Текст книги "Царь Алексей Тишайший"

Автор книги: Вячеслав Козляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 46 страниц)

Царь Алексей Михайлович в итоге смог разобраться во всех деталях дела о самовольном приезде Никона в Москву. По итогам его рассмотрения наказали только одного участника событий – боярина Никиту Зюзина. Его лишили боярского чина, вотчин и поместий и сослали в Казань. Поплатился за свою «вину» ростовский и ярославский митрополит Иона, принявший благословение патриарха. Возможно, снова не обошлось без умысла отвратить царя от набиравшего силы и достигшего положения патриаршего местоблюстителя иерарха. Схема была сходной, как и с попыткой дискредитации Ордина-Нащокина в глазах царя. Заранее было известно, что в ночь на 18 декабря в Успенском соборе должны были служить митрополит Иона и митрополит Сарский и Подонский Павел. В зюзинском следственном деле нет и намека на принятие патриаршего благословения митрополитом Павлом. Почему же тогда Никита Зюзин думал, что тот примет это благословение, и писал об этом в письме патриарху?

Павел получил крутицкую митрополию после того, как патриарх Никон проклял его предшественника Питирима. Поставление Павла прошло без участия Никона, и он посчитал это таким же вторжением в его патриаршие права, как и хождение переведенного на новгородскую митрополию Питирима в шествии «на ослята». 19 декабря митрополит Павел был послан вместе с окольничим Родионом Матвеевичем Стрешневым возвратить взятый Никоном патриарший посох. Никон высказал все, что думал о крутицком митрополите: «А митрополиту говорил, что он ево знал в попех, а в митрополитах не знает, и кто ево в митрополиты поставил, того не ведает, и посоха ему не отдаст». И в дальнейшем митрополит Павел проявил себя как участник антиниконовской «партии», усердствуя в обвинении патриарха Никона на суде над ним.

Никон тоже понял свою ошибку и увидел, как была использована его доверчивость. Поэтому решил искать примирения и вернул забранный из Успенского собора посох митрополита Петра. Выдал он и оставшееся у него письмо боярина Никиты Зюзина, чтобы доказать свой приезд «не самовольно», а «по вести с Москвы» (другая переписка между ними была предусмотрительно уничтожена). Патриарх даже здесь стремился не уронить своего достоинства и сделал это через воскресенского архимандрита Герасима, но в присутствии митрополита Павла и окольничего Родиона Стрешнева. К царю Алексею Михайловичу он обратился с челобитной, предлагая компромисс. Патриарх просил, «чтоб великий государь ко вселенским патриархом не посылал», а в ответ обещал, «что на святительский престол великия России не возвратится и в мысли ево того нет». Никон просил только оставить ему, как и раньше, в управление два монастыря, где вел строительство, – Воскресенский и Иверский. Добавляя, что у «прóклятого» им новгородского митрополита Питирима и без того останется в управлении больше 250 монастырей и двух тысяч церквей. Никон стремился к миру с царем и «успокоению» церкви, ссылаясь еще на приближавшуюся старость: «…а век де его не долгой, а ныне де ему близко 60 лет» (что было правдой: Никон родился в 1605 году). Просил он и за людей, сосланных в его деле, а также заботился о сохранности привилегий Воскресенского монастыря.

Все это было не слишком похоже на Никона, всегда действовавшего с позиции уверенного в своей правоте человека. Проверить, действительно ли он смирился, в Воскресенский монастырь были посланы чудовский архимандрит Иоаким и дьяк Дементий Башмаков. Они приехали 13 января и должны были передать Никону похвалу царя и Освященного собора за выдачу «составных воровских писем» и имени «составщика и ссорщика Микиты Зюзина», а также продолжить поиск других «ссорщиков и мятещиков и пересыльщиков» и расспросить патриарха, говорил ли он слова о своем согласии на избрание другого патриарха и удалении на покой. Никон подтвердил, «что он тех своих слов и ныне не отмещетца, а писать не хотел и стоял о том упорно». В любом случае его предложение мира опоздало. В это время иеродиакон Мелетий в сопровождении Стефана Грека и подьячего Тайного приказа Перфилия Оловянникова снова пытались договориться о приезде в Москву иерусалимского патриарха Нектария.

Правда, вселенский патриарх по-прежнему не хотел ехать из Иерусалима в Москву, отговариваясь опасностью проезда через воюющую Черкасскую землю, «да и от турчина боится, чтоб Иерусалима от християнства не отняли». В своей грамоте царю Алексею Михайловичу он передавал благословение, а на словах просил патриарха Никона вернуться на патриарший престол, не видя никого другого на патриаршестве, так как за ним не было никакой вины. При этом Никону не стоило отказываться от суда, «будет де ево позовут». Об этом ответе стало известно незадолго до поездки дьяка Дементия Башмакова в Воскресенский монастырь, и если бы Никон написал, как его убеждали, какое-то короткое письмо царю, подтверждающее его слова об удалении на покой, все могло пойти иначе. Но патриарх в очередной раз проявил упорство, затворился в своей келье и стал готовить совсем другое пространное послание для передачи царю, грозившее превратиться в еще один книжный трактат^{511}.

До определенной поры обстоятельства способствовали сохранению Никоном патриаршего сана. Приезд для суда вселенских патриархов, на чем соглашались и царь, и патриарх, надо было готовить, а сделать это в условиях продолжавшейся войны с королем Яном Казимиром и междоусобия в землях «черкас» было очень сложно. Своих представителей – экзархов – вселенские патриархи посылать не стали. Иерусалимский патриарх Нектарий счел необходимым подчеркнуть это в своем послании Алексею Михайловичу 20 января 1665 года. Нектарию предлагали другой маршрут приезда – «через Грузинскую землю к Астрахани», обещая компенсировать все расходы, «что у турка откупатца», но он отказался, по-прежнему боясь нанести вред положению вверенной ему церкви в Иерусалиме. Впрочем, для проезда в Россию других вселенских патриархов чуть позже все-таки будет использован именно волжский путь.

Пока же Никон снова мог вернуться к управлению и устройству Воскресенского и Иверского монастырей. В мае 1665 года патриарший «Новый Иерусалим» посетил, выдав себя за купца, любознательный участник голландского посольства Николаас Витсен. Стрелецкая охрана патриарха была уже ослаблена, из тридцати присланных ранее царем Алексеем Михайловичем стрельцов, по свидетельству Вит-сена, остались только десять, их пушки и оружие он видел на деревянной, украшенной резьбой башне с часами рядом с въездом в Воскресенский монастырь. С собой молодой голландец привез в подарок патриарху масло, сахар, пакетики с пряностями и семенами (стрельцы участвовали в их передаче), а также целый ящик, «полный луковицами, цветами, рассадой, кустами роз и ягод», с благодарностью принятый патриархом. Никон даже лично наблюдал, как гости, по его просьбе, управлялись с посадками. Беседуя с голландским «купцом», патриарх расспрашивал его больше о делах политических. Когда Никон узнал, что голландского посла отпускают «плохо», он упрекнул приближенных царя Алексея Михайловича в неумелом ведении дел: «Вот теперь так и идут дела, когда меня там нет, и они лишены моих благословений, всех они делают своими врагами, включая татар. Когда я еще находился в Москве, всегда меня обвиняли в подобных неудачах; но кто же теперь виноват?» Главной, повторяющейся мыслью патриарха была, судя по разговору с Витсеном, идея о том, что без него у царя Алексея Михайловича в Москве ничего не получается: «Дела царя теперь худые, потому что он лишен моих благословений»^{512}.

Быстро справиться с Никоном его врагам не удалось. Тогда была сделана ставка на посредников из греческого духовенства, более ловко, чем домашние богословы, умевших использовать канонические разночтения и учительский авторитет. Но только не для Никона, убедительно настаивавшего на том, что вселенского патриарха могут судить только такие же вселенские патриархи. Размолвка царя и патриарха совсем иначе выглядела в Константинополе и Иерусалиме, где вселенские патриархи не могли действовать самостоятельно без согласия султана под угрозой потери не только кафедры, но и жизни. В желании оправдаться Никон решил напрямую обратиться к константинопольскому патриарху Дионисию. Выше арбитра в церковных делах не было как для Никона, так и для царя. Только здесь было нарушено главное требование к патриарху Никону – обращаться по всем делам сначала с челобитной к царю. Патриарх Никон, напротив, действовал тайно и решил переслать письмо главе Православной церкви без ведома царя Алексея Михайловича.

Возможность для отсылки письма патриарху Дионисию появилась во время пребывания в Москве посольства Войска Запорожского во главе с гетманом Иваном Брюховецким. Один из участников посольства, депутат от Чернигова «черкашенин» Кирилл Давыдов, совершил паломничество к патриарху Никону в Воскресенский монастырь в начале декабря 1665 года. Тогда же к патриарху приехал из Иверского монастыря его двоюродный племянник Федот Тимофеев сын Марисов, служивший в патриарших детях боярских. Именно ему и было поручено патриархом Никоном отвезти письма в Константинополь, выехав из столицы под видом родственника черниговца Кирилла Давыдова, якобы прожившего в Москве в плену несколько лет. Еще не зная ничего о содержании этих писем, в Москве сделали всё, чтобы вернуть беглеца, обратившись к гетману Брюховецкому, быстро исполнившему царскую просьбу. Федот Марисов был быстро пойман и доставлен в Москву, 8 февраля 1666 года он уже давал показания. Письма патриарха Никона оказались при нем.

Нарушения тайны и предательство доверия «Тишайший» не прощал, пути к примирению с Никоном и его возвращению на патриарший престол не осталось. Царь стал лично готовить своих посланников к константинопольскому патриарху. Он выбрал для этого архимандрита Афонского Павловского монастыря Иоанникия и келаря кремлевского Чудова монастыря Савву, наказав им передать золотые складни с иконами Богоматери и Николая Чудотворца. Представители царя должны были тайно проехать к константинопольским патриархам – Дионисию и его предшественнику Парфению. Грамота Дионисию датирована 11 января 1666 года, его просили приехать в Москву для участия в церковном суде или по крайней мере назначить своего экзарха. Патриарху Парфению написали грамоту 15 января (существовала вероятность, что его вернут на константинопольский престол, поэтому было заготовлено две грамоты). Тогда же были выданы статьи, «прикрывавшие» главные цели посылки архимандрита Иоанникия и келаря Саввы: о поиске книг, мастеров, закупке товаров и проч. Предусмотрительность оказалась не лишней, ибо турецкие власти с подозрением отнеслись к поездке Иоанникия и задержали его на Афоне. Келарь Савва уже один исполнил свою миссию и добрался до константинопольского патриарха.

Из царских вопросов, переданных константинопольскому патриарху, отчетливо выясняются причины, по которым царь Алексей Михайлович желал видеть его лично в Московском государстве. Царь «молил» вселенского патриарха, «дабы ты пришел на Москву и дом его благословил и церковные нужные вещи исправил». Главное, что хотел узнать царь: «И что сотворити царю: или Никона патриарха молить, или иного поставить?» Как видим, Алексей Михайлович все еще допускал возможность возвращения патриарха Никона на свой престол! Остальные вопросы были вызваны сомнениями по поводу количества и содержания прежних грамот вселенских патриархов, переданных с диаконом Мелетием и Стефаном Греком, а также недоверием к посредникам в Москве. Про иконийского митрополита Афанасия спрашивали: «От тебя ли прислан и сродствен ли тебе, или ни?» Интересовали царя и полномочия Паисия Лигарида: «И в прошлом во 173-м году Стефан гречин был ли у тебя и с ним грамоты послал ли еси, что Гас кому быть ексархом, или ни?»

Из ответов патриарха Дионисия получалась совсем неприглядная картина. Московский царь выглядел жертвой обмана. Иконийский митрополит Афанасий оказался самозванцем, а не родственником константинопольского патриарха, и бежал в Москву от долгов. Прав был Никон и в своих обвинениях Паисия Лигарида в «латинстве». В ответе патриарха Дионисия про главного «судью» в «деле Никона» говорилось: «А Глигаридий лоза не констянтинополскаго престола, и я его православна не нарицаю, что слышу от многих, что он папежин и лукав человек». Конечно, такой отзыв разрешал вопрос о том, существовала или нет грамота о назначении Паисия Лигарида экзархом константинопольского патриарха.

Разговор келаря Саввы с патриархом Дионисием касался и других важных деталей обвинения Никона: «проклятий», наложенных им на крутицкого митрополита Павла и других лиц. Константинопольский патриарх вышел из затруднения с помощью компромисса, поставив решение в зависимость от действий митрополита: если он «на осляти ехал без царского ведома, и он проклят, а буде по цареву веленью, и он несть проклят». Особенно важны были сказанные в связи с этими «проклятиями» слова константинопольского патриарха: «А Никонова клятва несть клятва, понеж Дух Святый не действует им, яко отвержеся своего престола своею волею». В этих словах, возможно, заключалось решение по всему «делу Никона».

Просто разрешил константинопольский патриарх и сомнения царя Алексея Михайловича по поводу новшеств в богослужении: «По воспросе ж светлейший патриарх сказал о аллилуиа и о сложении перст и о символе и рек тако: «аллилуия, аллилуия, аллилуия доксосиофеос» [Слава Тебе Боже] и сложил три персты и показал тако творити, и в символе и в Духа Святого Господа животворящего, и о том сказал к царю писал». И, наконец, еще один важнейший вопрос касался управления киевской митрополией. Царь обратился с этим вопросом к константинопольскому патриарху в ответ на предложение гетмана Ивана Брюховецкого назначить киевского митрополита из Москвы. Ответ патриарха Дионисия косвенным образом свидетельствовал об отказе от дальнейшего подчинения Киева Константинопольской церкви, решение же судьбы митрополии отныне также принадлежало царю Алексею Михайловичу. На вопрос, «проклинал ли» он московского ставленника в местоблюстители киевской митрополии епископа Мефодия «и ныне его имеешь благословенна и прощена или ни?» – патриарх Дионисий отвечал, соглашаясь с тем, что царь Алексей Михайлович может и здесь проявить свою волю: «Я того Мефодия не проклинаю, но паки благословляю, да не токмо Мефодия, но и всех царевых человек благословляю и Бога молю. Я светлейшего и православного царя имею истинна раба Христова, яко ж великого Константина царя».

Ответы, полученные келарем Саввой, были засвидетельствованы позже архимандритом Иоанникием. Но точное время их получения в Москве неизвестно. В дальнейших своих шагах царь Алексей Михайлович мог бы опереться на переданные ему слова константинопольского патриарха. По предположению исследователя и публикатора документов «дела Никона» Николая Ивановича Гиб-бенета, это произошло, когда другие вселенские патриархи находились на соборе для осуждения Никона. Однако вряд ли царь и члены собора успели ознакомиться с таким документом до осуждения Никона, следов влияния ответов константинопольского патриарха Дионисия на деяния собора не заметно^{513}.

Подготовка суда над Никоном шла несколько лет, и решающую роль в этом деле сыграл диакон Мелетий, убедивший поехать в Москву двух вселенских патриархов – александрийского Паисия и антиохийского Макария. Оба вселенских патриарха встретились в Шемахе, куда 23 апреля 1666 года из Терека воеводой Иваном Андреевичем Ржевским было направлено все необходимое для их встречи и сопровождения в пределы Русского государства: «буса», «сандал» для удобства путешествия, деньги «на подъем», охрана и даже две пушки. 16 июня, не заходя на Терки, «буса» с патриархами и их свитой пришла в Волжское устье, а уже 21 июня на подъезде к Астрахани восточных патриархов и другое духовенство встречал астраханский архиепископ Иосиф. В Москве о их приезде узнали только 28 июля 1666 года, когда отписку астраханского архиепископа доставили в Приказ Тайных дел. С этого дня пошел отсчет последних месяцев пребывания Никона на патриаршем престоле.

Церковный собор

Знаменитый церковный собор, на котором состоялось осуждение Никона, открыл свои заседания даже раньше, чем в Москве достоверно узнали о приезде вселенских патриархов. В записи соборных деяний Симеона Полоцкого его начало датируется январем 1666 года, хотя русские митрополиты и архиепископы продолжали приезжать и после открытия собора. По сведениям разрядных книг, первый раз прием «в Столовой избе», где потом будут происходить главные заседания собора с участием Никона, состоялся 12 февраля, на память московского чудотворца митрополита Алексея (и именины царевича Алексея Алексеевича). В этот день сначала был молебен в Чудовом монастыре, где присутствовали «бояре, и окольничие, и думные люди в шубах», а потом царский стол с участием новгородского митрополита Питирима, ростовского и ярославского Ионы, Крутицкого Павла и «палестинских» митрополитов: газского Паисия Лигарида, «амасийского» Козьмы, а также сербского митрополита Феодосия. Там же находились «и архиепископы, и епископы, и московских монастырей власти», а среди светских приглашенных лиц – боярин Никита Иванович Одоевский, недавно назначенный глава Монастырского приказа боярин князь Иван Андреевич Хилков и окольничий Федор Васильевич Бутурлин. Отсутствовал только казанский митрополит Лаврентий, упомянутый на другом торжественном приеме в Столовой палате по случаю именин царевны Евдокии Алексеевны 22 февраля. Вероятно, его опоздание из-за дальности дороги и стало основанием для упоминания несколько «размытой» даты начала собора – в январе или феврале 1666 года.

Собравшиеся на соборе русские иерархи должны были прежде подтвердить полномочия приезжавших в Русское государство вселенских патриархов в намечавшемся суде по «делу Никона» и в других церковных вопросах. Неожиданностей быть не могло, и они быстро одобрили всё, что требуется, а дальше, добровольно отдав права своего суда в руки вселенских патриархов, ожидали вместе с царем Алексеем Михайловичем их приезда в Москву. Во время начавшегося Великого поста церковные власти присутствовали в царских палатах только по самым торжественным поводам – 17 марта в день царских именин на память Алексия человека Божия, 1 апреля – вдень именин царицы Марии Ильиничны – на память Марии Египетской. 15 апреля на праздник Пасхи все они были приглашены в Грановитую палату^{514}. Алексей Михайлович явно был занят другими важными государственными делами.

Члены собора в это время решали участь протопопа Аввакума и других сторонников «старой веры»^{515}. У старообрядцев было свое противостояние с Никоном, но изначально их проповедь была личным духовным подвигом; даже по отношению к своим врагам и гонителям они не переступали грань христианского смирения. Возвращенный в Москву из своей первой одиннадцатилетней ссылки в 1664 году, едва не замученный своим приставом воеводой Афанасием Пашковым в Даурской земле, Аввакум просил царя о снисхождении для своего врага! То, что говорил протопоп в Первой челобитной царю о времени, бывшем до начала патриаршества Никона, лучше всего характеризует нереализовавшиеся стремления участников кружка Стефана Вонифатьева: «Добро было при протопопе Стефане, яко все быша тихо и немятежно ради его слез и рыдания, и негордаго учения: понеже не губил Стефан никого до смерти, якоже Никон, ниже поощрял на убиение»^{516}.

О пребывании в Москве и встречах с царем Аввакум вспоминал в «Житии» (оно сохранилось в нескольких редакциях). Остались и другие тексты, например «Книги толкований и нравоучений», где Аввакум неоднократно вспоминал о царе Алексее Михайловиче. Как иногда бывает с афористичными высказываниями, вырванными из контекста и приводимыми без учета хронологии, яркие фразы гонимого протопопа с трудом помогают пробиться к пониманию менявшихся взглядов Аввакума, которого царь звал даже в свои духовники^{517}. Между тем Аввакум сохранял при жизни царя Алексея Михайловича более или менее доброе отношение к нему и видел в нем прежде всего «невинную жертву» Никона. Аввакум и любил, и «судил» царя, но как священник, а не как раб или слуга. Его «суд» включает размышление, обсуждение, попытку разобраться с тем, что произошло с церковью и какова в этом роль царя Алексея Михайловича.

Члены церковного собора, судившие старообрядцев в мае – июле 1666 года, показали себя настоящими инквизиторами. Иерархи заставляли отрекаться от своей веры людей, не принявших недавние церковные нововведения, не видевших смысла в отказе от книг, икон и церковного обряда, которому следовали предки^{518}. Когда Аввакума в числе многих подсудимых снова привезли в Москву, его сначала отправили «под начал» в Пафнутьев Боровский монастырь, где он сидел на «чепи». После этого, 13 мая 1666 года, собор расстриг и проклял Аввакума в Успенском соборе Кремля. Как он сам вспоминал в «Житии», «ввели меня в соборный храм и стригли… и бороду враги Божии отрезали у меня… один хохол оставили, что у поляка, на лбу». Царь все равно не забыл отправленного в Николо-Угрешский монастырь протопопа. По словам «Жития», он приезжал туда, возможно, думая о встрече с Аввакумом, но так и не решился этого сделать: «И царь приходил в монастырь: около темницы моея походил и, постонав, опять пошел из монастыря. Кажется потому, и жаль ему меня, да ушто воля Божия так лежит». Знал Аввакум и причину царских терзаний: его заступницы во дворце – боярыня Морозова и другие – сумели дойти до самой царицы Марии Ильиничны. «Как стригли, – писал уже несколько лет спустя в своем заточении протопоп Аввакум, вспоминая времена собора 1666 года. – в то время велико нестроение вверху у них бысть с царицею с покойницею: она за нас стояла в то время, миленкая; напоследок и от казни отпросила меня»^{519}.

Приезд в Москву вселенских патриархов и их свиты надо было хорошо подготовить. Царь Алексей Михайлович, наученный неудачами в долгой переписке с главами православных церквей Востока, должен был быть уверен в их легитимности и в том, что они готовы преследовать здесь не столько свои интересы и думать не о сборе милостыни, а решить дело патриарха Никона. Как извещали сами патриархи, 6 августа они доехали до Царицына, а 20-го – до Саратова, где встретили посланного им навстречу подьячего Тайного приказа Порфирия Оловяникова. С ним была послана грамота, в которой вселенские патриархи предлагали призвать в Москву «белорусских властей в собор архиереов и архимаритов и прочих»^{520}. Хотя присутствие иереев и клира из городов, завоеванных в ходе войны, для суда над Никоном не было уж таким необходимым. Царь извещал вселенских патриархов и о рождении у него сына, царевича Ивана Алексеевича. Он родился «августа с 26 числа, за три часа до света». Патриархам писали, что царь назвал своего сына в честь Ивана Грозного: «А имя нарекли ему государю прапрадедне великого государя царя и великого князя Иоанна Васильевича всеа Росии самодержца!»^{521}

С вестью о рождении царевича Ивана сразу же послали и к патриарху Никону. 27 августа спальник и родственник царя Петр Иванович Матюшкин отвез в Воскресенский монастырь милостыню 400 рублей. В ответ Никон, конечно, поздравлял царя, но не преминул намекнуть на свое скудное состояние («и обращся, посмотрев в нищих своих вещех в дары сыну вашему государеву… и не обретох достойных»), поэтому вместо «злата, серебра и камений» послал царю в благословение написанную им икону Иоанна Крестителя и монастырские «хлеба» «своих и братских трудов со словами: «И кушайте, государи, во здравие»^{522}. Все, что делал тогда Никон, вряд ли можно признать искренним жестом. Присланные им царю и царице простые хлеба – «един белый, другий ржаный» – были символическим даром. Патриарх нарочито подчеркивал свою бедность, и это было неприятным ответом на пожалование царем Алексеем Михайловичем Воскресенского монастыря. Примирения между царем и патриархом Никоном по-прежнему не было.

Въезд в столицу александрийского патриарха Паисия и антиохийского Макария состоялся 2 ноября 1666 года. Патриархов и других восточных иерархов торжественно встречали на Лобном месте перед въездом в Кремль, где казанский митрополит Лаврентий говорил приготовленную речь от собора российских архиереев и игуменов. Вселенских патриархов разместили на подворье Кирилло-Белозерского монастыря в Кремле. Уже 4 ноября состоялся их торжественный прием царем Алексеем Михайловичем в Грановитой палате. Перед началом суда над патриархом Никоном прошло несколько совместных заседаний, на которых решались важные вопросы, касавшиеся подтверждения прав суда вселенских патриархов; последние наконец-то ознакомились и с самим «делом Никона».

28 ноября к Никону в Воскресенский собор было отослано посольство в составе архиепископа Псковского и Изборского Арсения, архимандритов Спасского Ярославского монастыря Сергия и Суздальского Спасо-Евфимиева монастыря, тоже Сергия, для его приглашения в Москву. Ошибается тот, кто думает, что не смирявшийся перед царем Никон испугался суда вселенских патриархов. Им было что сказать друг другу при встрече, но Никон собирался быть обличителем, а не обличаемым. Уже его шествие из Воскресенского монастыря и вступление в столицу показывало готовность к борьбе. Никон заставил ждать своего отъезда, «а собрание своему и поезду к Москве времени не объявил», поэтому 30 ноября собор решил «послать к Никону в другие, и в третьие» – сначала архимандрита Владимирского Рождественского монастыря Филарета, а потом архимандрита Новоспасского монастыря Иосифа.

Со стороны могло выглядеть так, будто патриарх затягивал время, но он собирал патриарший «поезд» и готовился к встрече с царем. Для Никона это означало причаститься и собороваться, о чем, конечно, немедленно донесли царю. Потом во время соборных заседаний царь подойдет к Никону и у них состоится примечательный разговор об этом соборовании (записан Иваном Шушериным со слов какого-то оказавшегося рядом монаха), где бывший патриарх якобы скажет об ожидавшейся им смертной казни: «Мало же часу минувшу, в размышление царь прииде, и став у престола своего, и положи руку свою на устех своих молча на мног час, таже по сем прииде близ ко Святейшему патриарху Никону, и прием держимую у него лествицу пре-бирая, рече ему тихими глаголы, яко никому же слышати, токмо близ сущим его монахом, сице: о Святейший патриарше, что яко сотворил еси вещь сию, полагая ми зазор великий и безчествуя мя. Никон же рече: како? Царь же рече: внегда ты поехал еси из обители своея семо, тогда ты первое постився и исповедывался и Елеосвящением святився, такожде и святую литургию служил, аки бы к смерти готовяся и сие ми быть великий зазор. Святейший же патриарх рече: истинно се, о царю, яко все сотворих, ожидая от тебе на ся не токмо скорбных и томительных наведений, но и самыя смерти»^{523}.

При возвращении в Москву, вероятно, в ночь с пятницы на субботу 1 декабря 1666 года, Никон шел как патриарх, впереди него ехал с крестом верный диакон Иван Шушерин, описавший позднее этот суд в жизнеописании Никона. Царь и его приближенные тоже подготовились к встрече бывшего патриарха. Иван Шушерин хорошо запомнил вступление Никона в Москву, ведь для него самого это событие стало прологом к трехлетнему заключению в тюрьме и дальнейшей ссылке. Когда были уже на месте, у Архангельского подворья рядом с Никольскими воротами внутри стен Кремля всю процессию остановили перед закрытыми дверями. Шушерин успел передать крест патриарху Никону, предупреждавшему его о таком повороте событий, а патриаршего «подьяка» (иподиакона) самого «взяша два стрельца под обе пазухи и понесоша аки на воздусе, не успевах бо ногами и до земли доткнутися».

Царь Алексей Михайлович видел в нем лазутчика, передававшего вести от Никона в Москву и обратно, и даже сам допрашивал Шушерина у себя «в Верху». Как глухо написал Иван Шушерин в своей книге, царь спрашивал его «о недоведомых вещах». Однако никаких сведений добиться ему не удалось, свидетельствовать против своего патрона Шушерин не стал. Утром патриарх Никон и его свита из тридцати человек «преломили» оставшуюся у них «едину четвертину хлеба», так как привезенные из монастыря запасы отвезли на Воскресенское подворье. Все подъезды к Никольской башне были перекрыты, даже «и мост великий, иже у оных ворот, весь разобраша», и ничего к Никону в Кремль нельзя было провезти^{524}.

В первые дни декабря 1666 года состоялось несколько соборных заседаний, решивших участь патриарха Никона. Он присутствовал на двух главных заседаниях 1 и 5 декабря, а также 12 декабря, где был объявлен приговор о сведении Никона с престола. Опальному патриарху удалось испортить торжество своих гонителей. С самого своего появления в Москве он вел себя не как подсудимый, а, наоборот, как неправедно гонимый и убежденный в своей правоте церковный иерарх. 1 декабря 1666 года, в субботу, взяв принесенный из Воскресенского монастыря крест, Никон со свитой двинулся в свой крестный путь. Опять вышла заминка. Приставы прочитали смысл происходящего и стали останавливать Никона: «Недостоит ти на собор сей идти с крестом; понеже сей собор не инославный, но есть православный». Но и отнять у Никона крест никто не мог, пока царь не разрешил ему идти на собор с крестом.

Это была первая, но не единственная победа патриарха Никона. Он также выразил желание помолиться в Успенском соборе, но расторопные царские слуги закрыли перед ним двери храма. Не пустили его и в Благовещенский собор. Тогда патриарх демонстративно поставил свои «худые» сани, на которых его везли через уже собравшуюся в Кремле толпу людей рядом с изукрашенными соболями санями вселенских патриархов. Никон мужицким умом хорошо понимал свою паству и знал, что жалостью можно привлечь людей на свою сторону. В этих его жестах присутствовало и «уничижение паче гордости», к чему так был склонен добровольно оставивший свой трон в Москве опальный патриарх.

Царь, бояре и думные чины, церковные иерархи заранее собрались в Столовой палате Кремля. Имена членов Боярской думы, пришедших вместе с царем «в третьем часу дни» 1 декабря, названы в отчете о соборном суде: восемь бояр во главе с Никитой Ивановичем Одоевским, одиннадцать окольничих, включая таких антагонистов Никона, как Богдан Матвеевич Хитрово и Родион Матвеевич Стрешнев, восемь думных дворян и пять думных дьяков (в том числе посвященные во все перипетии дела Дементий Башмаков и Алмаз Иванов). Следом на собор вошли высшие церковные чины, включая двух вселенских патриархов – Паисия Александрийского и Макария Антиохийского, которых посадили за отдельным столом. Демонстрируя единство всех вселенских патриархов, перед ними поставили ковчег с двумя свитками константинопольского и иерусалимского патриархов и переводами с их посланий царю Алексею Михайловичу. Позднее это пригодится: когда патриарх Никон будет оспаривать полномочия суда в отсутствие всех четырех вселенских патриархов, ему укажут именно на эти свитки (в которых вселенские патриархи ничего не говорили про необходимость отречения его от патриаршества!).