Текст книги "Царь Алексей Тишайший"

Автор книги: Вячеслав Козляков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 46 страниц)

Битва под Гдовом 16 сентября 1657 года стала вехой в русско-шведской войне. В дворцовых разрядах 12 октября 1657 года появилась редкая со времен окончания государевых походов запись о присылке с сеунчем от стольника князя Хованского: «Генерала графа Магнуса и немецких многих людей побил, и языки поймал, и знамя взял; генерала графа Магнуса на том бою ранил, и граф Магнус с того бою побежал и он князь Иван за ним пошел». В тот же день царь написал о гдовской победе своему другу и брату Афанасию Матюшкину. Письмо это отражает важные для Алексея Михайловича представления: победа добыта «милостью Божией, и Пречистые Богородицы помощию, и всех святых молитвами», а также «счастьем» самого царя и его сына и наследника царевича Алексея Алексеевича и молитвами патриарха Никона. И это не просто этикетные формулы, а глубокая убежденность царя. Царь рассказывал стольнику Афанасию Ивановичу Матюшкину об убитых в битве двадцати немецких «енералах и полковниках и полуполковниках и иных начальных людях», а «салдатов две тысечи человек», и о взятых трофеях – «языки, и знамяна и барабаны поймали многие, да на том же бою взяли и его Магнусово знамя». Правда, захваченное оружие и большинство знамен войско князя Хованского разобрало на трофеи.

Успешными оказались и дальнейшие действия Хованского – под Сыренском и Ругодивом, где русские выжгли пять тысяч дворов и «вывели пот твою великого государя высокую руку болши дву тысяч душ» крестьян, оказавшихся поневоле в отторгнутых ранее у Русского государства уездах. Все «шкуты» и «полукарабли», «болшие и малые суда» торговых людей в Ругодиве были сожжены^{396}. В итоге обе стороны стали думать о заключении мира. Торжества, связанные с победами над шведами, стали еще и демонстрацией силы, впечатлив литовских дипломатов. Об успешных действиях царских войск рассказывали повсюду, в том числе и в Войске Запорожском.

После смерти Богдана Хмельницкого в отношениях Московского царства со своими новыми подданными «черкасами» открывалась новая страница. 11 ноября 1657 года Войско прислало свое посольство в Москву – известить о выборах в гетманы Ивана Выговского. Сам Хмельницкий видел преемником сына – Юрия, но тот был молод и не искушен в политических делах, в отличие от войскового писаря Ивана Выговского, давно ведшего внутренние и внешние дела казаков. Как сказано в так называемой «Летописи Самовидца», чтобы не нарушать волю Хмельницкого, была придумана хитроумная комбинация: сначала в гетманы выбрали Юрия Хмельницкого, а потом «на время» Выговскому была передана булава и другие регалии гетманской власти. А дальше, как это обычно и бывает, временное стало постоянным. Получив искомую власть, Иван Выговский уже не хотел с ней расставаться. Правда, казаки всё равно не простили бывшему шляхтичу Выговскому нарушения воли Богдана Хмельницкого и выступили против него в Запорожской Сечи во главе с кошевым атаманом Яковом Барабашем. В дальнейшей политике Ивана Выговского много определялось необходимостью борьбы с этими «своевольниками» (позднее к ним присоединился еще и глава Полтавского полка Мартын Пушкарь со своим полком).

Оставался и важнейший вопрос: как быть с подданством царю Алексею Михайловичу? Попытка вовлечь его в качестве арбитра в разгоравшийся конфликт между «чернью», «сечевыми» казаками и казачьей старшиной, объединившейся вокруг Ивана Выговского, успеха не имела. Московские дипломаты предпочитали иметь дело с теми, кто представлял власть, а не с плохо управляемой вольницей. Несмотря на обвинения в расхищении казны, неуплате жалованья казакам и убедительные доказательства тайных поездок представителей Войска в Трансильванию, Швецию и Крым, было решено поддержать Выговского. Разрешить все вопросы разгоравшейся междоусобицы и утвердить новый церемониал передачи власти должно было посольство к гетману Ивану Выговскому окольничего и оружничего Богдана Матвеевича Хитрово и стольника Ивана Афанасьевича Прончищева. Отправка посольства по дворцовым разрядам состоялась 29 ноября 1657 года, но грамота царя Алексея Михайловича о его отсылке датируется следующим днем. В ней говорилось о подтверждении царем прежних казачьих вольностей и о полномочиях окольничего Хитрово, посланного «на подтвержденье новообранного гетмана» с жалованной грамотой «на войсковые права и вольности».

Приехав в Запорожское Войско, царский окольничий исполнил все, что было ему предписано. 7 февраля 1658 года состоялась новая Переяславская рада в присутствии киевского митрополита Дионисия Балабана. Гетман на время передавал царскому окольничему свою булаву, а тот возвращал ее обратно Выговскому. Тем самым подтверждалось подданство гетмана запорожских казаков. В итоге гетман Иван Выговский получал власть от представителя московского царя вместе с жалованной грамотой. Были у посольства и другие задачи, о которых глухо упоминалось в наказе. Окольничий, как и вся московская дипломатия, имел в виду виленские договоренности об избрании царя Алексея Михайловича на польский престол. Соответственно, ему предстояло добиться согласия Войска на появление на его территории новых крепостей и гарнизонов во главе с назначенными из Москвы царскими воеводами. В качестве успешного примера создания такого центра обороны приводился Киев. Под предлогом «защищенья от неприятеля» московские дипломаты хотели договориться о размещении царских войск также в Чернигове, Нежине, Переяславле и других городах, «где пристойно». Выговский на всё согласился и даже поставил свою подпись под договоренностями о приезде в Москву. Так послу Богдану Матвеевичу Хитрово удалось на время утихомирить рознь в Войске Запорожском и заслужить встречу «с милостивым словом» от царя Алексея Михайловича. Однако, как оказалось, устойчивым положение в «стране казаков» не было. Необходимость отстаивать свою власть подтолкнула Выговского к роковому союзу с крымским ханом, а в дальнейшем и к войне с Московским царством^{397}. И случится это всего несколько месяцев спустя после того, как Выговский обещал по приезде в Москву объяснить царю и патриарху, как привести в повиновение Войско Запорожское!

В первый зимний месяц главными днями во дворце, по записям в дворцовых разрядах, традиционно были 21 декабря – день Петра митрополита, когда царя и бояр принимал в своих палатах патриарх Никон, и 25 декабря – Рождество Христово, когда обычно бывал «стол» у царя. В Рождество 1657 года к царскому «столу» были приглашены патриарх Никон, бояре Борис Иванович Морозов, снова приближенный ко двору Василий Петрович Шереметев и князь Дмитрий Петрович Львов. В зимние месяцы в Москву также съезжались послы из разных стран: так скорее можно было добиться приема посольства у царя. После военных походов, сопровождавшихся большой дипломатической подготовкой, интенсивность посольских приемов многократно возрастала. За тем, что происходило на театре военных действий, внимательно следили не только в Европе, но и на Востоке.

Появление в Москве в конце 1657-го и начале 1658 года посланников из Империи, Дании, Бранденбурга, Персии и Грузии позволяет определить самые «горячие» направления внешней политики, где требовались немедленные решения или согласование действий с союзниками^{398}. Первое место в этой иерархии всегда занимали сношения с «цесарем» – императором Священной Римской империи. Но прежний император Фердинанд III умер 2 апреля 1657 года, и с этого времени в Империи были заняты выбором нового императора. В Москву приехал посланник наиболее вероятного преемника Фердинанда III, его семнадцатилетнего сына Леопольда, короля Венгерского и Чешского, – Ян Хриштоп. 29 января он первый раз был на приеме и объявил грамоты будущего императора, одобрительно высказывавшегося о наметившемся союзе Московского царства с Речью Посполитой. В бумагах о приеме посольства в Москве сохранился краткий, но выразительный документ: «перевод с цесарских речей про мированье меж обоих Северных корунованных львов». Посланник Ян Хриштоп передавал образные слова покойного императора о других «зверях», желавших видеть повелителей «северных стран» в «розоренье»: «А кто над другом ров копает, тот сам в него попадет. А от Львова миру многим иным страхованье будет».

В Москве согласились и дальше вести дело к миру с Речью Посполитой. Но посольство Яна Хриштопа и само не избежало споров по поводу именования царя Алексея Михайловича «вельможным», а не «вельможнейшим» и пропуска в титуле слова «величества», все это был плохой знак. В ответной грамоте, отосланной королю Леопольду, высказывалось прямое недовольство «хитростными проволоками» короля Яна Казимира. В ней представлен официальный взгляд на остановку войны Московского государства с Речью Посполитой. Когда Польша и Литва были близки к «конечному разоренью», войну остановили в ответ на «желанье» императора Фердинанда III и «прошения» польского короля: «…рати свои великие от королевские стороны велели задержать и обратите те рати на общего неприятеля на Шведа, а о покое с его королевским величеством учинить съезд»^{399}. Далее говорилось о нарушении виленских договоренностей и о согласии возобновить переговоры.

Представления о вмешательстве австрийских дипломатов, остановивших победное шествие царя Алексея Михайловича в Речи Посполитой и втянувших его в войну со Швецией, оказались живучими. Разделяли их и в самой Империи. Следующий посол барон Августин Мейерберг вспоминал о миссии своих предшественников в 1656 году, уговоривших царя Алексея Михайловича принять предложение о мирных переговорах: «Это было к великой выгоде для поляков, между тем как москвитянин изливал свой гнев на шведов в Ливонии, благодаря этому отвлечению врага в другое место, полякам стало удобно вытеснить его с помощью цесарских войск из своего государства, которым он овладел было»^{400}. Конечно, у русской дипломатии был при этом свой маневр, и она скоро это докажет неожиданным разворотом к миру со Швецией.

В Москве откликнулись на шведское предложение о начале переговоров о мире под Нарвой и 23 апреля 1658 года назначили для заключения договора о мире боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского, Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина и стольника Ивана Афанасьевича Прончищева. Ордин-Нащокин при этом получил царскую грамоту на думное дворянство. Писалась она явно под диктовку царя Алексея Михайловича, «в наших царских палатах». В ней отмечались не только «многие службы и раденье» и «смелое сердце» воеводы, но и его христианское поведение, подтверждавшее любимые мысли царя Алексея Михайловича о связи настоящей веры и военного успеха: «…помня Бога и его святые заповеди, алчных кормишь, жадных поишь, нагих одеваешь, странных в кровы вводишь, болных посещаешь, в темницы приходишь, еще и ноги умываешь»^{401}. Показательно и другое: грамота о думном дворянстве была направлена из Тайного приказа в «Царевичев-Дмитриев», а при назначении Афанасия Лаврентьевича на переговоры снова употребляли прежнее название города – Кукейнос, как будто заранее смирившись с потерей этого города в Лифляндии. 30 апреля впервые после долгого перерыва состоялся прием шведских послов, задержанных в Москве в начале военных действий. В возобновлении переговоров с шведским посольством успел поучаствовать князь Никита Иванович Одоевский; его назначение «в ответ» связано с необходимостью знать и учитывать шведскую позицию на переговорах о мире в Литве. Цель «великого посольства» князя Одоевского «с товарищи», отправленного царем Алексеем Михайловичем «в свою государеву отчину в Вилню», по разрядным книгам, состояла в том, чтобы ехать «на съезд с полскими комиссары о мирном поставленье и о вечном докончаньи». 7 мая 1658 года, одновременно с отправкой на переговоры в Вильно князя Одоевского, из Москвы выехало для договора со шведами и посольство боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского^{402}.

Уход патриарха Никона

Разногласия между царем и патриархом впервые зримо проявились также летом памятного 166-го года. Обычно обсуждаются стремление Никона подчинить себе царскую власть, спор «священства» и «царства», хотя эти формулировки плохо подходят для описания действительного положения дел. Представление о попытках патриарха Никона соперничать с царской властью во многом навязано старообрядческими публицистами, умевшими ярко сформулировать свои мысли и идеи. В предисловии к новому служебнику 1656 года об отношении царства и священства говорилось совсем по-другому, в контексте общего стремления царя и патриарха к «целости чистыя веры» в православной церкви «в Велицей и Малей России»: «…два великих дара, яко некую диадиму царскую, священство глаголю и царство, на ню возлагает»^{403}. Однако уподобление царя Алексея Михайловича библейскому пророку Моисею и царю Давиду, а самого патриарха Никона – другим пророкам, «второму Аарону и Илие», не оставляет сомнений в чтимой патриархом и другими сторонниками церковной реформы «субординации», возможно, сформулированной не совсем четко, иносказательно. Никону важно было следовать соборным решениям всех вселенских патриархов. Поэтому отсчет новой церковной эры шел от избрания первого русского патриарха Иова в 1589 году и собора вселенских патриархов, утвердивших это решение в 1593 году^{404}.

Больше всего Никон стремился сохранить самостоятельность в управлении церковью и даже подверг ревизии ненавистное ему Соборное уложение, подчинившее церковных людей светскому суду. Царь Алексей Михайлович шел на послабления, например, даровав еще в 1651 году Никону, тогда новгородскому митрополиту, особой грамотой право суда над духовенством в его епархии. В начале 1657 года патриарх Никон добился подтверждения судебных привилегий духовенству патриарших вотчин, существовавших со времен Бориса Годунова. Участие патриарха в светских делах говорило о полной поддержке им действий царя. Объясняя впоследствии константинопольскому патриарху Дионисию причины оставления патриаршего престола, Никон даже с некоторой обидой упоминал о царе Алексее Михайловиче, забывшем поддержку патриарха в начале войны с Речью Посполитой. Основой конфликта царя и патриарха, по объяснению Никона, стало ревностное отношение патриарха к царскому вмешательству в подведомственные ему церковные дела: «…и во архиерейские дела учал вступатца властию и суд наш владети, или сам собою сие восхоте, или от злых человек преложися»^{405}.

Отражение каких-то нестроений в церкви стало проявляться немедленно по возвращении царя Алексея Михайловича в Москву и было следствием недавних расправ Никона с людьми, недовольными его реформами. Патриарх попытался сделать первый шаг навстречу своим непримиримым врагам, сражавшимся против его нововведений. Когда отправленный в ссылку бывший протопоп Казанского собора на Красной площади в Москве Иван Неронов, принявший постриг и ставший монахом Григорием, самовольно вернулся в столицу, Никон не стал его наказывать, но принял милостиво и даже позволил присутствовать в Успенском соборе во время богослужения в присутствии царя Алексея Михайловича. Согласно посланию Ивана Неронова из ссылки, царь также решил проявить милость почтенному по своим заслугам и возрасту монаху, едва ли не единственному после смерти Стефана Вонифатьева члену кружка «ревнителей благочестия», кто оказался в Москве. Помнил ли царь письмо протопопа Ивана Неронова из ссылки, в котором тот молил его утишить «бурю, смущающую церквы», и пророчествовал «погибель и тщету» предстоящей «брани», то есть начинавшейся войне с Речью Посполитой?^{406} Если да, то присутствие Ивана Неронова в храме было не просто примирительным жестом, оно еще и показывало, что «ревнители благочестия» были не правы, предсказывая поражение в войне. В ответ на полное особенного смысла обращение к Неронову: «Не удаляйся от нас, старец Григорей» – царь якобы услышал гневную обличительную речь в адрес патриарха Никона: «Смутил всею Русскою землею и твою царскую честь попрал, и уже твоей власти не слышать, от него врага всем страха»; после чего царь, «яко устыдевся», просто отошел, «ничто же ему рече». Эту цитату приводят в качестве доказательства властолюбия патриарха Никона. Однако рассказ о речи бывшего казанского протопопа не выдерживает простой хронологической проверки. Описываемые события якобы случились в Успенском соборе в день именин царевны Татьяны Михайловны 13 (надо: 12) января 1657 года, но в это время царя в Москве не было, он вернулся в столицу только 14 января, так что и примечательного разговора, и обвинений Никона перед царем, скорее всего, не было!

Не так прост и вопрос о взаимоотношении «старого» и «нового» в культуре XVII века, обсуждаемый историками, искусствоведами и филологами^{407}. В предисловии к тому же «Служебнику» содержится прямой запрет на «новины»: «видящим новины всегда виновны бывати церковнаго смятения же и разлучения». Поэтому патриарх «в страх великий впаде, не есть ли что погрешено от их православного греческого закона»^{408}. То есть можно поспорить, кто был ббльшим традиционалистом – сторонники старой веры или патриарх Никон, начавший когда-то свои реформы с правки Символа веры по тексту на саккосе митрополита Фотия! Если отбросить разногласия по поводу обрядовой стороны церкви, печатания новых книг и почитания новых икон, то ярко проявится то, что объединяло никониан и старообрядцев независимо от их отношения к «старине» и «новизне»: мысль о том, что только настоящая, правильная вера помогает во всех делах и делает царя непобедимым для врагов. Удивительно, но эта общая идея вместо света истины принесла зловещие отблески старообрядческих гарей. Патриарху Никону так и не удалось до конца справиться со своими врагами и навязать церкви новые порядки и книги, напечатанные за время отсутствия царя в Москве. «Правильность» утверждалась насилием, из-за чего авторитет патриаршей власти был утерян. Старообрядцы, считая все нововведения выдумкой самого Никона, еще готовы были бы согласиться с мнением вселенских патриархов, ставших главными арбитрами в делах Русской церкви. И в этом сторонники старой веры тоже ни в чем не отличались от адептов появившегося официального православия. Всеобщая же и слепая вера в авторитет вселенских иерархов привела к расколу церкви и мира.

Утверждая свои реформы, патриарх Никон разрушил понятный порядок смены церковных иерархов. Над всеми стала довлеть судьба коломенского епископа Павла – единственного, кто возвысил свой голос против «новин», насаждавшихся Никоном. Сначала Павла лишили кафедры и сослали, а потом, в 1656 году, опальный епископ… пропал. Говорили, что его казнили слуги патриарха Никона, сжегшие бывшего коломенского владыку в срубе. В октябре 1657 года патриарх Никон созвал новый церковный собор и нанес еще один удар по своим противникам среди церковных иерархов. Оружие было вполне известное для тех, кто стремится к неограниченной власти: Никон решил под благовидным предлогом убрать из Москвы второго по рангу в церкви иерея – митрополита Сарского и Подонского Питирима, который при определенных обстоятельствах мог стать патриаршим местоблюстителем. Для Питирима была изобретена новая, Белгородская епархия, куда, на беспокойную границу Московского царства и Войска Запорожского, он и должен был отправиться (но так и не отправился). Новые церковные назначения должны были поддержать политику Алексея Михайловича, проводимую на вновь присоединяемых землях. На том же октябрьском церковном соборе 1657 года суздальского архиепископа Филарета перевели в воссозданную епархию в Смоленске. Правда, это решение создало трения с православными иерархами Речи Посполитой в Киеве и Полоцке, продолжавшими осознавать свое церковное единство со Смоленской землей. Еще одно назначение, состоявшееся на соборе, – перевод в Вятку, по сути тоже в отдаление от Москвы, коломенского епископа Александра (отдельная Коломенская епархия ликвидировалась, а ее владения присоединялись к патриаршей области). Достаточно вспомнить последующие выступления вятского епископа против реформы Никона, чтобы понять, каким образом патриарх наживал себе врагов. Продолжением новых высоких церковных назначений стало определение 18 апреля 1658 года в суздальские и тарусские епископы Стефана, недавно получившего сан архимандрита в строившемся патриархом Никоном Воскресенском монастыре^{409}. Появившись на кафедре, он немедленно вступил в трения с одним из ярких сторонников старой веры Никитой Добрыниным, получившим от врагов прозвище Пустосвят. Эти религиозные споры пришлось потом разбирать царю Алексею Михайловичу.

Именно в это время что-то произошло в прежних отношениях царя и патриарха. Еще в Великий пост все было по-прежнему, патриарх присутствовал на именинном царском столе 17 марта и в Благовещение 25 марта. А после Пасхи наступает труднообъяснимая пауза, во время которой патриарх Никон не участвовал ни в каких публичных действиях власти, отразившихся в разрядных книгах^{410}. К сожалению, текст «Чиновника» Успенского собора, где перечислялись патриаршие богослужения, тоже обрывается на времени перед постом 1658 года. Видимо, возникшее напряжение не скрылось от тех царедворцев, кто мог побаиваться патриарха Никона, когда он был защищен царским покровительством, и лишь искал повода, чтобы остановить, как им казалось, далекоидущие претензии патриарха на вмешательство в дела царства. Может быть, Алексей Михайлович, занятый отправкой двух важнейших посольств для договоров с Речью Посполитой и Швецией, не стал обращаться за советом к патриарху Никону? И ему, ревниво видевшему свою заслугу в одолении Литвы, показалось это обидным…

6 июля 1658 года в Грановитой палате в Кремле принимали «Иверские земли начальника» – царя Кахетии Теймураза I. Готовились к этому приему долго и тщательно, ведь все время государевых походов 1654–1656 годов рядом с царем Алексеем Михайловичем был внук царя Теймураза I, грузинский царевич Ираклий – Николай Давыдович. И после возвращения из походов грузинский, касимовский и сибирские царевичи были первыми гостями на важных царских приемах, поднимая престиж царской власти – царя царей. Во время подготовки приема царя Теймураза I в Кремле случился не столь уж приметный в других обстоятельствах инцидент, связанный с тем, что царский окольничий Богдан Матвеевич Хитрово ударил патриаршего стряпчего князя Дмитрия Мещерского. В этот день царскому приближенному окольничему Хитрово, кроме наблюдения за чином встречи, была поручена заметная и важная служба, он «сидел» (распоряжался) «за государевым поставцом, за кушеньем». Хитрово и расстарался: очищая дорогу, намеренно ударил князя Мещерского. Окольничий якобы даже сказал ему при этом: «Не дорожись патриархом». Переводя на понятный современникам местнический язык, это могло означать стремление указать патриаршим слугам их место. Патриарх воспринял произошедшее как оскорбление, нанесенное ему лично.

10 июля 1658 года разразилась буря, навсегда изменившая отношения между царем Алексеем Михайловичем и патриархом Никоном. Патриарх добровольно отрекся от исполнения своего служения в Москве. Он сам стал инициатором разрыва, и в этом была главная уязвимость его позиции. Никто сейчас не может сказать, по каким причинам царь Алексей Михайлович не откликнулся на стремление патриарха увидеться и разрешить спорное дело. Может быть, Алексею Михайловичу просто не хотелось примешивать к праздничному настрою встречи с царем Теймуразом необходимость разбирать очередное местническое дело? Или сказалось то, что еще 9 июля у царя был важный прием посланника гетмана Великого княжества Литовского Адама Саковича, а «в ответе» с посланником был назначен все тот же окольничий Богдан Матвеевич Хитрово^{411}, и царю пришлось выбирать между дипломатическими делами, касавшимися всего царства, и разбором досадной случайности на приеме. Обида патриарха могла копиться годами, а прорвалась в одночасье.

По мнению Никона, высказанному в 1666 году в письме константинопольскому патриарху, царь Алексей Михайлович после победы над Литвой «нача помалу гордитися и выситися». Патриарх якобы много раз говорил ему «престани», но ничего не помогало; царю был угоден совет не старших, а его близких друзей и сверстников: «отложи совет древних мужей и слушаше совету оных, кии с ним воспиташась» (так, кстати, и было: буквально накануне разрыва, 9 июля, царь принимал посланника литовских гетманов Сапеги и Госевского, и «в совете» у него были только молодые приближенные). Патриарх захотел «поучить» царя, но сделать этого ему не дали. Никон был максималистом и ставил дела веры выше всего остального, не умел проявлять гибкости, необходимой при царском дворе. А язык ультиматумов – не тот язык, на котором говорят с царями их подданные.

В исторической и церковной литературе, начиная с работ Сергея Михайловича Соловьева и митрополита Макария (Булгакова), добровольный уход патриарха Никона описывался неоднократно. Из большого количества трудов на эту тему выделяется работа церковного историка Петра Федоровича Николаевского, в которой показано, как непросто шел «розыск» сведений об этом деле и насколько осторожным надо быть со свидетельскими показаниями, многие из которых собирались специально для осуждения Никона^{412}.

Приведем рассказ самого патриарха о событиях начала июля 1658 года, тем более что он постоянно возвращался к ним и они хорошо отложились в его памяти. (Впрочем, некоторые важные детали по разным причинам всё равно были им упущены, однако важно учесть «линию защиты» Никона, ярко выраженную в его послании константинопольскому патриарху 1666 года.) В этом письме отсчет событий начинается с того самого столкновения 6 июля: «И случись тамо человек наш, имянем князь Дмитрий, церковный чин строя», – писал патриарх. Сразу заметим, что фамилия князя Дмитрия уже не приводится Никоном. (В другом рассказе он называет его просто «стряпчим».) На константинопольского патриарха могло произвести впечатление, что оскорблен князь, служивший патриарху, но в иерархии служилых родов у князей Мещерских было весьма скромное место: совсем немного их родственников служило в Государеве дворе, а некоторые еще в царствование Михаила Федоровича задержались на службе с «городом», например по Кашире. Поэтому представителей этого княжеского рода и можно было увидеть в приказном аппарате патриаршего двора. Гораздо важнее указание на то, что князю Дмитрию Мещерскому было поручено «строить» церковный чин, то есть оскорбление было нанесено не одному человеку, случайно попавшемуся под руку, а еще и другим патриаршим людям. Об этом и писал Никон: «И околничей Богдан Матвеевич ударил ево по голове палкою без пощады, и человек наш рече ему: напрасно де бьешь меня, Богдан Матвеевич, мы не приидохом зде просто, но з делом». Даже после того, как князь Дмитрий Мещерский объяснил, что он «патриарш человек и з делом послан», окольничий не остановился и со словами, метившими не только в обиженного патриаршего чиновника, но и в самого патриарха Никона: «Не дорожися де» (то есть не ставь свою службу у патриарха высоко), еще раз ударил князя Дмитрия Мещерского «по лбу и уязви его горко зело». Всё это со слезами, показывая свою «язву», князь Дмитрий Мещерский пересказал патриарху Никону, а тот вступился за своего человека перед царем. Алексей Михайлович собственноручной запиской обещал патриарху разобраться в этом деле и «по времени» увидеться с ним.

Патриарх ждал, но царь не пришел на ежегодную службу Казанской иконе, проводившуюся в Казанской церкви на Красной площади 8 июля. Никон объяснял, почему, по его мнению, уже в этот день царь Алексей Михайлович должен был исполнить свое обещание: «…и в той церкви по вся годы бывает собрание на вечерни и на заутрени царь со всем синклитом, и патриарх со всем собором». Однако обращение к «Чиновнику» патриарших служений в Успенском соборе показывает, что это замечание могло относиться ко времени до государевых походов 1654–1656 годов. Тогда существовал «ход со кресты ко образу Казанской, по государеву приказу», и царь Алексей Михайлович действительно ходил крестным ходом «с верху за чюдотворными иконами». Обстоятельства военного времени нарушили прежнюю традицию. Сам патриарх Никон также несколько изменил службу и порядок крестного хода на праздник Казанской иконы 8 июля 1656 года, дополнив церковную церемонию выходом патриарха к Лобному месту (что напоминает изменения этого же года в обряде «шествия на осляти» в Вербное воскресенье), а оттуда в Казанский собор, Никольские ворота и снова в Соборную церковь. По записи в «Чиновнике», «больших икон» тогда «с Верху не носили». Единственное дополнение службы 1657 года в день Казанской иконы состояло в упоминании о том, что патриарх «святил воду». Царь Алексей Михайлович уже был в это время в Москве и, более того, присутствовал на «всенощном бдении и божественной литургии» в Казанской церкви «у земского двора», но в крестном ходе не участвовал. Следовательно, намеренно или нет, но патриарх Никон несколько в преувеличенном виде говорил об обязательном участии царя, да еще вместе с его «синклитом» (Думой) в крестном ходе.

Уже 8 июля Никон понял, что царь «озлобися». Но решил подождать до следующего большого праздника, установленного при царе Михаиле Федоровиче – Положения Ризы Господней. Ведь и в этот день, праздновавшийся 10 июля, как писал Никон константинопольскому патриарху, «бывает собрание благочестивейшему царю и всему синклиту, к вечерне и к заутрене». То есть Никон ждал, когда царь – не один, а вместе с членами Думы – придет на богослужение, и тогда можно будет разобраться и наказать окольничего Богдана Хитрово. Но поздно вечером 9 июля царь прислал спальника князя Юрия Ивановича Ромодановского, «извести™ мне, яко царское величество гневен на меня и сего ради к заутрени не прииде и ко святой литоргии ожидати не повеле». Патриарх запомнил, что уже тогда прозвучали несправедливое обвинение в том, что он, патриарх, сам себя называл «великий государь», и запрет на такое именование впредь, переданные Ромодановским от имени царя: «И ныне царское величество повеле мне сказати тебе, от ныне впредь да не пишешься и не называешься великим государем, и почитать тебя впредь не будет». Отказ царя присутствовать на церковной службе вызвал мгновенное решение патриарха Никона оставить патриарший сан и уйти из Москвы. Он сам упомянул об этом в книге, написанной в свою защиту в 1664 году, – «Возражения или разорения смиренного Никона, Божией милостью патриарха, противо вопросов боярина Симеона Стрешнева, еже написа Газскому митрополиту Паисию Ликаридиусу, и на ответы Паисеовы». Судя по 17-му ответу, патриарх немедленно ответил князю Ромодановскому: «От немилосердия его государева иду из Москвы вон, и пусть ему государю просторнее без меня: а то на меня гневаяся к церкви не ходит»^{413}.