Текст книги "Царь Алексей Тишайший"

Автор книги: Вячеслав Козляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 46 страниц)

10 июля вместе с патриархом Никоном служили в Успенском соборе Крутицкий митрополит Питирим, сербский митрополит Михаил и тверской архиепископ Иоасаф, а также архимандриты, игумены и протопопы из московских монастырей и церквей. Всем им потом пришлось участвовать в розыске по поводу оставления патриархом своего престола и подавать «сказки» о случившемся. Хотя стоит учесть, что следствие по делу проводилось много месяцев спустя, в начале 1660 года, и каждый из участников драмы находился под явным давлением. Эти показания свидетелей и являются главным источником сведений о том, что случилось 10 июля. Участники богослужения говорили, что никто не думал о подобной развязке. Хотя уже подготовка к службе была необычной. Патриарх взял посох митрополита Петра, вручавшийся при выборах нового патриарха, послал за облачением – саккосом митрополита Петра, еще одним символом патриаршего поставления. Впрочем, нужное патриарху одеяние еще надо было найти, оно висело где-то на «старом дворе Бориса Годунова», пришлось ждать, пока его принесут. Патриарх Никон истребовал также «омофор шестого собора» – плат, надевавшийся на плечи поверх церковного одеяния. Реликвия, символизировавшая церковную паству, была привезена никейским митрополитом Григорием в Москву в 1655 году^{414}. (Шестой собор 680-го года был известен борьбой с ересями.) Ну и, наконец, своих служителей патриарх заставил облачиться «в большие новые стихари», говоря им, «чтоб де меня проводили впоследние». Все эти приготовления прямо свидетельствуют о том, что решение было принято патриархом еще до начала службы.

Царь Алексей Михайлович не явился в Успенский собор и на этот раз. Патриарх в алтаре пытался составить какое-то писание – очевидно, послание царю. А в самом конце службы вышел на церковный амвон с обращением к пастве. Во время чтения апостольских бесед, как говорил впоследствии в своей «сказке» крутицкий митрополит Питирим, патриарх вдруг стал говорить об отказе от сана: «Ленив де был вас учить и не стало де меня, столко и лености де моей ради окрастовел де я, и вы де, видя к вам мое неучение, от мене окрастовели. И говорил с клятвою: от сего де времени не буду вам патриарх. И сан с себя святительский сложил». Как это бывает с любым важным событием, на котором присутствовали десятки людей, каждый запомнил какие-то свои, показавшиеся ему важными детали или слова патриарха. Кроме того, чтобы усилить обвинение Никона и создать основание для выборов следующего патриарха, от свидетелей требовали дополнительные «сказки» и показания, добиваясь подтверждения выдуманного факта об «анафеме», якобы произнесенной Никоном. Но никаких особенных церковных клятв присутствующие, исключая Крутицкого митрополита Питирима, не помнили.

Выяснилось, правда, что Никон не сдерживал себя, и произнесенные им слова были на грани ругани. Тверской архиепископ Иоасаф в расспросе на соборе 17 февраля 1660 года дословно передал «клятву» Никона: «Аще возвращусь, и я де аки пес на свою блевотину». Свою версию событий Никон изложил константинопольскому патриарху. По его словам, он обратился к присутствовавшей в Успенском соборе пастве после завершения литургии. Это подтверждается разными показаниями, но были и те, кто, как митрополит Питирим, считал, что все произошло еще до завершения службы. Момент принципиальный, но обвинителям патриарха так и не удалось его использовать. Они дружно «забыли» слова Никона о действиях царя Алексея Михайловича, так как их целью было показать, что вся затея с оставлением патриаршества была собственным делом Никона и на него не оказывалось никакого давления. Но в речи патриарха, как он сам ее передавал, оставление патриаршества связывалось именно с царским гневом: «пред множества народа и земле и небесе, царев гнев изъявил, яко гневаетца царь без правды, сего ради и в церковное собрание нейдет».

События происходили настолько быстро и непонятно для собравшихся в храме, что они мало что запомнили. Кто-то даже убежал в страхе от случившегося. Произнеся слова об отречении от патриаршего служения, Никон не остановился, а продолжал действовать, как задумал ранее. Он символично положил посох Петра – главную инсигнию патриаршей власти – на «святительское место» и взял вместо посоха обычную «клюку». Снял с себя митру, тот самый омофор «шестого собора» и саккос митрополита Петра, после чего захотел одеться в черные монашеские одежды, заранее приготовленные для него. Но тут вступились церковные власти, не допустившие полного самоуничижения патриарха. Никону пришлось пройти в алтарь и надеть там хотя и черную, но все-таки патриаршую мантию «с источниками», то есть разноцветными полосами, символизирующими Ветхий и Новый Завет. Патриарший ризничий запомнил, что это была черная байберековая мантия, то есть сшитая из богатой шелковой ткани. Остался Никон и в патриаршем черном клобуке, хотя патриаршей панагии так и не надел. После облачения в новые одежды сложивший с себя патриарший сан Никон вознамерился идти из собора прочь, но его не пустили, заперев двери. Тогда он остался сидеть посредине собора, ожидая реакции единственного значимого для него, но отсутствовавшего зрителя и слушателя, для которого произносились все слова, – царя Алексея Михайловича. В «сказке» архимандрита Варлаамо-Хутынского монастыря Тихона из Великого Новгорода, находившегося рядом с патриархом, подробно рассказывалось о последовавших действиях Никона: «…и сложил с главы митру и с собя амфор и сак, и спросил у подьяков платья, рясы и мантии и клабука; и подьяки платья ему не поднесли, и он сам пошол в олтарь в ризницу; и митрополит Питирим Крутицкой в ризницу ево патриарха стал не пущать, и он сильно от него урвался, и взяв надел на себя мантию черную с источники и клабук черной, и взял клюку деревянную простую и пошол из олтаря; а вышед из олтаря, хотел из церкве итить, и православные християне всяких чинов люди соборную церковь заперли, из церкве вон не пустили, и он сел за своим местом среди церкве на последней степени к западным дверем лицем, и сидел многое время»^{415}.

Вот она, одна из великих сцен русской истории! Но царь Алексей Михайлович не пожелал публично подтвердить или опровергнуть слова патриарха о своем «гневе». Никон явно ждал, что его действия вынудят царя объясниться с ним лично, однако царь послал для объяснений своего боярина князя Алексея Никитича Трубецкого (вместе с которым были и другие царские приближенные). Многие запомнили, как царский боярин подошел к Никону, поговорил с ним о чем-то, после чего патриарху все-таки позволили выйти из собора и удалиться на подворье Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря. Никон настаивал, что в тот день он послал с письмом диакона к царю и после этого царь прислал своих представителей. Крутицкий митрополит Питирим в своих показаниях говорил, что именно ему пришлось идти из Успенского собора и извещать царя Алексея Михайловича о случившемся. Этому соответствуют и показания Алексея Никитича Трубецкого, говорившего, что письмо патриарха царю было передано с ним, а потом возвращено обратно. В «сказке» боярина точно излагался полученный им царский указ: «иттить в соборную церковь и говорить патриарху Никону: приходил к нему великому государю Крутицкой митрополит Питирим, а сказал, что Никон патриарх оставляет патриаршество и хочет итить из соборные церкви». Поэтому боярин должен был расспросить Никона: «для чево он патриаршество оставляет, не посоветовав с великим государем, и от чьево гоненья, и хто ево гонит». Царь Алексей Михайлович также пробовал через князя Трубецкого уговорить патриарха остаться: «чтоб он патриаршества не оставлял и был по прежнему». Но патриарх стоял на своем, ссылаясь на свои прежние челобитья царю, «что мне больше трех лет на патриаршестве не быть» (слышать об этом было странно, так как он уже шесть лет оставался патриархом). Никон просил царя о выделении кельи, но царь не принял послания патриарха и «не понял» его просьбы, «вдругорядь» послав Трубецкого с приказом Никону не оставлять патриаршества: «а келей на патриаршем дворе много, в которой он похочет, в той и живи».

«Сказка» князя Алексея Никитича Трубецкого о событиях 10 июля, как и «сказки» других лиц, подавалась перед церковным собором в феврале 1660 года, и он, скорее всего, знал о планах осуждения Никона. Не случайно собор сделал вывод, что Никон оставил патриаршество «своею волею», а значит, царь здесь ни в какой степени не был замешан и не «гнал» патриарха. Странным образом из всех рассказов о событиях 10 июля 1658 года, рассмотренных на соборе, исчезло упоминание о том, что царь посылал в Успенский собор не одного князя Алексея Никитича Трубецкого, а целую «делегацию», куда входили еще окольничий Родион Матвеевич Стрешнев и другие царедворцы. Самому патриарху Никону разговор с ними запомнился очень хорошо. Еще бы: ему, как рассказывал он сам, был передан от царя евангельский вопрос: «камо идеши», отсылающий к вопросу апостола Петра перед тем, как Иисус должен был взойти на Голгофу. Эта отсылка к евангельскому тексту меняет смысл противостояния царя и патриарха, здесь оно обозначено уже с полной ясностью. Никон приводил в письме константинопольскому патриарху те давние свои слова, сказанные 10 июля: «Даю место гневу царского величества, зане, кроме правды, его царского величества синклит, бояря и весь народ церковной чин не берегут и безчиния многая творят, а царское величество управы не дает, и в чем мы печалимся, он гневается на нас, и несть горше, кто царской гнев да носит». Здесь же он вспоминал ссору с царскими боярами («и тии бояря рекоша мне, уничижающе и оклеветающе мене пред многим народом») по поводу присвоенного патриархом титула «великий государь» и запрета вступаться «в царские дела» (хотя спор об этом произошел накануне с князем Юрием Ивановичем Ромодановским, а не с князем Алексеем Никитичем Трубецким). Когда Никон все-таки покинул Успенский собор и хотел сесть на какую-то обычную повозку, произошла еще одна заминка. Ему не дали этого сделать, даже заперли Спасские ворота, чтобы патриарх не покидал Кремля, не объяснившись с царем. И оставивший свой престол патриарх какое-то время ждал, устроившись в одной из ниш, рядом с совсем недавно переименованной Спасской башней. Пока все-таки ему не было позволено выйти, и он прошествовал Ильинским крестцом на подворье Воскресенского монастыря.

Каковы бы ни были план и цели патриарха Никона, но 10 июля он ничего не добился. Если патриарх на самом деле хотел всего лишь удержаться среди царских советников, то он проиграл свою неудачно сыгранную партию. Может быть, Никон был обижен на то, что его не допустили к обсуждению дел на переговорах с приехавшим в Москву литовским посланником Адамом Саковичем, принятым царем 6 июля, в то время как тот же самый окольничий Богдан Матвеевич Хитрово, на которого он жаловался царю, дважды встречался с Саковичем – 9 и 11 июля? Содержание переговоров касалось вопроса чрезвычайной важности, обсуждался проект возможного протектората царя над Великим княжеством Литовским, но мнения второго «великого государя» о сепаратном мире с «Литвой» так и не спросили, более того, указали ему, что он зря претендует на участие в царских делах!

Оставался последний шанс к примирению с царем. После того как Никон ушел на подворье Воскресенского Ново-Иерусалимского монастыря, он продолжал надеяться, что его еще раз позовут во дворец («ожидах, аще умирится царское величество»). Вместо этого царь прислал к Никону на подворье тех же бояр, требовавших, чтобы патриарх не покидал Москвы без встречи с царем. Как запомнил Никон, в таких ожиданиях прошло три дня. Однако разрядные книги зафиксировали, что после оставления «патриаршего звания» Никон «назавтрее уехал в Воскресенский монастырь». Есть и другие свидетельства быстрого отъезда Никона из Москвы в строившийся им Новый Иерусалим, откуда и было написано послание «благочестивейшему, тишайшему, самодержавнейшему» царю Алексею Михайловичу. Никон говорил о продолжении своих молитв за царскую семью и «троекратно» просил прощения. Он объяснял, что «по отшествии вашего болярина Алексея Никитичя с товарищи, ждал… по моему прошению, милостивого указу, и не дождахся, и многих ради своих болезней, веле отвезтися в ваше государево богомолье в Воскресенской монастырь»^{416}. Ссылка на болезнь, именование патриаршего монастыря «вашим государевым богомольем» показывали метания Никона в ожидании прощения. 12 июля царю пришлось снова посылать к патриарху князя Алексея Никитича Трубецкого, но на этот раз уже не на подворье на Ильинке, а в сам Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь.

«Сказка» боярина Алексея Никитича Трубецкого и думного дьяка Лариона Лопухина об этой поездке 12 июля сохранилась. Из нее следует, что ссора царя и патриарха только разрасталась, к ней стали добавляться новые обиды. Царь не стремился помириться, а, напротив, решил допросить патриарха, почему тот уехал из Москвы «скорым обычаем», не подав благословения царской семье. Никон, по словам Трубецкого, по-прежнему отвечал отказом, не допуская возвращения на патриарший престол: «…а толко де я похочу быть патриархом, проклят буду и анафема». Все, что можно было бы решить при личной встрече царя и патриарха, становилось невозможным при посредничестве недружелюбно настроенных к Никону придворных, только радовавшихся устранению его влияния на царя. 31 июля 1658 года по приказу царя всё те же боярин Алексей Никитич Трубецкой и окольничий Родион Матвеевич Стрешнев вместе с дьяком Александром Дуровым были посланы переписывать «патриаршую домовую казну»^{417}. Конечно, надо было как-то охранять оставленное патриархом имущество, но после такого жеста восстановить прежнее доверие было невозможно…

Итак, быстро разрешить конфликт не удалось. Царь разрешил Никону удалиться отдел в Ново-Иерусалимский монастырь и даже продолжал поддерживать строительство монастыря щедрыми пожалованиями. Но той «симфонии» священства и царства, которая была раньше, уже не существовало. Компромисс, растянувшийся на целых восемь лет, не мог продолжаться вечно; без патриарха в православном государстве нельзя было существовать. Никон же ушел и «не ушел» одновременно! Он не признавал, что с оставлением патриаршества в Москве отрешился от архиерейского служения, а, напротив, ревниво оберегал свое первенство в Русской церкви, например, возмущаясь поведением оставленного им самим местоблюстителя – Крутицкого митрополита Питирима, «заместившего» патриарха на службах в Вербное воскресенье во время «шествия на осляти».

Со временем все уже и забыли, что же случалось в самом начале конфликта. Патриарх Никон пережил еще не один навет недоброжелателей, и каждое новое «дело» сильно ранило его несправедливостью. Например, стольник Роман Федорович Боборыкин, ни много ни мало, обвинил патриарха в произнесении проклятий на царя и его семью (хотя в основе навета лежал спор по поводу земель самого стольника, оказавшихся рядом с Воскресенским монастырем)^{418}. Неоднократно пытались судить Никона и церковным судом, бесконечно разбирали аргументы из Священного Писания, доверяясь в их толковании авторитету таких «мутных» фигур, как главный обвинитель и враг патриарха газский митрополит Паисий Лигарид, которого сам Никон считал «самоставленником».

Отношение к Никону как единственному носителю патриаршей власти еще долго нельзя было ничем поколебать, что и показал другой эпизод с внезапным возвращением патриарха в Москву во время службы в Успенском соборе 17 декабря 1664 года. Назначенный местоблюститель патриаршего престола ростовский митрополит Иона от растерянности подошел под благословение Никона, а вслед за ним это сделали и все остальные присутствующие. После этого и начнутся приготовления к снятию с Никона сана патриарха, для чего будут привлечены вселенские патриархи. Понуждаемые царем, они начнут суд по отречению Никона от патриаршего сана на соборе 1666/67 года. Но это будет уже очень далеко от событий несчастного дня 10 июля 1658 года, разрушившего духовную связь между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном.

«А миру война не помешка»

Лето «демонстраций» продолжилось и после демарша Никона. В другой раз у царя Алексея Михайловича должно было хватить времени на разбирательство досадного недоразумения с патриаршим стряпчим, тем более когда об этом просил сам патриарх. Но царь был погружен совсем в иные дела, от которых зависела судьба всего царства, результаты недавних государевых походов, итоги всех войн, длившихся последние четыре года. Казалось бы, к лету 1658 года было сделано все, что нужно. Гетман Иван Выговский принес присягу, были проведены успешные переговоры с литовскими гетманами Сапегой и Госевским, готовыми поддержать союз Московского царства с Литвой, два «великих посольства» направлены в Вильно и под Нарву. И тогда заработали противоположные силы, не желавшие усиления Московии, распространения ее влияния и порядка управления до Березины, а может быть, и дальше. «Ахиллесовой пятой» новой конструкции политики царя Алексея Михайловича стали отношения с Войском Запорожским. Богдан Хмельницкий даже в революционном хмелю оставался верен принципам и не поднимал оружие против братьев по вере, помогавших ему сражаться с ненавистными «ляхами». Опасную черту перешел новый гетман Иван Выговский, а в Москве не сразу разобрались и даже поддержали его в борьбе за влияние в Войске с кошевым атаманом Запорожской Сечи Яковом Барабашем и полтавским полковником Мартыном Пушкарем. В итоге главные союзники московского царя были выданы на расправу Выговскому. Продолжая выражать внешнее почтение царю Алексею Михайловичу и прикрываясь боями с «своеволниками», гетман Иван Выговский подготовил полный переворот в отношениях между Москвой и Войском. Уже в конце августа под Киевом появились недружественные войска во главе с братом гетмана – Данилой Выговским, отбитые «со встыдом» от города воеводой боярином Василием Борисовичем Шереметевым. Из расспроса пленных выяснилось, что многих казачья старшина гнала на эту войну «неволею», под страхом смерти.

18 сентября 1658 года была принята так называемая Га-дячская уния, оформившая возвращение Войска Запорожского в подданство Речи Посполитой и отменявшая клятвы Переяславской рады, в том числе присягу царю Алексею Михайловичу самого гетмана Ивана Выговского. В награду гетману было обещано, по аналогии с Великим княжеством Литовским, «Великое княжество Русское» с центром в Киеве. Правда, все это осталось только на бумаге, даже в компромиссном варианте статьи Гадячского договора, заключенные через королевских послов – волынского каштеляна Станислава Веневского и смоленского каштеляна Люд вика Яблоновского, – не были приняты на сейме Речи Посполитой и не имели никакого юридического смысла. Как писал классик украинской историографии Михаил Грушевский, несмотря на то что поколения историков Польши и Украины воздавали хвалу «политической мудрости» Гадячского договора, считая его «ценным дополнением Люблинской унии», даже сами казаки не предполагали «что-то прочное на нем строить». Важнее оказались военные последствия нового союза казаков и поляков, возвращавшие положение дел ко временам до Переяславля^{419}. В результате на этой исторической развилке случился поворот к опасному развитию событий для московской стороны.

Почти одновременно рухнули и прежние договоренности с литовскими гетманами. К установленному сроку – 30 июля 1658 года – комиссары, назначенные польским королем Яном Казимиром, так и не приехали на переговоры в Вильно. Поэтому глава русского посольства князь Никита Иванович Одоевский и охранявший послов воевода князь Юрий Алексеевич Долгорукий решили начать военные действия. 7 августа русское войско выступило по направлению к Ковно. Но поход в Жемайтию начался без царского указа, поэтому царь Алексей Михайлович, продолжавший надеяться на совместные действия с казаками Войска Запорожского, заставил воевод «унять» войну, длившуюся совсем недолго – до 26 августа, и возвратиться в Вильно. Польско-литовские комиссары, хотя и позже обозначенного срока, все-таки приехали на переговоры в бывшую столицу Великого княжества Литовского, и царь Алексей Михайлович указал начать с ними переговоры.

Король Ян Казимир предупредил своих комиссаров на переговорах в Вильно о новых требованиях вернуть все города, захваченные в ходе войны 1654–1656 годов, и отказаться от предложения царю права наследовать трон (хотя литовские гетманы были сторонниками такого решения). По мнению короля, прежнее время, когда Москва имела явный перевес (король употребил латинское слово «formidabilis»), ушло; теперь, из-за совместного выступления казаков гетмана Выговского и крымских татар, положение изменилось, и московская сторона уже не выглядела такой сильной^{420}. Но король зря надеялся, что можно надавить на московских послов в Вильно. Изменение позиции Речи Посполитой способствовало более решительным действиям Москвы по отношению к мятежным «черкасам».

Царь Алексей Михайлович и его советники слишком долго надеялись образумить гетмана Ивана Выговского. 26 июля 1658 года в Запорожское Войско был отправлен с грамотой подьячий Яков Портомоин, по наказу он должен был говорить гетману о «царском жалованье». Но недоверие уже существовало, и гонцу приказали оставить наказ в Путивле, затвердив его наизусть или переписав «скорым» письмом, чтобы никто доподлинно не узнал о целях его миссии. По обыкновению, гонец должен был собирать сведения о контактах гетмана с послами из других стран. В итоге Портомоина задержали в Чигирине до середины октября. Еще одной попыткой добиться лояльности гетмана стала отправка в Запорожское Войско подьячего Василия Михайлова, принятого Выговским 1 сентября. Но и эта возможность избежать прямого столкновения не была использована. В те же самые дни в Гадяче гетман уже выговаривал для себя и своих сторонников шляхетские преимущества в обмен на возвращение лояльности Речи Посполитой.

Советники царя Алексея Михайловича в Москве продолжали думать, что сохраняют влияние на гетмана. Понадобилось время, чтобы понять то, что и так было ясно находившимся ближе к гетманской ставке в Чигирине воеводам окольничему князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому в Белгороде и боярину Василию Борисовичу Шереметеву в Киеве, назначенным на свои воеводства, соответственно, 1 и 5 мая 1658 года. Поэтому, когда в начале сентября от первого из них пришли вести о возможном совместном походе крымских татар и «черкас» на «государевы города, в которых городах черкасы поселились», наконец-то были приняты необходимые решения о подготовке к войне. 7 сентября состоялся боярский приговор, разрешивший в случае войны «над крымскими людьми и над черкасы всякими промыслы промышлять». Были определены сроки выхода дворян и детей боярских на службу. 25 сентября и 1 октября они должны были собраться в Москве, а служилые люди из дальних уездов должны были сразу проследовать к одному из мест сбора войска в Севск. Воеводами туда назначили стольника князя Федора Федоровича Куракина и окольничих князя Семена Романовича Пожарского и князя Семена Петровича Львова. Дворянской коннице снова приходилось вступать в войну зимой, а ничем хорошим это обычно не кончалось. На этот раз против Выговского должны были воевать войска целого округа – Белгородского разряда, созданного летом 1658 года. Предстояло понять, насколько боеспособно это по-новому организованное войско, состоявшее не только из конницы прежних «воеводских» полков, а еще и из войск «иноземного» строя: рейтар – конных всадников, драгун и солдат – пехоты. Туда же входили и слободские полки из числа поселившихся ранее на землях Московского государства выходцев из Речи Посполитой, не подчинявшихся гетману Ивану Выговскому^{421}.

События, начавшиеся осенью 1658 года, называются в современной украинской историографии «украинско-российской войной 1658–1659 годов», а в российской – «борьбой за Украину»^{422}. Рассматривать же этот конфликт с гетманом Войска Запорожского необходимо в историческом контексте противостояния двух держав – сильного в тот момент Московского царства и ослабленной Речи Посполитой, обсуждавшей возможную династическую унию с московским царем. Привлечь гетмана Выговского и верхушку казачьей старшины на сторону Речи Посполитой понадобилось, чтобы дезавуировать успехи московского царя в войне с «Литвой» и не допустить избрания царя Алексея Михайловича и его наследников в преемники польского короля. Не случайно Сергей Михайлович Соловьев писал: «Как тяжело отозвалась в Москве весть о смуте малороссийской, об измене Выговского, так радостно была принята она в Польше, ибо это была для нее весть о воскресении»^{423}.

Архивные документы Разрядного приказа сохранили сведения о совместных походах казаков гетмана Выговского по Левобережной и Слободской Украине начиная с 23 августа 1658 года, когда «крымские и ногайские татары и черкасы» приходили к городу Недригайлову, «и на посаде 2 человека ранили, стада животинные отогнали и в уезде село Ольшанку разорили, многих людей побили и ранили и хлеб всякий потравили, потолочили и пожгли». 1 сентября приходили «многие люди из полков Ивана Выговского под Каменное войною и на бою убили 2 человека, конские и животинные стада отогнали». В дальнейшем Каменное на реке Псел, где располагалась построенная по указу царя Алексея Михайловича 1651 года крепость, было выбрано главным объектом нападений «черкас». 10 сентября они начали осаду Каменного, «посад отняли и стали под Каменным таборами». После заключения Гадячского договора сюда подошло войско Выговского, в результате «на приступех» было «побито каменновцев человек с 30». Воевода князь Григорий Григорьевич Ромодановский доносил в Москву, что вместе с Выговским были его союзники – крымские татары, разорявшие другие города на порубежье – Карпов, Хотмыжск, Вольное и уводившие оттуда «в полон» жителей^{424}. В этом уже был прямой вызов гетмана, стремившегося разорить именно те места, где были основаны форпосты Московского государства на границе и где расселились сами «черкасы» – выходцы из Речи Посполитой.

В ответ в Москве напечатали грамоту, обращенную к Войску Запорожскому, датированную 23 сентября 1658 года. В ней содержалась целая летопись перехода казаков под «высокую руку» царя Алексея Михайловича, а гетман Иван Выговский, отказавшийся от своих прежних клятв и соединившийся с крымцами для войны с Московским государством, прямо был назван изменником: «Обаче он яко наемник, а не пастырь и не лучшее свобождение избирая, но пагубу злокознством своим, наших царского величества верных подданных Войска Запорожского июдски на предание братии тайно в душе своей умышлял, возложа надежу свою на бусурманскую тщетную силу». Но даже после этого Выговский продолжал делать вид, что не нарушал «присягу и веру». 17 октября 1658 года он послал с подьячим Яковом Портомоиным грамоту к царю Алексею Михайловичу с униженным выражением верноподданнических чувств. Гетман оправдывал свои походы необходимостью «усмирения домовые своеволи», рассказывал, что войско запорожцев выдвинулось к Киеву по его приказу не воевать, а «толко для разговору»^{425}.

В конце 1658 года по всем трем главным направлениям внешней политики царю Алексею Михайловичу приходилось принимать самые решительные действия. В одном случае – из-за неудачи переговоров в Вильно – дело закончилось войной и даже пленением войском князя Юрия Алексеевича Долгорукого литовского польного гетмана Винцентия Госевского. Его привезли в Москву и 27 декабря, в самый день приема «у государя у руки» воевод боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукого и стольника Михаила Семеновича Волынского, заставили пройти «пешаго» по столице^{426}, чтобы все видели очередной триумф царя Алексея Михайловича. В этом было еще символическое значение, так как в плену оказался сын того самого пана Александра Госевского, который руководил польским гарнизоном в годы Смуты и при котором была сожжена Москва. Со шведами, напротив, 10 (20) декабря 1658 года неподалеку от Нарвы было заключено известное Валиесарское перемирие^{427}. Благодаря настойчивости думного дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина на время удалось сохранить приобретения «немецкого» государева похода 1656 года, целых 30 городов оставались пока под управлением войск московского царя. Создавались условия для обмена пленными и возобновления торговли. 26 декабря 1658 года в Москву приехали сеунщики известить о заключении перемирия.

В делах с Речью Посполитой чередовались война и мир. Такая двойственность вообще была характерна для московской дипломатии того времени. Например, позднее в наказе боярину князю Ивану Андреевичу Хованскому в конце декабря 1659 года говорилось, что он должен был воевать около Вильно и одновременно вести дело к продолжению переговоров с комиссарами во главе с гетманом Петром Сапегой: «А миру война не помешка»^{428}. Польское войско осадило Ковно, а в Посольском приказе 20 декабря заготовили грамоту королю Яну Казимиру с предложением (выглядевшим как ультиматум) о продолжении переговоров. В Москве всё еще надеялись, что идея избрания царя Алексея Михайловича в наследники польского короля никуда не исчезла. Но теперь этот вопрос был прочно увязан с состоянием дел в Войске Запорожском, поэтому отправку грамоты задержали на целых два месяца, гонец Афанасий Нестеров получил ее в Вильно (пережив ковенскую осаду) только 20 февраля 1659 года^{429}.

В отношениях с гетманом Выговским военное противостояние также слишком долго сопровождалось стремлением сохранить его присягу царю. 27 декабря 1658 года «у руки» царя Алексея Михайловича были на отпуске майор Григорий Булгаков и подьячий Посольского приказа Фире Байбаков. Они должны были ехать в ставку гетмана Выговского и договариваться о созыве новой рады в феврале 1659 года, попутно имея задачу проведывать: «впрямь ли Выговской великому государю вину свою приносит или лестью, и не думает ли куда отъехать». Воеводы русского войска на Украине получили странные «полудипломатические» и «полувоенные» назначения, а их отчет о действии военных сил в 1659 году во главе с «ближним боярином и наместником Казанским» князем Алексеем Никитичем Трубецким, боярином и наместником Белозерским Василием Шереметевым, окольничим и наместником Белгородским князем Григорием Григорьевичем Ромодановским, думным дьяком Ларионом Лопухиным и дьяком Федором Грибоедовым (прежним главой Записного приказа) пришлось впоследствии оформлять в виде «статейного списка». Хотя такого рода документы обычно рассказывали о деятельности послов, а не военачальников. Вся главная переписка, направлявшая деятельность воевод на Украине, тоже велась через Посольский приказ и думного дьяка Алмаза Иванова. Тем не менее у князя Трубецкого были полномочия не только добиваться переговоров с Выговским, но и продолжать военные действия, поэтому текущие документы о сборе и организации войска, как и положено, проходили все-таки по ведомству Разрядного приказа.