиты Ивановича Романова, говорившего в январе 1649 года про царя Алексея Михайловича: «Государь де молодой глуп, а глядит де все изо рта у бояр Бориса Ивановича Морозова да у Ильи Даниловича Милославского, они де всем владеют, и сам де он государь все ведает и знает, да молчит, чорт де у него ум отнял». В присутствии царских сокольников «мужик» Савинко Корепин продолжал: «…выедут де на Лобное место бояре Микита Иванович Романов да князь Яков Куденетович Черкаской, и к ним де припадет весь мир, и свиснут де и велят грабить и побивать»^{104}. «Изменничьи» разговоры о том, что «мир качается», дошли до царя. Перефразируем известную поговорку: что у пьяного холопа было на языке, то у трезвого хозяина – на уме. Бояр Романовых и князей Черкасских, отказавшихся подписывать Соборное уложение, тронуть было нельзя, а Савинку Корепина после пыток казнили за его речи в самый день принятия Соборного уложения 29 января 1649 года.

«Ревизия» обидных слабостей, допущенных царем, продолжилась с возвращением боярина Морозова, по-прежнему находившегося в окружении царя. Показательны изменения в упоминании о государевом столе 28 января 1649 года – торжественном приеме царем выборных людей и главных составителей и работников над текстом «Уложенной книги» бояр Никиты Ивановича Одоевского и князя Юрия Алексеевича Долгорукого: «Генваря в 28 день, на заговейной, был у государя стол в Столовой избе. А у государя у стола были: бояре князь Никита Иванович Одоевский, князь Юрьи Алексеевич Долгорукой; околничей князь Федор Федорович Волконской. А думные диаки у стола не были. Да у государя у стола были дворяне и дети боярские выборные всех городов»^{105}. Это известие, сначала помещенное в записные книги Московского стола Разрядного приказа, было подвергнуто сокращению. Позже в дворцовых разрядах о присутствии у государя в Столовой палате выборных людей уже ничего не говорилось, и вряд ли такая правка была случайным действием переписчика. Государев «стол» (царский пир) был устроен накануне принятия Соборного уложения, а 29 января 1649 года – официальная дата принятия «Уложенной книги» – царь Алексей Михайлович предпочел оставить дела и уехать из Москвы. Скорее всего, это тоже могло быть знаком отношения царя к новому общему закону Московского царства.

Зимой 1648/49 года царь часто отсутствовал в Москве. Сохранились записи о его поездках на богомолье в Звенигород в Саввино-Сторожевский монастырь, в Троице-Сергиев монастырь (не в обычное время, а в декабре), о «походах» в ближние царские села Хорошево и Покровское. Так легче было советоваться с боярином Морозовым, везде сопровождавшим царя. В конце января 1649 года в Москву приехал один из вселенских патриархов – Паисий Иерусалимский. Принимали его торжественно, он был главным гостем государева «стола» в день ангела царя Алексея Михайловича – 17 марта, совпавшего с Лазаревой субботой. Правда, посадили гостя хотя и на почетном месте, но «по левую руку» от московского патриарха Иосифа^{106}. В Вербное воскресенье, когда исполнялся традиционный обряд «шествия на осляти» в воспоминание Входа Господня в Иерусалим, был «стол» еще и у патриарха Иосифа, куда также были приглашены иерусалимский патриарх и боярин Борис Иванович Морозов. Начиная с Рождества и Крещения боярин Морозов снова был в числе главных приглашенных бояр на государевых «столах». К сожалению, не осталось сведений о том, кто во время «шествия на осляти» в Вербное воскресенье 1649 года вел под уздцы коня, на котором сидел московский патриарх. Обычно это делал первый боярин, и, судя по приглашению на праздничный стол патриарха, боярин Борис Иванович Морозов и здесь вернул себе первенство. Так же, как это было в Крещение 6 января, когда он сопровождал царя Алексея Михайловича к Иордани на Москве-реке, – тогда это чуть не вызвало новое возмущение в столице.

Приезд иерусалимского патриарха Паисия в Москву имел важные последствия. Патриарх выступил арбитром в спорах московских «ревнителей благочестия» с патриархом Иосифом о «единогласии» и в других вопросах веры^{107}. Духовные ригористы во главе с царским духовником Стефаном Вонифатьевым, много размышлявшие в беседах с царем о необходимости исправления нравов и порядка церковной службы, столкнулись с московским патриархом Иосифом на церковном соборе. Дело дошло даже до требования церковного суда над Стефаном Вонифатьевым, доказывавшим, что в Московском царстве был нарушен правильный порядок церковной службы. Ради интересов паствы, которой трудно было выстаивать долгие службы, дозволялось одновременное чтение богослужебных книг и ведение самой службы. Против этого и выступили «ревнители благочестия», и иерусалимский патриарх подтвердил их правоту^{108}.

Патриарх Паисий выполнил также посредническую миссию между главой Войска Запорожского гетманом Богданом Хмельницким и царем Алексеем Михайловичем. Войско Запорожское состояло из казаков, внесенных в королевский «реестр». Казаки во главе с Хмельницким восстали против Речи Посполитой и начали жестокую войну с польскими панами и магнатами, осуществлявшими коронную власть и имевшими владения на Волыни, Брацлавщине и в Киеве. В значительной мере это была еще и война против католиков и униатов. Гетман Богдан Хмельницкий первым предложил идею такой религиозной войны в защиту конфессионального единства православных^{109}. В переговорах с представителем короля Яна Казимира брацлавским воеводой Адамом Киселем Хмельницкий ссылался на авторитет первоиерарха одной из вселенских церквей: «Меня святой патриарх в Киеве на ту войну благословил… и прикончить ляхов приказал. Как же мне его не слушаться…»^{110}В свою очередь Адам Кисель сообщал новому королю Яну Казимиру: «…а дела в Москве налаживает патриарх, с которым Хмельницкий по несколько дней [беседовал]»^{111}. Посланник гетмана полковник Силуан Мужиловский впервые подробно объявил «мову» царю Алексею Михайловичу о войне гетмана Хмельницкого и Войска Запорожского в присутствии патриарха Паисия 4 февраля 1649 года. Несколько дней спустя, во время обедни в Чудове монастыре в Кремле, проводимой патриархом Паисием, царь Алексей Михайлович пожаловал запорожского полковника и казаков, присутствовавших на церковной службе, велел думному дьяку спросить их «о здоровье» и «послать им вместо стола корм». 13 марта 1649 года Мужиловского удостоили прощальной царской аудиенции и говорили о совместной «присылке гетмана Богдана Хмельницкого с еросалимским патриархом Паисеею». Когда люди, посланные от гетмана Хмельницкого, возвращались обратно, то молва о их договоре с царем Алексеем Михайловичем уже шла впереди них. Однако, несмотря на благосклонный прием казаков, потом пришлось требовать от полковника Силуана Мужиловского извинений: тот, возвращаясь из Москвы, говорил (как он сам признавался, «пьянством»), что «в Московском государстве правды ни в чом нет»^{112}.

Перед своим отъездом иерусалимский патриарх Паисий сделал еще одно важное дело. 5 мая 1649 года он выдал ставленую грамоту Новоспасскому архимандриту Никону на новгородскую митрополию и тем самым открыл ему дорогу к будущему патриаршеству. Сразу после занятия новгородской кафедры митрополит Никон стал выполнять программу «ревнителей благочестия»: он указывал на необходимость единогласия в службе, запрещал взимать деньги за причастие, преследовал мирские развлечения, доходя до прямых запретов «белиться и румяниться» женам прихожан новгородских церквей^{113}. Еще один доверенный человек царя Алексея Михайловича, строитель Богоявленского монастыря (подворья Троице-Сергиева монастыря в Кремле) Арсений Суханов, уехал из Москвы в Святую землю вместе с иерусалимским патриархом Паисием в июне 1649 года. Официально он отправлялся «для описания святых мест и греческих чинов». По возвращении Арсений Суханов составил еще одну рукопись – «Проскинитарий» – примечательное обозрение своего паломничества к Святым местам. Однако его книга далека от обычных «хождений» монахов-паломников. В трудах Арсения Суханова содержался вполне заметный пласт «разведывательной» информации о дорогах, перевозах и городских укреплениях, в том числе Константинополя. Это не было его инициативой, отчет обо всем, что он видел и слышал во время путешествия, Арсений должен был представить в Посольский приказ. Уезжая из столицы 12 июня 1649 года, патриарх Паисий с первого стана послал грамоту и еще раз благодарил царя Алексея Михайловича, называя его «новым ктитором», подобно Константину Великому. В свою очередь, царица Мария Ильинична удостоилась сравнения со святой царицей Еленой, заботившейся о Гробе Господнем. Патриарх пожелал ей увидеть «в плоде чрева своего государя боговенчанного на престоле великого царя Константина, чтобы возликовало твое сердце как у святой Елены»^{114}. Это была витиевато выраженная надежда на воцарение наследников московского царя в Константинополе!

Духовная элита из окружения царя Алексея Михайловича задумывалась о месте российской церкви среди других вселенских православных церквей, и разговоры о «новом Константине» пришлись ей очень кстати. Ярко и образно претензии на мессианскую роль московского царя как главного покровителя Православия сформулированы именно Арсением Сухановым (ранее когда-то служившим архидиаконом у патриарха Филарета Романова). В составленном им в 1650 году «Прении о вере» Суханов говорил о готовности Москвы встать во главе всего Православного мира: «Могут на Москве и без четырех патриархов закон Божий знать». Взгляды на греческую церковь, как единственную хранительницу «чистоты» Православия, «ни в чесом» не уступавшей апостольским заветам, казались не бесспорными в Москве: «что у вас не было доброго, то все к Москве перешло»^{115}. Прежние московские неофиты давно привыкли видеть представителей других поместных православных церквей как просителей, приезжавших за «милостыней». Мысль о том, что в мире остался единственный православный монарх, венчающийся на царство, стала основанием для разговоров об изменившейся роли московского царя и патриарха во вселенском Православии. При этом будущий патриарх Никон, известный своей реформой московской церкви по греческим образцам, до поры, кажется, разделял общие взгляды «ревнителей благочестия» на слабость веры у греков, и его поворот к «отчаянному» грекофильству мог иметь источником беседы с патриархом Паисием.

Интерес к обрядовой стороне греческой церкви возник не случайно, он не был исключительно предметом отвлеченных размышлений нескольких церковных «интеллектуалов». В Москве уже давно стали получать сведения о разгоравшейся на границах войне «черкас» с Польской Короной, воспринятой еще и как освобождение православных от навязываемой им унии, как противостояние экспансии католической церкви. Не вмешаться в такой конфликт царь Алексей Михайлович не мог. А дальше и произошел великий поворот, в корне изменивший историю славянских народов.